Страница:
Ион Деген
Иммануил Великовский
Рассказ о Замечательном Человеке
ТЕЛЬ-АВИВ
1990
OCR – Евсей Зельдин
И. Великовский (портрет работы Иона Дегена)
ЮРИЮ ДЕГЕНУ – СЫНУ, ДРУГУ, ПОМОЩНИКУ
Пользуюсь приятной возможностью выразить благодарность: моей жене, Люсе Деген, моему творческому началу, моему самому принципиальному и бескомпромиссному критику, женщине, которая с добрым юмором наблюдает за тем, как я трачу деньги на увлечение литературой вместо того, чтобы снабжать жену деньгами, занимаясь частной практикой врача;
Шуламит Коган – за информацию, которую мне удалось получить у нее о ее отце, Иммануиле Великовском;
Белле и Александру Местецким, первым читателям рукописи этой книги, – за ценные критические замечания;
Шалому Коэну, владельцу и директору типографии, для которого издание этой книги было не бизнесом, а проявлением дружбы;
Редактору В. Ханелесу;
Наборщицам на компьютере 3. Палвановой, И. Гориной;
Художнику-графику Д. Менделевичу.
Автор «Когда пламенно-кипящая сфера (в науке, в религии, социальной жизни, искусстве) остывает, огненная магма покрывается догмой – твердой, окостенелой, неподвижной корой. Догматизация в науке, религии, социальной жизни, в искусстве – это энтропия мысли;…вместо трагического Галилеева «А все-таки она вертится!» – спокойные вычисления в теплом кабинете обсерватории. На Галилеях эпигоны медленно, полипно, кораллово, строят свое: это уже путь эволюции. Пока новая ересь не взорвет кору догмы и все возведенные на ней прочнейшие, каменнейшие постройки.»
Евгений Замятин «Инерция человеческого мышления и его сопротивление новшеству наиболее четко демонстрируется не… невежественными массами, которые легко поколебать, повлияв на их воображение, а профессионалами, облаченными традицией и монополией в учении. Новшество – это двойная угроза академической посредственности; оно подвергает опасности их пророческий авторитет и пробуждает глубочайший страх, что все их с трудом воздвигнутое интеллектуальное здание может рухнуть.»
Артур Кестлер
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
Идея написать биографию Иммануила Великовского возникла у меня совершенно случайно. Хотя, что значит – случайно? Однажды, беседуя с Великовским, Альберт Эйнштейн сказал, что случайным было положение кресла в этой комнате, но не их встреча: они не могли не встретиться.
Прочитав книги Иммануила Великовского, я не мог понять, почему ничего не знал о нем раньше. Меня заинтересовала причина разительного несоответствия между громадностью ученого и малой осведомленностью о нем обывателя. Узнав о «деле Великовского», я был потрясен развернувшейся передо мной драмой. Даже имея некоторое представление о том, как делается наука, я не мог вообразить себе ничего подобного.
Человек может быть порядочным или подлым. Это определяется не профессией, не сферой деятельности, а личными его качествами. Даже в воровской среде существует такое парадоксальное понятие, как порядочность вора.
Большинству людей наука представляется чистой и непорочной сферой, окруженной своеобразным силовым полем, сквозь которое не могут проникнуть присущие человеку пороки. Такое представление сохранялось у меня даже тогда, когда, начав заниматься научной деятельностью, я уже столкнулся с коллегами, моральные качества которых оставляли желать лучшего. Ну что же, считал я, одно дело личные качества научного работника, проявляющиеся в общении с окружающими, другое – научная честность, без которой вообще не может существовать наука. Прозрение наступило при весьма странных обстоятельствах Исход очередной экспериментальной операции на собаке, проведенной в лабораторном отделе Киевского ортопедического института, был зафиксирован на только что сделанной рентгенограмме. Результат превысил все ожидания. Заметив мое удовлетворение, рентгенлаборант предложила сделать еще несколько снимков. «Зачем?» – спросил я, недоумевая. Смущаясь, она объяснила, что многие сотрудники института, получив хороший результат, делают несколько рентгенограмм с одного и того же объекта. «Зачем?» «В протоколе будет записано, что рентгенограммы – результаты нескольких опытов». «Но ведь это подло!» – моему возмущению не было предела.
Анализируя этот факт, я пытался объяснить его издержками советской системы.
Ничего подобного, считал я, не может произойти на свободном Западе. Однако знакомство с делом Великовского убедило меня в том, что я глубоко заблуждался.
Науку делают люди, а люди, увы, везде всего только люди…
Случай с рентгенограммой произошел спустя примерно два года после начала дела Великовского, после фальсификации, авторами которой были видные астрономы, профессора Гарвардского университета, одного из самых престижных в Америке.
Мысль об этом не оставляла меня. Существует ли на свете честность?
И должно же было случиться, что в один из дней такой мизантропии я увидел сцену, привлекшую мое внимание. Крохотный пинчер, сидевший на руках хозяйки, озирал с высоты своей позиции лужайку в городском сквере. Казалось, чувство собственной важности буквально переполняло это игрушечное существо: мир принадлежал ему, уютно прижатому к обширной груди хозяйки. Естественное чередование событий в устоявшемся пинчеровском мире вдруг нарушилось появлением огромного сенбернара.
Он был абсурден и безобразно непропорционален на этой миниатюрной лужайке.
Игрушечный пинчер высказал свое естественное возмущение. Он залился лаем. Глазки выкатывались из орбит, слюна брызгала из оскаленной пасти. Трудно было понять, как такое тельце может вмещать столько злости. Сенбернар с удивлением смотрел на пинчера. Он, сенбернар, миролюбив. Он испытывает добрые чувства, даже нежность к маленьким собратьям. Откуда такая озлобленность и ненависть? Как ему понять, что причина – это его огромность. Она-то и не дает покоя пинчеру. Конечно, сейчас он выше сенбернара. Конечно, лай его громок и угрожающ, а сенбернар не издал ни единого звука, что, несомненно, свидетельствует об истинном соотношении сил. Но все-таки… Какая-то смутная неуверенность мешает пинчеру. А что, если сенбернар действительно больше?
В этой сценке мне увиделась карикатура на людей, в частности, на ученых.
А быть может, поведение иных ученых всего-навсего карикатурная копия взаимоотношений животных?
Я все еще был под впечатлением встречи карликового пинчера с сенбернаром, когда ко мне пришел редактор одного толстого журнала. Разглядывая стеллаж в моем кабинете, он вдруг заметил шеренгу книг Иммануила Великовского. Редактор с этакой игривостью задал вопрос:
– Вы увлекаетесь Великовским?
– Нет, я изучаю Великовского.
– Да? Но ведь его теории, кажется, не признаны учеными?
Я спросил его, читал ли он Великовского. Ответ был уклончиво-неопределенным.
Тогда я напомнил, что, прежде всего, нельзя судить о книгах, не прочитав их, а, во-вторых, что основное свойство правильной теории – предсказание на ее основе будущих открытий. А после опубликования теорий Великовского было сделано несколько фундаментальных открытий, предсказанных им. Интересно, что, когда Великовский предсказал эти открытия, представители ортодоксальной науки объявили их абсурдными. Редактор, заинтересовавшись, попросил теня рассказать об этом подробнее.
Спустя несколько месяцев во время беседы с моим старым знакомым, профессором-физиком, снова возникло имя Великовского. Мой собеседник, с плохо скрытым превосходством в тоне, заявил:
– Если я не ошибаюсь, его теории оказались чем-то вроде научной фантастики?
– Ошибаешься! В Америке у тебя была возможность прочитать его книги. Жаль, что ты ею не воспользовался. Думаю, после этого ты не стал бы ссылаться на слухи и сплетни.
По просьбе профессора я очень кратко изложил содержание двух первых книг Великовского, хотя шумное застолье было не самым идеальным местом для этого.
– Интересно, невероятно, – сказал профессор. – Не знаешь ли ты его биографии?
В нескольких словах я рассказал о Великовском – ученом и человеке.
– Не мог бы ты прочитать у нас в университете доклад на эту тему?
Я прочитал. В разговорах с моими русскоязычными коллегами, людьми интеллигентными, эрудитами, я с горечью убеждался в том, что они, как и я в недавнем прошлом, даже не слышали имени Иммануила Великовского. История повторялась, когда я беседовал с ивритоязычными интеллигентами. Выпускникам Еврейского университета в Иерусалиме я нередко давал «провокационный» вопрос: «Знаете ли вы людей, стоявших у истоков вашего университета?» Подавляющее большинство – не знало. И не случайно! В отлично изданной в Израиле энциклопедии, увы, не нашлось места для упоминания имени великого сына еврейского народа.
И еще. Книги Иммануила Великовского переведены с английского на итальянский, испанский, немецкий, французский, японский язык и даже на африкаанс. Нет переводов на русский. Это, хотя и с трудом, но поддается объяснению. Но вот то, что нет переводов на иврит, необъяснимо!
Как обогатился бы интеллект моих соотечественников, не владеющих другими языками, кроме иврита и русского, если бы они познакомились с творчеством Великовского! А заодно и с тем, как ортодоксальная наука приняла его теории.
Возможно, многие разочаровались бы, узнав, что в науке тоже существует мафия, что наука вовсе не «храм», как любят твердить многие ученые мужи, а грязная кухня. От этого факта никуда денешься. Это – реальность.
Не написать ли книгу о Великовском? – несмело подумал я,- бесхитростный рассказ о жизни величайшего ученого? Если удастся, коротко изложить содержание его книг.
Ничего не вымывать. Писать, как я писал свои диссертации.
Постепенно зыбкое желание переросло в навязчивую идею. Отбросив неизбежные для непрофессионала сомнения, я решился написать книгу об Иммануиле Великовском.
1. ШИМОН ВЕЛИКОВСКИЙ
Печальная плоская равнина пересекается рекой, нехотя текущей вдаль, к Балтийскому морю. Неяркие хвойные леса с вкраплениями лиственных деревьев.
Бедные поля – рожь, лен, картофель… Яблоневые сады вокруг убогих сельских хаток, подступающих к самому городу. Витебск – пристань на Западной Двине, когда-то столица Витебского княжества, располагавшегося к северу от Киевской Руси. В XIII веке этот город с окружающими землями вошел в состав Великого Литовского княжества – потом Речи Посполитой. А в конце ХУШ века ненасытная экспансия Московии поглотила эти земли и сделала их частью Российской империи.
Во времена Витебского княжества, а, возможно, – и раньше, в городе на Западной Двине уже была еврейская община. Как она появилась здесь? Откуда пришли сюда евреи? С юга ли – со стороны Киевской Руси, где еще раньше IX века жили евреи? С юго-востока ли – с Волги, из царства хазар? Кто знает…
Но путь семьи Великовских в Витебск прослеживается без особых затруднений.
Можно в какой-то мере понять гордость коренных американцев, знающих свою родословную вплоть до пятого-шестого поколения. Можно понять гордость английских или французских аристократов, родословная которых еще на пять-шесть поколений древнее.
Основоположник витебской ветви Великовских – Шимон – знал свою родословную по материнской линии до сотого поколения. Она восходила до Эзры Коэна, восстановившего в Иерусалиме Храм после возвращения евреев из вавилонского плена.
У Великовских не было ни родового герба, ни титулов. Более того, у рода Великовских, как и у всех евреев в России, не было даже элементарных гражданских прав. Зато в библиотеке дома Яакова – отца Шимона – стояли книги, написанные Шимоном – отцом Яакова, и отцом Шимона – Иегудой, и Лейб-Ихиэлем – отцом Иегуды, и дедом Иегуды – Айзиком. Глубины талмудической мудрости содержали эти книги, написанные просто евреями, единственным фамильным «титулом» которых была ученость и глубокая вера. К несчастью, та библиотека пропала – сгорела во время большого пожара в городе Мстиславле Могилевской губернии в 1859 году.
Именно в этом городке, который оставался глухой провинцией на востоке Белоруссии, в 1860 году родился Шимон Великовский. Здесь он безвыездно жил до своего еврейского совершеннолетия, до бар-мицвы, и даже еще один год – до 14 лет. Здесь, в хедере на краю города, он сдружился со своим сверстником Шимоном Дубновым, будущим выдающимся историком.
В хедере реб Зелиг тяжелой линейкой «вбивал» знания в своих учеников. Только двум Шимонам – Великовскому и Дубнову – не доставались побои. Возможно, это была дань уважения ребе Зелига, не знавшего грамматики, к ученикам, которые грамматику каким-то образом выучили. Зимой, ненадолго отрываясь от книги, Шимон прижимался носом к замерзающему окну и сквозь оттаявший кружок в стекле с завистью наблюдал за мальчишками, скользящими по льду. Но ему и думать запрещалось о таких развлечениях. Ведь он был примерным учеником среди изучающих Тору и Талмуд, и не пристало ему заниматься чепухой. Летом, когда он увлекся голубями, отец снова настойчиво напомнил ему: глупости мешают учению!
В семье Великовских ученость была самым ценным достоянием. Ко времени подготовки Шимона к еврейскому совершеннолетию в доме не было денег. Но отец Яков заплатил учителю, готовившему Шимона к Бар-мицве столовым серебром. Он не считал, что совершает нечто из ряда вон выходящее.
Мать Шимона, символ скромности и сострадания, даже далеко за пределами Мстиславля, была внучкой рава Шимона Хотимского из-под Чернигова. Брат Хотимского – Янкель ацадик – был женат на Ривке из рода Иосефа Каро, знаменитого раввина из Испании. Великовские помнили свою родословную.
Отец Шимона, Яков, по субботам говорил только на иврите. В синагоге он оповещал, что бедные, не имеющие субботней трапезы, приглашаются к нему на обед. Хотя нередко и для членов семьи Великовских не хватало еды за субботним столом.
Летом 1874 года четырнадцатилетний Шимон сбежал из дому, пешком пришел в местечко Мир, где находилась знаменитая ешива, и стал в ней заниматься. В ешиве, как и в хедере, Шимон был среди первых. Но достигал он этого не столько незаурядными способностями – в способных юношах в ешиве не было недостатка! – сколько поразительным усердием. Летом он занимался по 18 часов в день, зимой – по 12. Глава ешивы приглашал Шимона на субботу в свой дом, что считалось для учащихся высшей степенью отличия.
Через полтора года Шимон был вынужден прервать учение и вернуться домой: он получил повестку на призыв в царскую армию. Защищать отечество, в котором они не имеют гражданских прав, было не только единственным гражданским правом, но и обязанностью евреев России. От воинской повинности он получил отсрочку по малолетству, но в ешиву уже не вернулся. Ученье продолжал в мидраше, там же и работал.
После размолвки на идейной почве с отцом начался период скитаний в поисках работы. Сперва город Пропойск. Получив отказ, Шимон Великовский отправился в Могилев. Но и здесь ему отказывали во всех местах, куда он обращался. В Киеве еще сложнее. Работу приходилось искать, стараясь оставаться незамеченным, так как у него не было права на жительство. В дополнение ко всем несчастьям у него появились резкие боли в позвоночнике. Эти боли периодически обострялись на протяжении всей его жизни. Пришлось вернуться домой и помогать отцу во время его продолжительных поездок на подводе за товарами – за многие сотни километров от Мстиславля. И вот в Смоленске Шимон нашел работу у купца средней руки. Тот нещадно эксплуатировал молодого человека. Беда усугублялась тем, что Смоленск находился вне черты оседлости. Еврей мог поселиться здесь, только отслужив в армии.
В Смоленске Шимон Великовский стал активным сионистом, что сделало его слишком заметной личностью. А потому полиция вскоре арестовала его и по этапу доставила в Могилев.
Скитания в поисках работы, арестантский опыт, а главное – активная сионистская деятельность сделали умного и энергичного молодого человека настоящим бойцом. И это – не преувеличение! Только боец мог решиться после всех мук, пережитых им, приехать не просто за пределы черты оседлости, а в Москву, в самое запретное для еврея место, и здесь чудом стать на ноги.
Получив после подписания договора с крупнейшим финансистом Юлием Марком многолетний кредит во всех банках и коммерческих домах Москвы, Шимон Великовский становится видной фигурой финансово-коммерческого мира. Его сионистская деятельность приобретает еще большую весомость, чем прежде. Руководя московской организацией Хиват-Цион, Шимон Великовский в 1884 году направляет посланца в Эрец-Исраэль для покупки земли в пустыне Негев, возрождение которой к жизни было его давней мечтой. Впоследствии на купленной земле возник кибуц Рухама. Лично Великовский пожертвовал на это огромную по тем временам сумму – полтора килограмма золота.
Жить неофициально в Москве было для еврея делом рискованным и опасным. С ужасом вспоминал Великовский смоленскую тюрьму и возвращение в Могилев по этапу, арестантом. Официальное право жительства ему можно было получить, только став купцом первой гильдии. И. хотя путь этот сложен и продолжителен, другого для него просто не существовало. В течение пяти лет, проживая в черте оседлости, он должен был выплачивать огромный налог – по 1000 рублей золотом в год. Весь налог превышал заработок врача городской больницы примерно за четыре года.
Великовский решил поселиться в Витебске – на перекрестке путей с юга в Петербург и Прибалтику, а из Москвы – в Варшаву и дальше, на запад. И еще одно дело, более важное, предстояло завершить именно теперь.
В 1885 году в Страдове он познакомился с милой и умной девушкой Бейлой-Рахелью.
В Страдов она приехала вместе с братом, чтобы хоть в малой мере помочь своему отцу Нахуму Гродински, видному лодзинскому купцу, находившемуся в то время на грани разорения. Шимон и Бейла-Рахель полюбили друг друга. И вот сейчас, когда его материальное положение позволяло создать семью, Шимон написал письмо в Лодзь своему будущему тестю и попросил руки его дочери. Было это летом, 1885 года. Только спустя четыре года, в канун Рош-ашана молодая чета Великовских поселилась в Витебске. Еще в Страдове у них родился сын Даниил, через два года – второй сын, Александр. 12 июня 1895 года в Витебске, в семье Великовских родился третий ребенок.
Младшего сына назвали Иммануилом.
2. СЕМЕНА И ПОЧВА
Детство в добротном обеспеченном доме. Годами, столетиями выверенный и устоявшийся еврейский быт. Какие события могли врезаться в память ребенка? Разве только пожар в большой конюшне, крик лошадей, запах паленого мяса. Не из подсознания – из памяти извлечет потом психоаналитик Иммануил Великовский эту картину и этот запах. А еще запомнился ему необычный отъезд его отца Шимона.
Коммерческая деятельность отца была связана с частыми поездками, которые стали обыденным явлением в повседневной жизни семьи. Но на сей раз происходило нечто необычное. Трехлетний Иммануил с интересом разглядывал незнакомых посетителей, беспрерывно сменявших друг друга. Он пытался понять, что происходит в их доме.
Он приставал к братьям с бесчисленными вопросами. Но и братья не знали, что оно такое – сионистский конгресс, в каком месте знакомого им мира между Могилевом и Смоленском находится та самая Швейцария, куда собирается отец.
После возвращения отца из Базеля разговоры в доме Великовских стали еще более сложными для детского понимания. Два лучших витебских врача – очень религиозный доктор Либерман и большой знаток истории Эрец-Исраэль доктор Корельчик – говорили с отцом о какой-то идеологии и о национальном доме. Хасиды Любавичского раввина выражали отцу недовольство по поводу того, что он отказался от должности в исполнительных органах сионистской организации. Отец почему-то оправдывался, ссылаясь на состояние здоровья. Доктора, хасиды, торговые тузы Витебска и окрестных местечек упорно расспрашивали отца о разговоре с Теодором Герцлем, а еще больше – о встрече с Максом Нордау, которым отец представил свой какой-то очень важный план создания банка. Зеркальные бока большого медного самовара с утра до позднего вечера излучали жар, а мама с тихой улыбкой на красивом лице разносила гостям чай, а на тарелочках привезенного из Лодзи праздничного сервиза – такой вкусный штрудль. И гости, в отличие от детей, могли угощаться им сколько угодно.
Пять лет в Витебске. Пять счастливых лет безоблачного детства.
В 1900 году семья Великовских навсегда покинула добротный каменный дом, так не похожий на покосившиеся домики – жилища большинства витебских евреев. Художник Марк Шагал, земляк Иммануила Великовского, с болью и любовью изобразил Витебск.
Редкие чахлые деревца на фоне обшарпанных стен. Привязанные к колышкам козы озирают окружающую их убогость почти так же испуганно, как и их хозяева, втиснутые российским антисемитизмом в сдавливающую горло черту оседлости. И хотя маленький Иммануил рос в благополучии и достатке, натура шагаловского пейзажа запечатлелась в его сердце. В будущем это семя упадет на благотворную почву.
Впрочем… Только ли от семян и почвы зависят всходы? Ту же убогость еврейского быта в Витебске видели Даниил и Александр. И воспитание в доме Шимона Великовского, воспитание еврейское и сионистское, в равной степени получали все дети. Тем не менее, пути их в будущем разошлись. Иммануил на всю жизнь остался сионистом, а Даниил и Александр поверили в то, что только социалистическая революция может разрешить еврейскую проблему. …В Москве, куда переехала семья, дела купца первой гильдии Шимона Великовского сразу пошли в гору. Восстановились и сблизились отношения с банками и финансовыми домами. Имя Великовского зазвучало. Вскоре он стал одним из виднейших и наиболее уважаемых оптовых торговцев. Но одно обстоятельство омрачало благополучие семьи Великовских.
Когда Даниилу, а затем Александру пришло время поступать в гимназию, оказалось, что в православной Москве они лишены этого права. Еврейские дети были вне закона.
В гимназию их не принимали, даже несмотря на то, что их отец, известный купец первой гильдии, имел право жительства в российских столицах Пришлось приглашать частных учителей, надеясь на то, что в будущем мальчиков удастся устроить во второй или третий класс гимназии. Частные учителя готовили для поступления в гимназию старших братьев, а затем – Иммануила.
Кроме учителей, преподававших гимназическую программу, был еще один, у которого одновременно учились не только дети, но и отец. Это был первый в истории Москвы преподаватель иврита. И первыми его учениками были члены семьи Великовских, среди которых самым способным оказался Иммануил.
И еще в одной области младший сын проявил заинтересованность и способности большие, чем его братья, – в изучении Торы и Талмуда. Отец с гордостью наблюдал за успехами Иммануила, вспоминал собственные – в мстиславльском хедере, а затем в ешиве Мир.
Ко времени, когда Иммануилу исполнилось 11 лет, финансовое положение Шимона Великовского, значительно пошатнувшееся в канун и во время русско-японской войны, вновь стало устойчивым. В московских торговых и финансовых кругах Великовский, купец первой гильдии, считался человеком умным, опытным, надежным и очень состоятельным. Популярность и широкие связи позволяли надеяться на то, что наконец-то ему удастся устроить младшего сына в гимназию. Если не в третий класс, в который он должен был быть принят по знаниям, приобретенным у частных учителей и самостоятельным трудом, то хотя бы во второй – по возрасту. …С тревогой поглядывал Шимон то на часы, то на дверь кабинета директора гимназии. Давно уже истекло обычное для приемного экзамена время. Когда, наконец, его пригласили в кабинет, когда он увидел директора и двух учителей, с интересом рассматривающих то его, то смущенно ссутулившегося на своем стуле Иммануила, Шимону инстинктивно захотелось втянуть голову в плечи в ожидании очередного удара. Тем радостнее было услышать слова директора: «Мальчик поразил нас своими знаниями. Ему нечего делать в третьем классе. Это единодушное мнение – мое и обоих учителей. Но… Не будем в этом случае выходить за рамки установленных правил… Кроме того, господину Великовскому, вероятно, известно, что 9-я Императорская гимназия – одна из самых престижных в России. Так что пусть все идет своим чередом. Ваш сын зачисляется в третий класс…»
Высокий мальчик с крупными чертами лица, деликатный, воспитанный и вместе с тем такой неуступчивый, когда спор шел о его убеждениях, Иммануил считался признанным авторитетом и заводилой, хотя был моложе своих одноклассников. Первый по знаниям ученик в течение шести гимназических лет. Его память, сообразительность и образованность – были предметом удивления и восхищения как учеников, так и учителей. Возможно, именно поэтому в 9-й Императорской гимназии города Москвы Иммануил не ощущал антисемитизма.
3. СОЦИАЛИЗМ И СВЯТОСТЬ СУББОТЫ
Московский дом Великовских, несмотря на религиозность хозяина, справедливо считался весьма либеральным. Но суббота соблюдалась строго по еврейским законам – это было обязательным для всех членов семьи. В пятницу до захода солнца мать зажигала свечи. Семья собиралась вокруг праздничного стола, отец, стоя, произносил благословение и отпивал глоток вина из красивого серебряного кубка. В благоговейной тишине каждый выпивал свое вино. Отец приподнимал белоснежную накрахмаленную салфетку, покрывающую две свежеиспеченные халы, благословлял хлеб и, отламывая куски халы и обмакивая их в соль, молча передавал сидящим за столом.