Страница:
[34], которые они прилагали с тем, чтобы обуздать вашу жадность, распутство и безграничное властолюбие. Но давайте продолжим наш экскурс. Неужели еще кто-то может сомневаться в вашей непогрешимости, если посмотрит на всю эту живописную галерею злодеев — ваших предшественников?
Либерий, из страха и по своей слабости, затащил всю церковь в арианизм [35].
Григорий объявил вне закона искусства и науки, объясняя это тем, что только невежество угодно вашей абсурдной религии; этот Григорий дошел до того, что превозносил королеву Брунгильду, отъявленную злодейку, о которой Франция со стыдом вспоминает по сей день.
Стефаний VI умудрился — какой смешной и варварский обычай! — наказать даже мертвое тело Формозуса, своего предшественника, запятнавшего себя чудовищными преступлениями.
Сергий запятнал себя гнусным распутством, и его постоянно водили за нос потаскухи.
Иоан XI, сын одной из них, сам сожительствовал в гнусном инцесте с Морозней, своей матерью.
Иоан XII, страстный идолопоклонник, превратил храм божий в арену для своих мерзких оргий.
Бонифаций VII настолько жаждал папской тиары, что убил Бенедикта VI, своего предшественника [36].
Григорий VIII, более деспотичный, нежели любой король, заставил их всех униженно просить милости у своих дверей; он пролил море крови в Германии единственно из-за своей гордыни и тщеславия; он говорил, что папа не может ошибаться, что все папы непогрешимы, что достаточно сесть на трон Святого Петра, чтобы сравняться в могуществе с Богом.
Паскаль II, следуя этим гнусным принципам, натравил императора на собственного отца.
Александр III выпорол самым унизительным образом Генриха II Английского за убийство, которого тот никогда не совершал; он же предпринял кровавый крестовый поход против альбигойцев [37].
Селестин III, деспот, снедаемый тщеславием, ткнул корону на голове Генриха IV, простертого перед ним ниц, затем сбил ее. желая показать, что ждет короля, если тот будет недостаточно уважительно относиться к папе.
Инокентий IV отравил императора Фридриха во время нескончаемых войн между гельфами и гибеллинами [38], которые привели к опустошению и упадку нравов во всей Италии.
Клемент IV приказал обезглавить одного принца только за то, что он предъявил претензии на трон своего отца.
Бонифаций VIII был известен бесконечными ссорами с королями Франции; безбожный и честолюбивый, он был автором священного фарса, вошедшего в историю под названием Юбилей, единственная цель которого заключалась в том, чтобы набить папские сундуки [39].
Клемент V отравил короля Генриха VI посредством отравленной облатки.
Бенедикт XII купил сестру знаменитого Петрарки, чтобы сделать ее своей любовницей.
Иоан ХХШ (sic) прославился своими безумствами; объявил еретиками всех, кто утверждал, что Иисус Христос жил в бедности; он раздавал короны, изгонял с тронов справедливых и заменял их несправедливыми, и в своем сумасшествии дошел до того, что отлучил от церкви ангелов.
Сикст IV получал большие доходы с публичных домов, которые создал в Риме; он послал швейцарцам красное полотнище и вместе с ним пожелание перерезать друг другу глотки во славу Римской Церкви.
Александр VI, чье имя вызывает негодование и ужас у тех, кто хоть немного знает его историю, был величайший злодей без чести, без совести, коварный и подлый безбожник, который совершил множество жестокостей, убийств и отравлений, превзошедших все, что Светоний сообщает о Тиберии, Нероне и Калигуле; он сожительствовал со своей дочерью Лукрецией [40], а для возбуждения похоти заставлял пятьдесят голых шлюх каждый день ползать перед ним на четвереньках.
Лев X, чтобы каким-то образом поправить состояние, разграбленное предшественниками, придумал продажу индульгенций; он был настолько безбожником, что однажды, когда его друг кардинал Бембо привел ему цитату из Священного Писания, тот ответил: «Какого дьявола ты ко мне пристал со своими сказками о Христе?»
Юлий III, настоящий Сарданапал, довел бесстыдство до такой степени, что сделал своего педераста кардиналом; однажды, сидя голым в своей комнате, он заставил раздеться входящих к нему членов Священной Коллегии с такими словами: «Друзья мои, если бы мы вышли в таком виде на улицы Рима, нас перестали бы почитать. Неужели мы что-то значим только благодаря своим одеждам?»
Пии V, которого считали святым и фанатиком-извергом, был причиной всех репрессий, обрушившихся на протестантов во Франции; он вдохновлял на жестокости герцога Альбу и приказал умертвить Палеарио только за то, что тот сказал, что Инквизиция огнем и мечом расправляется с литераторами; наконец, он объявил, что перестал верить в спасение с тех пор, как сделался папой.
Григорий XIII страстно приветствовал резню в ночь Святого Варфоломея и лично послал письмо Карлу IX, побуждая его участвовать в бойне.
Сикст V объявил, что в летнее время в Риме разрешается сколько угодно заниматься содомией, а порядок в городе поддерживал тем, что топил в крови любое недовольство.
Клемент VIII был вдохновителем знаменитого порохового заговора.
Павел V развязал войну против Венеции за то, что городской суд собрался наказать монаха, который изнасиловал и убил двенадцатилетнюю девочку.
Григорий XV написал Людовику XIII: «Карайте огнем и мечом тех, кто выступает против меня».
Урбан VIII поддерживал ирландских головорезов, которые истребили сто пятьдесят тысяч протестантов. И перечень этот можно продолжать до бесконечности.
Вот, друг мой, каковы были наместники Христа, ваши предшественники. Ах, так вы удивлены, оскорблены, смущены, вы убиты, что мы с таким ужасом взираем на наглых или развратных руководителей вашей секты? Будьте уверены, очень скоро все народы освободятся от иллюзий относительно этих идолов, которые ничего не дали им, кроме нищеты и бедствий. Все люди на земле, содрогнувшись от страшного опустошения, которое за многие века принесли в мир эти злодеи, сбросят с трона того, кто зовется ныне римским папой, а вместе с ним положат конец глупой и варварской, идолопоклоннической, кровожадной, непристойной и гнусной религии, возглавляемой такими чудовищами.
Пий VI внимательно слушал мою речь и смотрел на меня с возрастающим изумлением. А закончила я так:
— Вы удивлены моими познаниями, дорогой Браски, но знайте, что сегодня в таком духе воспитываются все дети, и время страха кончилось. Поэтому я советую вам, старый деспот: поломайте свой крест, сожгите свои гостии [41], выбросьте все эти украшения, образы и реликвии: вы освободили людей от вассальной зависимости, которая привязывала их, как домашний скот, к хозяину, так освободите же теперь от заблуждений, в плену которых вы их держите до сих пор. Послушайтесь меня и сойдите с трона, иначе погибнете под его обломками; лучше сделать это добровольно, нежели ждать, пока вас сбросят силой. В этом мире всем управляет общественное мнение, сегодня оно отворачивается от вас и от ваших фокусов, и вам пора меняться вместе с эпохой. Когда меч занесен над головой, разумнее отойти в сторону и не ждать, пока он на вас опустится. Вы же не бедны — так уйдите добром, сделайтесь вновь простым гражданином Рима. Снимите с себя эти погребальные одежды, распустите своих монахов, откройте ворота обителей, освободите их узников, пусть они женятся и выходят замуж, не дайте погибнуть семени сотни поколений в бесплодной почве целомудрия. Застывшая в благоговейном ужасе Европа будет восхищаться вами, ваше имя будет выбито золотыми буквами на скрижалях памяти, но никто его не вспомнит, если вы не поменяете унылую честь быть папой на гордое звание философа.
— Жюльетта, — заговорил Браски, — мне говорили, что вы — умная девушка, но вы превзошли все мои ожидания: такое богатство мыслей очень редко встречается в женщине. Поэтому с вами лучше не притворяться, и я сбрасываю маску; теперь посмотрите на человека, который восхищается вами и не постоит за ценой, чтобы вами обладать.
— Послушайте меня, — сказала я, — я пришла сюда не в качестве весталки; и коль скоро я сама напросилась в самые таинственные уголки вашего дворца, вы можете быть уверены, что у меня нет намерения сопротивляться вам; однако вместо страстной женщины, женщины во плоти, которая будет угождать вашим вкусам, вы увидите перед собой каменную статую, если только не выполните четыре моих просьбы.
Для начала я прошу, в знак доверия, дать мне ключи от всех ваших самых тайных комнат: я хочу побывать в каждом уголке вашего громадного дворца и посмотреть, что там находится.
Во-вторых, я хочу услышать ваши рассуждения относительно убийства; я сама совершила их немало и имею свою точку зрения на этот вопрос, но желаю узнать вашу. Возможно, ваши слова окончательно утвердят меня в собственном мнении. Дело не в том, что я считаю вас не способным на ошибку, но я верю в ваш опыт и надеюсь, что вы будете со мной откровенны, ибо философы могут относиться несерьезно к чему угодно, только не к истине.
Третье мое условие заключается в том, что вы должны убедить меня в своем глубоком презрении ко всему этому маскараду, которому поклоняются христиане; для этого вам придется сделать следующее: вы заставите своих капелланов совершить торжественную мессу на заднице педераста, затем своим священным членом затолкаете святую облатку в мой анус, и после этого я вам отдамся на алтаре Святого Петра. Только предупреждаю, что иным способом я совокупляться с вами не буду. Такие утехи для меня не в новинку, но меня увлекает мысль о том, что это сделаете именно вы.
Наконец, четвертое условие: в самое ближайшее время вы устроите великолепный ужин, кроме меня пригласите Альбани, Берниса и княгиню Боргезе, и ужин этот должен отличаться таким великолепием и развратом, какие и не снились ни одному папе, словом, пусть он будет в тысячу раз веселее и во столько же раз бесстыднее, чем празднества, которыми Александр VI потчевал Лукрецию.
— Действительно, это очень странные условия, — покачал головой Браски.
— Либо вы их выполняете, либо никогда меня не получите — одно из двух.
— Милая дама, мне кажется, вы забыли, что находитесь в моей власти и что одно мое слово и…
— Я знаю, что вы отъявленный тиран, — парировала я, прерывая его, — что вы подлый и низкий человек, впрочем без этих качеств вас не посадили бы на этот трон, но позвольте заметить, что я отличаюсь не меньшей подлостью, за что вы меня и любите. Да, вы любите меня, Браски. Вам доставляет удовольствие видеть перед собой женщину с такой порочной душой, я — ваша игрушка, могущественный Браски, а вы будете моей игрушкой, маленький мой Браски, вы будете служить моим капризам.
— Ах, Жюльетта, — сказал мне Пий VI, заключая меня в объятия, — вы самая необыкновенная, самая гениальная и неотразимая женщина, и я буду вашим рабом; судя по вашему уму, от вас можно ожидать неземных наслаждений. Вот мои ключи, берите их и ступайте осматривать мое жилище, после чего вы услышите диссертацию, которую требуете от меня. Вы можете также рассчитывать на роскошный ужин, что же до осквернения святыни, которого так жаждет ваше сердце, оно случится нынче же ночью. Я отношусь ко всем этим духовным выкрутасам так же, как и вы, мой ангел, но положение меня обязывает… Я, как любой порядочный шарлатан, должен делать вид, что верю в свои фокусы, иначе никто не будет за них платить.
— Это лишний раз доказывает, что вы негодяй, — заметила я. — Будь вы честным человеком, вы предпочли бы сказать людям правду, нежели дурачить их; вы сорвали бы повязку с их глаз, вместо того, чтобы затягивать ее потуже.
— Разумеется, иначе я бы умер с голода.
— А какой смысл в том, что вы живете? Неужели ради вашего пищеварения стоит держать в невежестве пятьдесят миллионов людей?
— Никакого сомнения, ибо моя жизнь бесконечно дороже для меня, чем пятьдесят миллионов чужих жизней, ведь инстинкт самосохранения — главнейший закон Природы.
— Вот теперь я вижу ваше истинное лицо, дорогой первосвященник, и оно мне по сердцу. Поэтому давайте пожмем друг другу руки, как двое негодяев, стоящих друг друга, и больше не будем притворяться. Согласны?
— Прекрасно, — сказал папа, — пусть нас связывает только наслаждение.
— Очень хорошо, — добавила я, — тогда начнем с первого условия; дайте мне провожатого, я пойду осматривать вашу обитель.
— Я сам буду сопровождать вас. — Браски поднялся, и мы вышли из комнаты. — Этот великолепный дворец построен на месте древних садов, дорожки которых освещались по ночам живыми факелами — сжигаемыми заживо ранними христианами. Нерон приказал расставить столбы через определенное расстояние и обмазать их смолой [42].
— Да, друг мой, такое зрелище будто специально придумано для меня, женщины, которая так ненавидит вашу веру и ее адептов.
— Не забывайте, дерзкая девчонка, — добродушно проворчал, святой отец, — что вы говорите с главой этой религии.
— Однако этот глава уважает ее не более, чем я, — отвечала я, — потому что знает, чего она стоит, и уважает лишь прибыль, которую она ему приносит. Я знаю, друг мой, что будь ваша воля, вы бы поступали так же жестоко с врагами религии, за счет которой жиреете.
— Вы правы, Жюльетта: нетерпимость — это основополагающий принцип Церкви; без непререкаемой суровости ее храмы скоро пришли бы в запустение, и там, где не уважается закон, должен опуститься меч.
— О, жестокий Браски!
— А как иначе можно царствовать? Власть князей зиждется на общественном мнении, достаточно ему измениться, и с властителями будет покончено. Единственное их средство поддерживать порядок заключается в том, чтобы терроризировать народ, внушать страх и держать население в невежестве — только тогда пигмеи могут оказаться гигантами.
— Ах, Браски, я уже говорила вам, что люди начинают прозревать, дни тиранов сочтены, скипетры властителей и оковы, которые они надевают на людей, — все будет брошено на алтари Свободы, ведь даже могучий кедр падает под покровом северного ветра. Деспотизм слишком долго угнетал людей, поэтому они вот-вот должны проснуться и выпрямиться, и тогда по всей Европе будет бушевать всеобщая революция; все рухнет — и священные алтари и троны, — и в освободившемся пространстве появятся новые Бруты и новые Катоны.
Между тем мы продолжали идти по бесчисленным залам, и Браски начал объяснять:
— Осмотреть все это практически не представляется возможным; дворец содержит четыре тысячи четыреста двадцать две комнаты, двадцать два внутренних двора и огромные сады. Давайте пройдем сюда, — и папа провел меня на балкон, расположенный под прихожей базилики Святого Петра. — Вот отсюда я благословляю мир, здесь я отлучаю от церкви королей и объявляю недействительными вассальные обеты.
— Бедный мой лицедей, не очень-то надежна ваша сцена, которая покоится на абсурде, и очень скоро философия разрушит ваш театр.
Оттуда мы прошли в знаменитую художественную галерею. В целом мире нет более длинной залы — даже галерея Лувра не может сравниться с ней, — и ни одна не содержит такой богатой коллекции прекрасной живописи. Рассматривая полотно, на котором изображен Святой Петр с тремя ключами, я заметила его святейшеству:
— Это еще один памятник вашей гордыни?
— Это символ, — объяснил Браски, — символ неограниченной власти, которую вручили сами себе Григорий VII и Бонифаций VIII.
— Святой отец, — обратилась я к престарелому викарию, — откажитесь от этих символов, вложите в руку своему ключнику кнут, оголите свой досточтимый зад для порки и пригласите живописца — так, по крайней мере, вы прославитесь тем, что возвестите миру истину.
Осмотрев галерею, мы перешли в библиотеку, устроенную в виде буквы «Т», где я увидела великое множество шкафов, но в них, было на удивление мало книг.
— Все фальшиво в вашем доме, — заметила я, поворачиваясь к Браски, — каждые три из четырех книжных шкафов вы держите закрытыми, чтобы не была видна их пустота. И вообще, ваш девиз — обман и мошенничество.
На одной из полок я нашла редкий манускрипт Теренция, где перед текстом каждой пьесы были нарисованы маски, которые должны были надевать актеры. К немалому своему удовольствию я увидела также оригиналы писем Генриха VIII к Анне Болейн, этой блуднице, в которую он был влюблен и на которой женился несмотря на запрет папы, а случилось это в достопамятные времена английской Реформации.
Вслед за тем мы опустились в сады, где пышно расцветали апельсиновые и миртовые деревья и журчали фонтаны.
— В другой части дворца, где и завершится наша экскурсия, — сказал святой отец, — содержатся предметы сладострастия обоего пола; они живут за решетками, и некоторых мы увидим на ужине, который я вам обещал.
— Так вы держите их в клетках? — восхитилась я. — Мне кажется, у них не очень сладкая жизнь. Вы, наверное, и наказываете их?
— Человек неизбежно делается суровым, когда годами живет в таком окружении, — согласился добрейший Браски. — Для мужчины моего возраста нет слаще удовольствия, чем жестокость, и я признаю, что ставлю его превыше всех прочих.
— Если вы подвергаете их порке, так потому лишь, что вы жестокий человек; флагелляция для распутника — это отдушина для его жестокости: будь он более дерзким, он выражал бы ее другими способами.
— Иногда я бываю очень дерзким, Жюльетта, — обрадованно откликнулся святой отец, — и вы скоро, очень скоро убедитесь в этом.
— Друг мой, не забывайте, что я желаю осмотреть и сокровища. И они, должно быть, несметны, ведь о вашей алчности ходят легенды. Я тоже грешу этим пороком и с радостью погрузила бы руки в груду этих сверкающих, свежеотчеканенных монет, которые настолько приятны на вид и на ощупь.
— Мы недалеко от того места, где они хранятся, — сказал папа, увлекая меня в полутемный коридор. Мы подошли к маленькой железной двери, которую он открыл большим ключом. — Здесь все, чем владеет Святой Престол, — продолжал мой проводник, когда мы вошли в комнату с низким сводом, в центре которой стояли сундуки, содержащие луидоры и цехины — миллионов пятьдесят-шестьдесят, никак не меньше. — Боюсь, что я растратил больше, чем внес в сокровищницу. Кстати, ее основал Сикст V в назидание потомкам, как зримое свидетельство глупости христиан.
— Если ваша тиара не дает никакого наследства, — заметила я, — очень глупо с вашей стороны накапливать эти богатства; на вашем месте я бы давно их растранжирила. Раздавайте их своим друзьям, умножайте свои удовольствия, наслаждайтесь, пока есть возможность: ведь все это достанется победителям. Я всерьез предсказываю вам, святой отец, что один или несколько объединившихся свободолюбивых народов, уставших от монархического гнета, сметут вас с лица земли; как бы ни было неприятно вам слышать эти слова, знайте, что вы, судя по всему, последний папа Римской Церкви. — А что я могу взять себе отсюда?
— Тысячу цехинов.
— Тысячу цехинов! Бедняга! Я сейчас набью все свои карманы и выйду отсюда с золотом, которое будет весить в три раза больше, чем я. Или вы так дешево оцениваете женщину, обладающую столькими достоинствами?
С этими словами я запустила в золото обе руки.
— Погодите, дорогая, не стоит утруждать себя; лучше я дам вам документ на десять тысяч цехинов, которые вы получите у моего казначея.
— Такая щедрость совсем не вдохновляет меня, — надула я губы, — ведь вы имеете дело с самой Венерой.
Как бы то ни было, покидая комнату сокровищ, воспользовавшись тусклым освещением, которое благоприятствовало моим планам, я умудрилась сделать с ключа слепок при помощи кусочка воска, приготовленного для этой цели. Браски был погружен в свои мысли и ничего не заметил, и мы возвратились в апартаменты, где он меня принял.
— Жюльетта, — начал папа, — хотя выполнено только одно из ваших условий, думаю, вы удовлетворены, теперь покажите, чем вы удовлетворите меня.
При этом старый развратник принялся развязывать тесемки моих нижних юбок [43].
— Но как быть с прочими условиями?
— Коль скоро я сдержал свое слово по первому пункту нашего уговора, Жюльетта, можете не сомневаться, что я не обману вас и в остальном.
Тем временем старый хрыч уже приступил к делу: положил меня грудью на софу и, опустившись на одно колено, внимательно разглядывал главный предмет своего вожделения.
— Он великолепен, — объявил он через некоторое время. — Альбани много рассказывал о нем, но я никак не ожидал увидеть такую красоту.
Поцелуи первосвященника становились все жарче; его язык сновал по краю жерла, потом затрепетал внутри, и я увидела, что одна его рука потянулась к тому месту, где находились остатки его мужской силы. Мне вдруг страстно захотелось увидеть фаллос папы, я едва не вывернула себе шею, но в таком неудобном положении мне ничего не было видно. Тогда я решила сменить позу.
— Если вы позволите потревожить вас, мы устроимся поудобнее, и я облегчу вашу задачу, не затронув при этом вашей чести.
Я помогла ему лечь на софу, уселась на его лицо и, наклонившись вперед, в одну руку взяла его член, другую просунула под ягодицы и нащупала пальцем анус. Эти манипуляции позволили мне как следует рассмотреть тело святого отца, и я постараюсь, насколько сумею, описать то, что увидела.
Браски был толстый, с отвислыми, но все еще упругими ягодицами, настолько огрубевшими и отвердевшими от долгой привычки принимать побои, что острие ножа скорее проникло бы в шкуру моржа, нежели в его полушария; задний проход его был дряблый и довольно просторный, и иным он быть не мог, если учесть, что его прочищали двадцать пять или тридцать раз ежедневно. Его член, будучи в боевом положении, был довольно привлекателен: худощавый, жилистый, красиво сужавшийся к головке, около двадцати сантиметров в длину и пятнадцать в обхвате у основания. Как только он вздыбился, страсти папы начали приобретать признаки жестокости: лицо его святейшества по-прежнему было зажато моими ягодицами, и я вначале ощутила его острые зубы, а через некоторое время и ногти. Пока это было терпимо, я молчала, но когда Пий VI перешел все границы, — терпение мое кончилось.
— Знаете, Браски, я согласна быть вашей сообщницей, но никак не жертвой.
— Когда я возбужден и когда я плачу вам большие деньги, — заявил папа, — я не намерен вдаваться в такие мелочи. Поэтому будьте умницей, Жюльетта, и испражняйтесь, это меня успокоит; я обожаю экскременты и непременно кончу, если получу от вас хотя бы маленькую порцию.
Я почувствовала, что смогу утолить его желание и опустилась на свое место, затем напряглась, покряхтела и сделала то, о чем меня просили; архиерейский член мгновенно распух до такой степени, что я испугалась, как бы он не лопнул.
— Готовься скорее, — закричал этот скот, — сейчас я буду тебя содомировать.
— Нет, — возразила я, — иначе вы растратите все свои силы, и ваша неосторожность испортит нам ночные удовольствия.
— Вы ошибаетесь, — заверил меня папа, крепко прижимаясь к моему заду. — Я могу обработать тридцать, даже сорок задниц, не пролив ни капли спермы. Нагнись, говорят тебе, я должен забраться в твою жопку, и я это сделаю!
Что я могла ответить на это? Он был очень целеустремленный человек, о чем свидетельствовало состояние его органа, на который я взглянула еще раз; поэтому я приняла нужную позу, и Браски, без всякой подготовки, насухо, глубоко, проник в мою норку. Скребущие движения вызвали у меня смешанное ощущение боли и удовольствия, а мысль о том, что я держу в своих потрохах фаллос самого папы, очень скоро возбудила меня невероятно, и я испытала оргазм. Мой содомит, придя в такой же восторг, ускорил толчки и начал страстно целовать меня и массировать пальцем клитор. Однако он полностью контролировал свою страсть и, не доведя ее до кульминации, оставил меня в покое только через пятнадцать долгих и мучительных минут.
— Вы просто восхитительны, — заявил он, отдуваясь. — Я никогда не забирался в столь сладострастную попку. Теперь мы пойдем обедать, и я сделаю распоряжения касательно события, которое будет происходить на главном алтаре Святого Петра. После обеда мы отправимся в базилику.
За столом мы были только вдвоем и вели себя как самые настоящие свиньи. В бесстыдстве мало кто мог сравниться с Браски, а распутство он довел до тонкостей и совершенства. Должна заметить, что у него был весьма капризный желудок, и к некоторым блюдам он не прикасался без того, чтобы не сделать их для себя съедобными: каждый кусочек я должна была смочить своей слюной и только потом переправить ему в рот; я полоскала во рту вина, которые он пил после этого; время от времени он впрыскивал в мой зад полбутылки токайского или еще более изысканного Канарского вина, затем глотал все, что оттуда выливалось, а если, по случайности, в вине попадались кусочки дерьма, радость его была неописуема.
Либерий, из страха и по своей слабости, затащил всю церковь в арианизм [35].
Григорий объявил вне закона искусства и науки, объясняя это тем, что только невежество угодно вашей абсурдной религии; этот Григорий дошел до того, что превозносил королеву Брунгильду, отъявленную злодейку, о которой Франция со стыдом вспоминает по сей день.
Стефаний VI умудрился — какой смешной и варварский обычай! — наказать даже мертвое тело Формозуса, своего предшественника, запятнавшего себя чудовищными преступлениями.
Сергий запятнал себя гнусным распутством, и его постоянно водили за нос потаскухи.
Иоан XI, сын одной из них, сам сожительствовал в гнусном инцесте с Морозней, своей матерью.
Иоан XII, страстный идолопоклонник, превратил храм божий в арену для своих мерзких оргий.
Бонифаций VII настолько жаждал папской тиары, что убил Бенедикта VI, своего предшественника [36].
Григорий VIII, более деспотичный, нежели любой король, заставил их всех униженно просить милости у своих дверей; он пролил море крови в Германии единственно из-за своей гордыни и тщеславия; он говорил, что папа не может ошибаться, что все папы непогрешимы, что достаточно сесть на трон Святого Петра, чтобы сравняться в могуществе с Богом.
Паскаль II, следуя этим гнусным принципам, натравил императора на собственного отца.
Александр III выпорол самым унизительным образом Генриха II Английского за убийство, которого тот никогда не совершал; он же предпринял кровавый крестовый поход против альбигойцев [37].
Селестин III, деспот, снедаемый тщеславием, ткнул корону на голове Генриха IV, простертого перед ним ниц, затем сбил ее. желая показать, что ждет короля, если тот будет недостаточно уважительно относиться к папе.
Инокентий IV отравил императора Фридриха во время нескончаемых войн между гельфами и гибеллинами [38], которые привели к опустошению и упадку нравов во всей Италии.
Клемент IV приказал обезглавить одного принца только за то, что он предъявил претензии на трон своего отца.
Бонифаций VIII был известен бесконечными ссорами с королями Франции; безбожный и честолюбивый, он был автором священного фарса, вошедшего в историю под названием Юбилей, единственная цель которого заключалась в том, чтобы набить папские сундуки [39].
Клемент V отравил короля Генриха VI посредством отравленной облатки.
Бенедикт XII купил сестру знаменитого Петрарки, чтобы сделать ее своей любовницей.
Иоан ХХШ (sic) прославился своими безумствами; объявил еретиками всех, кто утверждал, что Иисус Христос жил в бедности; он раздавал короны, изгонял с тронов справедливых и заменял их несправедливыми, и в своем сумасшествии дошел до того, что отлучил от церкви ангелов.
Сикст IV получал большие доходы с публичных домов, которые создал в Риме; он послал швейцарцам красное полотнище и вместе с ним пожелание перерезать друг другу глотки во славу Римской Церкви.
Александр VI, чье имя вызывает негодование и ужас у тех, кто хоть немного знает его историю, был величайший злодей без чести, без совести, коварный и подлый безбожник, который совершил множество жестокостей, убийств и отравлений, превзошедших все, что Светоний сообщает о Тиберии, Нероне и Калигуле; он сожительствовал со своей дочерью Лукрецией [40], а для возбуждения похоти заставлял пятьдесят голых шлюх каждый день ползать перед ним на четвереньках.
Лев X, чтобы каким-то образом поправить состояние, разграбленное предшественниками, придумал продажу индульгенций; он был настолько безбожником, что однажды, когда его друг кардинал Бембо привел ему цитату из Священного Писания, тот ответил: «Какого дьявола ты ко мне пристал со своими сказками о Христе?»
Юлий III, настоящий Сарданапал, довел бесстыдство до такой степени, что сделал своего педераста кардиналом; однажды, сидя голым в своей комнате, он заставил раздеться входящих к нему членов Священной Коллегии с такими словами: «Друзья мои, если бы мы вышли в таком виде на улицы Рима, нас перестали бы почитать. Неужели мы что-то значим только благодаря своим одеждам?»
Пии V, которого считали святым и фанатиком-извергом, был причиной всех репрессий, обрушившихся на протестантов во Франции; он вдохновлял на жестокости герцога Альбу и приказал умертвить Палеарио только за то, что тот сказал, что Инквизиция огнем и мечом расправляется с литераторами; наконец, он объявил, что перестал верить в спасение с тех пор, как сделался папой.
Григорий XIII страстно приветствовал резню в ночь Святого Варфоломея и лично послал письмо Карлу IX, побуждая его участвовать в бойне.
Сикст V объявил, что в летнее время в Риме разрешается сколько угодно заниматься содомией, а порядок в городе поддерживал тем, что топил в крови любое недовольство.
Клемент VIII был вдохновителем знаменитого порохового заговора.
Павел V развязал войну против Венеции за то, что городской суд собрался наказать монаха, который изнасиловал и убил двенадцатилетнюю девочку.
Григорий XV написал Людовику XIII: «Карайте огнем и мечом тех, кто выступает против меня».
Урбан VIII поддерживал ирландских головорезов, которые истребили сто пятьдесят тысяч протестантов. И перечень этот можно продолжать до бесконечности.
Вот, друг мой, каковы были наместники Христа, ваши предшественники. Ах, так вы удивлены, оскорблены, смущены, вы убиты, что мы с таким ужасом взираем на наглых или развратных руководителей вашей секты? Будьте уверены, очень скоро все народы освободятся от иллюзий относительно этих идолов, которые ничего не дали им, кроме нищеты и бедствий. Все люди на земле, содрогнувшись от страшного опустошения, которое за многие века принесли в мир эти злодеи, сбросят с трона того, кто зовется ныне римским папой, а вместе с ним положат конец глупой и варварской, идолопоклоннической, кровожадной, непристойной и гнусной религии, возглавляемой такими чудовищами.
Пий VI внимательно слушал мою речь и смотрел на меня с возрастающим изумлением. А закончила я так:
— Вы удивлены моими познаниями, дорогой Браски, но знайте, что сегодня в таком духе воспитываются все дети, и время страха кончилось. Поэтому я советую вам, старый деспот: поломайте свой крест, сожгите свои гостии [41], выбросьте все эти украшения, образы и реликвии: вы освободили людей от вассальной зависимости, которая привязывала их, как домашний скот, к хозяину, так освободите же теперь от заблуждений, в плену которых вы их держите до сих пор. Послушайтесь меня и сойдите с трона, иначе погибнете под его обломками; лучше сделать это добровольно, нежели ждать, пока вас сбросят силой. В этом мире всем управляет общественное мнение, сегодня оно отворачивается от вас и от ваших фокусов, и вам пора меняться вместе с эпохой. Когда меч занесен над головой, разумнее отойти в сторону и не ждать, пока он на вас опустится. Вы же не бедны — так уйдите добром, сделайтесь вновь простым гражданином Рима. Снимите с себя эти погребальные одежды, распустите своих монахов, откройте ворота обителей, освободите их узников, пусть они женятся и выходят замуж, не дайте погибнуть семени сотни поколений в бесплодной почве целомудрия. Застывшая в благоговейном ужасе Европа будет восхищаться вами, ваше имя будет выбито золотыми буквами на скрижалях памяти, но никто его не вспомнит, если вы не поменяете унылую честь быть папой на гордое звание философа.
— Жюльетта, — заговорил Браски, — мне говорили, что вы — умная девушка, но вы превзошли все мои ожидания: такое богатство мыслей очень редко встречается в женщине. Поэтому с вами лучше не притворяться, и я сбрасываю маску; теперь посмотрите на человека, который восхищается вами и не постоит за ценой, чтобы вами обладать.
— Послушайте меня, — сказала я, — я пришла сюда не в качестве весталки; и коль скоро я сама напросилась в самые таинственные уголки вашего дворца, вы можете быть уверены, что у меня нет намерения сопротивляться вам; однако вместо страстной женщины, женщины во плоти, которая будет угождать вашим вкусам, вы увидите перед собой каменную статую, если только не выполните четыре моих просьбы.
Для начала я прошу, в знак доверия, дать мне ключи от всех ваших самых тайных комнат: я хочу побывать в каждом уголке вашего громадного дворца и посмотреть, что там находится.
Во-вторых, я хочу услышать ваши рассуждения относительно убийства; я сама совершила их немало и имею свою точку зрения на этот вопрос, но желаю узнать вашу. Возможно, ваши слова окончательно утвердят меня в собственном мнении. Дело не в том, что я считаю вас не способным на ошибку, но я верю в ваш опыт и надеюсь, что вы будете со мной откровенны, ибо философы могут относиться несерьезно к чему угодно, только не к истине.
Третье мое условие заключается в том, что вы должны убедить меня в своем глубоком презрении ко всему этому маскараду, которому поклоняются христиане; для этого вам придется сделать следующее: вы заставите своих капелланов совершить торжественную мессу на заднице педераста, затем своим священным членом затолкаете святую облатку в мой анус, и после этого я вам отдамся на алтаре Святого Петра. Только предупреждаю, что иным способом я совокупляться с вами не буду. Такие утехи для меня не в новинку, но меня увлекает мысль о том, что это сделаете именно вы.
Наконец, четвертое условие: в самое ближайшее время вы устроите великолепный ужин, кроме меня пригласите Альбани, Берниса и княгиню Боргезе, и ужин этот должен отличаться таким великолепием и развратом, какие и не снились ни одному папе, словом, пусть он будет в тысячу раз веселее и во столько же раз бесстыднее, чем празднества, которыми Александр VI потчевал Лукрецию.
— Действительно, это очень странные условия, — покачал головой Браски.
— Либо вы их выполняете, либо никогда меня не получите — одно из двух.
— Милая дама, мне кажется, вы забыли, что находитесь в моей власти и что одно мое слово и…
— Я знаю, что вы отъявленный тиран, — парировала я, прерывая его, — что вы подлый и низкий человек, впрочем без этих качеств вас не посадили бы на этот трон, но позвольте заметить, что я отличаюсь не меньшей подлостью, за что вы меня и любите. Да, вы любите меня, Браски. Вам доставляет удовольствие видеть перед собой женщину с такой порочной душой, я — ваша игрушка, могущественный Браски, а вы будете моей игрушкой, маленький мой Браски, вы будете служить моим капризам.
— Ах, Жюльетта, — сказал мне Пий VI, заключая меня в объятия, — вы самая необыкновенная, самая гениальная и неотразимая женщина, и я буду вашим рабом; судя по вашему уму, от вас можно ожидать неземных наслаждений. Вот мои ключи, берите их и ступайте осматривать мое жилище, после чего вы услышите диссертацию, которую требуете от меня. Вы можете также рассчитывать на роскошный ужин, что же до осквернения святыни, которого так жаждет ваше сердце, оно случится нынче же ночью. Я отношусь ко всем этим духовным выкрутасам так же, как и вы, мой ангел, но положение меня обязывает… Я, как любой порядочный шарлатан, должен делать вид, что верю в свои фокусы, иначе никто не будет за них платить.
— Это лишний раз доказывает, что вы негодяй, — заметила я. — Будь вы честным человеком, вы предпочли бы сказать людям правду, нежели дурачить их; вы сорвали бы повязку с их глаз, вместо того, чтобы затягивать ее потуже.
— Разумеется, иначе я бы умер с голода.
— А какой смысл в том, что вы живете? Неужели ради вашего пищеварения стоит держать в невежестве пятьдесят миллионов людей?
— Никакого сомнения, ибо моя жизнь бесконечно дороже для меня, чем пятьдесят миллионов чужих жизней, ведь инстинкт самосохранения — главнейший закон Природы.
— Вот теперь я вижу ваше истинное лицо, дорогой первосвященник, и оно мне по сердцу. Поэтому давайте пожмем друг другу руки, как двое негодяев, стоящих друг друга, и больше не будем притворяться. Согласны?
— Прекрасно, — сказал папа, — пусть нас связывает только наслаждение.
— Очень хорошо, — добавила я, — тогда начнем с первого условия; дайте мне провожатого, я пойду осматривать вашу обитель.
— Я сам буду сопровождать вас. — Браски поднялся, и мы вышли из комнаты. — Этот великолепный дворец построен на месте древних садов, дорожки которых освещались по ночам живыми факелами — сжигаемыми заживо ранними христианами. Нерон приказал расставить столбы через определенное расстояние и обмазать их смолой [42].
— Да, друг мой, такое зрелище будто специально придумано для меня, женщины, которая так ненавидит вашу веру и ее адептов.
— Не забывайте, дерзкая девчонка, — добродушно проворчал, святой отец, — что вы говорите с главой этой религии.
— Однако этот глава уважает ее не более, чем я, — отвечала я, — потому что знает, чего она стоит, и уважает лишь прибыль, которую она ему приносит. Я знаю, друг мой, что будь ваша воля, вы бы поступали так же жестоко с врагами религии, за счет которой жиреете.
— Вы правы, Жюльетта: нетерпимость — это основополагающий принцип Церкви; без непререкаемой суровости ее храмы скоро пришли бы в запустение, и там, где не уважается закон, должен опуститься меч.
— О, жестокий Браски!
— А как иначе можно царствовать? Власть князей зиждется на общественном мнении, достаточно ему измениться, и с властителями будет покончено. Единственное их средство поддерживать порядок заключается в том, чтобы терроризировать народ, внушать страх и держать население в невежестве — только тогда пигмеи могут оказаться гигантами.
— Ах, Браски, я уже говорила вам, что люди начинают прозревать, дни тиранов сочтены, скипетры властителей и оковы, которые они надевают на людей, — все будет брошено на алтари Свободы, ведь даже могучий кедр падает под покровом северного ветра. Деспотизм слишком долго угнетал людей, поэтому они вот-вот должны проснуться и выпрямиться, и тогда по всей Европе будет бушевать всеобщая революция; все рухнет — и священные алтари и троны, — и в освободившемся пространстве появятся новые Бруты и новые Катоны.
Между тем мы продолжали идти по бесчисленным залам, и Браски начал объяснять:
— Осмотреть все это практически не представляется возможным; дворец содержит четыре тысячи четыреста двадцать две комнаты, двадцать два внутренних двора и огромные сады. Давайте пройдем сюда, — и папа провел меня на балкон, расположенный под прихожей базилики Святого Петра. — Вот отсюда я благословляю мир, здесь я отлучаю от церкви королей и объявляю недействительными вассальные обеты.
— Бедный мой лицедей, не очень-то надежна ваша сцена, которая покоится на абсурде, и очень скоро философия разрушит ваш театр.
Оттуда мы прошли в знаменитую художественную галерею. В целом мире нет более длинной залы — даже галерея Лувра не может сравниться с ней, — и ни одна не содержит такой богатой коллекции прекрасной живописи. Рассматривая полотно, на котором изображен Святой Петр с тремя ключами, я заметила его святейшеству:
— Это еще один памятник вашей гордыни?
— Это символ, — объяснил Браски, — символ неограниченной власти, которую вручили сами себе Григорий VII и Бонифаций VIII.
— Святой отец, — обратилась я к престарелому викарию, — откажитесь от этих символов, вложите в руку своему ключнику кнут, оголите свой досточтимый зад для порки и пригласите живописца — так, по крайней мере, вы прославитесь тем, что возвестите миру истину.
Осмотрев галерею, мы перешли в библиотеку, устроенную в виде буквы «Т», где я увидела великое множество шкафов, но в них, было на удивление мало книг.
— Все фальшиво в вашем доме, — заметила я, поворачиваясь к Браски, — каждые три из четырех книжных шкафов вы держите закрытыми, чтобы не была видна их пустота. И вообще, ваш девиз — обман и мошенничество.
На одной из полок я нашла редкий манускрипт Теренция, где перед текстом каждой пьесы были нарисованы маски, которые должны были надевать актеры. К немалому своему удовольствию я увидела также оригиналы писем Генриха VIII к Анне Болейн, этой блуднице, в которую он был влюблен и на которой женился несмотря на запрет папы, а случилось это в достопамятные времена английской Реформации.
Вслед за тем мы опустились в сады, где пышно расцветали апельсиновые и миртовые деревья и журчали фонтаны.
— В другой части дворца, где и завершится наша экскурсия, — сказал святой отец, — содержатся предметы сладострастия обоего пола; они живут за решетками, и некоторых мы увидим на ужине, который я вам обещал.
— Так вы держите их в клетках? — восхитилась я. — Мне кажется, у них не очень сладкая жизнь. Вы, наверное, и наказываете их?
— Человек неизбежно делается суровым, когда годами живет в таком окружении, — согласился добрейший Браски. — Для мужчины моего возраста нет слаще удовольствия, чем жестокость, и я признаю, что ставлю его превыше всех прочих.
— Если вы подвергаете их порке, так потому лишь, что вы жестокий человек; флагелляция для распутника — это отдушина для его жестокости: будь он более дерзким, он выражал бы ее другими способами.
— Иногда я бываю очень дерзким, Жюльетта, — обрадованно откликнулся святой отец, — и вы скоро, очень скоро убедитесь в этом.
— Друг мой, не забывайте, что я желаю осмотреть и сокровища. И они, должно быть, несметны, ведь о вашей алчности ходят легенды. Я тоже грешу этим пороком и с радостью погрузила бы руки в груду этих сверкающих, свежеотчеканенных монет, которые настолько приятны на вид и на ощупь.
— Мы недалеко от того места, где они хранятся, — сказал папа, увлекая меня в полутемный коридор. Мы подошли к маленькой железной двери, которую он открыл большим ключом. — Здесь все, чем владеет Святой Престол, — продолжал мой проводник, когда мы вошли в комнату с низким сводом, в центре которой стояли сундуки, содержащие луидоры и цехины — миллионов пятьдесят-шестьдесят, никак не меньше. — Боюсь, что я растратил больше, чем внес в сокровищницу. Кстати, ее основал Сикст V в назидание потомкам, как зримое свидетельство глупости христиан.
— Если ваша тиара не дает никакого наследства, — заметила я, — очень глупо с вашей стороны накапливать эти богатства; на вашем месте я бы давно их растранжирила. Раздавайте их своим друзьям, умножайте свои удовольствия, наслаждайтесь, пока есть возможность: ведь все это достанется победителям. Я всерьез предсказываю вам, святой отец, что один или несколько объединившихся свободолюбивых народов, уставших от монархического гнета, сметут вас с лица земли; как бы ни было неприятно вам слышать эти слова, знайте, что вы, судя по всему, последний папа Римской Церкви. — А что я могу взять себе отсюда?
— Тысячу цехинов.
— Тысячу цехинов! Бедняга! Я сейчас набью все свои карманы и выйду отсюда с золотом, которое будет весить в три раза больше, чем я. Или вы так дешево оцениваете женщину, обладающую столькими достоинствами?
С этими словами я запустила в золото обе руки.
— Погодите, дорогая, не стоит утруждать себя; лучше я дам вам документ на десять тысяч цехинов, которые вы получите у моего казначея.
— Такая щедрость совсем не вдохновляет меня, — надула я губы, — ведь вы имеете дело с самой Венерой.
Как бы то ни было, покидая комнату сокровищ, воспользовавшись тусклым освещением, которое благоприятствовало моим планам, я умудрилась сделать с ключа слепок при помощи кусочка воска, приготовленного для этой цели. Браски был погружен в свои мысли и ничего не заметил, и мы возвратились в апартаменты, где он меня принял.
— Жюльетта, — начал папа, — хотя выполнено только одно из ваших условий, думаю, вы удовлетворены, теперь покажите, чем вы удовлетворите меня.
При этом старый развратник принялся развязывать тесемки моих нижних юбок [43].
— Но как быть с прочими условиями?
— Коль скоро я сдержал свое слово по первому пункту нашего уговора, Жюльетта, можете не сомневаться, что я не обману вас и в остальном.
Тем временем старый хрыч уже приступил к делу: положил меня грудью на софу и, опустившись на одно колено, внимательно разглядывал главный предмет своего вожделения.
— Он великолепен, — объявил он через некоторое время. — Альбани много рассказывал о нем, но я никак не ожидал увидеть такую красоту.
Поцелуи первосвященника становились все жарче; его язык сновал по краю жерла, потом затрепетал внутри, и я увидела, что одна его рука потянулась к тому месту, где находились остатки его мужской силы. Мне вдруг страстно захотелось увидеть фаллос папы, я едва не вывернула себе шею, но в таком неудобном положении мне ничего не было видно. Тогда я решила сменить позу.
— Если вы позволите потревожить вас, мы устроимся поудобнее, и я облегчу вашу задачу, не затронув при этом вашей чести.
Я помогла ему лечь на софу, уселась на его лицо и, наклонившись вперед, в одну руку взяла его член, другую просунула под ягодицы и нащупала пальцем анус. Эти манипуляции позволили мне как следует рассмотреть тело святого отца, и я постараюсь, насколько сумею, описать то, что увидела.
Браски был толстый, с отвислыми, но все еще упругими ягодицами, настолько огрубевшими и отвердевшими от долгой привычки принимать побои, что острие ножа скорее проникло бы в шкуру моржа, нежели в его полушария; задний проход его был дряблый и довольно просторный, и иным он быть не мог, если учесть, что его прочищали двадцать пять или тридцать раз ежедневно. Его член, будучи в боевом положении, был довольно привлекателен: худощавый, жилистый, красиво сужавшийся к головке, около двадцати сантиметров в длину и пятнадцать в обхвате у основания. Как только он вздыбился, страсти папы начали приобретать признаки жестокости: лицо его святейшества по-прежнему было зажато моими ягодицами, и я вначале ощутила его острые зубы, а через некоторое время и ногти. Пока это было терпимо, я молчала, но когда Пий VI перешел все границы, — терпение мое кончилось.
— Знаете, Браски, я согласна быть вашей сообщницей, но никак не жертвой.
— Когда я возбужден и когда я плачу вам большие деньги, — заявил папа, — я не намерен вдаваться в такие мелочи. Поэтому будьте умницей, Жюльетта, и испражняйтесь, это меня успокоит; я обожаю экскременты и непременно кончу, если получу от вас хотя бы маленькую порцию.
Я почувствовала, что смогу утолить его желание и опустилась на свое место, затем напряглась, покряхтела и сделала то, о чем меня просили; архиерейский член мгновенно распух до такой степени, что я испугалась, как бы он не лопнул.
— Готовься скорее, — закричал этот скот, — сейчас я буду тебя содомировать.
— Нет, — возразила я, — иначе вы растратите все свои силы, и ваша неосторожность испортит нам ночные удовольствия.
— Вы ошибаетесь, — заверил меня папа, крепко прижимаясь к моему заду. — Я могу обработать тридцать, даже сорок задниц, не пролив ни капли спермы. Нагнись, говорят тебе, я должен забраться в твою жопку, и я это сделаю!
Что я могла ответить на это? Он был очень целеустремленный человек, о чем свидетельствовало состояние его органа, на который я взглянула еще раз; поэтому я приняла нужную позу, и Браски, без всякой подготовки, насухо, глубоко, проник в мою норку. Скребущие движения вызвали у меня смешанное ощущение боли и удовольствия, а мысль о том, что я держу в своих потрохах фаллос самого папы, очень скоро возбудила меня невероятно, и я испытала оргазм. Мой содомит, придя в такой же восторг, ускорил толчки и начал страстно целовать меня и массировать пальцем клитор. Однако он полностью контролировал свою страсть и, не доведя ее до кульминации, оставил меня в покое только через пятнадцать долгих и мучительных минут.
— Вы просто восхитительны, — заявил он, отдуваясь. — Я никогда не забирался в столь сладострастную попку. Теперь мы пойдем обедать, и я сделаю распоряжения касательно события, которое будет происходить на главном алтаре Святого Петра. После обеда мы отправимся в базилику.
За столом мы были только вдвоем и вели себя как самые настоящие свиньи. В бесстыдстве мало кто мог сравниться с Браски, а распутство он довел до тонкостей и совершенства. Должна заметить, что у него был весьма капризный желудок, и к некоторым блюдам он не прикасался без того, чтобы не сделать их для себя съедобными: каждый кусочек я должна была смочить своей слюной и только потом переправить ему в рот; я полоскала во рту вина, которые он пил после этого; время от времени он впрыскивал в мой зад полбутылки токайского или еще более изысканного Канарского вина, затем глотал все, что оттуда выливалось, а если, по случайности, в вине попадались кусочки дерьма, радость его была неописуема.