Страница:
Начало моего пребывания в Риме ознаменовалось победой над двумя женщинами. Одной из них была княгиня Боргезе. Не прошло и двух дней, как она прочитала в моих глазах все, что отвечало ее собственным желаниям. Ей было тридцать лет, и она отличалась живым, глубоким и развращенным умом; фигура ее была изумительная, волосы — роскошные, глаза — большие и прекрасные, помимо всего прочего она обладала богатым воображением и изысканными манерами.
Следующей моей добычей стала герцогиня Грийо — менее опытная, более молодая, обходительная и прелестная, отличавшаяся царственной осанкой, скромностью и сдержанностью; она была не столь пылкой, как княгиня, и ей недоставало воображения, зато она превосходила ее добродетельностью и чувствительностью. Как бы то ни было, я привязалась к обеим этим женщинам — если первая действовала на меня возбуждающим образом, вторая непосредственно утоляла нетерпение моего сердца.
Через неделю после первой встречи княгиня пригласила меня на ужин в свое небольшое поместье, находившееся у самого города.
— Мы будем одни, — предупредила она, — вы всерьез заинтересовали меня, дорогая графиня, и я надеюсь продолжить наше многообещающее знакомство.
Вы понимаете, что после таких слов никаких недомолвок между нами не было. В тот день стояла знойная душная погода. После обильной и, я бы сказала, исполненной чувственности трапезы в окружении пятерых очаровательных прислужниц, которая происходила в саду, где воздух был насыщен ароматом роз и жасмина и сладостным шепотом и прохладой журчащих фонтанов, княгиня увела меня в уединенный летний павильон, затерявшийся под тенистыми тополями. Мы вошли в круглую комнату с зеркальными стенами, вдоль которых тянулась длинная низкая софа, обложенная всевозможными подушками и подушечками, одним словом, это был самый восхитительный храм, построенный Венере в Италии. Провожавшие нас юные служанки зажгли лампы, в которых за зелеными стеклами ароматизированный керосин поддерживал уютный огонек,
— Знаете, сокровище мое, — предложила княгиня, — давайте отныне перейдем на «ты» и будем обращаться друг к другу по именам: я ненавижу все, что напоминает мне о браке. Зови меня Олимпия, а я буду называть тебя Жюльетта, ты согласна, мой ангел?
И тут же жаркий поцелуй обжег мне губы.
— Дорогая Олимпия, — начала я, заключая в объятия это пленительное создание, — разве есть на свете вещи, которые я бы тебе не позволила? Разве Природа, одарив тебя столькими прелестями, не дала тебе власть над сердцами, и разве не должна ты соблазнять каждого, на кого упадет твой огненный взгляд?
— Ты божественная женщина, Жюльетта, целуй же меня, целуй, — пробормотала Олимпия, откидываясь на софу. — О, сладчайшая, я чувствую — да нет, я просто уверена, — что мы вкусим неземное блаженство в объятиях друг друга… Я должна сказать тебе правду, всю правду… но не решаюсь… Дело в том, что я невероятно распутна, только пойми меня правильно: я обожаю тебя, но сейчас меня возбуждает не любовь к тебе — когда я охвачена вожделением, я глуха к любви, я совершенно забываю о ней и признаю только бесстыдный разврат.
— О, небо! — восхищенно проговорила я. — Возможно ли, что в двух разных местах, удаленных друг от друга на пятьсот лье, Природа создала две столь близкие души?
— Что я слышу, Жюльетта! — удивилась Олимпия. — Ты тоже либертина? Но если это так, мы можем насладиться друг другом и без любви, мы можем извергаться, купаясь в грязи и мерзости, как свиньи, сможем привлечь к нашим утехам и других. Ах, дай мне съесть тебя, моя горлинка, дай зацеловать тебя до смерти; мы со всей страстью предадимся своим привычкам к роскоши, излишеству и невоздержанности; мы привыкли ни в чем себе не отказывать, пресыщению нашему нет предела, и только идиотам не дано понять, что можно находить в этом удовольствие.
Олимпия бормотала эти слова и при этом раздевала меня, раздевалась сама, и, сбросив с себя все одежды, мы сплелись в жарких объятиях. Первым делом Боргезе взяла меня за колени, раздвинула мне бедра, ее руки обхватили мои ягодицы, а язык глубоко проник в вагину. Меня охватила теплая волна истомы, я закрыла глаза и отдалась изысканной ласке, и скоро лесбиянка жадно сглотнула первую порцию нектара; после этого я приступила к активным действиям, повалила ее на подушки, щедро разбросанные по всему будуару, и моя голова оказалась в объятии ее бедер — я изо всех сил сосала ей влагалище, а она столь же неистово, таким же образом ласкала меня. В таком положении мы изверглись шесть или семь раз почти без передышки.
— По-моему, нас слишком мало, — заметила мне Олимпия, когда мы утолили первый приступ похоти. — Двоим женщинам трудно удовлетворить друг друга без посторонней помощи, давай позовем служанок — они прелестны, самой старшей еще нет и семнадцати, а младшей четырнадцать, но у них достаточно опыта. Не проходит и дня, чтобы они не оказывали самые высшие почести моей куночке. Так ты не возражаешь?
— Не сомневайся, я, так же как и ты, обожаю такие вещи. Все, что служит распутству и подогревает страсти, я люблю безумно.
— Да, радость моя, нельзя пренебрегать ничем, что нас воспламеняет, — подхватила Олимпия. — Ах, как несчастны стыдливые и робкие женщины, которые получают наслаждение только в обители любви и законного брака и воображают, будто без этого нельзя удовлетворить свою страсть.
Княгиня дернула за сонетку, и в тот же миг в комнате появились пятеро обнаженных девушек, которые, без сомнения, только и ждали этого сигнала. Все они были красивы и гибки, и когда они окружили Олимпию — а они сделали это сразу, — мне показалось, что я вижу перед собой Граций, хлопочущих вокруг Венеры.
— Жюльетта, — сказала княгиня, — эти девушки, все вместе, искупают тебя в самых волнующих ласках и, я уверена, выжмут из тебя остатки спермы, а я буду любоваться твоим оргазмом, и большего мне не надо. Ты не представляешь себе, какое удовольствие я получаю, наблюдая за тем, как красивая женщина приходит в экстаз. Я же буду мастурбировать и предоставлю свободу своему воображению и уверяю тебя, что оно зайдет очень далеко.
Моя похотливость охотно приняла это предложение, и я, улыбаясь, откинулась на подушки. Олимпия сделала необходимые распоряжения, и картина составилась следующим образом: меня уложили на некое подобие качели, сплетенной из толстых и мягких веревок и низко свисавших над кушеткой; одна из девушек, оседлав меня, прижалась влагалищем к моему лицу, мои ягодицы касались лица другой девушки, в чьи обязанности входило облизывать мой задний проход.
Третья сосала мне вагину сверху, а я руками ласкала двух оставшихся служанок. Олимпия, не спуская с меня жадно блестевших глаз, держала в свободной руке шелковый шнурок, управлявший механизмом моего необычного ложа, и мягкими, незаметными подергиваниями приводила его в движение, и эти плавные колебания многократно усиливали ласки и доводили их до невероятного сладострастия. Скажу со всей ответственностью, до тех пор я ни разу не испытывала ничего подобного. Но и это еще не все — случилось нечто совершенно невозможное, что превзошло все мои ожидания: неведомо откуда послышались звуки восхитительной музыки, будто я оказалась в волшебных восточных сказках, будто перенеслась в исламский рай, наполненный истомой и райскими девами, которых пророк обещал в награду правоверным; мне показалось, что они заласкают меня до сумасшествия и бросят в пучину похоти, не имеющей ни границ, ни пределов. Качели качались в такт музыке, я утратила всякое чувство реальности, исчезло все, что связывало меня с ней, все, кроме последней единственной связи — судорожных всхлипов восторга. Экстаз продолжался целый час; потом в гамак влезла Олимпия, и еще час с лишним я бурно ласкала свою хозяйку в придуманной ею колыбели сладострастия, после чего мы дали себе передышку и возобновили наслаждения, разноообразив их новыми искусными выдумками.
Мы легли на груды подушек, устилавших пол, и положили между собой самую прелестную из девушек. Она ласкала нас руками, двое других сосали нам вагину, а еще двое, опустившись над нами на четвереньки, прижались влагалищем к нашим губам. Так прошел еще один час, и девушки поменялись местами. Теперь мы обсасывали тех, кто перед этим ласкал наши куночки, те же, кого ласкали мы, переместились вниз и прильнули к нашим промежностям, а музыка продолжала играть. Наконец, Олимпия спросила меня, не позвать ли нам и музыкантов.
— Конечно, давай и их сюда, — и я добавила, что хочу, чтобы весь мир оказался здесь и стал свидетелем моего неземного счастья.
— О, мой херувим, мой ангел небесный, — защебетала Олимпия, страстно целуя меня в рот. — Ты бесстыдная, отъявленная маленькая сучка, и я обожаю тебя за это. Такой должна быть каждая женщина, все истинные женщины таковы, за исключением идиоток и дурочек, которые даже не знают, что такое наслаждение. Каким словом еще назвать тех, кто не отдается каждому встречному и поперечному, невзирая на его пол, возраст и происхождение? Ах, Жюльетта, разврат — вот самый священный закон, запечатленный в моем сердце; цель моей жизни — проливать сперму, это главная моя потребность и единственная радость; как мне хочется сделаться проституткой, причем самой непотребной и дешевой. При этой мысли у меня вскипают мозги и в жилах разливается жаркое пламя. Я хочу подвергаться самым низким унижениям, хочу, чтобы меня заставляли употребить тысячи мерзостей и гнусностей, которые понимают ленивые и беспробудные члены. Я хочу сделаться игрушкой, жертвой, подтиркой самых гнусных развратников, чтобы они творили со мной все, что пожелают. Я с радостью вынесу все, даже пытки и истязания. Давай сделаемся шлюхами, Жюльетта. Давай торговать своим телом, давай превратим его в сточную канаву и раскроем свои ненасытные, свои плотоядные, свои оскаленные влагалища! — раскроем и рот, и заднюю норку, все свои отверстия отдадим на поругание! Лопни мои глаза, дорогая, у меня начинает кружиться голова; я чувствую себя как нетерпеливый боевой скакун, чьи дрожащие бока требуют шпор, я дойду до сумасшествия, до погибели, я знаю это — о, как я это знаю, ибо это неизбежно, — но мне на все наплевать… Меня даже оскорбляют наши титулы и уважение, которыми мы окружены, потому что они, хотя и облегчают наше распутство, но в то же время лишают его ореола незаконности: а мне надо, чтобы весь мир знал о том, чем я занимаюсь, чтобы меня потащили по всем улицам, как самую грязную и бесстыдную потаскуху, и подвергли публичному унижению… Ты думаешь, я страшусь такой участи? Отнюдь. Будь, что будет, — меня ничто не остановит… Кандалы, позорный столб, даже виселица будет для меня почестью, троном наслаждения, с которого я брошу вызов самой смерти и буду извергаться от удовольствия, что погибаю жертвой своих преступлений, и при мысли о том, что в будущем мое имя станет синонимом порока, что целые поколения будут трепетать, услышав его. Вот до чего я дошла, Жюльетта, вот куда привело меня распутство, и в таком состоянии я хочу жить и умереть. Я признаюсь тебе в этом только потому, что обожаю тебя. Быть может, ты желаешь услышать вещи еще более ужасные? Тогда знай, что я стою на пороге того, чтобы с головой окунуться в чудовищный разврат; вот в этот самый миг последние предрассудки тают в моем сердце, исчезают последние рамки и границы: я решила совершить самые черные злодейства, на какие только способно мое воображение, с глаз моих спадает пелена, я вижу пропасть, разверзстую у моих ног, и без страха, с восторгом, готова шагнуть в нее. Я с презрением плюю на эту выдуманную честь, которая лишила счастья стольких женщин, за которую они держатся, ничего не получая взамен. И что вообще такое честь, где она прячется? Только в человеческой мысли, но только те мысли заслуживают уважения, которые ведут к счастью, то есть наши собственные мысли и никак не чужие. Мудрость же заключается в том, чтобы презреть мнение публики, которое от нас не зависит, чтобы отбросить нелепое понятие чести, сулящее нам счастье только через многие лишения; попробуй сделать этот шаг, и очень скоро ты обнаружишь, что можно жить так же прекрасно и весело, будучи объектом всеобщего осуждения, как и имея на голове жалкую диадему уважения. Я хотела бы обратиться ко всем своим наперсницам по распутству и злодейству с такими словами: последуйте моему примеру и наплюйте на это пустое понятие чести, как вы делаете со всеми прочими гнусными предрассудками: один лишь миг моральной распущенности или самое элементарное плотское наслаждение в миллион раз слаще, нежели все сомнительные удовольствия, которые доставляет честь, только тогда вы узнаете, насколько сладострастнее станут ваши радости, когда этот призрак испарится.
— Ты восхитительное создание, — отвечала я Олимпии, которая в продолжение этой странной речи была прекрасна, как богиня, — с твоим умом и твоими талантами, какие я в тебе увидела, ты далеко пойдешь; и тем не менее мне представляется, что тебе еще много надо постичь. Я допускаю, что ты принимаешь все извращения похоти, но не думаю, что ты знакома — или хотя бы представляешь, что это такое, — с ее безграничными возможностями. Пусть я на несколько лет моложе тебя, но благодаря стремительной карьере у меня было много случаев испытать это. Да, милая Олимпия, тебе только предстоит узнать, куда могут завести преступления похоти; смею предположить, что ты еще не готова к ужасам, которые порой диктует нам наше воображение…
— Ты говоришь об ужасах! — прервала меня Боргезе, и щеки ее вспыхнули. — Хочу заметить, что я вовсе не невежда в этих делах, о которых ты рассуждаешь с такой важностью. Знай же, что я отравила своего первого мужа, та же участь ожидает и второго.
— О, восхитительная, — проговорила я, привлекая Олимпию к своей груди, — прости, что я усомнилась в твоей нетвердости, но вот что я тебе скажу: преступление, которое ты совершила, и второе, которое планируешь, — все это мотивированные поступки, в своем роде оправданные и уж во всяком случае необходимые, я же ожидаю от тебя злодеяний бескорыстных. Разве преступление само по себе не является достаточно сладостным, чтобы совершить его просто так, без всякой практической надобности? Разве надо иметь какое-нибудь оправдание, чтобы совершить его? Или какой-нибудь предлог? Разве терпкий привкус, который таится в злодействие сам по себе не способен воспламенить наши страсти? Пойми меня, мой. ангел, я бы не хотела, чтобы на свете осталось хоть одно ощущение, которое ты не испытала; с твоим умом ты без труда, но с чувством горечи, обнаружишь, что есть еще удовольствия, о которых ты ничего не знала. Поверь мне, под солнцем не совершается ничего такого, что еще не совершалось, ничего такого, что не происходит каждый день, а самое главное — ничего, что противоречило бы законам Природы, которая ни за что не подтолкнет нас на злое дело, если не будет в нем заинтересована.
— Объясни свою мысль, Жюльетта, — сказала Олимпия, заметно уязвленная моими замечаниями.
— Непременно, — откликнулась я. — Ответь для начала на такой вопрос: что ты чувствовала в душе, когда избавлялась от первого мужа?
— Жажду мести, отвращение, ненависть… нетерпение и пожирающее желание разорвать свои цепи, обрести свободу.
— А в том, то касается вожделения?
— Вожделения?
— Так ты его совсем не ощущала?
— Ну почему же… хотя я даже не помню…
— В следующий раз, совершая подобное злодейство, обрати самое пристальное внимание на все свои чувства. Сделай так, чтобы похоть стала искрой для трутницы преступления, объедини обе эти страсти и результат поразит тебя.
— Да, Жюльетта, — прошептала княгиня, глядя на меня широко раскрытыми глазами, словно наэлектризованная моими словами, — я никогда об этом не думала… Я была ребенком, очень мало знала и еще меньше совершила в своей жизни, только теперь я понимаю это.
Тогда я объяснила синьоре Боргезе, что может извлечь свободно мыслящий дух из смеси жестокости и похоти и изложила ей все свои теории, с которыми вы отлично знакомы, друзья мои, и которые вы с таким успехом осуществляете на практике. Она тут же ухватила суть моих аргументов и дрожащим от волнения голосом стала заклинать меня не оставлять ее до тех пор, пока мы вместе не совершим достаточно чудовищных и сладострастных поступков.
— Поверь, любовь моя, — возбуждалась она все сильнее, — тысячи мыслей, толпящихся в моей голове, подсказывают мне, как должно быть сладко лишить какое-нибудь существо из нашего окружения самого дорогого сокровища — жизни. Разорвать, уничтожить связи, соединяющие его с этим миром, единственно для того лишь, чтобы испытать приятное, щекочущее ощущение, чтобы сделать оргазм еще сильнее… Да, да! Я представляю, как потрясает нервную систему вид чужой боли, и больше не сомневаюсь, Жюльетта, что радость, вызванная этим сцеплением столь разнообразных явлении, когда-то увенчивала экстаз богов.
В этот самый момент небывалого волнения моей подруги появились музыканты.
В комнату стайкой влетели десять юношей в возрасте от шестнадцати до двадцати лет; они были невозможно прекрасны и одеты в блестящие прозрачные туники, задрапированные на греческий манер.
— Вот артисты, которые услаждали наш слух музыкой, — указала на них блудница и приказала им приблизиться. — Поначалу я прошу тебя быть свидетельницей удовольствии, которые я получу от них, потом, если захочешь, то же самое сделаешь ты.
Между тем двое самых юных их этой неотразимой группы заняли свои места: один возле головы Олимпии, которая распростерлась на подушках, второй — рядом с ее промежностью. Остальные разделились на две части — четверо окружили первого юношу в изголовье княгини, четверо опустились на колени около того, что расположился между ее ног. Каждый из этих двоих юношей массировал члены четверых своих собратьев: сидевший в изголовье по очереди вставлял возбужденные органы в рот Олимпии, которая сосала их, затем, в момент извержения, вытаскивал и направлял брызжущую сперму на ее лицо. Тем временем второй, также но очереди, вводил члены в ее влагалище и следил за тем, чтобы излияние происходило на клитор; в результате этих маневров Олимпия очень скоро покрылась юношеской плотью. Блуждая в лабиринте восхитительного наслаждения, она не издавала ни слова — слышались только невнятные бормотания и редкие стоны экстаза, а по всему ее телу волнами проходила мелкая дрожь. После того, как все восемь членов сбросили свои заряды, оба мастурбатора положили княгиню между собой, первый овладел ею спереди, во влагалище, подставив ее роскошный зад своему партнеру, который нежно и умело раздвинул дрожащие полушария и начал содомировать ее; пока Олимпия наслаждалась таким образом, остальные члены, снова, один за другим, проникали в ее рот, она вновь сосала их, приводя в надлежащее состояние, и неожиданно, словно сама не ожидала этого, забилась в конвульсиях и с громким стоном изверглась, как манада [12].
— Ну и как, — спросила она, поднявшись на ноги и стоя передо мной, торжествующая, залитая спермой, — ты мною довольна?
— Это было прекрасно, — ответила я, в свою очередь опьяненная ласками, которыми осыпали меня пятеро служанок княгини в продолжение всего спектакля. — Действительно, дорогая, это ты хорошо придумала, но можно было сделать еще лучше, что я и хочу продемонстрировать, если не возражаешь.
Я повернулась к девушкам и молча указала им на члены музыкантов, не подававших никаких признаков жизни. Когда служанки увеличили размеры всех десяти кусочков плоти, я ощупала их. Они были гибкими, горячими и моментально откликались на прикосновение. Два члена я поместила себе в вагину, третий — в анус, один взяла в рот, еще два зажала под мышками, один вставила в волосы, по одному массировала в каждой руке, а третий терся о мои глаза, но я категорически запретила всякое извержение, объяснив это тем, что излить свою похоть они могут только после того, как совершат десять перемещений, и каждый почтит присутствием все алтари, которые я им предлагаю. Доведенные до агонии необыкновенно возбуждающими упражнениями, десятеро прекрасных юношей залили меня с головы до ног своей спермой, и синьора Боргезе, которую в это время обхаживали служанки, признала, что мой метод произвел на нее огромное впечатление.
— А теперь, — заметила я, — надо подумать о наших помощницах. Они славно потрудились своими искусными пальчиками и языками и заслуживают награды.
Мы разложили девушек в разных похотливых позах и к каждой приставили парочку молодых жеребчиков. Вопреки обыкновению мы вставили самые крупные члены в задницы, а влагалищам достались те, что поменьше; оргия началась, а мы обе переходили от группы к группе, давая советы и подбадривая актеров. Иногда Олимпия бесцеремонно выдергивала занятый делом член, несколько минут обсасывала его и вставляла на место, а иногда, когда ей случалось заметить незанятое отверстие, будь то вагина или задний проход, проникала туда своим языком и четверть часа облизывала и сосала его. Или же, вытащив член из норки, вставляла его в свой анус. Я вела себя более целеустремленно, нежели она: поощрительно похлопывала по ягодицам, награждала нерадивых тумаками, щекотала яички, пощипывала подвернувшийся под руку клитор или, сунув большой палец в анус юноши, шептала ему на ухо что-нибудь непристойное и в довершение всего больно кусала его. В результате я не упустила ни одного извержения, и все они произошли у меня в заднем проходе, ведь я ни за что на свете не позволила бы этим шлюхам воспользоваться плодами моих усилий: я всегда забочусь только о себе, вот почему, друзья мои, все, за что ни берусь, я делаю безупречно.
После завершения этой сцены я предложила новую. На этот раз мы с хозяйкой легли на живот, зажав между ног голову служанки, чтобы она могла сосать нам влагалище, в то время как мы сами обсасывали другую девушку, и предоставили свои задние норки в распоряжение десяти музыкантов, которые, сменяя друг друга, должны были содомировать нас. Это пришлось Олимпии по вкусу, только она — и это показало мне, что княгиня более развращена, чем я предполагала, — предпочла целовать не вагину, а задний проход; кроме того, по собственной инициативе, хотя и вдохновляясь моим примером, она яростно, до крови, кусала ягодицы бедной своей служанки. Увидев это, я дала волю своим порывам, ухватилась за груди девушки, которую облизывала, и принялась немилосердно щипать и выкручивать их, исторгая из бедняжки пронзительные вопли. В этот момент Олимпия истекала оргазмом.
— Ага, вот я тебя и поймала, — лукаво сказала я, — ты начинаешь получать удовольствие, причиняя боль другим. Это добрый знак, так что скоро мы перейдем к вещам более серьезным.
Испытав десять натисков подряд, мы решили пощекотать свои куночки. Одна из девушек присела над нами на корточках так, чтобы мы могли целовать ей вагину и анус, вторая руками массировала нам клитор и заднюю норку, а мы тем временем принимали во влагалище неутомимые юношеские члены, то и дело извергались и плавали в море наслаждения. Вслед за тем пришел черед оральным, удовольствиям: мы до последней капли высосали все, что еще оставалось в чреслах наших рыцарей, и все это время нам облизывали клитор и задний проход. Изнемогая от усталости, Олимпия предложила подкрепить силы, и мы перешли в ярко освещенную, роскошно убранную столовую, где нас ожидала легкая, но превосходная закуска, уложенная вперемежку с цветами в огромную корзину, висевшую на ветке апельсинового дерева, усыпанного спелыми плодами; потянувшись за апельсином, я обнаружила, что это — мороженое. Таких приятных сюрпризов было немало, и в каждом чувствовался утонченный вкус и безупречное воспитание хозяйки. На стол подавали те же служанки, а юноши, скрытые за ширмой, услаждали нам слух мелодичной, навевавшей истому музыкой.
После столь богатого праздника похоти мы с Олимпией выпили изрядное количество вин и ликеров. Головы наши затуманились, и тут я спросила подругу:
— Что ты скажешь насчет того, чтобы совершить что-нибудь мерзкое?
— Предлагай все, что хочешь.
— Давай замучим до смерти одну из этих девиц.
— Вон ту, — не задумываясь, сказала Олимпия, схватив за руку самую очаровательную из пятерых.
— Так ты согласна?
— Почему бы и нет. Что может мне помешать? Ты думала, меня ужаснет мысль об убийстве? Сейчас ты увидишь, что я — способная ученица.
Подхватив жертву под руки, мы возвратились в круглую комнату, где происходила оргия, отпустили остальных служанок, заперли на засов все двери и остались втроем.
— Как будем истязать эту тварь? — поинтересовалась я, оглядывая комнату. — Что-то я не вижу здесь никаких подходящих инструментов.
Но тут же мой взгляд остановился на горевших свечах, я с облегчением вздохнула, взяла две свечи и начала подносить их то к ягодицам, то к бедрам несчастной, то к ее груди. Олимпия тоже взяла подсвечник, и мы развлекались таким образом в течение часа. Хорошенько обжарив девичье тело, мы принялись щипать и царапать ногтями опаленную кожу.
К тому времени мы совсем охмелели и, уже не соображая что делаем, в беспамятстве подвергали жертву мучительным и мерзким истязаниям; бедняжка выла нудно и надсадно, но ни одна живая душа не услышала ни ее криков, ни нашего дикого смеха, так как мы заранее приняли все меры предосторожности. В конце концов я предложила подвесить потерявшую сознание девушку за груди и шпильками для волос заколоть ее до смерти. Олимпия, прямо на глазах делавшая поразительные успехи, с радостью согласилась.
Следующей моей добычей стала герцогиня Грийо — менее опытная, более молодая, обходительная и прелестная, отличавшаяся царственной осанкой, скромностью и сдержанностью; она была не столь пылкой, как княгиня, и ей недоставало воображения, зато она превосходила ее добродетельностью и чувствительностью. Как бы то ни было, я привязалась к обеим этим женщинам — если первая действовала на меня возбуждающим образом, вторая непосредственно утоляла нетерпение моего сердца.
Через неделю после первой встречи княгиня пригласила меня на ужин в свое небольшое поместье, находившееся у самого города.
— Мы будем одни, — предупредила она, — вы всерьез заинтересовали меня, дорогая графиня, и я надеюсь продолжить наше многообещающее знакомство.
Вы понимаете, что после таких слов никаких недомолвок между нами не было. В тот день стояла знойная душная погода. После обильной и, я бы сказала, исполненной чувственности трапезы в окружении пятерых очаровательных прислужниц, которая происходила в саду, где воздух был насыщен ароматом роз и жасмина и сладостным шепотом и прохладой журчащих фонтанов, княгиня увела меня в уединенный летний павильон, затерявшийся под тенистыми тополями. Мы вошли в круглую комнату с зеркальными стенами, вдоль которых тянулась длинная низкая софа, обложенная всевозможными подушками и подушечками, одним словом, это был самый восхитительный храм, построенный Венере в Италии. Провожавшие нас юные служанки зажгли лампы, в которых за зелеными стеклами ароматизированный керосин поддерживал уютный огонек,
— Знаете, сокровище мое, — предложила княгиня, — давайте отныне перейдем на «ты» и будем обращаться друг к другу по именам: я ненавижу все, что напоминает мне о браке. Зови меня Олимпия, а я буду называть тебя Жюльетта, ты согласна, мой ангел?
И тут же жаркий поцелуй обжег мне губы.
— Дорогая Олимпия, — начала я, заключая в объятия это пленительное создание, — разве есть на свете вещи, которые я бы тебе не позволила? Разве Природа, одарив тебя столькими прелестями, не дала тебе власть над сердцами, и разве не должна ты соблазнять каждого, на кого упадет твой огненный взгляд?
— Ты божественная женщина, Жюльетта, целуй же меня, целуй, — пробормотала Олимпия, откидываясь на софу. — О, сладчайшая, я чувствую — да нет, я просто уверена, — что мы вкусим неземное блаженство в объятиях друг друга… Я должна сказать тебе правду, всю правду… но не решаюсь… Дело в том, что я невероятно распутна, только пойми меня правильно: я обожаю тебя, но сейчас меня возбуждает не любовь к тебе — когда я охвачена вожделением, я глуха к любви, я совершенно забываю о ней и признаю только бесстыдный разврат.
— О, небо! — восхищенно проговорила я. — Возможно ли, что в двух разных местах, удаленных друг от друга на пятьсот лье, Природа создала две столь близкие души?
— Что я слышу, Жюльетта! — удивилась Олимпия. — Ты тоже либертина? Но если это так, мы можем насладиться друг другом и без любви, мы можем извергаться, купаясь в грязи и мерзости, как свиньи, сможем привлечь к нашим утехам и других. Ах, дай мне съесть тебя, моя горлинка, дай зацеловать тебя до смерти; мы со всей страстью предадимся своим привычкам к роскоши, излишеству и невоздержанности; мы привыкли ни в чем себе не отказывать, пресыщению нашему нет предела, и только идиотам не дано понять, что можно находить в этом удовольствие.
Олимпия бормотала эти слова и при этом раздевала меня, раздевалась сама, и, сбросив с себя все одежды, мы сплелись в жарких объятиях. Первым делом Боргезе взяла меня за колени, раздвинула мне бедра, ее руки обхватили мои ягодицы, а язык глубоко проник в вагину. Меня охватила теплая волна истомы, я закрыла глаза и отдалась изысканной ласке, и скоро лесбиянка жадно сглотнула первую порцию нектара; после этого я приступила к активным действиям, повалила ее на подушки, щедро разбросанные по всему будуару, и моя голова оказалась в объятии ее бедер — я изо всех сил сосала ей влагалище, а она столь же неистово, таким же образом ласкала меня. В таком положении мы изверглись шесть или семь раз почти без передышки.
— По-моему, нас слишком мало, — заметила мне Олимпия, когда мы утолили первый приступ похоти. — Двоим женщинам трудно удовлетворить друг друга без посторонней помощи, давай позовем служанок — они прелестны, самой старшей еще нет и семнадцати, а младшей четырнадцать, но у них достаточно опыта. Не проходит и дня, чтобы они не оказывали самые высшие почести моей куночке. Так ты не возражаешь?
— Не сомневайся, я, так же как и ты, обожаю такие вещи. Все, что служит распутству и подогревает страсти, я люблю безумно.
— Да, радость моя, нельзя пренебрегать ничем, что нас воспламеняет, — подхватила Олимпия. — Ах, как несчастны стыдливые и робкие женщины, которые получают наслаждение только в обители любви и законного брака и воображают, будто без этого нельзя удовлетворить свою страсть.
Княгиня дернула за сонетку, и в тот же миг в комнате появились пятеро обнаженных девушек, которые, без сомнения, только и ждали этого сигнала. Все они были красивы и гибки, и когда они окружили Олимпию — а они сделали это сразу, — мне показалось, что я вижу перед собой Граций, хлопочущих вокруг Венеры.
— Жюльетта, — сказала княгиня, — эти девушки, все вместе, искупают тебя в самых волнующих ласках и, я уверена, выжмут из тебя остатки спермы, а я буду любоваться твоим оргазмом, и большего мне не надо. Ты не представляешь себе, какое удовольствие я получаю, наблюдая за тем, как красивая женщина приходит в экстаз. Я же буду мастурбировать и предоставлю свободу своему воображению и уверяю тебя, что оно зайдет очень далеко.
Моя похотливость охотно приняла это предложение, и я, улыбаясь, откинулась на подушки. Олимпия сделала необходимые распоряжения, и картина составилась следующим образом: меня уложили на некое подобие качели, сплетенной из толстых и мягких веревок и низко свисавших над кушеткой; одна из девушек, оседлав меня, прижалась влагалищем к моему лицу, мои ягодицы касались лица другой девушки, в чьи обязанности входило облизывать мой задний проход.
Третья сосала мне вагину сверху, а я руками ласкала двух оставшихся служанок. Олимпия, не спуская с меня жадно блестевших глаз, держала в свободной руке шелковый шнурок, управлявший механизмом моего необычного ложа, и мягкими, незаметными подергиваниями приводила его в движение, и эти плавные колебания многократно усиливали ласки и доводили их до невероятного сладострастия. Скажу со всей ответственностью, до тех пор я ни разу не испытывала ничего подобного. Но и это еще не все — случилось нечто совершенно невозможное, что превзошло все мои ожидания: неведомо откуда послышались звуки восхитительной музыки, будто я оказалась в волшебных восточных сказках, будто перенеслась в исламский рай, наполненный истомой и райскими девами, которых пророк обещал в награду правоверным; мне показалось, что они заласкают меня до сумасшествия и бросят в пучину похоти, не имеющей ни границ, ни пределов. Качели качались в такт музыке, я утратила всякое чувство реальности, исчезло все, что связывало меня с ней, все, кроме последней единственной связи — судорожных всхлипов восторга. Экстаз продолжался целый час; потом в гамак влезла Олимпия, и еще час с лишним я бурно ласкала свою хозяйку в придуманной ею колыбели сладострастия, после чего мы дали себе передышку и возобновили наслаждения, разноообразив их новыми искусными выдумками.
Мы легли на груды подушек, устилавших пол, и положили между собой самую прелестную из девушек. Она ласкала нас руками, двое других сосали нам вагину, а еще двое, опустившись над нами на четвереньки, прижались влагалищем к нашим губам. Так прошел еще один час, и девушки поменялись местами. Теперь мы обсасывали тех, кто перед этим ласкал наши куночки, те же, кого ласкали мы, переместились вниз и прильнули к нашим промежностям, а музыка продолжала играть. Наконец, Олимпия спросила меня, не позвать ли нам и музыкантов.
— Конечно, давай и их сюда, — и я добавила, что хочу, чтобы весь мир оказался здесь и стал свидетелем моего неземного счастья.
— О, мой херувим, мой ангел небесный, — защебетала Олимпия, страстно целуя меня в рот. — Ты бесстыдная, отъявленная маленькая сучка, и я обожаю тебя за это. Такой должна быть каждая женщина, все истинные женщины таковы, за исключением идиоток и дурочек, которые даже не знают, что такое наслаждение. Каким словом еще назвать тех, кто не отдается каждому встречному и поперечному, невзирая на его пол, возраст и происхождение? Ах, Жюльетта, разврат — вот самый священный закон, запечатленный в моем сердце; цель моей жизни — проливать сперму, это главная моя потребность и единственная радость; как мне хочется сделаться проституткой, причем самой непотребной и дешевой. При этой мысли у меня вскипают мозги и в жилах разливается жаркое пламя. Я хочу подвергаться самым низким унижениям, хочу, чтобы меня заставляли употребить тысячи мерзостей и гнусностей, которые понимают ленивые и беспробудные члены. Я хочу сделаться игрушкой, жертвой, подтиркой самых гнусных развратников, чтобы они творили со мной все, что пожелают. Я с радостью вынесу все, даже пытки и истязания. Давай сделаемся шлюхами, Жюльетта. Давай торговать своим телом, давай превратим его в сточную канаву и раскроем свои ненасытные, свои плотоядные, свои оскаленные влагалища! — раскроем и рот, и заднюю норку, все свои отверстия отдадим на поругание! Лопни мои глаза, дорогая, у меня начинает кружиться голова; я чувствую себя как нетерпеливый боевой скакун, чьи дрожащие бока требуют шпор, я дойду до сумасшествия, до погибели, я знаю это — о, как я это знаю, ибо это неизбежно, — но мне на все наплевать… Меня даже оскорбляют наши титулы и уважение, которыми мы окружены, потому что они, хотя и облегчают наше распутство, но в то же время лишают его ореола незаконности: а мне надо, чтобы весь мир знал о том, чем я занимаюсь, чтобы меня потащили по всем улицам, как самую грязную и бесстыдную потаскуху, и подвергли публичному унижению… Ты думаешь, я страшусь такой участи? Отнюдь. Будь, что будет, — меня ничто не остановит… Кандалы, позорный столб, даже виселица будет для меня почестью, троном наслаждения, с которого я брошу вызов самой смерти и буду извергаться от удовольствия, что погибаю жертвой своих преступлений, и при мысли о том, что в будущем мое имя станет синонимом порока, что целые поколения будут трепетать, услышав его. Вот до чего я дошла, Жюльетта, вот куда привело меня распутство, и в таком состоянии я хочу жить и умереть. Я признаюсь тебе в этом только потому, что обожаю тебя. Быть может, ты желаешь услышать вещи еще более ужасные? Тогда знай, что я стою на пороге того, чтобы с головой окунуться в чудовищный разврат; вот в этот самый миг последние предрассудки тают в моем сердце, исчезают последние рамки и границы: я решила совершить самые черные злодейства, на какие только способно мое воображение, с глаз моих спадает пелена, я вижу пропасть, разверзстую у моих ног, и без страха, с восторгом, готова шагнуть в нее. Я с презрением плюю на эту выдуманную честь, которая лишила счастья стольких женщин, за которую они держатся, ничего не получая взамен. И что вообще такое честь, где она прячется? Только в человеческой мысли, но только те мысли заслуживают уважения, которые ведут к счастью, то есть наши собственные мысли и никак не чужие. Мудрость же заключается в том, чтобы презреть мнение публики, которое от нас не зависит, чтобы отбросить нелепое понятие чести, сулящее нам счастье только через многие лишения; попробуй сделать этот шаг, и очень скоро ты обнаружишь, что можно жить так же прекрасно и весело, будучи объектом всеобщего осуждения, как и имея на голове жалкую диадему уважения. Я хотела бы обратиться ко всем своим наперсницам по распутству и злодейству с такими словами: последуйте моему примеру и наплюйте на это пустое понятие чести, как вы делаете со всеми прочими гнусными предрассудками: один лишь миг моральной распущенности или самое элементарное плотское наслаждение в миллион раз слаще, нежели все сомнительные удовольствия, которые доставляет честь, только тогда вы узнаете, насколько сладострастнее станут ваши радости, когда этот призрак испарится.
— Ты восхитительное создание, — отвечала я Олимпии, которая в продолжение этой странной речи была прекрасна, как богиня, — с твоим умом и твоими талантами, какие я в тебе увидела, ты далеко пойдешь; и тем не менее мне представляется, что тебе еще много надо постичь. Я допускаю, что ты принимаешь все извращения похоти, но не думаю, что ты знакома — или хотя бы представляешь, что это такое, — с ее безграничными возможностями. Пусть я на несколько лет моложе тебя, но благодаря стремительной карьере у меня было много случаев испытать это. Да, милая Олимпия, тебе только предстоит узнать, куда могут завести преступления похоти; смею предположить, что ты еще не готова к ужасам, которые порой диктует нам наше воображение…
— Ты говоришь об ужасах! — прервала меня Боргезе, и щеки ее вспыхнули. — Хочу заметить, что я вовсе не невежда в этих делах, о которых ты рассуждаешь с такой важностью. Знай же, что я отравила своего первого мужа, та же участь ожидает и второго.
— О, восхитительная, — проговорила я, привлекая Олимпию к своей груди, — прости, что я усомнилась в твоей нетвердости, но вот что я тебе скажу: преступление, которое ты совершила, и второе, которое планируешь, — все это мотивированные поступки, в своем роде оправданные и уж во всяком случае необходимые, я же ожидаю от тебя злодеяний бескорыстных. Разве преступление само по себе не является достаточно сладостным, чтобы совершить его просто так, без всякой практической надобности? Разве надо иметь какое-нибудь оправдание, чтобы совершить его? Или какой-нибудь предлог? Разве терпкий привкус, который таится в злодействие сам по себе не способен воспламенить наши страсти? Пойми меня, мой. ангел, я бы не хотела, чтобы на свете осталось хоть одно ощущение, которое ты не испытала; с твоим умом ты без труда, но с чувством горечи, обнаружишь, что есть еще удовольствия, о которых ты ничего не знала. Поверь мне, под солнцем не совершается ничего такого, что еще не совершалось, ничего такого, что не происходит каждый день, а самое главное — ничего, что противоречило бы законам Природы, которая ни за что не подтолкнет нас на злое дело, если не будет в нем заинтересована.
— Объясни свою мысль, Жюльетта, — сказала Олимпия, заметно уязвленная моими замечаниями.
— Непременно, — откликнулась я. — Ответь для начала на такой вопрос: что ты чувствовала в душе, когда избавлялась от первого мужа?
— Жажду мести, отвращение, ненависть… нетерпение и пожирающее желание разорвать свои цепи, обрести свободу.
— А в том, то касается вожделения?
— Вожделения?
— Так ты его совсем не ощущала?
— Ну почему же… хотя я даже не помню…
— В следующий раз, совершая подобное злодейство, обрати самое пристальное внимание на все свои чувства. Сделай так, чтобы похоть стала искрой для трутницы преступления, объедини обе эти страсти и результат поразит тебя.
— Да, Жюльетта, — прошептала княгиня, глядя на меня широко раскрытыми глазами, словно наэлектризованная моими словами, — я никогда об этом не думала… Я была ребенком, очень мало знала и еще меньше совершила в своей жизни, только теперь я понимаю это.
Тогда я объяснила синьоре Боргезе, что может извлечь свободно мыслящий дух из смеси жестокости и похоти и изложила ей все свои теории, с которыми вы отлично знакомы, друзья мои, и которые вы с таким успехом осуществляете на практике. Она тут же ухватила суть моих аргументов и дрожащим от волнения голосом стала заклинать меня не оставлять ее до тех пор, пока мы вместе не совершим достаточно чудовищных и сладострастных поступков.
— Поверь, любовь моя, — возбуждалась она все сильнее, — тысячи мыслей, толпящихся в моей голове, подсказывают мне, как должно быть сладко лишить какое-нибудь существо из нашего окружения самого дорогого сокровища — жизни. Разорвать, уничтожить связи, соединяющие его с этим миром, единственно для того лишь, чтобы испытать приятное, щекочущее ощущение, чтобы сделать оргазм еще сильнее… Да, да! Я представляю, как потрясает нервную систему вид чужой боли, и больше не сомневаюсь, Жюльетта, что радость, вызванная этим сцеплением столь разнообразных явлении, когда-то увенчивала экстаз богов.
В этот самый момент небывалого волнения моей подруги появились музыканты.
В комнату стайкой влетели десять юношей в возрасте от шестнадцати до двадцати лет; они были невозможно прекрасны и одеты в блестящие прозрачные туники, задрапированные на греческий манер.
— Вот артисты, которые услаждали наш слух музыкой, — указала на них блудница и приказала им приблизиться. — Поначалу я прошу тебя быть свидетельницей удовольствии, которые я получу от них, потом, если захочешь, то же самое сделаешь ты.
Между тем двое самых юных их этой неотразимой группы заняли свои места: один возле головы Олимпии, которая распростерлась на подушках, второй — рядом с ее промежностью. Остальные разделились на две части — четверо окружили первого юношу в изголовье княгини, четверо опустились на колени около того, что расположился между ее ног. Каждый из этих двоих юношей массировал члены четверых своих собратьев: сидевший в изголовье по очереди вставлял возбужденные органы в рот Олимпии, которая сосала их, затем, в момент извержения, вытаскивал и направлял брызжущую сперму на ее лицо. Тем временем второй, также но очереди, вводил члены в ее влагалище и следил за тем, чтобы излияние происходило на клитор; в результате этих маневров Олимпия очень скоро покрылась юношеской плотью. Блуждая в лабиринте восхитительного наслаждения, она не издавала ни слова — слышались только невнятные бормотания и редкие стоны экстаза, а по всему ее телу волнами проходила мелкая дрожь. После того, как все восемь членов сбросили свои заряды, оба мастурбатора положили княгиню между собой, первый овладел ею спереди, во влагалище, подставив ее роскошный зад своему партнеру, который нежно и умело раздвинул дрожащие полушария и начал содомировать ее; пока Олимпия наслаждалась таким образом, остальные члены, снова, один за другим, проникали в ее рот, она вновь сосала их, приводя в надлежащее состояние, и неожиданно, словно сама не ожидала этого, забилась в конвульсиях и с громким стоном изверглась, как манада [12].
— Ну и как, — спросила она, поднявшись на ноги и стоя передо мной, торжествующая, залитая спермой, — ты мною довольна?
— Это было прекрасно, — ответила я, в свою очередь опьяненная ласками, которыми осыпали меня пятеро служанок княгини в продолжение всего спектакля. — Действительно, дорогая, это ты хорошо придумала, но можно было сделать еще лучше, что я и хочу продемонстрировать, если не возражаешь.
Я повернулась к девушкам и молча указала им на члены музыкантов, не подававших никаких признаков жизни. Когда служанки увеличили размеры всех десяти кусочков плоти, я ощупала их. Они были гибкими, горячими и моментально откликались на прикосновение. Два члена я поместила себе в вагину, третий — в анус, один взяла в рот, еще два зажала под мышками, один вставила в волосы, по одному массировала в каждой руке, а третий терся о мои глаза, но я категорически запретила всякое извержение, объяснив это тем, что излить свою похоть они могут только после того, как совершат десять перемещений, и каждый почтит присутствием все алтари, которые я им предлагаю. Доведенные до агонии необыкновенно возбуждающими упражнениями, десятеро прекрасных юношей залили меня с головы до ног своей спермой, и синьора Боргезе, которую в это время обхаживали служанки, признала, что мой метод произвел на нее огромное впечатление.
— А теперь, — заметила я, — надо подумать о наших помощницах. Они славно потрудились своими искусными пальчиками и языками и заслуживают награды.
Мы разложили девушек в разных похотливых позах и к каждой приставили парочку молодых жеребчиков. Вопреки обыкновению мы вставили самые крупные члены в задницы, а влагалищам достались те, что поменьше; оргия началась, а мы обе переходили от группы к группе, давая советы и подбадривая актеров. Иногда Олимпия бесцеремонно выдергивала занятый делом член, несколько минут обсасывала его и вставляла на место, а иногда, когда ей случалось заметить незанятое отверстие, будь то вагина или задний проход, проникала туда своим языком и четверть часа облизывала и сосала его. Или же, вытащив член из норки, вставляла его в свой анус. Я вела себя более целеустремленно, нежели она: поощрительно похлопывала по ягодицам, награждала нерадивых тумаками, щекотала яички, пощипывала подвернувшийся под руку клитор или, сунув большой палец в анус юноши, шептала ему на ухо что-нибудь непристойное и в довершение всего больно кусала его. В результате я не упустила ни одного извержения, и все они произошли у меня в заднем проходе, ведь я ни за что на свете не позволила бы этим шлюхам воспользоваться плодами моих усилий: я всегда забочусь только о себе, вот почему, друзья мои, все, за что ни берусь, я делаю безупречно.
После завершения этой сцены я предложила новую. На этот раз мы с хозяйкой легли на живот, зажав между ног голову служанки, чтобы она могла сосать нам влагалище, в то время как мы сами обсасывали другую девушку, и предоставили свои задние норки в распоряжение десяти музыкантов, которые, сменяя друг друга, должны были содомировать нас. Это пришлось Олимпии по вкусу, только она — и это показало мне, что княгиня более развращена, чем я предполагала, — предпочла целовать не вагину, а задний проход; кроме того, по собственной инициативе, хотя и вдохновляясь моим примером, она яростно, до крови, кусала ягодицы бедной своей служанки. Увидев это, я дала волю своим порывам, ухватилась за груди девушки, которую облизывала, и принялась немилосердно щипать и выкручивать их, исторгая из бедняжки пронзительные вопли. В этот момент Олимпия истекала оргазмом.
— Ага, вот я тебя и поймала, — лукаво сказала я, — ты начинаешь получать удовольствие, причиняя боль другим. Это добрый знак, так что скоро мы перейдем к вещам более серьезным.
Испытав десять натисков подряд, мы решили пощекотать свои куночки. Одна из девушек присела над нами на корточках так, чтобы мы могли целовать ей вагину и анус, вторая руками массировала нам клитор и заднюю норку, а мы тем временем принимали во влагалище неутомимые юношеские члены, то и дело извергались и плавали в море наслаждения. Вслед за тем пришел черед оральным, удовольствиям: мы до последней капли высосали все, что еще оставалось в чреслах наших рыцарей, и все это время нам облизывали клитор и задний проход. Изнемогая от усталости, Олимпия предложила подкрепить силы, и мы перешли в ярко освещенную, роскошно убранную столовую, где нас ожидала легкая, но превосходная закуска, уложенная вперемежку с цветами в огромную корзину, висевшую на ветке апельсинового дерева, усыпанного спелыми плодами; потянувшись за апельсином, я обнаружила, что это — мороженое. Таких приятных сюрпризов было немало, и в каждом чувствовался утонченный вкус и безупречное воспитание хозяйки. На стол подавали те же служанки, а юноши, скрытые за ширмой, услаждали нам слух мелодичной, навевавшей истому музыкой.
После столь богатого праздника похоти мы с Олимпией выпили изрядное количество вин и ликеров. Головы наши затуманились, и тут я спросила подругу:
— Что ты скажешь насчет того, чтобы совершить что-нибудь мерзкое?
— Предлагай все, что хочешь.
— Давай замучим до смерти одну из этих девиц.
— Вон ту, — не задумываясь, сказала Олимпия, схватив за руку самую очаровательную из пятерых.
— Так ты согласна?
— Почему бы и нет. Что может мне помешать? Ты думала, меня ужаснет мысль об убийстве? Сейчас ты увидишь, что я — способная ученица.
Подхватив жертву под руки, мы возвратились в круглую комнату, где происходила оргия, отпустили остальных служанок, заперли на засов все двери и остались втроем.
— Как будем истязать эту тварь? — поинтересовалась я, оглядывая комнату. — Что-то я не вижу здесь никаких подходящих инструментов.
Но тут же мой взгляд остановился на горевших свечах, я с облегчением вздохнула, взяла две свечи и начала подносить их то к ягодицам, то к бедрам несчастной, то к ее груди. Олимпия тоже взяла подсвечник, и мы развлекались таким образом в течение часа. Хорошенько обжарив девичье тело, мы принялись щипать и царапать ногтями опаленную кожу.
К тому времени мы совсем охмелели и, уже не соображая что делаем, в беспамятстве подвергали жертву мучительным и мерзким истязаниям; бедняжка выла нудно и надсадно, но ни одна живая душа не услышала ни ее криков, ни нашего дикого смеха, так как мы заранее приняли все меры предосторожности. В конце концов я предложила подвесить потерявшую сознание девушку за груди и шпильками для волос заколоть ее до смерти. Олимпия, прямо на глазах делавшая поразительные успехи, с радостью согласилась.