Ди Пол. Нечеткое дробление

   – Постой-ка, постой. Но где у этой бесконечно убывающей последовательности конец? Или начало?
   – Понятия не имею! Ты говорил так уверенно, что я подумала, тызнаешь!

21
Ночные огородники

   Я был до того потрясен постигшим меня жестоким разочарованием, что никак не возразил, когда Кальпурния заявила: пора на работу вместе с остальными. Хотя мне еще ни разу не заявили в открытую, что я должен «зарабатывать себе на хлеб», у меня создалось впечатление, что безделье и откачка энергии на дармовщинку тут не поощряются.
   – Пошли со мной, Пол, – позвала Кальпурния и быстро исчезла.
   – Эй, Каль, погоди! Куда ты пропала?
   Она снова вынырнула рядом со мной.
   – Смотри внимательней, дурачок!
   На этот раз я посмотрел внимательней и сумел повторить движение Кальпурнии: простую комбинацию движений ана, гиперплюс и бафт.
   Мы оказались на широком поле сгруппированных вероятностей, произрастающих в виде раскачивающихся архитектонных перстов и пульсирующих кораллобразных, круглых, как мозг, выростов. Кальпурния указала в сторону одного из выростов.
   – Вот очень перспективный юнец. Мы можем обработать его и пригладить – глядишь, и выйдет что-то путное.
   – Каким образом?
   – Просто вспомни вчервниз, и все поймешь.
   Я попытался последовать ее совету, и в моей памяти появилась информация. Все навыки и приемы «огородничества», отшлифованные поколениями кальвиний, оказались в моем распоряжении. Я понял, в чем суть этого процесса и как добиться лучшего результата. И с воодушевлением принялся за работу.
   – Отлично! – похвалила Кальпурния. – Вот тут пригладь его своим ритмом – отлично! Теперь давай сам. А я буду недалеко.
   Очень быстро я начал проникатьсяэтой работой.
   Пусть я и не был Первым Огородником и Созидателем, по крайней мере занимался чем-то более полезным, чем все, что делал раньше.
   Гипнотическое, хаотическое разнообразие субквантовой пены в сочетании с моим рабочим танцем порождало бездумное, инстинктивное ритмическое психоментальное состояние, близкое к нирване.
   Я был пеной, и пена была мной. Вместе мы воплощали в бытие грядущее, бросали нашу общую тень на пространственно-временной континуум, неявно имевшийся внутри Великого Яйца.
   Нигде и никогда не существовало такое нечто, как Пол Жирар, не было проблем и бед, связанных с этим именем. Я был просто одним из термитов в термитнике, еще одной рабочей пчелой в улье.
   Пых, пых, пых! Хлоп, хлоп, хлоп!
   Вполне возможно, что я проработал таким манером дольше, чем существовала моя старая вселенная. Или, может быть, всего несколько часов. Я сформировал потенциалы, которые однажды станут деревьями, звездами или плохими книгами. Как бы там ни было, когда Кальпурния вернулась, я не сразу сумел выйти из своего транса.
   – Ого, ты тут неплохо управляешься! – поздравила она меня. – Думаю, ты заслужил секс!

22
Любовные упражнения

   Зачарованный нескончаемым движением пены, я чувствовал себя рабочей пчелой, призванной Королевой Пчелиной Маткой для спаривания. Мне не пришло на ум спросить, каким образом осуществляется секс среди кальвиний, в мире без рождения и эволюции в том смысле, в каком они известны людям. Возможно, кальвинии кое-чему научились, наблюдая за более холодными, выродившимися мирами. Может быть, это понятие сюда внес я, кто знает.
   Но в чем может выражаться секс между этими перекрученными спиральными созданиями, я понятия не имел.
   Я помялся.
   – Ну, конечно, если ты хочешь...
   – А как же! Мы все хотим!
   – Кто это «все»?
   Нас с Кальпурнией мгновенно окружило множество других неизвестных кальвиний.
   – Как же, вот они мы! – воскликнули они и тут же «исчезли» внутри Кальпурнии, засосавшись нафт и вчервниз в одно из ее телесных отверстий.
   Сформировав одну из своих ручек, Кальпурния призывно протянула ее ко мне.
   – Ты готов, дорогой?
   – Что я должен делать?
   – Топологически двигайся ко мне, любимый! Примени ко мне высшую математику, детка! Выверни меня наизнанку! Сожми и стисни! Тензоры и закрученности, а также странные аттракторы так меня заводят! Может быть, начнем с небольшого расчета, а?
   Я попробовал исполнить указание.
   Постепенно, помогая друг другу, мы с Кальпурнией сумели завести друг друга.
   Я при помощи математических концепций толкал и заводил ее резонансные частоты, а она гладила и умащивала меня. Поражало то, что я ощущал все, что делал ей, понимая, что сама она чувствовала все, что делал ей я. Происходящее напоминало мастурбацию настолько же, насколько и секс.
   В итоге мы оба приблизились к оргазму.
   – О, сунь же мне это большое уравнение, мой богатырь!
   Вечность снизошла на нас одновременно.

23
Лилит Калипсо

   Я снова вернулся на поля Господа, где взялся за божественную механику. Не думая ни о чем, я сглаживал и прищипывал, подвергая пластической хирургии еще не рожденные вселенные. У меня не было целей, не было плана, не было побуждений. Ни прошлого, ни будущего, а может быть, и настоящего. Я был доволен и утолен.
   И тем не менее. Тем не менее. Некий крохотный демон неудовлетворенности поднимал голову (а в таком необычном месте, как это, даже крохотная неудовлетворенность может оказаться огромной).
   Этот ли мир станет лучшим плодом моих недолгих стараний? Это ли мир лучший из тех, что я могу разыскать при помощи подарка Ганса? Оказался ли я там, где захочу провести вечность?
   При помощи своих получивших новый опыт чувств я попытался дотянуться до йо-йо. Мне почувствовалось – или показалось, что почувствовалось, – будто я все еще держу стержень с намотанной на него струной. Или это вероятностные шаблоны, ассоциируемые с этим? Я даже ощущал словно издалека свое старое тело с пец-конфетницей в нагрудном кармане. Вот, я могу шевельнуть пальцем...
   Словно привлеченная моими мыслями, появилась одна из кальвиний. Поначалу я решил, что это Кальпурния. Потом заметил другие складки на ее ката поверхности.
   – Привет, Пол. Я Калипсо. Спасибо за прекрасный секс!
   – Гм, не за что.
   – Как твоя работа?
   – Прекрасно. По-моему.
   Калипсо спустилась через шесть измерений и протиснулась внутрь меня. После чего объявила:
   – Теперь мы можем поговорить откровенно, и она не подслушает.
   – Кто? Кальпурния?
   – Да. Мисс Десять Святейших Координат. Ответь мне, только правду. Ты же не болен и не пытаешься составлять будущие вселенные по ее скучным стандартам? Приятные милые стандарты и пропорции, все понятно, и результатом станет органическая жизнь. Сделала ли тебе что-то полезное органическая жизнь?
   – Ну, как сказать, дело в том...
   – Ах да, верно, я и забыла. Ты и сам был когда-то органическим. Но даже прежнее холодное пиво и куриные крылышки способны понять, что возможны гораздо более интересные и эстетически возвышенные будущие вселенные, лучше тех, что все время у нее на уме.
   – Например?
   В голосе Калипсо появились нотки алчности к извращениям.
   – О, есть много способов смешения пространства и времени! Что ты думаешь, например, о создании континуума с очень большой космологической постоянной? Пространство-время будет выгнуто так, что свет не сможет двигаться по прямой дальше чем на сто метров! Или вот еще – мы можем внедрить закон общекосмического отталкивания и получить крутую антигравитацию! Будет клево! Представь, с какой головной болью столкнется любая цивилизация, какую мы там поселим? Они ни за что не поймут, с чего им на голову свалилась такая пакость.
   – Господи, да ты злючка, Калипсо...
   Кальвиния сделала внутри меня что-то, отчего появилась боль.
   – Ой!
   – Злючка? Я тебе покажу «злючку»! Мы тут веселимся вовсю. У нас есть власть и талант демиургов, но мы используем их только для того, чтобы штамповать по образу и подобию одинаковые вонючие незабудки, вселенную за вселенной! Нет, в этом измерении очень скоро все должно измениться. И если, когда мы начнем перемены, ты будешь не с нами, то против нас!
   – Подумать можно?
   – Хорошо. Только не целую вечность.
   Я воздержался от выяснений, как в этом дурацком месте отличить вечность от когда-нибудь.
   Калипсо выскользнула из меня.
   – И помни, я очень благодарная – для своих друзей и помощников. Не одна Кальпурния умеет трясти матрицей.
   Подкрепив свое обещание вероятностным взаимопроникновением и взаимоискривлением наших пространств, она удалилась.

24
Всем «пока»

   После такой предвзятой отповеди Калипсо я понял, что пора отправляться дальше, бросив этот райский пенный сад.
   Но я колебался – по одной причине.
   Я не знал, как подействует на Моноблок активация космического йо-йо. Все-таки струна моего йо-йо, как следовало из слов Ганса, была из того же вещества, что и Моноблок. Кто знает, что случится, если я заставлю эту свернутую в петлю бесконечность трепетать по моей воле. (Вдобавок я понятия не имел, о чем буду йо-йо просить. Если я еще могу его о чем-то попросить, вот.)
   Во всяком случае, мое появление это странное место пережило. Но я подозревал, что мой уход вызовет тут гораздо большее потрясение. Ведь эти дурацкие Моноблоки так неустойчивы. Они же то и дело лопаются, не так ли? Производят новые вселенные направо и налево, заменяя идеал и симметрию бедностью и нуждой. Хочу ли я взять на себя ответственность за этот переход?
   С другой стороны, я не хочу оставаться тут и оказаться меж двух огней – между враждующими фракциями кальвиний. (Как могут появиться фракции среди идентичных индивидуумов внутри математической точки, я понятия не имел. Похоже, политика неудовлетворенности, бесчувственности, резания глоток предустановлена в манифестации сверхпространств изначально. Но, возможно, я просто не способен понять смысл игры, которую ведут со мной...)
   «День» спустя после ультиматума Калипсо я спросил у Кальпурнии:
   – Что случится с кальвиниями после того, как наконец произойдет Большой Взрыв?
   – К тому времени многие уже переправятся по червоточным проходам в другие моноблоки, чтобы ухаживать за тамошними садами. Но некоторым из нас захочется посмотреть, чем станет вселенная, над набросками которой мы трудились, поэтому они задержатся здесь.
   – Как же это возможно?
   – Они оседлают волну.
   – Волну чего?
   – По большей части – первородных черных дыр.
   Первородные черные дыры – мелкие объекты, появляющиеся в первые мгновения Большого Взрыва, в отличие от больших и более поздних, возникших на месте погибших солнц.
   – Послушать тебя, так окажется, что в моей современной вселенной кальвиний можно найти внутри черных дыр?
   – Совершенно верно!
   Я на секунду задумался.
   – Но разве маленькие черные дыры не распадаются со временем в ничто?
   – Так и есть! Именно потому мы стараемся разрастить маленькие дыры в большие и тем самым сохранить их существование. Там мы можем спокойно сидеть и впитывать всю информацию, которая течет к нам сквозь горизонт событий. Это потрясающе!
   Таким вот образом я снял с плеч заботу о том, что своим исчезновением уничтожу всех кальвиний, положив начало первородному Большому Взрыву. Это все решило. Взрыв рано или поздно все равно произойдет, верно? И к тому времени мне лучше сделать отсюда ноги!
   Но прежде чем я успел что-либо предпринять, Калипсо устроила шоу.
   Хотя, может быть, это шоу продолжалось уже давным-давно.
   Я успел заметить только, что минуту назад спокойно говорил с Кальпурнией, а в следующее мгновение они с Калипсо уже ожесточенно сцепились, словно кошки, покатились клубком, мелькая смешением сложных узоров на поверхности. Ни дать ни взять бой двух амеб на грязевом ринге.
   – Сдавайся, несносная маленькая тварь!
   – Никогда, ханжа ты сволочная!
   Остальные кальвинии мало-помалу, принимая одну или другую сторону, тоже пустились трепать и таскать друг друга.
   Я почувствовал, как субквантовая пена начинает бурлить и вздыматься, возбужденно реагируя на эту титаническую битву ангелов. И понял, что взрыв неминуем уже в ближайшие квазисекунды.
   Мысленно я сформулировал желание – четко и предельно ясно.
    Перенеси меня в то место и время, где я был по-настоящему счастлив.
   Ухватившись как можно крепче за свой шанс – то есть йо-йо, – я проорал:
   – Счастливо вам лопнуть, девочки!

Выпало в третий раз

25
Приятные попутчицы

   Вдох.
   Свет.
   Звук.
   Запах.
   Я вернулся! Я снова внутри моего знакомого поношенного тела, накрепко приклеен к ограниченному четырьмя измерениями пространству-времени какого-то роскошного, распадающегося и неидеального мира, но главное – далеко-далеко-далеко от несносных забияк-кальвиний.
   – Вот что он задумал, Каль!
   – Он от нас так просто не избавится, верно, Кали?
   Голоса Калипсо и Кальпурнии вдруг зазвенели в моей голове, резкие и насмешливо-злобные. Похоже, кальвинии решили отложить на потом свою распрю и идеологическую вражду.
   Эти попутчицы, пусть и договорившиеся о мире и ненападении, были для меня крайне нежелательны.
   – Черт, вы-то как сюда пролезли? Снова сидите у меня в голове?
   – Конечно нет, глупыш. Этот примитивный орган не способен поддержать существование в этом мире разрушенной симметрии столь разумных, как мы, квантовых существ.
   – Не обращай внимания на мысли этого убогого мечтателя.
   – Но мы связаны с его нервной системой, и приходится выслушивать эти дурацкие мысли.
   – Раз уж у нас есть сюда доступ, давай подкрутим ему гайки!
   – Мы сидим в струне твоего йо-йо!
   Как же я сразу не догадался! Ганс объяснял мне, что космическая струна есть остаток предшествующего Моноблока. Я и сам уже догадывался о единстве структуры струны и первородной материи в Моноблоке, где был недавно, прежде чем воспользовался йо-йо (драгоценные воспоминания о жизни в Моноблоке уже начали стремительно выветриваться и таять в моей памяти).
   Но мне в голову никогда не приходило, что какая-либо из кальвиний, едва я решу оттуда отчалить, сможет ухватиться за мою струну и пробраться в мою игрушку. Хотя, судя по тому, что они умеют кататься на черных дырах по волнам Большого Взрыва, путешествие автостопом на дармовщинку – их вторая натура.
   – И сколько вас тут?
   – Одна.
   – Две.
   – Десять на десять в десятой степени!
   Я махнул на это рукой. Какая разница, сколько их тут? И одной слишком много. Но поскольку я слышал всего два голоса, то решил считать, что их только парочка.
   Внезапно у меня явилось ужасное подозрение.
   – Вы, две, – вы проникли в мой йо-йо! Теперь вы сможете управлять им, влиять на его работу?
   – Ну, не совсем.
   – Но можем вносить возмущения. Точно управлять невозможно из-за принципа неопределенности. Когда мы пытаемся предвидеть, все становится очень расплывчато.
   – Такая ситуация для нас в новинку, понимаешь?
   – Но интересно смотреть на мир холодных, пользуясь твоими ограниченными чувствами.
   – Точно! Я жду не дождусь, когда мы займемся сексом!
   Упоминание о моих чувствах заставило меня вспомнить о глазах и ушах.
   Впервые с того момента, как покинул Моноблок, я оглянулся по сторонам.

26
В мареве дыма травки

   Разглядеть что-то удалось не сразу. Я видел цвета и геометрические фигуры. Потом понял, что пытаюсь глядеть в странных направлениях, которыми больше не владею. Шесть дополнительных измерений, доступных в Моноблоке, были сжаты здесь до обычного планковского уровня.
   Наконец, протерев глаза и вернувшись к нормальному зрению, я увидел – и не поверил.
   Я стоял в центре большой городской площади в окружении типичных американских домов двадцатого века, разной степени запущенности и разрушения. Посреди площади бил фонтан, стояли скамейки и по-летнему зеленели деревья. Кто-то запускал змея; играл самодеятельный духовой оркестр. Этакий американский город под названием Любой... если бы не одна вещь.
   Люди.
   Все, кого я видел, от малышей с редкими волосиками на макушке до седовласых бабулек, были одеты в традиционную хипповскую одежку.
   Тут было больше клешей, чем в музее Сонни и Шер, больше кожи, чем в стаде бизонов, больше бахромы, чем на конкурсе исполнительниц танца живота, больше бандан, чем в военной зоне, больше сандалий, чем на Тайной Вечере. Начищенные пряжки отражали солнечные лучи, да так, что резало глаза. Грязные галуны и отделка на куртках и рубашках были украшены пуговками и дешевыми фенечками. Много пипла обоих полов ходило с голой грудью, в жилетках из кожаных лоскутов нараспашку, и тут было достаточно кручено-окрашенной ткани, чтобы Христо мог покрыть ею весь Рейхстаг.
   Я не видел ни одной прически короче, чем по плечи, а у большинства населения волосы в среднем доходили до середины спины. От этих развевающихся локонов распространялись волны пачули и мускуса.
   Но даже сильнее, чем одежда, меня поразило поведение горожан. Ни на одном лице нельзя было заметить типично делового, рабочего или покупательского «мне-нужно-срочно-успеть» выражения спешки и решительной стремительности. Люди прохаживались и глазели по сторонам, стояли и лежали, тут никому не было нужно торопиться на встречу или им просто некуда было спешить. Здесь определенно царило время «Моста 59-й улицы». В этой общей атмосфере расслабленности и покоя я вдруг осознал, до чего напряжен и забеган бывает средний гражданин моей родной Америки, который торопится даже в минуты, отведенные для отдыха.
   И понял главную причину здешнего расслабленного спокойствия.
   Трава. Косяки. Шмаль.
   Целые тонны травы.
   Практически у каждого, кого я видел, имелся здоровенный дымящийся косяк размером с сигару. Волны кумара висели в воздухе, словно автомобильный выхлоп, состязаясь с запахом тела, спрыснутого духами. (А, кстати говоря, куда подевалось огромное стадо машин, свойственное современной цивилизации?)
   Потом меня озарило.
   Благодаря йо-йо я вернулся в 1972 год.
   Тот год был счастливейшим годом моей жизни. Мне исполнилось восемнадцать, я был уверен в себе, легок на подъем и свободен. Секс был доступен, с деньгами никаких проблем, музыка отпадная. У меня не было обязанностей, я не чувствовал, что мое время убегает. Общество вокруг меня, пусть и потерявшее в 1967-м немного своей аркадской невинности, было свободнее, чем когда-либо прежде или потом; богема, первые счастливчики из «детей цветов», уже проникли во все колледжи Среднего Запада и на все вечеринки с барбекю у бассейнов в Плезант-Вэлли. Несмотря на правительство тиранов, несмотря на войну, казалось, что любые перемены категорически и обязательно возможны.
   В эти несколько месяцев уместилась моя личная Утопия, воспоминания о которой, быстро вырвавшиеся из рук и унесшиеся в прошлое, скрашивали последующие двадцать лет.
   И вот теперь я вернулся в эти годы благодаря йо-йо, подаренному Гансом Моравекцем.
   Я уже собрался выкинуть свой йо-йо. Для чего он мне теперь нужен? Но привычная осторожность заставила меня просто снять петлю с трансмодифицированного пальца и спрятать йо-йо в карман.
   Пытаясь не выглядеть подозрительно и, несмотря на мою кондовую одежку, не выделяться в толпе, я двинулся к киоску с газетами, уже войдя в контакт и вдохнув кайфа этой густой, как на Венере, атмосферы, вбирая глазами жизнь этого замечательного места, такого же клевого, как пространство-время 1972-го.
   Окинув взглядом выставленные на продажу газеты и журналы, я мгновенно выхватил дату, выведенную психоделическими письменами на обложке «Национального оракула»: «1 мая 2002».
   После чего продавщица газет, клевая молодая цыпка, подняла на меня глаза от своего комикса «Зап» и пронзительно заверещала!

27
По уши в дерьме

   Забавно, что именно замечаешь в моменты опасности. Самые мелкие, малосвязанные с происходящим детали приобретают крайнюю отчетливость.
   Например: продавщица заверещала, и я заметил на обложке ее комикса «Зап» заголовок: «Выпуск пятисотый!!! Легендарные мохнатые братья встречаются с удивительным свиномордом!!!» Я также заметил, что обложка помята и краски на ней расплылись, и весь журнал выглядит так, словно его напечатали на бумаге, сделанной из серой муки.
   Наконец непрерывные вопли девушки привлекли к ней мое внимание, заставив оторваться от комикса.
   Я нервно улыбнулся и пальцами неизмененной руки изобразил знак мира. Немного неточно и неуверенно, но вообще-то последний раз я показывал такое лет двадцать назад.
   – Э-э-э, что за дела, сестренка? Могу я, э-э-э, «вписаться в картинку»?
   Звуки, которые она исторгала, стали осмысленными:
   – Шпик, шпик! Помогите! Помогите! Кто-нибудь, позовите Ангелов!
   Оглянувшись через плечо, я заметил, что многие стоящие и вялоидущие вышли из своего удолбанного ступора и теперь смотрят на меня и на газетный ларек, и занервничал. Может, лучше покинуть этот континуум, пока события не зашли слишком далеко? На что решиться? Пусть все началось с криков, но здесь у меня были шансы почувствовать себя счастливым. Дома у меня такой возможности не было.
   Так я стоял и колебался.
   Кальвинии воспользовались паузой, чтобы вмешаться в мои сомнения. Я удивился, что слышу их, ведь я снял йо-йо, но предположил, что контакт йо-йо с телом позволяет им вести разговор в моей голове.
   – Почему эта женская особь твоего вида кричит?
   – Это часть брачного ритуала?
   – Это тебя привлекает?
   – Когда мы будем трахаться?
   – Ох, можешь заткнуться? – крикнул я, по привычке обращаясь к кальвиниям вслух.
   Но девчонка-продавщица подумала, что я обращаюсь к ней, и мигом ударилась в истерику.
   – О господи, он совершил вербальное насилие! Принародно!
   И она хлопнулась в обморок.
   А меня схватил сзади за руки кто-то здоровенный, и грубый голос прорычал:
   – Приятель, ты по уши в дерьме!

28
Попал!

   Лапа величиной с окорок пребольно стиснула мне плечо и развернула. Я обнаружил, что нахожусь в центре огромной толпы, а мой противник не кто иной, как здоровенный детина байкерского вида. Этакий бородатый медведь, с пивным брюхом, в засаленной коже; из заляпанной моторным маслом и жутко грязной драной майки рвутся черные курчавые волосы, лопнувшие вены на отвисшей коже отмечают пути по различным соседним районам, от трущоб до гетто, нос лишь наполовину возведен заново, потом, видимо, кончились деньги. На голове у него красовалась плоская байкерская кепка, на околыше которой вышито курсивом: «КРОШКА».
   Не успел я закончить осмотр задержавшего меня, как голос из толпы проорал:
   – Гляди! У него в кармане! Это ж Хорек!
   Пипл отпрянул, начал тыкать в меня пальцами и орать. Некоторые прикрывали руками лица, словно отгораживаясь от чего-то ужасного. Несколько придурков выставили вперед кожаные медальоны с символом мира, тем жестом, каким люди Средиземноморья выставляют два пальца – рожки от сглаза.
   Я взглянул себе на грудь.
   Из кармана моей рубашки лыбилась голова Никсона, украшающая пец-конфетницу.
   Я сообразил, что в этом континууме исторический типаж Никсона представляет собою олицетворение гада, противоположного образу Спасителю человечества, которым он был во временной линии Ганса.
   Проклятие на головы чертовых киберметелок!
   Даже устрашающая громадина Крошка и тот содрогнулся, заметив у меня в кармане поганую образину.
   – Ох, чувак, ты чо, хочешь, чтоб тебя линчевали?Как ты собирался маскироваться, если у тебя из карманов торчит такое?
   – Я не маскируюсь! Я не шпик! Честно!
   – Тогда кто ты?
   Хороший вопрос.
   – Я... гость...
   – Откуда?
   Уже лучше. Может быть, правда впечатлит их настолько, что они согласятся поверить моим словам и проникнутся сочувствием?
   Выпрямив спину, я смело объявил:
   – Я явился из иного измерения, с дружбой и добрыми намерениями, надеясь разделить совершенство и мудрость вашего мира.
   Казалось, мое заявление произвело должное впечатление на толпу. Послышалось одобрительное бормотание, обсуждение, несколько подытоживающих реплик вроде: «Круто!», «Классно залепил!»
   Крошка обрабатывал поступившую информацию с усилием и скоростью, типичной для одного из первых ламповых компьютеров. Потом он изрек:
   – Может, это и правда. Но я не могу позволить тебе шляться по округе и будоражить народ, и потом, тебя могут просто прибить. К тому же ты и правда произвел вербальное насилиенад этой куколкой. Так что придется тебя забрать, пусть с тобой разберется Суд Народной Солидарности. А пока давай-ка уберем с глаз долой эту мерзость.
   Выхватив из моего кармана конфетницу, которая почти исчезла в его здоровенном кулачище, Крошка потащил меня через толпу, которая послушно расступалась перед ним.
   – Это начало сексуального акта?
   – Боже, надеюсь, что нет, – ответил я, плюнув на то, что меня еще кто-то слышит.

29
Мунчайлд

   С заднего сиденья потрепанного «харлея» тюрьма казалась такой же, как все тюрьмы. За исключением одного: когда я вошел внутрь, то очутился в гораздо более обшарпанной кутузке, чем обычно бывает за границами Миссисипи. Тут не только плиточный пол был щербатым, а кое-где грязным до чрезвычайности, и лупилась краска на стенах, но и двери были сорваны с петель, в окнах недоставало рам и стекол, а вода, подтекающая из труб, оставила на потолке пятна цвета отчаяния.