Страница:
Будущее не представлялось мне в розовом свете! Мать, умирая, оставила меня почти без состояния. Бедная мама никогда не была сильной в счете, и отцовское наследство растаяло в ее хорошеньких ленивых ручках. Раз я выйду из монастыря, что со мною будет? Понятно, я не владела никаким ремеслом, получила "воспитание", вот и все. Я могла бы давать уроки музыки, рисования и, в крайнем случае, поступить за границу в качестве воспитательницы или компаньонки. Я могла также сделаться кокоткой. Разве я не была штаб-офицерской дочерью? Но я не чувствовала склонности ни к одному из этих выходов. Несмотря на беззаботность своего возраста, вопрос о моем будущем сильно меня беспокоил. Я с тревогой иногда думала об этом по ночам на узкой казенной кровати, смотря, как от ночника ложится круглое светлое пятно на потолке. Как хорошо было бы, если бы оно обратилось в монету в сто су! Хотя особа моя была очень мила, но немало представляла мне затруднений.
Конечно, я могла еще прибегнуть к подругам моей матери. В числе их были славные дамы, которые не отказали бы мне ни в совете, ни даже в рекомендации. Они довольно охотно приходили ко мне в приемную, приносили пирожного и конфет, с минуту поплакав над моим положением бедной сиротки. Но кто бы из них готов был сделать для меня большее, по-настоящему и действительно помочь мне выпутаться? Кто бы из них согласился взять меня на свое попечение? Ни у кого не хватило бы смелости и любви, даже у превосходной г-жи Брюван. Взвалить на себя подобную ответственность! Подумать только, взрослая девушка вроде меня: какая обуза и какое затруднение!
Однако г-жа Брюван, может быть, и рискнула бы на это, но у г-жи Брюван есть племянник, Антуан Гюртэн. И мысль, что, может быть, я буду стараться женить его на себе, парализовала лучшие ее намерения относительно меня. Наделенная от природы высокими качествами и немного сумасбродная, г-жа Брюван все-таки буржуазна, и ей казалось бы бедствием, если бы ее племянник женился на девушке без денег. Как будто для этого толстого малого это было бы хуже, чем проводить ночи в игорных домах, глупеть от спорта и возиться с девицами! Но подите же! Г-жа Брюван буржуазна. Кутежи ей импонируют, и у нее есть известная почтительность к кутилам. Между тем как мысль, что его деньги достанутся молодой девушке без копейки, нарушает все ее принципы.
Действительно, брак был для меня единственным выходом, и сестры святой Доротеи отлично это знали. Пристраиванье их воспитанниц является завершением воспитания, которое они берут на себя. Так что они великие свахи пред лицом Господа Бога. Они отлично распределяют и соединяют своих овечек. Они имеют большие заслуги в этой игре, но для удачи нужна была придача, которой у меня не было. Если бы, не будучи богатой, я имела приличное приданое, без сомнения, они состряпали бы для меня великолепную партию. Они обладают многочисленными связями, духом комбинации и интриги. Они долго и терпеливо обдумывают свои планы. Для приведения их к благополучному окончанию они пользуются благочестивыми монастырскими средствами. Но чего же вы хотите, когда вся ставка состоит только в хорошеньком личике и стройной фигуре? Это почти что не товар. Такого рода браками, основанными на природной привлекательности, ведает уже дьявол. Добрые сестры в них не вмешиваются. Лучше дайте им дурнушку, но хоть с маленьким приданым! Они, несмотря ни на что, ее пристроят. Я не отвечала требуемым условиям. Я была почти ни к чему не применима. Я сознавала это. Тогда-то выступили на сцену Вы, дорогой Жером.
Я навсегда запомнила первую встречу с Вами в приемной. Меня вызвали к старой графине де Феллетэн, и я должна была сейчас почувствовать очень ощутительное прикосновение ее бородатого подбородка. Вы же пришли к святой Доротее навестить дочь Вашего друга г-на Гинланда из Сан-Франциско, которая усовершенствовалась у нас в знании французского языка. Вы должны были отвезти ее отцу сведения о нашей маленькой соученице. В поручении этом не было ничего опасного, и тем не менее оно вовлекло Вас в странное похождение. Вы не ожидали, доверчиво явившись в монастырь святой Доротеи, что увезете с собой в Америку такую взрослую барышню, как я. Это уже черт над Вами так чертовски подшутил!
Как Вы, серьезный малый, даже очень серьезный, раз Вы не побоялись отказаться от родины, чтобы найти себе счастье в Новом Свете, Вы туда вывезли маленькую француженку без гроша за душой! И это тем более любопытно, что Вы поклялись вообще никогда не жениться! Вы любили Вашу свободу, Вашу трудовую жизнь. После тяжелых разочарований, неудачных начинаний Вам удалось достигнуть денежной независимости. Да, Вы не были тем, что в Америке считается богатым человеком, но вы были тем, что во Франции называется "хорошей партией". Наконец, для Вас наступил момент, когда Вы думали наслаждаться Вашей свободой и Вашим богатством. После десятилетнего отсутствия Вы возвратились в Париж, чтобы вкусить удовольствия, на которые давало Вам право Ваше положение, добытое с таким трудолюбием и которое Вы рассчитывали и дальше укреплять и расширять. Вам казалось, что наступил благоприятный момент в Париже возобновить связи, ходить по маленьким театрам, развлекаться с дамами полусвета и запастись приятными воспоминаниями. Нет, нет, мой бедный Жером, судьба распорядилась иначе! Через неделю после Вашего прибытия, когда Вы еще не успели распаковаться, завезти визитные карточки своим друзьям, случай привел Вас в приемную монастыря святой Доротеи, где Вы увидели одновременно со старой графиней де Феллетэн бедную воспитанницу, привлекшую Ваше внимание. И что хуже всего для электротехника, как Вы, Вы получили электрический удар.
Ведь это был удар молнии, Жером. "Ты помнишь ли?" – как поется в песне. Через десять минут после того, как Вы меня увидели, Вы напомнили г-же де Феллетэн о Вашем знакомстве и были представлены мне. Я важно ответила на Ваш поклон, и, хотя форменное монастырское платье определенно было мне не к лицу, Ваша участь была решена. На следующей неделе г-жа де Феллетэн, обалделая, ошалелая, с бородой, вставшей от удивления дыбом, прибежала в качестве посланной от Вас просить моей руки, моей руки, которая ничего в себе не держала. Какое безумие! Но виноват в этом был тоже Париж. Вы считали себя американизированным и остались вполне французом, то есть не потеряли способности к поступкам безумным, самым необдуманным, к поступкам бескорыстным, что есть уже предел нелепости! Да, дорогой мой, воздух Парижа, воздух Франции бросился Вам в голову. Вы брали меня за себя "бесприданницей", как в комедиях. Вы показали себя последним представителем рыцарских браков. За это прекрасное движение души я навсегда останусь Вам благодарна.
Однако не надо себя обманывать. Конечно, с общественной точки зрения поступок Ваш великодушен и безумен. С точки зрения чувства он имеет несколько другой вид. Рыцарство Ваше имело свои побудительные причины, и в нем заключалась без Вашего ведома известная доля эгоизма. Вы находили в этом поступке возмещение, которое несколько меняет его нравственную ценность. Истина, нужно признаться, заключалась в том, что физически я Вам очень нравилась. Вы испытывали по отношению ко мне чувственное влечение, необыкновенно яростное и властное. По внешности Вы поступили как джентльмен, но, в сущности, Вы действовали как охотник, который во что бы то ни стало хочет получить желанную добычу. Я не в упрек Вам говорю это, такого рода законные похищения женщине всегда льстят, но я устанавливаю факты, раз мы, как я только что сказала, пересматриваем счета.
Итак, я ни в чем Вас не упрекаю, дорогой Жером. Мне хочется только хорошенько определить характер связывавших нас отношений. Кстати, не относится ли к сущности этих отношений то обстоятельство, что они могли позднее расторгнуться без насилия и огорчения? Такая любовь, как наша, по своей природе не может быть вечной, и удовлетворение делает ее хрупкой. Вы не можете отрицать, что я с Вами не торговалась ни о каких вольностях, на которые Вы имели право. Но время шло, и Вы заметили, что Вы начали понемногу придавать всему этому меньше значения. Часто связь оказывает сопротивление подобному снижению цены. Сродство характеров создает новый уговор, которым незаметно подменяется первый. Наш случай был не из таких, и мы могли бы стать очень несчастными, если бы я вовремя не заметила закравшегося в нашу жизнь недоразумения.
Я первая отдала себе отчет в происходившем. Конечно, я не перестала быть для вас "допустимой женой", но я не была уже "необходимой". Я была лучшим из зол, которое привычка сделала для Вас переносным, но я не занимала в Вашей жизни места, которое Вы охотно предоставили бы женщине, более, чем я, способной принимать в ней деятельное и действительное участие. Может быть, Вы никогда не узнали бы настоящего положения вещей, если бы у меня не хватило храбрости предупредить Вас об этом. Решиться на этот поступок помогло мне появление мисс Гардингтон. Как только поселилась в Берлингеме мисс Гардингтон и как только я начала ее ближе узнавать, я сейчас же поняла предупреждение, даваемое мне ее присутствием. Я начала делать сравнения, начала думать об этом. Немного времени потребовалось, чтобы открыть то, в чем я уже не сомневалась. Женою, которая была бы Вам подходящей, дорогой Жером, могла бы быть не я, а мисс Гардингтон. Такая женщина, как мисс Гардингтон, способна была бы заинтересоваться Вашими делами, давать Вам советы, помогать Вам. Кроме того, огромное ее состояние снабдило бы Вас средствами развернуть все Ваши способности. Какая удивительная придача, какой чудесный рычаг для духовных Ваших усилий! Неопровержимая истина поразила меня. Через брак с мисс Гардингтон для Вашей судьбы откроется настоящая дорога. Я бы сочла преступлением с моей стороны дать Вам упустить такой великолепный случай. С тех пор решение мое было принято. Я решила доставить Вам исключительную эту возможность. Я успела в этом. Надеюсь, что теперь брак Ваш с мисс Гардингтон дело сделанное.
Если я уверена, что в настоящее время, дорогой Жером, Вы мне за это благодарны, то должна признаться, что убедить себя Вы позволили не без борьбы. Такое положение дел, в конце концов, усилило любовь и уважение, которое я сохранила по отношению к Вам. Мои первые открытия встречены были очень недоброжелательно. При мысли о нашей разлуке, о нашем разводе Вы очень мило, очень галантно, очень искренне были возмущены. Движение это было даже настолько искренне, что в Вас пробудилось ко мне прежнее физическое влечение, от которого Вы уже немного отвыкли. Я охотно пошла на это крайнее испытание, и мы пережили второй медовый месяц, в чем для меня не было ничего неприятного. В свою очередь, мисс Алисия великодушно противилась тому, что, по ее мнению, было ужасною жертвою с моей стороны. Вследствие всего этого мне стоило известного труда привести вас обоих к справедливой оценке положения и заставить принять, наконец, от меня взаимное счастье, которое я Вам предлагала. Оба Вы считали каким-то вопросом чести не верить искренности моих рассуждений. Наконец мне удалось вразумить Вас. Я оказала Вам обоим реальную услугу. Так и нужно себя вести практическим людям, и мы доказали, что ни в одном из нас нет недостатка в этом качестве.
Во имя здравого смысла я смогла принять от Вас вознаграждение за свои услуги. Я отлично знаю, что, соглашаясь на это, я уже не могу оставаться в Ваших воспоминаниях героиней романа. Но что поделать, дорогой Жером, я люблю жизнь и хочу жить как можно приятнее! Так что я без церемонии приняла от Вас возможность вести с этих пор образ жизни приблизительно такой, какой мне нравится. В сущности, я человек независимый, и я не отказалась, чтобы Вы обеспечили мне приятную независимость. К тому же Вы и не допустили бы, чтобы я уехала от Вас, не снабдив меня возможностью вести вдали от Вас приличное существование. Конечно, может быть, было бы лучше, если бы я уехала от Вас в таком же состоянии, как я приехала, но нет ничего удивительного, что пять лет, проведенных мною в Америке, несколько американизировали меня.
Об этих пяти годах я храню, дорогой Жером, прекрасное воспоминание и с удовольствием говорю Вам об этом. Ни я, ни Вы за это время ничего не потеряли в глазах друг друга. Мы расстались не как вульгарные люди, которые, перестав нравиться друг другу, стараются найти поводы к обоюдному презрению. Совсем нет. Мы просто пришли к поверке нашей судьбы. Эту лояльную и благоразумную операцию мы проделали с полной духовной свободой и в лучшем взаимном согласии. Это оставляет место для существования между нами расположения и уважения. Потому-то, как я говорила Вам в начале моего слишком длинного письма, мне доставляет большое удовольствие писать Вам и думать о Вас. Потому-то я и вспоминаю очень дружественно о Вашем Берлингеме, его лугах, деревьях и прекрасном виде из него.
Сказать по правде, Ваш калифорнийский коттедж нравится мне больше, чем турэнское именье Герэ, куда приехала я провести несколько недель у подруги моей Мадлены де Жерсенвиль перед переездом в Париж, где я устрою себе, может быть, уголок по вкусу. Надеюсь, что Вы навестите меня с мисс Гардинггон, когда она сделается г-жою Картье и когда вы удостоите визитом нашу старушку Европу. Вы найдете здесь верного друга, дорогой Жером, в Вашем преданном друге
Лауре де Лерэн.
Г-ну Жерому Картье, Берлингем,
Сан-Франциско (Соединенные Штаты)
Отель "Манфред", 58, улица Лорда Байрона
Париж, 20 ноября
Дорогой Жером,
Вот я и в Париже, и признаюсь Вам, что очень довольна своим пребыванием в нем. Я провела здесь только несколько дней после того, как сошла с парохода, и эти несколько дней мне пришлось провести в обществе этих добрейших Даквортов, которые были так очаровательны по отношению ко мне во время переезда из Нью-Йорка в Гавр. Они превосходнейшие люди, но смертельно скучны. Однако было бы нехорошо с моей стороны говорить о них дурно, столько мелких знаков внимания они мне оказывали. Г-жа Дакворт закармливала меня леденцами от морской болезни; г-н Дакворт заботился о моей безопасности и моем здоровье. Он передвигал мое складное кресло на лучшее место, приносил мне плед, как только становилось прохладно. Одним словом, он был безупречен. Два или три раза он даже обратился ко мне с просьбой согласиться быть до некоторой степени его любовницей, прибавляя, что любовница-француженка, такая красивая, как я, сделает ему пребывание в Париже совершенно незабываемым, но, видя, что его предложения не слишком меня соблазняют и не возбуждают во мне чрезмерного восторга, он много не настаивал и перенес более скромно свои виды на молодую даму из Вюртенберга, пассажирку на пароходе, которая не оказала особого сопротивления исканиям славного Дакворта: мне случалось неоднократно во время переезда видеть, как они нежно стояли, облокотясь на перила.
Мне показалось даже, что Дакворт добился своего еще до прибытия в Гавр. При сходе с корабля у любезной немки на пальце был очень красивый перстень, происхождение которого очень легко было приписать щедрой благодарности нашего друга.
Успех этот придал ему веселости, и всю неделю, что мы вместе провели в Париже, мы кутили. Каждый вечер после театров ездили ужинать. К несчастью, за ужином Дакворт больше шумит, чем блещет. Вы знаете, как он ведет себя за столом, и поймете, что мне эти ночные увеселения довольно скоро надоели, так что, посвятив достаточно времени чете Даквортов, я почувствовала потребность вздохнуть немного. Мне представился к этому случай. О своем приезде я телеграфировала своей подруге Мадлене де Гержи, сделавшейся, как Вам известно, графиней де Жерсенвиль. Мадлены не было в Париже, она до конца декабря должна была провести в своем имении Герэ. Конечно, она приглашала меня приехать и побыть у нее сколько мне заблагорассудится. Муж ее присовокупил к приглашению несколько очень любезных строчек. Решение было мною быстро принято. Если мне и не было к спеху ближе познакомиться с г-ном де Жерсенвилем, которого я только мельком видела во время свадьбы своей подруги, я торопилась встретиться с Мадленой де Гержи. К тому же меня довольно привлекало провести осень в Турэни. Она там очень хороша, мягка, медлительна, и Вы знаете, дорогой Жером, как я люблю желтеющие деревья, прекрасные опавшие листья по дорожкам, запах эфира, распространяемый умирающими лесами. Итак, я приняла приглашение Жерсенвилей и уехала в Герэ, предоставив добрым Даквортам одним исчерпывать до дна парижские удовольствия.
Я не буду подробно описывать Вам Герэ, хотя я знаю, что Вы не без удовольствия прочитали бы подобное описание, так как вкус к делам не атрофировал в Вас вкуса к природе. Вы понимаете декоративность и архитектуру, что и доказали, создав из Берлингема очаровательное местопребывание. Тем не менее я ограничусь тем, что скажу: Герэ приятный деревенский дом, но в нем ничего нет особенного и пышного. Вот Вы уже и разочарованы, так как ожидали, вероятно, что, говоря о Турэни, стране исторических построек, я буду рассказывать Вам о скульптурных каминах, окнах, разделенных колонками, двойных витых лестницах, о повсюду рассыпанных щитах с саламандрами и лилиями. Мой дорогой, Вы этого не дождетесь по той простой причине, что Герэ построено не Франциском I и не Екатериной Медичи. Своим более скромным происхождением обязаны они г-ну Гомбо, врачу герцога Шаузеля, который последовал за своим покровителем в изгнание в Шантлу и выстроил рядом с замком, теперь разрушенным, просто-напросто хороший дом в стиле Людовика XV, окруженный очаровательным парком и расположенный на расстоянии двух выстрелов от Амбуазского леса.
В этом доме и устроились Жерсенвили: г-н де Жерсенвиль получил его в наследство от одной из своих теток. Старая дама наполнила Герэ ужасной мебелью Луи-Филиппа, но не тронула деревянных обивок, которыми снабжено большинство комнат. Жерсенвили привели их в порядок и убрали тетушкин хлам, заменив его милыми старинными вещами, не бог весть какой ценности, но приятными на вид. Они устроили также в Герэ удобные ванные и усовершенствованные туалетные комнаты. Что касается до кухонных помещений, они удивительны. Г-н Гомбо, без сомнения, любил поесть и устроил кухни поместительными и удобными. Жерсенвили снабдили их превосходной кухонной посудой. Они ежегодно проводят в Герэ месяца четыре-пять. Я понимаю их и одобряю, так как тот месяц, что я здесь провела, показался мне коротким и очаровательным.
К тому же я была бы неблагодарным существом, если бы мне не понравилось в этом доме. Прием, который я там встретила, был прелестен и сердечен. Вы знаете, как люблю я свою подругу Мадлену, и мне кажется, не льстя самой себе, что она мне отвечает до некоторой степени таким же чувством. Так что мы обе испытывали большое удовольствие, встретившись после столь долгой разлуки. Нам так о многом нужно было поговорить! Начали мы с обоюдных комплиментов. Мадлена усердно уверяла меня, что пять лет этих не оказали влияния на мою внешность, и я не лукавя могла ей отвечать той же любезностью. Мадлена действительно показалась мне в расцвете красоты. Те же по-прежнему прекрасные глаза, тот же красивый рот, смелый подбородок, та же изящная фигура, что имела она и в восемнадцать лет. Одна только разница. Я оставила ее шатенкой и нашла с роскошными золотисто-рыжими волосами. В конце концов, цвет этот удивительно к ней идет. Так что, перекрасив волосы, она только исправила недостаточную внимательность природы. В этом вопросе г-н де Жерсенвиль был одного со мной мнения. С этого соглашения у нас и начались с ним лады, с чем я себя поздравляю, так как Жерсенвиль очаровательный человек, и я бы огорчилась, если бы он смотрел на меня как на непрошеного гостя.
Приезд мой причинил ему некоторое опасение, так как у Жерсенвиля есть один-единственный недостаток: он любит удобства и терпеть не может стесняться. Так что при известии о моем прибытии он несколько забеспокоился. Подумайте: американка, особа спортивная, беспокойная, наделенная непрерывной жаждой деятельности, крайне любознательная! Все время придется ее водить по окрестностям, составлять ей партии, передвигаться с места на место, занимать ее, развлекать, увеселять! А Жерсенвиль питал ужас к такому времяпрепровождению и к таким особам. Каково же было его удовольствие, когда он увидел, что я нисколько не похожа на то, что он себе представлял; что, напротив, он будет иметь дело с человеком в высшей степени спокойным! С его плеч была снята невероятная тяжесть, когда он узнал, что я приехала в Герэ, чтобы отдохнуть, а не для того, чтобы рыскать в виде туристки; одним словом, что у него по отношению ко мне не будет никаких обязательств. Когда он удостоверился, что я гостья, не опасная для его привычек, он сразу же нашел меня очаровательной. Как же иначе! Я люблю вставать поздно, долго бродить по парку, гулять одна в лесу, сидеть в кресле и без конца болтать с Мадленой. Я не выражала желания видеть ни Шенонсо, ни Шамбора, ни Азэ, ни Юссэ. Подобное отсутствие интереса с моей стороны превосходило все его ожидания. Он наивно признался мне в этом. Поняв, что я не посягаю на его спокойствие, он сделался со мною предупредителен, как только мог.
Должна сознаться, что предупредительность эта шла не особенно далеко. Я не встречала людей более рассеянных, бестолковых, чем Жерсенвиль, будто он с луны свалился. Он таков от природы. Бывают минуты, когда окружающее для него совершенно не существует. Прибавлю, что природная рассеянность эта у него увеличивается от отягчающего обстоятельства: раньше чем выйти в отставку, перед женитьбой, Жерсенвиль три года был атташе при французском посольстве в Пекине. В течение этих трех лет, проведенных в Китае, он приучился курить опиум, что немало содействовало тому, что из него получился до такой степени рассеянный человек. Симпатия его ко мне усилилась вследствие снисходительности, с какой я относилась к его привычке, порицать которую у меня не хватало храбрости. Всякий вправе искать своих способов украшать жизнь. У Мадлены есть свой способ, о чем я буду говорить потом. Жерсенвиль остановился на этом, ну и слава Богу.
Снисходительность к турэнскому опиоману и ему подобным явилась у меня, Жером, следствием наших прогулок с Вами по китайскому кварталу в Сан-Франциско. Когда Вы меня туда привезли, это было первою достопримечательностью Вашей страны, которую Вы мне показали. Помните, как мы гуляли по людным улицам китайского квартала, как заходили в странные лавки, где продавали необыкновенную снедь, где можно купить сушеные ласточкины гнезда и маленьких рыбок, совсем скрюченных от рассола; как посещали мы торговцев лаковыми изделиями и шелком, продавцов чая? А Джос-Гауз, где перед безобразными золотыми идолами сжигают палочки ладана и нарезанную бумагу… А наши вечера в театре? Какое странное впечатление производили на меня эти непонятные мне спектакли! Там играли бесконечные пьесы, полные сражений, казней и таинственное действие которых развертывалось в разговорах, завыванье, пантомимах, причем все это сопровождалось дикою музыкою тамтамов и гонгов, которые поддавали неистовства и шума
патетическим моментам. Всего удивительнее в этих спектаклях была публика: сотни желтых лиц, чрезвычайно внимательно следящих за комическими или трагическими ужимками узкими, сощуренными глазами.
Как раз после одного из этих театральных зрелищ Дакворт и повел нас в курильню опиума. Я как теперь вижу низенькую, тихую комнату, куда мы вошли, постланные циновки, красноватый свет фонариков. Как теперь слышу, как трещит шарик, поджариваясь на конце иголки, вдыхаю неизъяснимый запах, стоявший в помещении. И с каким полнейшим равнодушием встречен был наш приход! Ни один из курильщиков не обратил ни малейшего внимания на нашу непрошеную группу, не более чем черная тощая кошка, которая бродила от кровати к кровати и, казалось, блаженно вдыхала дым трубок.
Я не хотела бы, чтобы Вы предположили, что г-н Жерсенвиль похож на очумелых китайцев, которых мы тогда видели. Жерсенвиль не страдает манией человека, всецело находящегося во власти своего порока. Он любитель интеллигентный, удовлетворяющий свой вкус благоразумно, с чувством меры. Он предан страсти, но смакует свою страсть с соблюдением методы и порядка, желая продлить ее и извлечь из нее возможно больше наслаждения, не позволяя ей всецело им завладеть. Так что в нужные минуты он делает передышки своему опьянению. Он приостанавливает и ограничивает его. Он умеет укрощать его и управлять им. Он еще способен на относительную воздержанность. Он курит не запоем, но сохраняет спокойствие, сознательность и благоразумие.
Тем не менее, как всякий курильщик опиума, хотя бы и благоразумный, он одержим страстью вербовать единомышленников. Первою, кого он, естественно, мечтал обратить, была Мадлена, но Мадлена упорна насчет "зелья" и полна здорового презренья к подобным приемам. У нее нет никакого желания и никакой потребности забывать о жизни, которую она считает прекрасною. Она находит бесполезным, чтобы дым застилал ясный и капризный огонь ее глаз. Грезы ей ничего не говорят. Ей достаточно действительности. В этом пункте я и Мадлена сходимся во мнениях. Так что Вам понятно, что ни я, ни Мадлена не дали Жерсенвилю убедить нас своими доводами. По крайней мере, в настоящую минуту это "трубочное блаженство" меня нисколько не привлекает. Может быть, позже будет иначе. Когда многие вещи мне надоедят, когда я больше проживу, может быть, для меня будет приятно подобное прибежище от скуки, одиночества и старости. Теперь, слава Богу, я еще не дошла до этого. Я так и ответила Жерсенвилю, когда однажды, будучи со мной откровенен, он повел меня в свою курильню и любезно предложил воспользоваться лучшей из его китайских трубок. Впрочем, эта курильня очаровательна, и Жерсенвиль – человек подлинного вкуса. Он устроил свой набор трубок и маленьких лампочек в одной из самых забавных комнат дома. Комната эта служила доктору Гомбо кабинетом. Приятная деревянная обшивка обрамляет стенные панно, на которых среди арабесок изображены обезьяны в виде аптекарей. Почтенный Гомбо давал понять этой стенной шуткой, что он не очень-то ценит свою профессию и невысоко ставит своих сотоварищей. Действительно, на панно этих можно видеть целый зверинец обезьян, наряженных в платья, квадратные шапочки, парики, очки и играющих довольно непочтительно с атрибутами профессии. Кто возится с ланцетами, кто с лоханями, кто с ретортами и передниками. Многие, как Вы, вероятно, и ожидаете, снабжены приспособлениями, излюбленными Мольером и которые Правац усовершенствовал для более тонкого употребления.
Конечно, я могла еще прибегнуть к подругам моей матери. В числе их были славные дамы, которые не отказали бы мне ни в совете, ни даже в рекомендации. Они довольно охотно приходили ко мне в приемную, приносили пирожного и конфет, с минуту поплакав над моим положением бедной сиротки. Но кто бы из них готов был сделать для меня большее, по-настоящему и действительно помочь мне выпутаться? Кто бы из них согласился взять меня на свое попечение? Ни у кого не хватило бы смелости и любви, даже у превосходной г-жи Брюван. Взвалить на себя подобную ответственность! Подумать только, взрослая девушка вроде меня: какая обуза и какое затруднение!
Однако г-жа Брюван, может быть, и рискнула бы на это, но у г-жи Брюван есть племянник, Антуан Гюртэн. И мысль, что, может быть, я буду стараться женить его на себе, парализовала лучшие ее намерения относительно меня. Наделенная от природы высокими качествами и немного сумасбродная, г-жа Брюван все-таки буржуазна, и ей казалось бы бедствием, если бы ее племянник женился на девушке без денег. Как будто для этого толстого малого это было бы хуже, чем проводить ночи в игорных домах, глупеть от спорта и возиться с девицами! Но подите же! Г-жа Брюван буржуазна. Кутежи ей импонируют, и у нее есть известная почтительность к кутилам. Между тем как мысль, что его деньги достанутся молодой девушке без копейки, нарушает все ее принципы.
Действительно, брак был для меня единственным выходом, и сестры святой Доротеи отлично это знали. Пристраиванье их воспитанниц является завершением воспитания, которое они берут на себя. Так что они великие свахи пред лицом Господа Бога. Они отлично распределяют и соединяют своих овечек. Они имеют большие заслуги в этой игре, но для удачи нужна была придача, которой у меня не было. Если бы, не будучи богатой, я имела приличное приданое, без сомнения, они состряпали бы для меня великолепную партию. Они обладают многочисленными связями, духом комбинации и интриги. Они долго и терпеливо обдумывают свои планы. Для приведения их к благополучному окончанию они пользуются благочестивыми монастырскими средствами. Но чего же вы хотите, когда вся ставка состоит только в хорошеньком личике и стройной фигуре? Это почти что не товар. Такого рода браками, основанными на природной привлекательности, ведает уже дьявол. Добрые сестры в них не вмешиваются. Лучше дайте им дурнушку, но хоть с маленьким приданым! Они, несмотря ни на что, ее пристроят. Я не отвечала требуемым условиям. Я была почти ни к чему не применима. Я сознавала это. Тогда-то выступили на сцену Вы, дорогой Жером.
Я навсегда запомнила первую встречу с Вами в приемной. Меня вызвали к старой графине де Феллетэн, и я должна была сейчас почувствовать очень ощутительное прикосновение ее бородатого подбородка. Вы же пришли к святой Доротее навестить дочь Вашего друга г-на Гинланда из Сан-Франциско, которая усовершенствовалась у нас в знании французского языка. Вы должны были отвезти ее отцу сведения о нашей маленькой соученице. В поручении этом не было ничего опасного, и тем не менее оно вовлекло Вас в странное похождение. Вы не ожидали, доверчиво явившись в монастырь святой Доротеи, что увезете с собой в Америку такую взрослую барышню, как я. Это уже черт над Вами так чертовски подшутил!
Как Вы, серьезный малый, даже очень серьезный, раз Вы не побоялись отказаться от родины, чтобы найти себе счастье в Новом Свете, Вы туда вывезли маленькую француженку без гроша за душой! И это тем более любопытно, что Вы поклялись вообще никогда не жениться! Вы любили Вашу свободу, Вашу трудовую жизнь. После тяжелых разочарований, неудачных начинаний Вам удалось достигнуть денежной независимости. Да, Вы не были тем, что в Америке считается богатым человеком, но вы были тем, что во Франции называется "хорошей партией". Наконец, для Вас наступил момент, когда Вы думали наслаждаться Вашей свободой и Вашим богатством. После десятилетнего отсутствия Вы возвратились в Париж, чтобы вкусить удовольствия, на которые давало Вам право Ваше положение, добытое с таким трудолюбием и которое Вы рассчитывали и дальше укреплять и расширять. Вам казалось, что наступил благоприятный момент в Париже возобновить связи, ходить по маленьким театрам, развлекаться с дамами полусвета и запастись приятными воспоминаниями. Нет, нет, мой бедный Жером, судьба распорядилась иначе! Через неделю после Вашего прибытия, когда Вы еще не успели распаковаться, завезти визитные карточки своим друзьям, случай привел Вас в приемную монастыря святой Доротеи, где Вы увидели одновременно со старой графиней де Феллетэн бедную воспитанницу, привлекшую Ваше внимание. И что хуже всего для электротехника, как Вы, Вы получили электрический удар.
Ведь это был удар молнии, Жером. "Ты помнишь ли?" – как поется в песне. Через десять минут после того, как Вы меня увидели, Вы напомнили г-же де Феллетэн о Вашем знакомстве и были представлены мне. Я важно ответила на Ваш поклон, и, хотя форменное монастырское платье определенно было мне не к лицу, Ваша участь была решена. На следующей неделе г-жа де Феллетэн, обалделая, ошалелая, с бородой, вставшей от удивления дыбом, прибежала в качестве посланной от Вас просить моей руки, моей руки, которая ничего в себе не держала. Какое безумие! Но виноват в этом был тоже Париж. Вы считали себя американизированным и остались вполне французом, то есть не потеряли способности к поступкам безумным, самым необдуманным, к поступкам бескорыстным, что есть уже предел нелепости! Да, дорогой мой, воздух Парижа, воздух Франции бросился Вам в голову. Вы брали меня за себя "бесприданницей", как в комедиях. Вы показали себя последним представителем рыцарских браков. За это прекрасное движение души я навсегда останусь Вам благодарна.
Однако не надо себя обманывать. Конечно, с общественной точки зрения поступок Ваш великодушен и безумен. С точки зрения чувства он имеет несколько другой вид. Рыцарство Ваше имело свои побудительные причины, и в нем заключалась без Вашего ведома известная доля эгоизма. Вы находили в этом поступке возмещение, которое несколько меняет его нравственную ценность. Истина, нужно признаться, заключалась в том, что физически я Вам очень нравилась. Вы испытывали по отношению ко мне чувственное влечение, необыкновенно яростное и властное. По внешности Вы поступили как джентльмен, но, в сущности, Вы действовали как охотник, который во что бы то ни стало хочет получить желанную добычу. Я не в упрек Вам говорю это, такого рода законные похищения женщине всегда льстят, но я устанавливаю факты, раз мы, как я только что сказала, пересматриваем счета.
Итак, я ни в чем Вас не упрекаю, дорогой Жером. Мне хочется только хорошенько определить характер связывавших нас отношений. Кстати, не относится ли к сущности этих отношений то обстоятельство, что они могли позднее расторгнуться без насилия и огорчения? Такая любовь, как наша, по своей природе не может быть вечной, и удовлетворение делает ее хрупкой. Вы не можете отрицать, что я с Вами не торговалась ни о каких вольностях, на которые Вы имели право. Но время шло, и Вы заметили, что Вы начали понемногу придавать всему этому меньше значения. Часто связь оказывает сопротивление подобному снижению цены. Сродство характеров создает новый уговор, которым незаметно подменяется первый. Наш случай был не из таких, и мы могли бы стать очень несчастными, если бы я вовремя не заметила закравшегося в нашу жизнь недоразумения.
Я первая отдала себе отчет в происходившем. Конечно, я не перестала быть для вас "допустимой женой", но я не была уже "необходимой". Я была лучшим из зол, которое привычка сделала для Вас переносным, но я не занимала в Вашей жизни места, которое Вы охотно предоставили бы женщине, более, чем я, способной принимать в ней деятельное и действительное участие. Может быть, Вы никогда не узнали бы настоящего положения вещей, если бы у меня не хватило храбрости предупредить Вас об этом. Решиться на этот поступок помогло мне появление мисс Гардингтон. Как только поселилась в Берлингеме мисс Гардингтон и как только я начала ее ближе узнавать, я сейчас же поняла предупреждение, даваемое мне ее присутствием. Я начала делать сравнения, начала думать об этом. Немного времени потребовалось, чтобы открыть то, в чем я уже не сомневалась. Женою, которая была бы Вам подходящей, дорогой Жером, могла бы быть не я, а мисс Гардингтон. Такая женщина, как мисс Гардингтон, способна была бы заинтересоваться Вашими делами, давать Вам советы, помогать Вам. Кроме того, огромное ее состояние снабдило бы Вас средствами развернуть все Ваши способности. Какая удивительная придача, какой чудесный рычаг для духовных Ваших усилий! Неопровержимая истина поразила меня. Через брак с мисс Гардингтон для Вашей судьбы откроется настоящая дорога. Я бы сочла преступлением с моей стороны дать Вам упустить такой великолепный случай. С тех пор решение мое было принято. Я решила доставить Вам исключительную эту возможность. Я успела в этом. Надеюсь, что теперь брак Ваш с мисс Гардингтон дело сделанное.
Если я уверена, что в настоящее время, дорогой Жером, Вы мне за это благодарны, то должна признаться, что убедить себя Вы позволили не без борьбы. Такое положение дел, в конце концов, усилило любовь и уважение, которое я сохранила по отношению к Вам. Мои первые открытия встречены были очень недоброжелательно. При мысли о нашей разлуке, о нашем разводе Вы очень мило, очень галантно, очень искренне были возмущены. Движение это было даже настолько искренне, что в Вас пробудилось ко мне прежнее физическое влечение, от которого Вы уже немного отвыкли. Я охотно пошла на это крайнее испытание, и мы пережили второй медовый месяц, в чем для меня не было ничего неприятного. В свою очередь, мисс Алисия великодушно противилась тому, что, по ее мнению, было ужасною жертвою с моей стороны. Вследствие всего этого мне стоило известного труда привести вас обоих к справедливой оценке положения и заставить принять, наконец, от меня взаимное счастье, которое я Вам предлагала. Оба Вы считали каким-то вопросом чести не верить искренности моих рассуждений. Наконец мне удалось вразумить Вас. Я оказала Вам обоим реальную услугу. Так и нужно себя вести практическим людям, и мы доказали, что ни в одном из нас нет недостатка в этом качестве.
Во имя здравого смысла я смогла принять от Вас вознаграждение за свои услуги. Я отлично знаю, что, соглашаясь на это, я уже не могу оставаться в Ваших воспоминаниях героиней романа. Но что поделать, дорогой Жером, я люблю жизнь и хочу жить как можно приятнее! Так что я без церемонии приняла от Вас возможность вести с этих пор образ жизни приблизительно такой, какой мне нравится. В сущности, я человек независимый, и я не отказалась, чтобы Вы обеспечили мне приятную независимость. К тому же Вы и не допустили бы, чтобы я уехала от Вас, не снабдив меня возможностью вести вдали от Вас приличное существование. Конечно, может быть, было бы лучше, если бы я уехала от Вас в таком же состоянии, как я приехала, но нет ничего удивительного, что пять лет, проведенных мною в Америке, несколько американизировали меня.
Об этих пяти годах я храню, дорогой Жером, прекрасное воспоминание и с удовольствием говорю Вам об этом. Ни я, ни Вы за это время ничего не потеряли в глазах друг друга. Мы расстались не как вульгарные люди, которые, перестав нравиться друг другу, стараются найти поводы к обоюдному презрению. Совсем нет. Мы просто пришли к поверке нашей судьбы. Эту лояльную и благоразумную операцию мы проделали с полной духовной свободой и в лучшем взаимном согласии. Это оставляет место для существования между нами расположения и уважения. Потому-то, как я говорила Вам в начале моего слишком длинного письма, мне доставляет большое удовольствие писать Вам и думать о Вас. Потому-то я и вспоминаю очень дружественно о Вашем Берлингеме, его лугах, деревьях и прекрасном виде из него.
Сказать по правде, Ваш калифорнийский коттедж нравится мне больше, чем турэнское именье Герэ, куда приехала я провести несколько недель у подруги моей Мадлены де Жерсенвиль перед переездом в Париж, где я устрою себе, может быть, уголок по вкусу. Надеюсь, что Вы навестите меня с мисс Гардинггон, когда она сделается г-жою Картье и когда вы удостоите визитом нашу старушку Европу. Вы найдете здесь верного друга, дорогой Жером, в Вашем преданном друге
Лауре де Лерэн.
Г-ну Жерому Картье, Берлингем,
Сан-Франциско (Соединенные Штаты)
Отель "Манфред", 58, улица Лорда Байрона
Париж, 20 ноября
Дорогой Жером,
Вот я и в Париже, и признаюсь Вам, что очень довольна своим пребыванием в нем. Я провела здесь только несколько дней после того, как сошла с парохода, и эти несколько дней мне пришлось провести в обществе этих добрейших Даквортов, которые были так очаровательны по отношению ко мне во время переезда из Нью-Йорка в Гавр. Они превосходнейшие люди, но смертельно скучны. Однако было бы нехорошо с моей стороны говорить о них дурно, столько мелких знаков внимания они мне оказывали. Г-жа Дакворт закармливала меня леденцами от морской болезни; г-н Дакворт заботился о моей безопасности и моем здоровье. Он передвигал мое складное кресло на лучшее место, приносил мне плед, как только становилось прохладно. Одним словом, он был безупречен. Два или три раза он даже обратился ко мне с просьбой согласиться быть до некоторой степени его любовницей, прибавляя, что любовница-француженка, такая красивая, как я, сделает ему пребывание в Париже совершенно незабываемым, но, видя, что его предложения не слишком меня соблазняют и не возбуждают во мне чрезмерного восторга, он много не настаивал и перенес более скромно свои виды на молодую даму из Вюртенберга, пассажирку на пароходе, которая не оказала особого сопротивления исканиям славного Дакворта: мне случалось неоднократно во время переезда видеть, как они нежно стояли, облокотясь на перила.
Мне показалось даже, что Дакворт добился своего еще до прибытия в Гавр. При сходе с корабля у любезной немки на пальце был очень красивый перстень, происхождение которого очень легко было приписать щедрой благодарности нашего друга.
Успех этот придал ему веселости, и всю неделю, что мы вместе провели в Париже, мы кутили. Каждый вечер после театров ездили ужинать. К несчастью, за ужином Дакворт больше шумит, чем блещет. Вы знаете, как он ведет себя за столом, и поймете, что мне эти ночные увеселения довольно скоро надоели, так что, посвятив достаточно времени чете Даквортов, я почувствовала потребность вздохнуть немного. Мне представился к этому случай. О своем приезде я телеграфировала своей подруге Мадлене де Гержи, сделавшейся, как Вам известно, графиней де Жерсенвиль. Мадлены не было в Париже, она до конца декабря должна была провести в своем имении Герэ. Конечно, она приглашала меня приехать и побыть у нее сколько мне заблагорассудится. Муж ее присовокупил к приглашению несколько очень любезных строчек. Решение было мною быстро принято. Если мне и не было к спеху ближе познакомиться с г-ном де Жерсенвилем, которого я только мельком видела во время свадьбы своей подруги, я торопилась встретиться с Мадленой де Гержи. К тому же меня довольно привлекало провести осень в Турэни. Она там очень хороша, мягка, медлительна, и Вы знаете, дорогой Жером, как я люблю желтеющие деревья, прекрасные опавшие листья по дорожкам, запах эфира, распространяемый умирающими лесами. Итак, я приняла приглашение Жерсенвилей и уехала в Герэ, предоставив добрым Даквортам одним исчерпывать до дна парижские удовольствия.
Я не буду подробно описывать Вам Герэ, хотя я знаю, что Вы не без удовольствия прочитали бы подобное описание, так как вкус к делам не атрофировал в Вас вкуса к природе. Вы понимаете декоративность и архитектуру, что и доказали, создав из Берлингема очаровательное местопребывание. Тем не менее я ограничусь тем, что скажу: Герэ приятный деревенский дом, но в нем ничего нет особенного и пышного. Вот Вы уже и разочарованы, так как ожидали, вероятно, что, говоря о Турэни, стране исторических построек, я буду рассказывать Вам о скульптурных каминах, окнах, разделенных колонками, двойных витых лестницах, о повсюду рассыпанных щитах с саламандрами и лилиями. Мой дорогой, Вы этого не дождетесь по той простой причине, что Герэ построено не Франциском I и не Екатериной Медичи. Своим более скромным происхождением обязаны они г-ну Гомбо, врачу герцога Шаузеля, который последовал за своим покровителем в изгнание в Шантлу и выстроил рядом с замком, теперь разрушенным, просто-напросто хороший дом в стиле Людовика XV, окруженный очаровательным парком и расположенный на расстоянии двух выстрелов от Амбуазского леса.
В этом доме и устроились Жерсенвили: г-н де Жерсенвиль получил его в наследство от одной из своих теток. Старая дама наполнила Герэ ужасной мебелью Луи-Филиппа, но не тронула деревянных обивок, которыми снабжено большинство комнат. Жерсенвили привели их в порядок и убрали тетушкин хлам, заменив его милыми старинными вещами, не бог весть какой ценности, но приятными на вид. Они устроили также в Герэ удобные ванные и усовершенствованные туалетные комнаты. Что касается до кухонных помещений, они удивительны. Г-н Гомбо, без сомнения, любил поесть и устроил кухни поместительными и удобными. Жерсенвили снабдили их превосходной кухонной посудой. Они ежегодно проводят в Герэ месяца четыре-пять. Я понимаю их и одобряю, так как тот месяц, что я здесь провела, показался мне коротким и очаровательным.
К тому же я была бы неблагодарным существом, если бы мне не понравилось в этом доме. Прием, который я там встретила, был прелестен и сердечен. Вы знаете, как люблю я свою подругу Мадлену, и мне кажется, не льстя самой себе, что она мне отвечает до некоторой степени таким же чувством. Так что мы обе испытывали большое удовольствие, встретившись после столь долгой разлуки. Нам так о многом нужно было поговорить! Начали мы с обоюдных комплиментов. Мадлена усердно уверяла меня, что пять лет этих не оказали влияния на мою внешность, и я не лукавя могла ей отвечать той же любезностью. Мадлена действительно показалась мне в расцвете красоты. Те же по-прежнему прекрасные глаза, тот же красивый рот, смелый подбородок, та же изящная фигура, что имела она и в восемнадцать лет. Одна только разница. Я оставила ее шатенкой и нашла с роскошными золотисто-рыжими волосами. В конце концов, цвет этот удивительно к ней идет. Так что, перекрасив волосы, она только исправила недостаточную внимательность природы. В этом вопросе г-н де Жерсенвиль был одного со мной мнения. С этого соглашения у нас и начались с ним лады, с чем я себя поздравляю, так как Жерсенвиль очаровательный человек, и я бы огорчилась, если бы он смотрел на меня как на непрошеного гостя.
Приезд мой причинил ему некоторое опасение, так как у Жерсенвиля есть один-единственный недостаток: он любит удобства и терпеть не может стесняться. Так что при известии о моем прибытии он несколько забеспокоился. Подумайте: американка, особа спортивная, беспокойная, наделенная непрерывной жаждой деятельности, крайне любознательная! Все время придется ее водить по окрестностям, составлять ей партии, передвигаться с места на место, занимать ее, развлекать, увеселять! А Жерсенвиль питал ужас к такому времяпрепровождению и к таким особам. Каково же было его удовольствие, когда он увидел, что я нисколько не похожа на то, что он себе представлял; что, напротив, он будет иметь дело с человеком в высшей степени спокойным! С его плеч была снята невероятная тяжесть, когда он узнал, что я приехала в Герэ, чтобы отдохнуть, а не для того, чтобы рыскать в виде туристки; одним словом, что у него по отношению ко мне не будет никаких обязательств. Когда он удостоверился, что я гостья, не опасная для его привычек, он сразу же нашел меня очаровательной. Как же иначе! Я люблю вставать поздно, долго бродить по парку, гулять одна в лесу, сидеть в кресле и без конца болтать с Мадленой. Я не выражала желания видеть ни Шенонсо, ни Шамбора, ни Азэ, ни Юссэ. Подобное отсутствие интереса с моей стороны превосходило все его ожидания. Он наивно признался мне в этом. Поняв, что я не посягаю на его спокойствие, он сделался со мною предупредителен, как только мог.
Должна сознаться, что предупредительность эта шла не особенно далеко. Я не встречала людей более рассеянных, бестолковых, чем Жерсенвиль, будто он с луны свалился. Он таков от природы. Бывают минуты, когда окружающее для него совершенно не существует. Прибавлю, что природная рассеянность эта у него увеличивается от отягчающего обстоятельства: раньше чем выйти в отставку, перед женитьбой, Жерсенвиль три года был атташе при французском посольстве в Пекине. В течение этих трех лет, проведенных в Китае, он приучился курить опиум, что немало содействовало тому, что из него получился до такой степени рассеянный человек. Симпатия его ко мне усилилась вследствие снисходительности, с какой я относилась к его привычке, порицать которую у меня не хватало храбрости. Всякий вправе искать своих способов украшать жизнь. У Мадлены есть свой способ, о чем я буду говорить потом. Жерсенвиль остановился на этом, ну и слава Богу.
Снисходительность к турэнскому опиоману и ему подобным явилась у меня, Жером, следствием наших прогулок с Вами по китайскому кварталу в Сан-Франциско. Когда Вы меня туда привезли, это было первою достопримечательностью Вашей страны, которую Вы мне показали. Помните, как мы гуляли по людным улицам китайского квартала, как заходили в странные лавки, где продавали необыкновенную снедь, где можно купить сушеные ласточкины гнезда и маленьких рыбок, совсем скрюченных от рассола; как посещали мы торговцев лаковыми изделиями и шелком, продавцов чая? А Джос-Гауз, где перед безобразными золотыми идолами сжигают палочки ладана и нарезанную бумагу… А наши вечера в театре? Какое странное впечатление производили на меня эти непонятные мне спектакли! Там играли бесконечные пьесы, полные сражений, казней и таинственное действие которых развертывалось в разговорах, завыванье, пантомимах, причем все это сопровождалось дикою музыкою тамтамов и гонгов, которые поддавали неистовства и шума
патетическим моментам. Всего удивительнее в этих спектаклях была публика: сотни желтых лиц, чрезвычайно внимательно следящих за комическими или трагическими ужимками узкими, сощуренными глазами.
Как раз после одного из этих театральных зрелищ Дакворт и повел нас в курильню опиума. Я как теперь вижу низенькую, тихую комнату, куда мы вошли, постланные циновки, красноватый свет фонариков. Как теперь слышу, как трещит шарик, поджариваясь на конце иголки, вдыхаю неизъяснимый запах, стоявший в помещении. И с каким полнейшим равнодушием встречен был наш приход! Ни один из курильщиков не обратил ни малейшего внимания на нашу непрошеную группу, не более чем черная тощая кошка, которая бродила от кровати к кровати и, казалось, блаженно вдыхала дым трубок.
Я не хотела бы, чтобы Вы предположили, что г-н Жерсенвиль похож на очумелых китайцев, которых мы тогда видели. Жерсенвиль не страдает манией человека, всецело находящегося во власти своего порока. Он любитель интеллигентный, удовлетворяющий свой вкус благоразумно, с чувством меры. Он предан страсти, но смакует свою страсть с соблюдением методы и порядка, желая продлить ее и извлечь из нее возможно больше наслаждения, не позволяя ей всецело им завладеть. Так что в нужные минуты он делает передышки своему опьянению. Он приостанавливает и ограничивает его. Он умеет укрощать его и управлять им. Он еще способен на относительную воздержанность. Он курит не запоем, но сохраняет спокойствие, сознательность и благоразумие.
Тем не менее, как всякий курильщик опиума, хотя бы и благоразумный, он одержим страстью вербовать единомышленников. Первою, кого он, естественно, мечтал обратить, была Мадлена, но Мадлена упорна насчет "зелья" и полна здорового презренья к подобным приемам. У нее нет никакого желания и никакой потребности забывать о жизни, которую она считает прекрасною. Она находит бесполезным, чтобы дым застилал ясный и капризный огонь ее глаз. Грезы ей ничего не говорят. Ей достаточно действительности. В этом пункте я и Мадлена сходимся во мнениях. Так что Вам понятно, что ни я, ни Мадлена не дали Жерсенвилю убедить нас своими доводами. По крайней мере, в настоящую минуту это "трубочное блаженство" меня нисколько не привлекает. Может быть, позже будет иначе. Когда многие вещи мне надоедят, когда я больше проживу, может быть, для меня будет приятно подобное прибежище от скуки, одиночества и старости. Теперь, слава Богу, я еще не дошла до этого. Я так и ответила Жерсенвилю, когда однажды, будучи со мной откровенен, он повел меня в свою курильню и любезно предложил воспользоваться лучшей из его китайских трубок. Впрочем, эта курильня очаровательна, и Жерсенвиль – человек подлинного вкуса. Он устроил свой набор трубок и маленьких лампочек в одной из самых забавных комнат дома. Комната эта служила доктору Гомбо кабинетом. Приятная деревянная обшивка обрамляет стенные панно, на которых среди арабесок изображены обезьяны в виде аптекарей. Почтенный Гомбо давал понять этой стенной шуткой, что он не очень-то ценит свою профессию и невысоко ставит своих сотоварищей. Действительно, на панно этих можно видеть целый зверинец обезьян, наряженных в платья, квадратные шапочки, парики, очки и играющих довольно непочтительно с атрибутами профессии. Кто возится с ланцетами, кто с лоханями, кто с ретортами и передниками. Многие, как Вы, вероятно, и ожидаете, снабжены приспособлениями, излюбленными Мольером и которые Правац усовершенствовал для более тонкого употребления.