Глава 4
На следующее утро, едва открыв глаза, Рита спросила его:
— Я видела вчера, как ты вышел из зала вместе с этой… как ее там?
Ах да, Кэрол Тай. Но почему?
Николас, еще не успевший умыться холодной водой, почистить зубы и привести себя в порядок, небритый и выбитый из колеи, растерянно пробормотал:
— Я должен был подписать свидетельство о смерти Соузы. Дела.
Он поплелся в ванную и обнаружил, что она заперта.
— Ну ладно, Стью, — попросил он, — заканчивай бриться, мне нужно в ванную.
Дверь открылась, и в самом деле там оказался его младший брат, старательно брившийся перед зеркалом.
— Не обращай на меня внимания, — сказал Стью, — заходи и…
Из соседней комнатушки раздался резкий голос его жены, Эдит:
— Сегодня мы умываемся первыми, Ник, ведь твоя супруга вчера вечером целый час принимала душ, так что будь добр, подожди.
Он согласился с доводом Эдит и, пошаркивая ногами, поплелся на кухню, которую им не приходилось делить ни с теми соседями, что жили справа от них, ни с теми, что слева, и стал разогревать на плите кофе. Этот кофе он заварил еще вчера вечером, готовить свежий у него не было сил. И к тому же искусственных зерен им дали совсем мало, и их наверняка не хватит до конца месяца. И тогда ему придется выпрашивать, одалживать и выменивать у других жителей убежища, на сахар — ни он, ни Рита не злоупотребляли сахаром хотя бы горсть этих эрзац-бобов.
Я бы выпил целое море кофе, подумал он, если бы нам давали вдоволь этих зерен. Однако норма их выдачи (как, впрочем, и всем остального) была строго ограничена. Рассудком, за годы, проведенные под землей, он с этим примирился, но организм его жадно требовал еще и еще кофе. Он еще помнил вкус настоящего кофе, который пил до того, как поселился в убежище. Мне было тогда девятнадцать, вспомнил он, и я был на первом курсе колледжа, я тогда только-только начал пить кофе, вместо солодовых напитков, которые дают детям. Я только начал взрослеть, когда это произошло…
Но как частенько говаривал Талбот Йенси, сияя от радости или хмурясь как туча в зависимости от обстоятельств: «По крайней мере, они не сожгли нас дотла, потому что мы успели подготовиться. Потому что в нашем распоряжении был целый год для того, чтобы обосноваться под землей, и об этом мы никогда не должны забывать». И Николас не забывал, и даже сейчас, подогревая вчерашний искусственный кофе, он думал о том, что его могли сжечь дотла пятнадцать лет назад или уничтожить холин, содержащийся в его теле, при помощи ужасного американского нервно-паралитическом газа, самого опасного из всех когда-либо придуманных этими свихнувшимися идиотами из правительства, находившегося в существовавшем некогда Вашингтоне, округ Колумбия. О себе-то они тогда позаботились, приняли противоядие, атропин, и чувствовали себя в безопасности. В безопасностиот нервно-паралитического газа, изготовленного на химическом заводе в Западной Индиане по заказу печально известной фирмы «Эф-Эм-Си». Но не в безопасности от советских ракет. И Николас понимал его, и радовался, что находится в убежище и пьет этот кофе, пусть он и горький.
Дверь ванной наконец открылась, и Стью сообщил: «Я закончил». Николас направился в ванную, но в этот момент кто-то постучал в дверь. Ему пришлось уступить обстоятельствам — положение обязывает, ведь его избрали Президентом. Николас открыл дверь — и сразу понял, что перед ним не просто гости, а депутация. К нему опять пришли Йоргенсон, Холлер, Фландерс, активисты убежища, а за ними Петерсон, Граци, Мартино, Гиллер и Христиансен, их помощники. Он вздохнул и впустил их.
Они бесшумно, наученные горьким опытом, проскользнули внутрь, и сразу в ем комнате стало тесно. Как только входная дверь закрылась, Йоргенсон сказал:
— Мы придумали, как выйти из создавшегося положения, Президент. Мы не ложились спать до четырех утра и все обсудили.
— Что вы обсудили? — спросил Николас, хотя знал, о чем они говорят.
— Мы берем политкомиссара на себя, этого Нюнса. Мы устроим драку на двадцатом этаже, добраться до него не так-то просто, потому что лестница завалена ящиками с деталями для железок. На то, чтобы разнять дерущихся, ему потребуется не меньше получаса. А это даст вам, Президент, достаточно времени.
— Кофе? — спросил Николас, возвращаясь на кухню.
— И сегодня же, — ответил Йоргенсон.
Николас молча пил кофе. Ему хотелось оказаться в ванной. И запереться там от жены, брата, невестки и членов этого комитета, чтобы они не могли добраться до него. И от Кэрол, подумал он. Ему очень хотелось запереться от них всех. И просто побыть в ванной одному, чтобы никто не мешал. Просто побыть.
И тогда, если бы он сумел там просто побыть, может, ему удалось бы подумать. И стать самим собой. Не Николасом Сент-Джеймсом; Президентом убежища «Том Микс», но самим собой, человеком, и тогда он бы сообразил, действительно сообразил, — прав ли комиссар Нюнс, и законам следует подчиняться, или права Кэрол, и происходит что-то подозрительное и странное. На что натолкнулась Кэрол Тай, собирая записи речей Йенси, произнесенных им в прошлом году? «Coup de grace», подумал он, «это смертельный удар по мне, чтобы отправить меня в мир иной».
Он повернулся лицом к активистам; в руке у нею все еще была чашка кофе:
— Сегодня, — сказал он, передразнивая Йоргенсона, которого недолюбливал — у Йоргенсона была бычья шея, выдававшая любителя пива и соленого печенья.
— Мы знаем, что нужно спешить, — раздался хриплый голос Холлера — его раздражало, что Рита присутствовала при этом разговоре и к тому же, не обращая внимания на гостей, продолжала причесываться перед зеркалом.
Разумеется, они боятся этого полицейского, политкомиссара, и все же решились сюда прийти.
— «Позвольте проинформировать вас о том, что нам потребовалась искусственная поджелудочная железа…» — начал было Николас, но его тут же прервал Фландерс.
— Нам все это известно. Все, что нам нужно, мы знаем. Послушайте, Президент, мы знаем, что они плетут заговор.
Шестеро или семеро членов комитета пристально посмотрели на него, и в их взглядах Николас прочитал одновременно и гнев и безысходность, нервы у них были напряжены до предела. Его крошечная — вернее, «стандартного размера» — комнатенка, казалось, до отказа заполнилась мучившим их беспокойством.
— Кто это «они»? — спросил он.
Йоргенсон ответил ему:
— Шишки из Ист-Парка. Те, кто всем заправляет. А осуществят их планы такие мелкие сошки, как Нюнс, разумеется, по приказу.
— И что же это за заговор?
— Заговор, — ответил Фландерс, немного заикаясь от нервного напряжения, — заключается в том, что им мало продовольствия. И они ищут предлог, чтобы закрыть некоторые убежища (сколько именно убежищ они хотят закрыть, нам не известно), и вынудить их обитателей выйти на поверхность и умереть — может быть, из многих убежищ, может быть, всего лишь из нескольких. Это зависит от того, насколько серьезны трудности, которые они испытывают с продовольствием.
— И поэтому, — жалобно и довольно громко заговорил Холлер, стоявший рядом с ним человек толкнул его в бок, и он перешел на шепот, — им нужен предлог, и они получат его, как только мы не сможем выполнить наш месячный план по производству железок. А вчера вечером после фильма о разрушении Детройта Йенси объявил об увеличении квот. Именно поэтому мы и решили, что они намерены увеличивать плановые задания. И все убежища, которые не смогут выполнять эти новые планы, будут закрыты. Как наше. И тогда наверх… — Он показал на потолок. — Мы погибнем.
Рита, все еще стоявшая у зеркала, неожиданно вмешалась в разговор:
— Как Николас, если отправится по вашей просьбе за искусственной поджелудочной железой.
Холлер повернулся к ней:
— Миссис Сент-Джеймс, он наш Президент, мы выбрали его — именно потому мы и выбрали его, как вам известно. Помогите нам.
— Ник не ваш отец, — ответила Рита, — не волшебник, не винтик в правительстве Ист-Парка. Он не может сделать искусственную поджелудочную железу. Он не может…
— Вот деньги, — сказал Йоргенсон. Он вручил Николасу пухлый белый конверт. — Пятьсот запдемовских банкнот по сорок долларов каждая. Двадцать тысяч запдемовских долларов. Сегодня ночью, пока Нюнс спал, мы собирали эти деньги по всему убежищу.
Такую сумму могла бы заработать половина обитателей убежища за… нет, за сколько, Николас сейчас сообразить не мог, потому что обстановка была очень нервозная, но за очень долгий период. Члены комитета поработали на славу.
Рита довольно резко сказала, обращаясь к членам комитета:
— Тогда вы сами доведите работу до конца, вы же собирали деньги.
Бросьте жребий, не втягивайте в это дело моего мужа! — Затем, уже более спокойным тоном, она продолжила:
— Нюнсу будет труднее заметить, что не хватает одного из вас, Ник ведь все время у него на виду. Может быть, он несколько дней не будет устраивать проверку, но стоит Нику уйти, Нюнс сразу же это заметит и…
— И что же, миссис Сент-Джеймс, — решительно, но в то же время вежливо сказал Холлер, — что сможет сделать Нюнс, когда Президент Сент-Джеймс уже выйдет из шахты на поверхность?
— Когда он возвратится, Нюнс расправится с ним, — ответила Рита.
Николас подумал, что все это не имеет никакого значения. Вернуться, скорее всего, не удастся.
Йоргенсон с явной неохотой пошарил в кармане своего комбинезона и вытащил что-то плоское, напоминающее портсигар:
— Господин Президент, — объявил он официальным, важным тоном законно избранного спикера, — известно ли вам, что это?
— Разумеется, — ответил Николас, — самодельная бомба.
И если я не уйду, причем сегодня же, вы установите ее где-нибудь в моей комнате или в конторе, выберете подходящее время, и она взорвется и разорвет меня на куски и, вероятно, и мою жену, и моего младшего брата с женой. Или того, кто окажется в моей конторе. А вы, ребята, достаточно хорошо разбираетесь в электричестве. Вы ведь профессиональные электрики и сборщики, как, впрочем, и все мы, в той или иной степени. Так что вы знаете, как ее установить, и осечки не будет.
И поэтому, соображал он, если я не выйду на поверхность, ваш комитет наверняка прикончит меня и, кроме того, погибнут мои ни в чем не повинные близкие. А если я все же пойду, на меня донесет какой-нибудь стукач, завербованный Нюнсом среди тысячи пятисот жителей убежища, и Нюнс застрелит меня, когда я буду еще на середине пути. И будет прав, потому что идет война, действуют законы военного времени, а выходить на поверхность запрещено.
Фландерс заговорил:
— Президент, послушайте, я понимаю — вы думаете, что вам придется попытаться выйти из убежища через шахту, возле которой всегда или почти всегда околачиваются железки, ожидая, что с поверхности им сбросят поврежденном железку, но это не так, послушайте!
— Тоннель, — сказал Николас.
— Да, мы прорыли его сегодня, рано утром, как только включили ток и заработали автоматические фабрики, заглушив шум наших землечерпалок и другого подручного хлама. Он абсолютно вертикальный. Шедевр.
Йоргенсон пояснил:
— Он начинается над комнатой БАА на первом этаже, в которой хранятся коробки передач для железок II типа. Мы закрепили цепь, второй ее конец закреплен на поверхности, он замаскирован среди…
— Ложь, — возразил Николас.
— Честное слово! — сказал Йоргенсон, растерянно моргая.
— За два часа вы бы не успели прорыть тоннель до самой поверхности, убежденно заявил Николас. — Выкладывайте всю правду!
После долгой, мучительной для всех присутствующих паузы, Фландерс забормотал:
— Мы начали его рыть. Прорыли приблизительно десять метров. Мы оставили там переносную землеройку. Мы подумали, что с запасом кислорода в баллоне вы проберетесь в тоннель, а потом мы наглухо закроем ем снизу, чтобы вибрация и шум не доносились из него наружу.
— Понимаю, — ответил Николас, — я останусь там и буду рыть тоннель, пока не выйду на поверхность. И как долго, по вашим расчетам, мне придется этим заниматься? Я ведь буду там совершенно один, и у меня будет только крохотная переносная землеройка — приспособлений большего размера там нет, так ведь?
После очередной паузы кто-то из членов комитета прошептал:
— Два дня. Мы уже оставили там запас еды и питья и, кроме того, там снабженный всем необходимым автомат-модуль, один из тех, что применялся во время полетов на Марс. Он поддерживает необходимую влажность воздуха, уничтожает отходы. Может, он вам поможет справиться с железками там, наверху.
— А Нюнс, — спросил Николас, — внизу?
— Нюнс будет в это время утихомиривать драчунов на двадцатом этаже.
— Ну ладно, — сказал Николас, — я пойду.
Они удивленно посмотрели на него, Рита, забыв о приличиях, издала крик отчаяния. По ее щекам покатились слезы.
Николас сказал ей:
— Эта штука может разнести нас на куски. И они не шутят. — Он показал на маленький плоский сверток в руках у Йоргенсона.
Ipe dixit «Сам сказал (лат.)», сказал он сам себе. Это все, что я знаю на иностранном языке. Правда, это пока лишь гипотеза, но я не хочу, чтобы она подтвердилась, даже наш политкомиссар Нюнс пришел бы в ужас от того, что способно сделать это устройство, если его пустить в ход.
Он зашел в ванную и закрыл за собой дверь. Хотя бы мгновение тишины.
Просто побыть обыкновенным живым организмом, а не Сент-Джеймсом, президентом подземного антисептического общежития «Том Микс», основанном во время Третьей Мировой войны в 2010 году от Р.Х. Долгой христианской эры, подумал он, ведь после Христа прошло уже так много времени.
Мне следует возвратиться, думал Николас, не с искусственной поджелудочной железой, а с мешочной чумой и всех вас заразить. Всех до единого.
Горечь этих размышлений удивила даже его самого. Нет, на самом деле он не мог так думать. Потому что, догадался он, когда из крана потекла горячая вода, необходимая ему для бритья, правда заключается в том, что я перепуганный насмерть человек. Я не хочу запереться на сорок восемь часов в этом вертикальном тоннеле и дрожать от страха, что снизу в него проберется Нюнс или что сверху шум землеройки засекут железки из полиции Броза. А если этого не произойдет, мне предстоит оказаться в развалинах, в театре военных действий, зараженном радиацией. Мы спрятались под землей от ужасов войны, и я не желаю выходить на поверхность даже в том случае, если это действительно необходимо.
Он презирал себя за трусость и не мог, когда начал намыливать подбородок, посмотреть на себя в зеркало. Совершенно не мог. Поэтому он открыл дверь ванной со стороны комнаты Стью и Эдит и попросил их:
— Ребята, дайте мне на минутку электробритву.
— Держи, — ответил младший брат и сунул ему бритву в руки.
— Что-нибудь случилось, Ник? — поинтересовалась Эдит с несвойственной ей участливостью. — На тебе лица нет.
— Паршиво себя чувствую, — ответил ей Николас и уселся на их измятую, неприбранную постель, чтобы побриться. — У меня нет сил делать даже то, что нужно.
Вдаваться в подробности ему не хотелось, он брился в тишине и лихорадочно размышлял.
— Я видела вчера, как ты вышел из зала вместе с этой… как ее там?
Ах да, Кэрол Тай. Но почему?
Николас, еще не успевший умыться холодной водой, почистить зубы и привести себя в порядок, небритый и выбитый из колеи, растерянно пробормотал:
— Я должен был подписать свидетельство о смерти Соузы. Дела.
Он поплелся в ванную и обнаружил, что она заперта.
— Ну ладно, Стью, — попросил он, — заканчивай бриться, мне нужно в ванную.
Дверь открылась, и в самом деле там оказался его младший брат, старательно брившийся перед зеркалом.
— Не обращай на меня внимания, — сказал Стью, — заходи и…
Из соседней комнатушки раздался резкий голос его жены, Эдит:
— Сегодня мы умываемся первыми, Ник, ведь твоя супруга вчера вечером целый час принимала душ, так что будь добр, подожди.
Он согласился с доводом Эдит и, пошаркивая ногами, поплелся на кухню, которую им не приходилось делить ни с теми соседями, что жили справа от них, ни с теми, что слева, и стал разогревать на плите кофе. Этот кофе он заварил еще вчера вечером, готовить свежий у него не было сил. И к тому же искусственных зерен им дали совсем мало, и их наверняка не хватит до конца месяца. И тогда ему придется выпрашивать, одалживать и выменивать у других жителей убежища, на сахар — ни он, ни Рита не злоупотребляли сахаром хотя бы горсть этих эрзац-бобов.
Я бы выпил целое море кофе, подумал он, если бы нам давали вдоволь этих зерен. Однако норма их выдачи (как, впрочем, и всем остального) была строго ограничена. Рассудком, за годы, проведенные под землей, он с этим примирился, но организм его жадно требовал еще и еще кофе. Он еще помнил вкус настоящего кофе, который пил до того, как поселился в убежище. Мне было тогда девятнадцать, вспомнил он, и я был на первом курсе колледжа, я тогда только-только начал пить кофе, вместо солодовых напитков, которые дают детям. Я только начал взрослеть, когда это произошло…
Но как частенько говаривал Талбот Йенси, сияя от радости или хмурясь как туча в зависимости от обстоятельств: «По крайней мере, они не сожгли нас дотла, потому что мы успели подготовиться. Потому что в нашем распоряжении был целый год для того, чтобы обосноваться под землей, и об этом мы никогда не должны забывать». И Николас не забывал, и даже сейчас, подогревая вчерашний искусственный кофе, он думал о том, что его могли сжечь дотла пятнадцать лет назад или уничтожить холин, содержащийся в его теле, при помощи ужасного американского нервно-паралитическом газа, самого опасного из всех когда-либо придуманных этими свихнувшимися идиотами из правительства, находившегося в существовавшем некогда Вашингтоне, округ Колумбия. О себе-то они тогда позаботились, приняли противоядие, атропин, и чувствовали себя в безопасности. В безопасностиот нервно-паралитического газа, изготовленного на химическом заводе в Западной Индиане по заказу печально известной фирмы «Эф-Эм-Си». Но не в безопасности от советских ракет. И Николас понимал его, и радовался, что находится в убежище и пьет этот кофе, пусть он и горький.
Дверь ванной наконец открылась, и Стью сообщил: «Я закончил». Николас направился в ванную, но в этот момент кто-то постучал в дверь. Ему пришлось уступить обстоятельствам — положение обязывает, ведь его избрали Президентом. Николас открыл дверь — и сразу понял, что перед ним не просто гости, а депутация. К нему опять пришли Йоргенсон, Холлер, Фландерс, активисты убежища, а за ними Петерсон, Граци, Мартино, Гиллер и Христиансен, их помощники. Он вздохнул и впустил их.
Они бесшумно, наученные горьким опытом, проскользнули внутрь, и сразу в ем комнате стало тесно. Как только входная дверь закрылась, Йоргенсон сказал:
— Мы придумали, как выйти из создавшегося положения, Президент. Мы не ложились спать до четырех утра и все обсудили.
— Что вы обсудили? — спросил Николас, хотя знал, о чем они говорят.
— Мы берем политкомиссара на себя, этого Нюнса. Мы устроим драку на двадцатом этаже, добраться до него не так-то просто, потому что лестница завалена ящиками с деталями для железок. На то, чтобы разнять дерущихся, ему потребуется не меньше получаса. А это даст вам, Президент, достаточно времени.
— Кофе? — спросил Николас, возвращаясь на кухню.
— И сегодня же, — ответил Йоргенсон.
Николас молча пил кофе. Ему хотелось оказаться в ванной. И запереться там от жены, брата, невестки и членов этого комитета, чтобы они не могли добраться до него. И от Кэрол, подумал он. Ему очень хотелось запереться от них всех. И просто побыть в ванной одному, чтобы никто не мешал. Просто побыть.
И тогда, если бы он сумел там просто побыть, может, ему удалось бы подумать. И стать самим собой. Не Николасом Сент-Джеймсом; Президентом убежища «Том Микс», но самим собой, человеком, и тогда он бы сообразил, действительно сообразил, — прав ли комиссар Нюнс, и законам следует подчиняться, или права Кэрол, и происходит что-то подозрительное и странное. На что натолкнулась Кэрол Тай, собирая записи речей Йенси, произнесенных им в прошлом году? «Coup de grace», подумал он, «это смертельный удар по мне, чтобы отправить меня в мир иной».
Он повернулся лицом к активистам; в руке у нею все еще была чашка кофе:
— Сегодня, — сказал он, передразнивая Йоргенсона, которого недолюбливал — у Йоргенсона была бычья шея, выдававшая любителя пива и соленого печенья.
— Мы знаем, что нужно спешить, — раздался хриплый голос Холлера — его раздражало, что Рита присутствовала при этом разговоре и к тому же, не обращая внимания на гостей, продолжала причесываться перед зеркалом.
Разумеется, они боятся этого полицейского, политкомиссара, и все же решились сюда прийти.
— «Позвольте проинформировать вас о том, что нам потребовалась искусственная поджелудочная железа…» — начал было Николас, но его тут же прервал Фландерс.
— Нам все это известно. Все, что нам нужно, мы знаем. Послушайте, Президент, мы знаем, что они плетут заговор.
Шестеро или семеро членов комитета пристально посмотрели на него, и в их взглядах Николас прочитал одновременно и гнев и безысходность, нервы у них были напряжены до предела. Его крошечная — вернее, «стандартного размера» — комнатенка, казалось, до отказа заполнилась мучившим их беспокойством.
— Кто это «они»? — спросил он.
Йоргенсон ответил ему:
— Шишки из Ист-Парка. Те, кто всем заправляет. А осуществят их планы такие мелкие сошки, как Нюнс, разумеется, по приказу.
— И что же это за заговор?
— Заговор, — ответил Фландерс, немного заикаясь от нервного напряжения, — заключается в том, что им мало продовольствия. И они ищут предлог, чтобы закрыть некоторые убежища (сколько именно убежищ они хотят закрыть, нам не известно), и вынудить их обитателей выйти на поверхность и умереть — может быть, из многих убежищ, может быть, всего лишь из нескольких. Это зависит от того, насколько серьезны трудности, которые они испытывают с продовольствием.
— И поэтому, — жалобно и довольно громко заговорил Холлер, стоявший рядом с ним человек толкнул его в бок, и он перешел на шепот, — им нужен предлог, и они получат его, как только мы не сможем выполнить наш месячный план по производству железок. А вчера вечером после фильма о разрушении Детройта Йенси объявил об увеличении квот. Именно поэтому мы и решили, что они намерены увеличивать плановые задания. И все убежища, которые не смогут выполнять эти новые планы, будут закрыты. Как наше. И тогда наверх… — Он показал на потолок. — Мы погибнем.
Рита, все еще стоявшая у зеркала, неожиданно вмешалась в разговор:
— Как Николас, если отправится по вашей просьбе за искусственной поджелудочной железой.
Холлер повернулся к ней:
— Миссис Сент-Джеймс, он наш Президент, мы выбрали его — именно потому мы и выбрали его, как вам известно. Помогите нам.
— Ник не ваш отец, — ответила Рита, — не волшебник, не винтик в правительстве Ист-Парка. Он не может сделать искусственную поджелудочную железу. Он не может…
— Вот деньги, — сказал Йоргенсон. Он вручил Николасу пухлый белый конверт. — Пятьсот запдемовских банкнот по сорок долларов каждая. Двадцать тысяч запдемовских долларов. Сегодня ночью, пока Нюнс спал, мы собирали эти деньги по всему убежищу.
Такую сумму могла бы заработать половина обитателей убежища за… нет, за сколько, Николас сейчас сообразить не мог, потому что обстановка была очень нервозная, но за очень долгий период. Члены комитета поработали на славу.
Рита довольно резко сказала, обращаясь к членам комитета:
— Тогда вы сами доведите работу до конца, вы же собирали деньги.
Бросьте жребий, не втягивайте в это дело моего мужа! — Затем, уже более спокойным тоном, она продолжила:
— Нюнсу будет труднее заметить, что не хватает одного из вас, Ник ведь все время у него на виду. Может быть, он несколько дней не будет устраивать проверку, но стоит Нику уйти, Нюнс сразу же это заметит и…
— И что же, миссис Сент-Джеймс, — решительно, но в то же время вежливо сказал Холлер, — что сможет сделать Нюнс, когда Президент Сент-Джеймс уже выйдет из шахты на поверхность?
— Когда он возвратится, Нюнс расправится с ним, — ответила Рита.
Николас подумал, что все это не имеет никакого значения. Вернуться, скорее всего, не удастся.
Йоргенсон с явной неохотой пошарил в кармане своего комбинезона и вытащил что-то плоское, напоминающее портсигар:
— Господин Президент, — объявил он официальным, важным тоном законно избранного спикера, — известно ли вам, что это?
— Разумеется, — ответил Николас, — самодельная бомба.
И если я не уйду, причем сегодня же, вы установите ее где-нибудь в моей комнате или в конторе, выберете подходящее время, и она взорвется и разорвет меня на куски и, вероятно, и мою жену, и моего младшего брата с женой. Или того, кто окажется в моей конторе. А вы, ребята, достаточно хорошо разбираетесь в электричестве. Вы ведь профессиональные электрики и сборщики, как, впрочем, и все мы, в той или иной степени. Так что вы знаете, как ее установить, и осечки не будет.
И поэтому, соображал он, если я не выйду на поверхность, ваш комитет наверняка прикончит меня и, кроме того, погибнут мои ни в чем не повинные близкие. А если я все же пойду, на меня донесет какой-нибудь стукач, завербованный Нюнсом среди тысячи пятисот жителей убежища, и Нюнс застрелит меня, когда я буду еще на середине пути. И будет прав, потому что идет война, действуют законы военного времени, а выходить на поверхность запрещено.
Фландерс заговорил:
— Президент, послушайте, я понимаю — вы думаете, что вам придется попытаться выйти из убежища через шахту, возле которой всегда или почти всегда околачиваются железки, ожидая, что с поверхности им сбросят поврежденном железку, но это не так, послушайте!
— Тоннель, — сказал Николас.
— Да, мы прорыли его сегодня, рано утром, как только включили ток и заработали автоматические фабрики, заглушив шум наших землечерпалок и другого подручного хлама. Он абсолютно вертикальный. Шедевр.
Йоргенсон пояснил:
— Он начинается над комнатой БАА на первом этаже, в которой хранятся коробки передач для железок II типа. Мы закрепили цепь, второй ее конец закреплен на поверхности, он замаскирован среди…
— Ложь, — возразил Николас.
— Честное слово! — сказал Йоргенсон, растерянно моргая.
— За два часа вы бы не успели прорыть тоннель до самой поверхности, убежденно заявил Николас. — Выкладывайте всю правду!
После долгой, мучительной для всех присутствующих паузы, Фландерс забормотал:
— Мы начали его рыть. Прорыли приблизительно десять метров. Мы оставили там переносную землеройку. Мы подумали, что с запасом кислорода в баллоне вы проберетесь в тоннель, а потом мы наглухо закроем ем снизу, чтобы вибрация и шум не доносились из него наружу.
— Понимаю, — ответил Николас, — я останусь там и буду рыть тоннель, пока не выйду на поверхность. И как долго, по вашим расчетам, мне придется этим заниматься? Я ведь буду там совершенно один, и у меня будет только крохотная переносная землеройка — приспособлений большего размера там нет, так ведь?
После очередной паузы кто-то из членов комитета прошептал:
— Два дня. Мы уже оставили там запас еды и питья и, кроме того, там снабженный всем необходимым автомат-модуль, один из тех, что применялся во время полетов на Марс. Он поддерживает необходимую влажность воздуха, уничтожает отходы. Может, он вам поможет справиться с железками там, наверху.
— А Нюнс, — спросил Николас, — внизу?
— Нюнс будет в это время утихомиривать драчунов на двадцатом этаже.
— Ну ладно, — сказал Николас, — я пойду.
Они удивленно посмотрели на него, Рита, забыв о приличиях, издала крик отчаяния. По ее щекам покатились слезы.
Николас сказал ей:
— Эта штука может разнести нас на куски. И они не шутят. — Он показал на маленький плоский сверток в руках у Йоргенсона.
Ipe dixit «Сам сказал (лат.)», сказал он сам себе. Это все, что я знаю на иностранном языке. Правда, это пока лишь гипотеза, но я не хочу, чтобы она подтвердилась, даже наш политкомиссар Нюнс пришел бы в ужас от того, что способно сделать это устройство, если его пустить в ход.
Он зашел в ванную и закрыл за собой дверь. Хотя бы мгновение тишины.
Просто побыть обыкновенным живым организмом, а не Сент-Джеймсом, президентом подземного антисептического общежития «Том Микс», основанном во время Третьей Мировой войны в 2010 году от Р.Х. Долгой христианской эры, подумал он, ведь после Христа прошло уже так много времени.
Мне следует возвратиться, думал Николас, не с искусственной поджелудочной железой, а с мешочной чумой и всех вас заразить. Всех до единого.
Горечь этих размышлений удивила даже его самого. Нет, на самом деле он не мог так думать. Потому что, догадался он, когда из крана потекла горячая вода, необходимая ему для бритья, правда заключается в том, что я перепуганный насмерть человек. Я не хочу запереться на сорок восемь часов в этом вертикальном тоннеле и дрожать от страха, что снизу в него проберется Нюнс или что сверху шум землеройки засекут железки из полиции Броза. А если этого не произойдет, мне предстоит оказаться в развалинах, в театре военных действий, зараженном радиацией. Мы спрятались под землей от ужасов войны, и я не желаю выходить на поверхность даже в том случае, если это действительно необходимо.
Он презирал себя за трусость и не мог, когда начал намыливать подбородок, посмотреть на себя в зеркало. Совершенно не мог. Поэтому он открыл дверь ванной со стороны комнаты Стью и Эдит и попросил их:
— Ребята, дайте мне на минутку электробритву.
— Держи, — ответил младший брат и сунул ему бритву в руки.
— Что-нибудь случилось, Ник? — поинтересовалась Эдит с несвойственной ей участливостью. — На тебе лица нет.
— Паршиво себя чувствую, — ответил ей Николас и уселся на их измятую, неприбранную постель, чтобы побриться. — У меня нет сил делать даже то, что нужно.
Вдаваться в подробности ему не хотелось, он брился в тишине и лихорадочно размышлял.
Глава 5
Джозеф Адамс летел в аэромобиле над зелеными лесами и полями Северной Америки; изредка, причем в самых неожиданных местах, попадались поместья их можно было распознать по скоплению зданий. Его собственное поместье, на Тихоокеанском побережье, где он был повелителем и господином, осталось далеко позади. А направляется он в Агентство, в Нью-Йорк, где он был всего лишь одним из множества людей, работавших на Йенси. Итак, наступил понедельник — долгожданный рабочий день.
Рядом с ним на сиденье лежал кожаный портфель, на котором были выгравированы три золотые буквы — ДВА. В него он вложил свою, написанную от руки речь. На заднем сиденье, прижавшись друг к другу из-за тесноты, сидели четверо железок из его личной свиты.
Чтобы не тратить зря время, он обсуждал дела по видеофону со своим коллегой из Агентства, Верном Линдбломом. Верн работал не сценаристом и не составителем речей, а макетчиком. И поэтому он был лучше проинформирован о том, что собирается снять на студии в Москве их руководитель Эрнест Айзенблад.
— На очереди Сан-Франциско, — сказал Линдблом. — Я уже делаю макеты.
— В каком масштабе? — поинтересовался Адамс.
— Без масштаба.
— В натуральную величину? — изумился Адамс. — И Броз это одобрил? Да Айзенблад просто чокнулся, он опять заболел творческой гигантоманией, и это станет еще одним…
— Мы отстраиваем всего лишь один район — Ноб-Хилли, те здания, которые видны со стороны залива. У нас уйдет на это примерно полмесяца никто не подгоняет. Да, черт побери, вчера вечером они показали фильм о Детройте. — В голосе Линдблома чувствовалось облегчение. Сейчас он мог позволить себе расслабиться, поскольку исполнял обязанности старшего мастера. Сценаристов в Агентстве работало множество, а вот настоящих макетчиков было немного, и они являлись замкнутой гильдией, которую не смогли бы расколоть на фракции даже люди Броза. Они были чем-то наподобие французских мастеров XIII века, изготовлявших витражи из красного стекла секрет своего мастерства они уносили в могилу…
— Хочешь услышать мою речь?
— Ради Бога, избавь меня от этого, — без обиняков ответил ему Линдблом.
— Она написана мной собственноручно, — смиренно попытался объяснить ему Адамс. — Я выбросил авторедактор на мусорник — он мешает мне творить.
— Послушай. — Линдблом вдруг заговорил серьезно. — До меня дошли слухи, что тебе вместо составления речей доверят особый проект. Не спрашивай меня, какой именно, моему информатору это не известно. — Он добавил:
— Агент Фута сказал мне об этом.
— Хм. — Адамс продемонстрировал самообладание и искусство владеть собой, но на самом деле почувствовал сильное, до тошноты, беспокойство.
Несомненно, если это оказалось важнее его обычной работы, то исходит эта инициатива от окружения самого Броза. А Броза и его особые проекты он почему-то недолюбливал. Хотя…
— Тебе, вероятно, будет интересно, — сказал Линдблом. — Это имеет отношение к археологии.
Адамс усмехнулся:
— До меня дошло. Советы намереваются уничтожить Карфаген своими ракетами.
— И ты напишешь роли для Гектора, Приама и всех остальных парней.
Вспомни Софокла. У тебя на шпаргалках все это записано.
— Дорогие соотечественники, — торжественно заговорил Адамс, — я хочу поделиться с вами неприятным известием. Но мы выстоим. Новая советская межконтинентальная баллистическая ракета «Девушка в шляпке» с боеголовкой "У" рассыпала радиоактивную поваренную соль вокруг Карфагена на участке в пятьдесят квадратных миль, но это скажется только на… — Он замолчал. Что производили в Карфагене? Вазы? — Это уже дело Линдблома — снимать глиняные черепки в огромных, напичканных невообразимым количеством реквизита студиях Айзенблада в Москве. — Мои дорогие соотечественники и друзья, вот все, что осталось от Карфагена, но меня проинформировал генерал Холт, что наш ответный удар с применением нового оружия устрашения, самолета-истребителя «Полифем Х-В», в десять раз уменьшил численность афинского флота, и с Божьей помощью мы…
— Знаешь ли, — задумчиво заговорил Линдблом на крошечном экране видеофона аэромобиля, — было бы чрезвычайно забавно, если бы эту речь записал один из людей Броза.
Под аэромобилем засеребрилась величественная река, несущая свои воды с севера на юг, и Джозеф Адамс наклонился к иллюминатору, чтобы рассмотреть Миссисипи и полюбоваться ее красотой. Нет, этот пейзаж не был детищем бригад реставраторов — блестевшая в лучах утреннего солнца река со времен Первого Творения была частью той, изначальной планеты, которую не нужно было создавать заново, поскольку она сохранилась. Он всегда успокаивался, когда видел панораму этой реки или Тихого океана — ведь это означало, что существует нечто прочное, неподвластное разрушительным силам.
— Пусть записывает, — ответил Адамс, чувствуя прилив сил; серебристая, извивающаяся нить внизу сделала его сильнее. По крайней мере, у него хватило мужества отключить видеофон. На тот случай, если Броз действительно подслушивает.
А затем, за Миссисипи, он увидел построенные руками людей вертикальные сооружения. Он смотрел на них не без удовольствия. Потому что это были Озимандейские жилые комплексы, построенные неугомонным строителем Луисом Рансиблом. Его рабочие, а на него их работало великое множество, строили эти гигантские муравейники, снабженные детскими площадками, плавательными бассейнами, теннисными столами и кортами для метания дротиков.
Истину ты познаешь, подумал Адамс, и она тебя поработит. Или как говаривал Йенси: «Мои дорогие сограждане-американцы! Передо мной лежит документ столь значительный и важный, что я собираюсь просить вас о…» И так далее. Он уже чувствовал усталость, хотя еще не добрался до 580-го дома по Пятой авеню Нью-Йорка, до Агентства, и не приступил к работе. В своем поместье у Тихого океана он чувствовал одиночество, оно липким туманом, нарастая день ото дня, душило его изнутри. А сейчас, пролетая над восстановленными районами и над участками, которые еще только предстоит воссоздать, и над «горячими зонами», попадавшимися довольно часто, он испытывал мучительное чувство стыда. Его жгло чувство вины, не потому что участки земли были плохо восстановлены, нет, он знал, чего он стыдится и почему.
Я хотел бы, чтобы осталась хоть одна ракета, сказал он сам себе. На орбите. И чтобы можно было прикоснуться к одной из тех старомодных кнопочек, которыми некогда распоряжались политиканы. И чтобы эта ракета ба-бах! — и на Женеву. По Стэнтону Брозу.
Господи, думал Адамс, может быть, я однажды введу в «чучело» не речь, хорошую речь, наподобие той, что лежит рядом со мной, которой я все-таки разродился вчера вечером, а обычное, спокойное заявление о том, что на самом деле происходит. И через «чучело» оно пройдет всю цепочку и попадет на видеокассету, потому что цензуры не существует. Разве что в комнату случайно войдет Айзенблад, и даже он, строго говоря, не имеет права прикасаться к тем частям информационных материалов, на которых записаны выступления.
А потом грянет катастрофа.
Интересно бы посмотреть на нее со стороны, если только удастся убраться подальше от этих мест.
«Слушайте все», — заявил бы он по Мегалингву 6-У. И все эти маленькие шестеренки внутри машины закрутятся, и слова его преобразятся, даже самое простое высказывание будет подкреплено логически продуманными деталями, которые придадут ему правдоподобие. Потому что посмотрим правде в глаза, думал он, рассказ этот может показаться слишком неожиданным и неубедительным. Все, что попадает в Мегалингв 6-У просто в виде нейтрального высказывания, выходит на телевизионные экраны как официальное заявление. Которое человеку в здравом уме, а особенно тем, кто уже пятнадцать лет отрезан от мира в подземных убежищах, не придет в голову ставить под сомнение. Но что самое парадоксальное, слова эти с важным видом произносит сам Йенси, и это будет выглядеть иллюстрацией древнего афоризма «Все, что я говорю — ложь». А чего этим удастся достичь? Само собой, в конце концов на него обрушатся женевские чиновники. Это не удивительно, Джозеф Адамс говорил про себя голосом, с которым уже так свыкся, как и все, кто работал на Йенси долгие годы. Суперэго, как называли эти довоенные интеллектуалы, или внутреннее "я", или, как говорили в средние века неотесанные мужланы — совесть.
Стэнтон Броз, окопавшийся в своем напоминающем крепость замке в Женеве подобно алхимику в остроконечном колпаке, подобно сгнившей, разложившейся морской рыбине, бледно-серебристой сдохшей макрели с затуманенными глаукомой глазами. Впрочем, разве Броз выглядит так на самом деле?
Только дважды в жизни он, Джозеф Адамс, видел Броза воочию. Броз старый, ему что-то около восьмидесяти двух. Но он не худой, он отнюдь не похож на швабру, на которую полосками надета поджарая, иссохшая плоть.
Восьмидесятидвухлетний Броз весит целую тонну, ходит вразвалку, разговаривает пронзительным голосом, брызгая при этом слюной, и все же его сердце все еще бьется, потому что, само собой разумеется, сердце у него искусственное, так же как селезенка и все остальное.
И все же истинный Броз еще живет. Потому что его мозг настоящий, заменителя ему нет. Хотя в те довоенные времена в Фениксе существовала специализированная фирма, занимавшаяся чем-то вроде продажи «настоящего заменителя серебра» — так он называл новые и значительные природные явления, появившиеся в широком спектре «подлинных подделок», которых было тогда великое множество — целая вселенная.
И эта вселенная, размышлял он, в которую, как вы думаете, можно попасть через дверь в надписью «вход», пройти через нее и затем выйти из двери в надписью «выход»… Эта вселенная, подобно кучам реквизита в московских студиях, неисчерпаема, за комнатой начинается новая комната, и «выход» из одной комнаты — «вход» в другую.
И вот теперь, если Верн Линдблом не ошибается и если человек из частного детективного агентства Уэбстера Фута правильно все понимает, то, вероятно, открывается какая-то новая дверь, открывается настежь, и открывают ее дрожащие от старости руки, тянущиеся из Женевы. Этот образ в мозгу Адамса разрастался, становился все более пугающим, он уже видел перед собой эту дверь, в которую ему предстояло скоро войти. И столкнуться там Бог знает с каким кошмаром — новым заданием, непохожим на тот безликий, бесформенный туман, заполняющий его изнутри и обволакивающий снаружи, но…
Рядом с ним на сиденье лежал кожаный портфель, на котором были выгравированы три золотые буквы — ДВА. В него он вложил свою, написанную от руки речь. На заднем сиденье, прижавшись друг к другу из-за тесноты, сидели четверо железок из его личной свиты.
Чтобы не тратить зря время, он обсуждал дела по видеофону со своим коллегой из Агентства, Верном Линдбломом. Верн работал не сценаристом и не составителем речей, а макетчиком. И поэтому он был лучше проинформирован о том, что собирается снять на студии в Москве их руководитель Эрнест Айзенблад.
— На очереди Сан-Франциско, — сказал Линдблом. — Я уже делаю макеты.
— В каком масштабе? — поинтересовался Адамс.
— Без масштаба.
— В натуральную величину? — изумился Адамс. — И Броз это одобрил? Да Айзенблад просто чокнулся, он опять заболел творческой гигантоманией, и это станет еще одним…
— Мы отстраиваем всего лишь один район — Ноб-Хилли, те здания, которые видны со стороны залива. У нас уйдет на это примерно полмесяца никто не подгоняет. Да, черт побери, вчера вечером они показали фильм о Детройте. — В голосе Линдблома чувствовалось облегчение. Сейчас он мог позволить себе расслабиться, поскольку исполнял обязанности старшего мастера. Сценаристов в Агентстве работало множество, а вот настоящих макетчиков было немного, и они являлись замкнутой гильдией, которую не смогли бы расколоть на фракции даже люди Броза. Они были чем-то наподобие французских мастеров XIII века, изготовлявших витражи из красного стекла секрет своего мастерства они уносили в могилу…
— Хочешь услышать мою речь?
— Ради Бога, избавь меня от этого, — без обиняков ответил ему Линдблом.
— Она написана мной собственноручно, — смиренно попытался объяснить ему Адамс. — Я выбросил авторедактор на мусорник — он мешает мне творить.
— Послушай. — Линдблом вдруг заговорил серьезно. — До меня дошли слухи, что тебе вместо составления речей доверят особый проект. Не спрашивай меня, какой именно, моему информатору это не известно. — Он добавил:
— Агент Фута сказал мне об этом.
— Хм. — Адамс продемонстрировал самообладание и искусство владеть собой, но на самом деле почувствовал сильное, до тошноты, беспокойство.
Несомненно, если это оказалось важнее его обычной работы, то исходит эта инициатива от окружения самого Броза. А Броза и его особые проекты он почему-то недолюбливал. Хотя…
— Тебе, вероятно, будет интересно, — сказал Линдблом. — Это имеет отношение к археологии.
Адамс усмехнулся:
— До меня дошло. Советы намереваются уничтожить Карфаген своими ракетами.
— И ты напишешь роли для Гектора, Приама и всех остальных парней.
Вспомни Софокла. У тебя на шпаргалках все это записано.
— Дорогие соотечественники, — торжественно заговорил Адамс, — я хочу поделиться с вами неприятным известием. Но мы выстоим. Новая советская межконтинентальная баллистическая ракета «Девушка в шляпке» с боеголовкой "У" рассыпала радиоактивную поваренную соль вокруг Карфагена на участке в пятьдесят квадратных миль, но это скажется только на… — Он замолчал. Что производили в Карфагене? Вазы? — Это уже дело Линдблома — снимать глиняные черепки в огромных, напичканных невообразимым количеством реквизита студиях Айзенблада в Москве. — Мои дорогие соотечественники и друзья, вот все, что осталось от Карфагена, но меня проинформировал генерал Холт, что наш ответный удар с применением нового оружия устрашения, самолета-истребителя «Полифем Х-В», в десять раз уменьшил численность афинского флота, и с Божьей помощью мы…
— Знаешь ли, — задумчиво заговорил Линдблом на крошечном экране видеофона аэромобиля, — было бы чрезвычайно забавно, если бы эту речь записал один из людей Броза.
Под аэромобилем засеребрилась величественная река, несущая свои воды с севера на юг, и Джозеф Адамс наклонился к иллюминатору, чтобы рассмотреть Миссисипи и полюбоваться ее красотой. Нет, этот пейзаж не был детищем бригад реставраторов — блестевшая в лучах утреннего солнца река со времен Первого Творения была частью той, изначальной планеты, которую не нужно было создавать заново, поскольку она сохранилась. Он всегда успокаивался, когда видел панораму этой реки или Тихого океана — ведь это означало, что существует нечто прочное, неподвластное разрушительным силам.
— Пусть записывает, — ответил Адамс, чувствуя прилив сил; серебристая, извивающаяся нить внизу сделала его сильнее. По крайней мере, у него хватило мужества отключить видеофон. На тот случай, если Броз действительно подслушивает.
А затем, за Миссисипи, он увидел построенные руками людей вертикальные сооружения. Он смотрел на них не без удовольствия. Потому что это были Озимандейские жилые комплексы, построенные неугомонным строителем Луисом Рансиблом. Его рабочие, а на него их работало великое множество, строили эти гигантские муравейники, снабженные детскими площадками, плавательными бассейнами, теннисными столами и кортами для метания дротиков.
Истину ты познаешь, подумал Адамс, и она тебя поработит. Или как говаривал Йенси: «Мои дорогие сограждане-американцы! Передо мной лежит документ столь значительный и важный, что я собираюсь просить вас о…» И так далее. Он уже чувствовал усталость, хотя еще не добрался до 580-го дома по Пятой авеню Нью-Йорка, до Агентства, и не приступил к работе. В своем поместье у Тихого океана он чувствовал одиночество, оно липким туманом, нарастая день ото дня, душило его изнутри. А сейчас, пролетая над восстановленными районами и над участками, которые еще только предстоит воссоздать, и над «горячими зонами», попадавшимися довольно часто, он испытывал мучительное чувство стыда. Его жгло чувство вины, не потому что участки земли были плохо восстановлены, нет, он знал, чего он стыдится и почему.
Я хотел бы, чтобы осталась хоть одна ракета, сказал он сам себе. На орбите. И чтобы можно было прикоснуться к одной из тех старомодных кнопочек, которыми некогда распоряжались политиканы. И чтобы эта ракета ба-бах! — и на Женеву. По Стэнтону Брозу.
Господи, думал Адамс, может быть, я однажды введу в «чучело» не речь, хорошую речь, наподобие той, что лежит рядом со мной, которой я все-таки разродился вчера вечером, а обычное, спокойное заявление о том, что на самом деле происходит. И через «чучело» оно пройдет всю цепочку и попадет на видеокассету, потому что цензуры не существует. Разве что в комнату случайно войдет Айзенблад, и даже он, строго говоря, не имеет права прикасаться к тем частям информационных материалов, на которых записаны выступления.
А потом грянет катастрофа.
Интересно бы посмотреть на нее со стороны, если только удастся убраться подальше от этих мест.
«Слушайте все», — заявил бы он по Мегалингву 6-У. И все эти маленькие шестеренки внутри машины закрутятся, и слова его преобразятся, даже самое простое высказывание будет подкреплено логически продуманными деталями, которые придадут ему правдоподобие. Потому что посмотрим правде в глаза, думал он, рассказ этот может показаться слишком неожиданным и неубедительным. Все, что попадает в Мегалингв 6-У просто в виде нейтрального высказывания, выходит на телевизионные экраны как официальное заявление. Которое человеку в здравом уме, а особенно тем, кто уже пятнадцать лет отрезан от мира в подземных убежищах, не придет в голову ставить под сомнение. Но что самое парадоксальное, слова эти с важным видом произносит сам Йенси, и это будет выглядеть иллюстрацией древнего афоризма «Все, что я говорю — ложь». А чего этим удастся достичь? Само собой, в конце концов на него обрушатся женевские чиновники. Это не удивительно, Джозеф Адамс говорил про себя голосом, с которым уже так свыкся, как и все, кто работал на Йенси долгие годы. Суперэго, как называли эти довоенные интеллектуалы, или внутреннее "я", или, как говорили в средние века неотесанные мужланы — совесть.
Стэнтон Броз, окопавшийся в своем напоминающем крепость замке в Женеве подобно алхимику в остроконечном колпаке, подобно сгнившей, разложившейся морской рыбине, бледно-серебристой сдохшей макрели с затуманенными глаукомой глазами. Впрочем, разве Броз выглядит так на самом деле?
Только дважды в жизни он, Джозеф Адамс, видел Броза воочию. Броз старый, ему что-то около восьмидесяти двух. Но он не худой, он отнюдь не похож на швабру, на которую полосками надета поджарая, иссохшая плоть.
Восьмидесятидвухлетний Броз весит целую тонну, ходит вразвалку, разговаривает пронзительным голосом, брызгая при этом слюной, и все же его сердце все еще бьется, потому что, само собой разумеется, сердце у него искусственное, так же как селезенка и все остальное.
И все же истинный Броз еще живет. Потому что его мозг настоящий, заменителя ему нет. Хотя в те довоенные времена в Фениксе существовала специализированная фирма, занимавшаяся чем-то вроде продажи «настоящего заменителя серебра» — так он называл новые и значительные природные явления, появившиеся в широком спектре «подлинных подделок», которых было тогда великое множество — целая вселенная.
И эта вселенная, размышлял он, в которую, как вы думаете, можно попасть через дверь в надписью «вход», пройти через нее и затем выйти из двери в надписью «выход»… Эта вселенная, подобно кучам реквизита в московских студиях, неисчерпаема, за комнатой начинается новая комната, и «выход» из одной комнаты — «вход» в другую.
И вот теперь, если Верн Линдблом не ошибается и если человек из частного детективного агентства Уэбстера Фута правильно все понимает, то, вероятно, открывается какая-то новая дверь, открывается настежь, и открывают ее дрожащие от старости руки, тянущиеся из Женевы. Этот образ в мозгу Адамса разрастался, становился все более пугающим, он уже видел перед собой эту дверь, в которую ему предстояло скоро войти. И столкнуться там Бог знает с каким кошмаром — новым заданием, непохожим на тот безликий, бесформенный туман, заполняющий его изнутри и обволакивающий снаружи, но…