Правде надо смотреть в глаза, он уже смотрит ей в глаза.
Верн Линдблом — йенсенист. В этом не может быть никаких сомнений.
И он может донести Брозу на Адамса.
И тогда агенты Броза уже через несколько минут появятся в поместье Адамса и прикончат его.
Для них это проще простого.
А сейчас он не мог понять, какое решение принял его старый приятель.
Ведь Адамс не мог воспользоваться услугами международного психиатрического центра, как это сделал Броз.
Он мог лишь ждать. И молиться.
А молитвы, язвительно подумал он, иссякли еще до войны.
Инженер— оперативник из частной полиции Уэбстера Фута, скорчившись в тесном бункере, говорил в микрофон аудиопередатчика, транслировавший его слова в лондонскую штаб-квартиру.
— Сэр, я записал на кассету разговор между двумя людьми.
— Касательно темы, которую мы обсуждали? — раздался издалека голос Уэбстера Фута.
— Разумеется.
— Ну и отлично. Вы же знаете, с кем связан Луис Рансибл. Проследите, чтобы он получил кассету.
— К сожалению, это…
— Передайте ее в любом случае. В разумных пределах мы должны делать все, на что только способны. — В доносившемся издалека голосе Фута послышались властные нотки. Слова его следовало рассматривать и как выражение его мнения, и как приказ.
— Да, мистер Фут, мы постараемся сделать все как можно быстрее.
— Да, — повторил Фут, — как можно быстрее. — И положил трубку аудиоприемника.
Инженер тут же занялся устройствами для слежки и подслушивания, стараясь не включать их на полную мощность и добиваясь удовлетворительной работы и при такой громкости; он тщательно просмотрел видеографическую запись своего разговора с начальником, чтобы ничего не упустить из виду. В сложившейся ситуации ни в коем случае нельзя допустить ошибку.
И он ее не допустил.
Верн Линдблом — йенсенист. В этом не может быть никаких сомнений.
И он может донести Брозу на Адамса.
И тогда агенты Броза уже через несколько минут появятся в поместье Адамса и прикончат его.
Для них это проще простого.
А сейчас он не мог понять, какое решение принял его старый приятель.
Ведь Адамс не мог воспользоваться услугами международного психиатрического центра, как это сделал Броз.
Он мог лишь ждать. И молиться.
А молитвы, язвительно подумал он, иссякли еще до войны.
Инженер— оперативник из частной полиции Уэбстера Фута, скорчившись в тесном бункере, говорил в микрофон аудиопередатчика, транслировавший его слова в лондонскую штаб-квартиру.
— Сэр, я записал на кассету разговор между двумя людьми.
— Касательно темы, которую мы обсуждали? — раздался издалека голос Уэбстера Фута.
— Разумеется.
— Ну и отлично. Вы же знаете, с кем связан Луис Рансибл. Проследите, чтобы он получил кассету.
— К сожалению, это…
— Передайте ее в любом случае. В разумных пределах мы должны делать все, на что только способны. — В доносившемся издалека голосе Фута послышались властные нотки. Слова его следовало рассматривать и как выражение его мнения, и как приказ.
— Да, мистер Фут, мы постараемся сделать все как можно быстрее.
— Да, — повторил Фут, — как можно быстрее. — И положил трубку аудиоприемника.
Инженер тут же занялся устройствами для слежки и подслушивания, стараясь не включать их на полную мощность и добиваясь удовлетворительной работы и при такой громкости; он тщательно просмотрел видеографическую запись своего разговора с начальником, чтобы ничего не упустить из виду. В сложившейся ситуации ни в коем случае нельзя допустить ошибку.
И он ее не допустил.
Глава 7
А тем временем превосходная, написанная от руки речь лежала в портфеле Джозефа Адамса. Кроме автора, ее еще никто не видел.
Линдблом не ушел; дрожащими руками он зажег сигарету. Продолжать разговор он не хотел и остался только потому, что сильно устал.
— Теперь в твоей власти, — сказал Адамс, — засадить меня за решетку или оставить на свободе.
— Мне это известно, — пробормотал Линдблом.
Адамс направился к двери:
— Я отправлю эту речь на авторедактор — пусть он запишет ее на пленку. Я хочу поскорее с ней разделаться и забыть о ней. А потом займусь тем, что мы называем нашим новым проектом — подделкой предметов материальной культуры, оставленных инопланетянами, чтобы засадить в тюрьму человека, посвятившего целую жизнь тому, чтобы обеспечить приличным жильем…
— У нацистов, — прервал его Линдблом, — не было письменных приказов относительно Окончательного Решения, под которым подразумевалось истребление евреев. Приказы отдавались устно. Начальник приказывал подчиненному — слово заменяло письменный приказ. Я надеюсь, этот абсурдный рассказ не вызывает у тебя раздражения.
— Пойдем выпьем по чашечке кофе, — предложил Адамс.
Линдблом пожал плечами:
— Какого дьявола мы должны об этом думать? Они решили, что это Рансибл, а кто мы такие, чтобы утверждать, что это не так? Кто еще, кроме него, заинтересован в том, чтобы эта информация просачивалась в убежища?
— Если бы я только знал, — ответил Адамс и заметил, что Линдблом явно чем-то встревожен. — В жилых комплексах Рансибла живут тысячи людей.
Достаточно, чтобы один из них совершил побег и не был пойман агентами Броза или Фута и сумел пробраться обратно в убежище. Затем жители этого убежища предупредили своих соседей, те — своих…
— Да, — сказал Линдблом, — это звучит вполне убедительно, но разве его впустили бы обратно в убежище? Разве они не сочли бы, что он уже заболел и стал переносчиком этой ужасной болезни, как она называется, мешочной чумы? Да они растерзали бы его на месте! Потому что они верят информации, которую мы передаем им по телевизору каждый Божий день. А в субботу даже дважды, для большего воздействия.
И поэтому они решат, что он превратился в живую биохимическую бомбу.
Но и это еще не все. Иногда, знаешь ли, стоит подбросить организации Фута несколько зеленых, чтобы они не забыли поделиться информацией для служебного пользования. Дело в том, что жителям убежищ рассказал о ситуации на поверхности не один из них, это отнюдь не был их коллега, возвратившийся назад. Они и в глаза не видывали того, кто это сделал.
— Ну ладно, житель убежища не смог возвратиться в свое собственное убежище; вместо этого…
— Им рассказали об этом по телевизору.
Адамс сначала не понял и растерянно посмотрел на Линдблома.
— Я знаю, что говорю, — сказал Линдблом. — Они услышали об этом по телевизору. Информация длилась всего одну минуту, и слышно было очень плохо. Но и этого было достаточно.
— О Господи, — сказал Адамс и подумал — да их же там миллионы! Что произойдет, если кто-то подсоединится к главному и единственному телевизионному кабелю, соединяющему Ист-Парк со всеми убежищами? Что произойдет, если земля вдруг разверзнется и из нее выйдут миллионы людей, томившихся в подземельях долгих пятнадцать лет и веривших выдумкам о радиоактивном загрязнении, о продолжающихся ракетных ударах и бактериологической войне среди развалин? С системой латифундий будет покончено, и огромный парк, над которым он дважды в день пролетает на аэромобиле, снова станет густонаселенной страной, пусть не такой, как до войны, но очень на нее похожей. Снова появятся дороги. И города.
И в конце концов опять разразится война.
Этим— то и объяснялось то, что произошло. Как в Зап-Деме, так и в Нар-Паке народ подтолкнул своих руководителей к войне. Но пока широкие массы не принимали участия в политике, а населяли битком набитые антисептические убежища, у правящей элиты и на Востоке, и на Западе руки были развязаны, и ее представители могли заключить между собой соглашение… Хотя и странно, что в этом не принимали участие ни Броз, ни генерал Холт, главнокомандующий войсками Зап-Дема, ни даже маршал Харенжаный, самый высокопоставленный советский военный. Но они оба, и Холт и Харенжаный, знали, когда в ход нужно пустить ракеты (что они и сделали).
А когда пришло время, вышли из игры, и без их взаимного благоразумия мир вряд ли был бы достигнут. Но за сотрудничеством этих двух высших военачальников скрывалось нечто еще, по мнению Адамса, какой-то необычайно тонкий ход.
Совет Реконструкции в Мехико (Амекамека). В нем заседали железки.
Совет помог установить мир на планете. И этот руководящий орган, обладающий правом выносить окончательное решение, все еще существует.
Человек создал самостоятельно мыслящее оружие, и оно предавалось размышлениям относительно недолго — два года, заполненных варварским разрушением руками сошедшихся насмерть железок — солдат двух армий двух сверхдержав. Наиболее совершенные железки, аналитические способности которых предполагалось использовать для планирования как тактики отдельных сражений, так и для выработки общей стратегии (речь идет о самых передовых в техническом отношении железках Х, XI и XII типов); так вот, эти железки решили, что лучшей стратегией будет та, которую финикийцы разработали пять тысяч лет назад. В сжатом виде, думал Адамс, она изложена в «Микадо». Если для того, чтобы все стороны были удовлетворены, достаточно просто сообщить, что человек был казнен, то следует ли убивать его на самом деле?
Проблема, с точки зрения наиболее передовых железок, оказалась несложной.
Они ведь не были страстными поклонниками Гилберта и Салливана, и их созданные руками человека мозги ничего не знали об учении Гилберта, текст «Микадо» не был включен в их базу данных. Но железки из двух армий пришли к одному и тому же выводу и в конце концов стали действовать заодно с маршалом Харенжаным и генералом Холтом.
Вслух он произнес:
— Но они не увидели преимуществ.
— О чем это ты? — пробормотал Линдблом; он все еще не мог ни на что решиться и по-прежнему не желал поддерживать разговор. Выглядел он усталым.
— То, чего не понял Совет Реконструкции, — сказал Адамс. — И по-прежнему не понимает. Поскольку система восприятия железок начисто лишена сексуальности, этот принцип — «Зачем нужно кого-то казнить…»
— Да заткнись ты! — вспылил Линдблом и, повернувшись к Адамсу спиной, вышел из конторы. Адамс остался наедине со своей готовой речью и новыми замыслами; чувствовал он себя, однако, совершенно подавленным.
Но обижаться на Линдблома у него не было никаких оснований. Потому что нервишки пошаливали у всех йенсенистов… Они были эгоистичны, они превратили весь мир в зону отдыха за счет миллионов обитателей подземных убежищ. Это было подло, и они понимали это, и испытывали муки совести. Не такие уж сильные, чтобы подтолкнуть их на расправу с Брозом и позволить людям выйти на поверхность земли. Но вполне достаточные, чтобы отравить и без того унылые вечера ядом одиночества и превратить каждую ночь в кошмар.
Понимали они и то, что если о ком-то и можно было сказать, что он пытается исправить причиненное ими зло (ведь целая планета была украдена у ее законных хозяев!), так это о Луисе Рансибле. Им было выгодно, чтобы люди оставались в убежищах, а ему — выманивать их на поверхность.
Высокопоставленные йенсенисты считали его своим соперником, которого прекрасно знали. Чувствуя при этом нутром, что, с точки зрения морали, он совершенно прав.
Они с горечью признавались в этом сами себе. Не был исключением в этом отношении и Джозеф Адамс, оставшийся в одиночестве в своей конторе и сжимавший в руке превосходно написанную речь, которую предстояло пропустить через авторедактор, затем через «чучело», записать на магнитофон — и все это для того, чтобы затем подвергнуть ее кастрации в кабинете Броза. Особой правдивостью речь не отличалась, но она не была и бездумным набором избитых фраз, лжи и эвфемизмов… и других гадостей, которые Адамс подмечал втекстах,составленныхсвоими коллегами-йенсенистами; ведь в конечном счете он был единственным талантливым составителем речей среди всего этого сброда.
Прихватив свою новую речь, о которой он был столь высокого мнения (противоположного мнения, по крайней мере, никто не высказывал), Адамс вышел из конторы, на скоростном лифте опустился на тот этаж, где раздавалось пыхтение авторедактора, Мегалингва 6-У.
Двое одуревших от безделья охранников, эдаких специально отобранных верзил для этой службы, нагло посмотрели на него, когда он вышел из лифта.
Они его знали и понимали, что он приходит на этот этаж, где расположено программирующее устройство Мегалингва 6-У, для выполнения служебных обязанностей.
Он подошел к панели управления Мегалингва 6-У и увидел, что его опередили: другой йенсенист, которого он прежде никогда не видел, месил клавиатуру как пианист-виртуоз в финале какой-нибудь пьесы Франца Листа.
Рукопись йенсениста была прикреплена прямо перед ним, Адамс инстинктивно потянулся к ней, чтобы рассмотреть ее поближе.
Незнакомец перестал печатать.
— Извините, — сказал Адамс.
— Покажите пропуск. — Йенсенист был смуглым, моложавым, с черными как смоль волосами. Он требовательно и властно протянул руку.
Вздохнув, Адамс достал из атташе-кейса сертификат, выданный в Женевском бюро Броза и дающий ему право ввести в «чучело» именно эту речь, обозначенную особым кодовым номером, который совпадал с номером сертификата; тщедушный загорелый йенсенист сравнил номер речи с номером документа и, успокоившись, вернул Адамсу и то, и другое.
— Я закончу через сорок минут. — Он опять застучал по клавишам. — Так что погуляйте и не отвлекайте меня. — Он сказал это очень спокойно, но в голосе чувствовались властные нотки.
Адамс сказал:
— Ваша манера излагать свои мысли мне кажется весьма забавной.
Молодой йенсенист вновь перестал печатать:
— Вы Адамс?
Он опять протянул руку, на этот раз они пожали друг другу руки, и возникшая было напряженность разрядилась до вполне приемлемого уровня. Ибо где бы ни повстречались два йенсениста — в своих ли имениях в свободное от работы время или на службе — в воздухе тут же начинал витать дух соперничества. Словно сразу возникал вопрос о том, кто из них занимает более важный пост и пользуется наибольшим авторитетом. Это делало пребывание в Агентстве еще более тягостным. И Адамс научился давать достойный отпор подобным выпадам; в противном случае он уже давно потерял бы свое место.
— Вы написали несколько хороших вещей. Я прослушал последние записи.
— Колючий взгляд молодого человека, казалось, пронзал его насквозь. — Но значительная часть вашей работы была «зарезана» в Женеве. По крайней мере, так говорят.
— Надо сказать, — ответил Адамс, изо всех сил подавляя в себе желание вспылить, — что в нашем деле или кастрируют, или используют для пропаганды. Третьего не дано.
— Бьюсь об заклад, что вы не правы. Принимаете пари? — Тонкий и какой-то пронзительный голос этого юнца начал выводить Адамса из себя.
Осторожно, потому что по сути дела они оба стремились к одной и той же цели, Адамс сказал:
— Я думаю, что бездарная, полная «воды» речь может считаться…
— Я хочу вам кое-что показать. — Смуглый йенсенист встал и со всего размаха захлопнул крышку авторедактора — Мегалингв приступил к обработке полученной информации.
Рука об руку Адамс и его новый знакомый направились к «чучелу».
Оно торжественно восседало за огромным дубовым столом под сенью американского флага.
В Москве за таким же столом сидело точно такое же «чучело», только флаг был там другой — советский. Это была единственная деталь, по которой их можно было различить. Все остальное — одежда, седые волосы, черты лица зрелого и рассудительного человека, мощный подбородок — все было совершенно идентичным. Оба «чучела» были сконструированы в Германии в одно и то же время и нашпигованы инженерами-йенсенистами такой высококлассной электроникой, что казались живыми. Стараясь не попадаться на глаза посторонним, обслуживающий персонал бдительно следил, чтобы все механизмы работали совершенно безотказно, чтобы ни тени сомнения не сквозило в словах, произносимых чучелом. Именно здесь требовалось высочайшее качество, полное и не вызывающее сомнений сходство для безусловной имитации той действительности, которую нужно было изобразить.
Ведь даже незначительная поломка, ясно понимал Адамс, имела бы катастрофические последствия. Как тогда, когда «чучело» почему-то протянуло вперед левую руку…
…На стене вдруг зажглась красная надпись, зазвенел звонок, и дюжина обслуживающих «чучело» сотрудников выросла словно из-под земли и уставилась на него.
Катастрофа — его левая рука тогда вдруг задрожала и задергалась нервной дрожью, как у человека, подверженного болезни Паркинсона. Если бы запись шла прямо в эфир, обитатели убежищ, скорее всего, сочли бы это признаком неизбежной старости. Стареет, перешепнулись бы они, сидя в зале для собраний под неусыпным надзором политических комиссаров. Посмотрите, он трясется. Что ж поделать, такая нагрузка, вспомните Рузвельта; война в конце концов его доконала, она доберется и до Заступника, и что тогда будет со всеми нами?… Но, разумеется, эта запись не была показана по центральному телеканалу. «Чучело» вскрыли, тщательно изучили, испытали и проверили; крохотная деталь, ставшая причиной поломки, была извлечена и отремонтирована в цеху одного из жилых комплексов Рансибла, после чего рабочий расстался и со своим местом и, вероятно, с жизнью, не зная даже, за что. Потому что и понятия не имел, для каких целей использовалась эта микросхема или диод.
«Чучело» задвигалось, и Джозеф Адамс зажмурил глаза, стоя вдалеке от телевизионных камер рядом со смуглым, юным, но уже высококвалифицированным йенсенистом, автором текста, который будет сейчас произнесен. Может быть, эта штуковина наконец свихнется, пришла в голову Адамсу дикая мысль. И начнет читать скабрезные стишки. Или, как старая грампластинка прошлого столетия, застрянет на одном слове, застрянет на одном слове, застрянет на одном слове…
— Мои дорогие сограждане-американцы! — сказало «чучело» уверенным, знакомым, чуть хрипловатым и хорошо поставленным голосом.
Про себя Джозеф Адамс сказал: «Да, мистер Йенси, да, сэр».
Линдблом не ушел; дрожащими руками он зажег сигарету. Продолжать разговор он не хотел и остался только потому, что сильно устал.
— Теперь в твоей власти, — сказал Адамс, — засадить меня за решетку или оставить на свободе.
— Мне это известно, — пробормотал Линдблом.
Адамс направился к двери:
— Я отправлю эту речь на авторедактор — пусть он запишет ее на пленку. Я хочу поскорее с ней разделаться и забыть о ней. А потом займусь тем, что мы называем нашим новым проектом — подделкой предметов материальной культуры, оставленных инопланетянами, чтобы засадить в тюрьму человека, посвятившего целую жизнь тому, чтобы обеспечить приличным жильем…
— У нацистов, — прервал его Линдблом, — не было письменных приказов относительно Окончательного Решения, под которым подразумевалось истребление евреев. Приказы отдавались устно. Начальник приказывал подчиненному — слово заменяло письменный приказ. Я надеюсь, этот абсурдный рассказ не вызывает у тебя раздражения.
— Пойдем выпьем по чашечке кофе, — предложил Адамс.
Линдблом пожал плечами:
— Какого дьявола мы должны об этом думать? Они решили, что это Рансибл, а кто мы такие, чтобы утверждать, что это не так? Кто еще, кроме него, заинтересован в том, чтобы эта информация просачивалась в убежища?
— Если бы я только знал, — ответил Адамс и заметил, что Линдблом явно чем-то встревожен. — В жилых комплексах Рансибла живут тысячи людей.
Достаточно, чтобы один из них совершил побег и не был пойман агентами Броза или Фута и сумел пробраться обратно в убежище. Затем жители этого убежища предупредили своих соседей, те — своих…
— Да, — сказал Линдблом, — это звучит вполне убедительно, но разве его впустили бы обратно в убежище? Разве они не сочли бы, что он уже заболел и стал переносчиком этой ужасной болезни, как она называется, мешочной чумы? Да они растерзали бы его на месте! Потому что они верят информации, которую мы передаем им по телевизору каждый Божий день. А в субботу даже дважды, для большего воздействия.
И поэтому они решат, что он превратился в живую биохимическую бомбу.
Но и это еще не все. Иногда, знаешь ли, стоит подбросить организации Фута несколько зеленых, чтобы они не забыли поделиться информацией для служебного пользования. Дело в том, что жителям убежищ рассказал о ситуации на поверхности не один из них, это отнюдь не был их коллега, возвратившийся назад. Они и в глаза не видывали того, кто это сделал.
— Ну ладно, житель убежища не смог возвратиться в свое собственное убежище; вместо этого…
— Им рассказали об этом по телевизору.
Адамс сначала не понял и растерянно посмотрел на Линдблома.
— Я знаю, что говорю, — сказал Линдблом. — Они услышали об этом по телевизору. Информация длилась всего одну минуту, и слышно было очень плохо. Но и этого было достаточно.
— О Господи, — сказал Адамс и подумал — да их же там миллионы! Что произойдет, если кто-то подсоединится к главному и единственному телевизионному кабелю, соединяющему Ист-Парк со всеми убежищами? Что произойдет, если земля вдруг разверзнется и из нее выйдут миллионы людей, томившихся в подземельях долгих пятнадцать лет и веривших выдумкам о радиоактивном загрязнении, о продолжающихся ракетных ударах и бактериологической войне среди развалин? С системой латифундий будет покончено, и огромный парк, над которым он дважды в день пролетает на аэромобиле, снова станет густонаселенной страной, пусть не такой, как до войны, но очень на нее похожей. Снова появятся дороги. И города.
И в конце концов опять разразится война.
Этим— то и объяснялось то, что произошло. Как в Зап-Деме, так и в Нар-Паке народ подтолкнул своих руководителей к войне. Но пока широкие массы не принимали участия в политике, а населяли битком набитые антисептические убежища, у правящей элиты и на Востоке, и на Западе руки были развязаны, и ее представители могли заключить между собой соглашение… Хотя и странно, что в этом не принимали участие ни Броз, ни генерал Холт, главнокомандующий войсками Зап-Дема, ни даже маршал Харенжаный, самый высокопоставленный советский военный. Но они оба, и Холт и Харенжаный, знали, когда в ход нужно пустить ракеты (что они и сделали).
А когда пришло время, вышли из игры, и без их взаимного благоразумия мир вряд ли был бы достигнут. Но за сотрудничеством этих двух высших военачальников скрывалось нечто еще, по мнению Адамса, какой-то необычайно тонкий ход.
Совет Реконструкции в Мехико (Амекамека). В нем заседали железки.
Совет помог установить мир на планете. И этот руководящий орган, обладающий правом выносить окончательное решение, все еще существует.
Человек создал самостоятельно мыслящее оружие, и оно предавалось размышлениям относительно недолго — два года, заполненных варварским разрушением руками сошедшихся насмерть железок — солдат двух армий двух сверхдержав. Наиболее совершенные железки, аналитические способности которых предполагалось использовать для планирования как тактики отдельных сражений, так и для выработки общей стратегии (речь идет о самых передовых в техническом отношении железках Х, XI и XII типов); так вот, эти железки решили, что лучшей стратегией будет та, которую финикийцы разработали пять тысяч лет назад. В сжатом виде, думал Адамс, она изложена в «Микадо». Если для того, чтобы все стороны были удовлетворены, достаточно просто сообщить, что человек был казнен, то следует ли убивать его на самом деле?
Проблема, с точки зрения наиболее передовых железок, оказалась несложной.
Они ведь не были страстными поклонниками Гилберта и Салливана, и их созданные руками человека мозги ничего не знали об учении Гилберта, текст «Микадо» не был включен в их базу данных. Но железки из двух армий пришли к одному и тому же выводу и в конце концов стали действовать заодно с маршалом Харенжаным и генералом Холтом.
Вслух он произнес:
— Но они не увидели преимуществ.
— О чем это ты? — пробормотал Линдблом; он все еще не мог ни на что решиться и по-прежнему не желал поддерживать разговор. Выглядел он усталым.
— То, чего не понял Совет Реконструкции, — сказал Адамс. — И по-прежнему не понимает. Поскольку система восприятия железок начисто лишена сексуальности, этот принцип — «Зачем нужно кого-то казнить…»
— Да заткнись ты! — вспылил Линдблом и, повернувшись к Адамсу спиной, вышел из конторы. Адамс остался наедине со своей готовой речью и новыми замыслами; чувствовал он себя, однако, совершенно подавленным.
Но обижаться на Линдблома у него не было никаких оснований. Потому что нервишки пошаливали у всех йенсенистов… Они были эгоистичны, они превратили весь мир в зону отдыха за счет миллионов обитателей подземных убежищ. Это было подло, и они понимали это, и испытывали муки совести. Не такие уж сильные, чтобы подтолкнуть их на расправу с Брозом и позволить людям выйти на поверхность земли. Но вполне достаточные, чтобы отравить и без того унылые вечера ядом одиночества и превратить каждую ночь в кошмар.
Понимали они и то, что если о ком-то и можно было сказать, что он пытается исправить причиненное ими зло (ведь целая планета была украдена у ее законных хозяев!), так это о Луисе Рансибле. Им было выгодно, чтобы люди оставались в убежищах, а ему — выманивать их на поверхность.
Высокопоставленные йенсенисты считали его своим соперником, которого прекрасно знали. Чувствуя при этом нутром, что, с точки зрения морали, он совершенно прав.
Они с горечью признавались в этом сами себе. Не был исключением в этом отношении и Джозеф Адамс, оставшийся в одиночестве в своей конторе и сжимавший в руке превосходно написанную речь, которую предстояло пропустить через авторедактор, затем через «чучело», записать на магнитофон — и все это для того, чтобы затем подвергнуть ее кастрации в кабинете Броза. Особой правдивостью речь не отличалась, но она не была и бездумным набором избитых фраз, лжи и эвфемизмов… и других гадостей, которые Адамс подмечал втекстах,составленныхсвоими коллегами-йенсенистами; ведь в конечном счете он был единственным талантливым составителем речей среди всего этого сброда.
Прихватив свою новую речь, о которой он был столь высокого мнения (противоположного мнения, по крайней мере, никто не высказывал), Адамс вышел из конторы, на скоростном лифте опустился на тот этаж, где раздавалось пыхтение авторедактора, Мегалингва 6-У.
Двое одуревших от безделья охранников, эдаких специально отобранных верзил для этой службы, нагло посмотрели на него, когда он вышел из лифта.
Они его знали и понимали, что он приходит на этот этаж, где расположено программирующее устройство Мегалингва 6-У, для выполнения служебных обязанностей.
Он подошел к панели управления Мегалингва 6-У и увидел, что его опередили: другой йенсенист, которого он прежде никогда не видел, месил клавиатуру как пианист-виртуоз в финале какой-нибудь пьесы Франца Листа.
Рукопись йенсениста была прикреплена прямо перед ним, Адамс инстинктивно потянулся к ней, чтобы рассмотреть ее поближе.
Незнакомец перестал печатать.
— Извините, — сказал Адамс.
— Покажите пропуск. — Йенсенист был смуглым, моложавым, с черными как смоль волосами. Он требовательно и властно протянул руку.
Вздохнув, Адамс достал из атташе-кейса сертификат, выданный в Женевском бюро Броза и дающий ему право ввести в «чучело» именно эту речь, обозначенную особым кодовым номером, который совпадал с номером сертификата; тщедушный загорелый йенсенист сравнил номер речи с номером документа и, успокоившись, вернул Адамсу и то, и другое.
— Я закончу через сорок минут. — Он опять застучал по клавишам. — Так что погуляйте и не отвлекайте меня. — Он сказал это очень спокойно, но в голосе чувствовались властные нотки.
Адамс сказал:
— Ваша манера излагать свои мысли мне кажется весьма забавной.
Молодой йенсенист вновь перестал печатать:
— Вы Адамс?
Он опять протянул руку, на этот раз они пожали друг другу руки, и возникшая было напряженность разрядилась до вполне приемлемого уровня. Ибо где бы ни повстречались два йенсениста — в своих ли имениях в свободное от работы время или на службе — в воздухе тут же начинал витать дух соперничества. Словно сразу возникал вопрос о том, кто из них занимает более важный пост и пользуется наибольшим авторитетом. Это делало пребывание в Агентстве еще более тягостным. И Адамс научился давать достойный отпор подобным выпадам; в противном случае он уже давно потерял бы свое место.
— Вы написали несколько хороших вещей. Я прослушал последние записи.
— Колючий взгляд молодого человека, казалось, пронзал его насквозь. — Но значительная часть вашей работы была «зарезана» в Женеве. По крайней мере, так говорят.
— Надо сказать, — ответил Адамс, изо всех сил подавляя в себе желание вспылить, — что в нашем деле или кастрируют, или используют для пропаганды. Третьего не дано.
— Бьюсь об заклад, что вы не правы. Принимаете пари? — Тонкий и какой-то пронзительный голос этого юнца начал выводить Адамса из себя.
Осторожно, потому что по сути дела они оба стремились к одной и той же цели, Адамс сказал:
— Я думаю, что бездарная, полная «воды» речь может считаться…
— Я хочу вам кое-что показать. — Смуглый йенсенист встал и со всего размаха захлопнул крышку авторедактора — Мегалингв приступил к обработке полученной информации.
Рука об руку Адамс и его новый знакомый направились к «чучелу».
Оно торжественно восседало за огромным дубовым столом под сенью американского флага.
В Москве за таким же столом сидело точно такое же «чучело», только флаг был там другой — советский. Это была единственная деталь, по которой их можно было различить. Все остальное — одежда, седые волосы, черты лица зрелого и рассудительного человека, мощный подбородок — все было совершенно идентичным. Оба «чучела» были сконструированы в Германии в одно и то же время и нашпигованы инженерами-йенсенистами такой высококлассной электроникой, что казались живыми. Стараясь не попадаться на глаза посторонним, обслуживающий персонал бдительно следил, чтобы все механизмы работали совершенно безотказно, чтобы ни тени сомнения не сквозило в словах, произносимых чучелом. Именно здесь требовалось высочайшее качество, полное и не вызывающее сомнений сходство для безусловной имитации той действительности, которую нужно было изобразить.
Ведь даже незначительная поломка, ясно понимал Адамс, имела бы катастрофические последствия. Как тогда, когда «чучело» почему-то протянуло вперед левую руку…
…На стене вдруг зажглась красная надпись, зазвенел звонок, и дюжина обслуживающих «чучело» сотрудников выросла словно из-под земли и уставилась на него.
Катастрофа — его левая рука тогда вдруг задрожала и задергалась нервной дрожью, как у человека, подверженного болезни Паркинсона. Если бы запись шла прямо в эфир, обитатели убежищ, скорее всего, сочли бы это признаком неизбежной старости. Стареет, перешепнулись бы они, сидя в зале для собраний под неусыпным надзором политических комиссаров. Посмотрите, он трясется. Что ж поделать, такая нагрузка, вспомните Рузвельта; война в конце концов его доконала, она доберется и до Заступника, и что тогда будет со всеми нами?… Но, разумеется, эта запись не была показана по центральному телеканалу. «Чучело» вскрыли, тщательно изучили, испытали и проверили; крохотная деталь, ставшая причиной поломки, была извлечена и отремонтирована в цеху одного из жилых комплексов Рансибла, после чего рабочий расстался и со своим местом и, вероятно, с жизнью, не зная даже, за что. Потому что и понятия не имел, для каких целей использовалась эта микросхема или диод.
«Чучело» задвигалось, и Джозеф Адамс зажмурил глаза, стоя вдалеке от телевизионных камер рядом со смуглым, юным, но уже высококвалифицированным йенсенистом, автором текста, который будет сейчас произнесен. Может быть, эта штуковина наконец свихнется, пришла в голову Адамсу дикая мысль. И начнет читать скабрезные стишки. Или, как старая грампластинка прошлого столетия, застрянет на одном слове, застрянет на одном слове, застрянет на одном слове…
— Мои дорогие сограждане-американцы! — сказало «чучело» уверенным, знакомым, чуть хрипловатым и хорошо поставленным голосом.
Про себя Джозеф Адамс сказал: «Да, мистер Йенси, да, сэр».
Глава 8
Джозеф Адамс выслушал эту незавершенную речь вплоть до того места, в котором автор текста прекратил загрузку авторедактора, и затем, когда «чучело» замерло и телекамеры тут же отключились, он повернулся к стоявшему рядом с ним автору и сказал:
— Вы талантливы. Я в полном восторге.
Он и сам чуть было не поддался внушению. Заступник Талбот Йенси произносил речь с абсолютно правильной интонацией, точно и аккуратно, хотя первоначальный ее текст был несколько видоизменен, а точнее, переписан заново Мегалингвом 6-У. И хотя Адамсу Мегалингв 6-У виден не был, он ощущал, что текст передается «чучелу» авторедактором. Он как бы воочию видел источник энергии, ожививший эту металлическую куклу, сидевшую за дубовым столом под американским флагом. Просто жуть берет, подумал Адамс.
Но талантливо написанная речь — это талантливо написанная речь независимо от того, кто ее произносит. Парнишка-старшеклассник, декламирующий Томаса Пэйна, его стихи до сих пор ничуть не устарели… чтец-декламатор не запинается, не ошибается и не перевирает слова. Или «чучело», окруженное обслуживающим персоналом, присматривающим за тем, чтобы не было никаких сбоев. И, подумал он, мы поступаем таким же образом.
Мы ведаем, что творим.
— Как вас зовут? — спросил он этого необычайно талантливого молодого человека.
— Дэйв, фамилию не помню, — рассеяно ответил тот в глубокой задумчивости, не в силах отмахнуться от собственных мыслей даже сейчас, когда «чучело» снова замолчало.
— Вы забыли свою фамилию? — От изумления он на мгновение лишился дара речи, а затем сообразил, что смуглый молодой человек намекает ему, что лишь недавно стал йенсенистом и еще не занял прочного места в служебной иерархии.
— Лантано, — сказал Адамс, — Дэвид Лантано из «горячей зоны» возле Чейенна.
— Точно.
— Так вот откуда ваш загар!
Радиационный ожог, сообразил Адамс. Молодой человек, желая приобрести участок земли для поместья, поспешил с переездом в загрязненную зону; слухи, ходившие среди всемирной элиты, позволявшей себе расслабиться в часы вечернего досуга, подтвердились: он слишком поспешил, и теперь юный Дэвид Лантано мучается от ожогов.
Стараясь относиться к этому разговору философски, Лантано сказал:
— Я пока еще жив.
— Но как вы выглядите! И как ваш спинной мозг?
— Анализы показали, что красные кровяные тела производятся почти в полном объеме. Я надеюсь, что поправлюсь. Кроме того, зона остывает прямо на глазах, — Лантано криво усмехнулся. — Навести меня как-нибудь, Адамс.
Мои железки работают день и ночь, и вилла уже почти готова.
Адамс ответил ему:
— Даже если бы мне предложили целую гору кредиток, я и то не отправился бы в «горячий» Чейенн. Ваша речь свидетельствует, что вы могли бы стать незаменимым сотрудником Агентства. Так стоит ли рисковать здоровьем и жизнью? Почему бы вам не поселиться в жилом комплексе в Нью-Йорке, до тех пор пока…
— До тех пор, — подхватил Лантано, — пока горячая зона не охладится достаточно за десять-пятнадцать лет и кто-нибудь не отхватит себе поместье прямо у меня перед носом. — Он имел в виду, что его единственный шанс стать владельцем поместья — поселиться там заблаговременно. Как это делали раньше многие йенсенисты. Зачастую за чрезмерную поспешность они расплачивались своей жизнью. Смерть их не была легкой и скорой — они годами разлагались заживо.
Рассматривая смуглого от сильных ожогов Лантано, Адамс думал, что ему самому очень повезло. Он уже давно и на законных основаниях являлся владельцем поместья, дом уже давно построен, повсюду посажена зелень. И он поселился к югу от Сан-Франциско, когда это было уже безопасно; он пользовался тогда информацией, полученной за большие деньги у людей Фута, и все получилось самым лучшим образом. Лантано это не удалось.
И у Лантано будет прекрасная вилла, построенная из кирпичей, собранных среди развалин Чейенна. Только его самого уже не будет в живых.
А это, согласно правилам Совета Реконструкции, даст возможность другим попытаться захватить лакомый кусочек. Алчные йенсенисты бросятся туда, чтобы присвоить себе поместье, оставленное Лантано. Адамсу было горько сознавать, что по иронии судьбы вилла этого юноши, за которую тот заплатил своей жизнью, достанется кому-нибудь другому, кто не принимал участия в строительстве, не присматривал изо дня в день за бригадой железок.
— Наверное, — сказал Адамс, — вы сбегаете из Чейенна на столько, на сколько это допускается законом. — Согласно закону, принятому Советом Реконструкции, владелец поместья должен был проводить в нем не менее двенадцати часов в сутки.
— Я приезжаю сюда. Работаю. Как, впрочем, и сейчас. — Лантано возвратился к пульту управления Мегалингвом 6-У; Адамс последовал за ним.
— Как вы только что сказали, Адамс, мне нужно работать. И я хочу жить, чтобы работать.
Лантано снова уселся за пульт и уткнулся в свою рукопись.
— По крайней мере, радиация не отразилась на вашем интеллекте, вежливо заметил Адамс.
Лантано улыбнулся:
— Благодарю вас.
Целый час Адамс присутствовал при том, как Лантано «загружал» свою речь в Мегалингв 6-У, и когда он ознакомился с ней от начала и до конца, когда она из лингва была переправлена в «чучело», когда он выслушал ее из уст седовласого, по-отечески заботливого Талбота Йенси, он ощутил полную бесполезность собственной речи. Контраст был разительным.
Составленный им текст, по сравнению с речью Лантано, казался просто пробой пера, младенческим лепетом. Ему захотелось провалиться сквозь землю. Навсегда.
«Как только подобные мысли могли прийти в голову этому обожженному радиацией юнцу, еще не зарекомендовавшему себя толком среди людей Йенси?»
— спрашивал себя Адамс. — «И где он научился так выражать свои мысли? И откуда он так точно знает, к чему приведет обработка его текста Мегалингвом и как он будет выглядеть в устах „чучела“ перед телевизионными камерами? Разве этому не нужно учиться долгие годы?» У него самого немало времени ушло на то, чтобы научиться предвидеть, как написанное предложение будет выглядеть на экранах телевизоров в подземных убежищах перед многомиллионной аудиторией, изо дня в день смотревшей эти передачи и верившей передаваемым для нее текстам, называемым почему-то «печатными материалами».
Эвфемистическое название, думал Адамс, для материалов, в которых и материалов-то не было. Впрочем, это не совсем точно; отдельные места из речи Лантано казались исключением из правила. Адамс был вынужден признать, что иллюзия существования Йенси была не только сохранена, но и усилена.
— Впрочем, — сказал он Лантано, — не просто усилена. В ней есть подлинная мудрость. Она напоминает ораторские выступления Цицерона. Своими собственным речами он гордился и считал Цицерона, Сенеку, исторических персонажей из драм Шекспира и Томаса Пэйна предтечами.
Запихивая свою рукопись обратно в портфель, Дэвид Лантано хмуро ответил:
— Я благодарен вам, Адамс, за ваши слова, мне особенно приятно, что я слышу их именно от вас.
— Почему?
— Потому что, — объяснил Лантано, бросив на Адамса пронзительный, быстрый взгляд, — я знаю, что, несмотря на ваши недостатки, вы действительно работали изо всех сил. Я думаю, вы меня понимаете. Вы изо всех сил стараетесь, добросовестно, избегая кажущейся легкости и не допуская досадных оплошностей. Я уже несколько лет слежу за вашей работой и вижу разницу между вами и всеми остальными. Брозу это тоже прекрасно известно, и несмотря на то, что он «зарезает» значительную часть того, что вы пишите и не пропускает ваши тексты в эфир, он все же уважает вас. Он вынужден вас уважать.
— Ну да, — сказал Адамс.
— Вас не пугает, Адамс, что лучшая часть вашей работы «зарезается» уже на уровне Женевы? После того, как она прошла все остальные инстанции?
Вы испытывали разочарование? — Дэвид Лантано посмотрел на него. — Нет, я думаю, вы испытывали страх.
Помолчав, Адамс ответил:
— Я чувствовал страх, но не здесь, в Агентстве, а по ночам у себя на вилле, наедине со своими железками. Не тогда, когда я писал речи, или загружал их в авторедактор, или наблюдал как «чучело» их… нет, тогда я был слишком занят, чтобы бояться, но всегда, когда я оставался один…
Он вдруг замолчал, поражаясь тому, что доверил свои самые сокровенные мысли этому юному незнакомцу. Обычно йенсенисты опасаются говорить друг другу правду. Ведь любая информация о личной жизни может быть использована в непрекращающейся борьбе за право быть составителем речей для Йенси, для самого Йенси.
— Здесь, в Агентстве, — мрачно сказал Дэвид Лантано, — в Нью-Йорке мы конкурируем друг с другом, но на самом деле мы — каста, гильдия, то, что христиане называли «братством». Это ведь совершенно особый и очень емкий термин. Но в шесть часов вечера разъезжаемся в своих аэромобилях. И попадаем в пустынную сельскую местность, в замки, населенные металлическими слугами, которые двигаются и говорят, но… — Он махнул рукой. — Неуютно, Адамс, даже с самыми новыми железками. Чувствуешь тоску и беспокойство. Правда, можно взять пару железок из свиты — или сколько влезет в аэромобиль — и отправиться в гости. Каждый вечер — в гости.
— Вы талантливы. Я в полном восторге.
Он и сам чуть было не поддался внушению. Заступник Талбот Йенси произносил речь с абсолютно правильной интонацией, точно и аккуратно, хотя первоначальный ее текст был несколько видоизменен, а точнее, переписан заново Мегалингвом 6-У. И хотя Адамсу Мегалингв 6-У виден не был, он ощущал, что текст передается «чучелу» авторедактором. Он как бы воочию видел источник энергии, ожививший эту металлическую куклу, сидевшую за дубовым столом под американским флагом. Просто жуть берет, подумал Адамс.
Но талантливо написанная речь — это талантливо написанная речь независимо от того, кто ее произносит. Парнишка-старшеклассник, декламирующий Томаса Пэйна, его стихи до сих пор ничуть не устарели… чтец-декламатор не запинается, не ошибается и не перевирает слова. Или «чучело», окруженное обслуживающим персоналом, присматривающим за тем, чтобы не было никаких сбоев. И, подумал он, мы поступаем таким же образом.
Мы ведаем, что творим.
— Как вас зовут? — спросил он этого необычайно талантливого молодого человека.
— Дэйв, фамилию не помню, — рассеяно ответил тот в глубокой задумчивости, не в силах отмахнуться от собственных мыслей даже сейчас, когда «чучело» снова замолчало.
— Вы забыли свою фамилию? — От изумления он на мгновение лишился дара речи, а затем сообразил, что смуглый молодой человек намекает ему, что лишь недавно стал йенсенистом и еще не занял прочного места в служебной иерархии.
— Лантано, — сказал Адамс, — Дэвид Лантано из «горячей зоны» возле Чейенна.
— Точно.
— Так вот откуда ваш загар!
Радиационный ожог, сообразил Адамс. Молодой человек, желая приобрести участок земли для поместья, поспешил с переездом в загрязненную зону; слухи, ходившие среди всемирной элиты, позволявшей себе расслабиться в часы вечернего досуга, подтвердились: он слишком поспешил, и теперь юный Дэвид Лантано мучается от ожогов.
Стараясь относиться к этому разговору философски, Лантано сказал:
— Я пока еще жив.
— Но как вы выглядите! И как ваш спинной мозг?
— Анализы показали, что красные кровяные тела производятся почти в полном объеме. Я надеюсь, что поправлюсь. Кроме того, зона остывает прямо на глазах, — Лантано криво усмехнулся. — Навести меня как-нибудь, Адамс.
Мои железки работают день и ночь, и вилла уже почти готова.
Адамс ответил ему:
— Даже если бы мне предложили целую гору кредиток, я и то не отправился бы в «горячий» Чейенн. Ваша речь свидетельствует, что вы могли бы стать незаменимым сотрудником Агентства. Так стоит ли рисковать здоровьем и жизнью? Почему бы вам не поселиться в жилом комплексе в Нью-Йорке, до тех пор пока…
— До тех пор, — подхватил Лантано, — пока горячая зона не охладится достаточно за десять-пятнадцать лет и кто-нибудь не отхватит себе поместье прямо у меня перед носом. — Он имел в виду, что его единственный шанс стать владельцем поместья — поселиться там заблаговременно. Как это делали раньше многие йенсенисты. Зачастую за чрезмерную поспешность они расплачивались своей жизнью. Смерть их не была легкой и скорой — они годами разлагались заживо.
Рассматривая смуглого от сильных ожогов Лантано, Адамс думал, что ему самому очень повезло. Он уже давно и на законных основаниях являлся владельцем поместья, дом уже давно построен, повсюду посажена зелень. И он поселился к югу от Сан-Франциско, когда это было уже безопасно; он пользовался тогда информацией, полученной за большие деньги у людей Фута, и все получилось самым лучшим образом. Лантано это не удалось.
И у Лантано будет прекрасная вилла, построенная из кирпичей, собранных среди развалин Чейенна. Только его самого уже не будет в живых.
А это, согласно правилам Совета Реконструкции, даст возможность другим попытаться захватить лакомый кусочек. Алчные йенсенисты бросятся туда, чтобы присвоить себе поместье, оставленное Лантано. Адамсу было горько сознавать, что по иронии судьбы вилла этого юноши, за которую тот заплатил своей жизнью, достанется кому-нибудь другому, кто не принимал участия в строительстве, не присматривал изо дня в день за бригадой железок.
— Наверное, — сказал Адамс, — вы сбегаете из Чейенна на столько, на сколько это допускается законом. — Согласно закону, принятому Советом Реконструкции, владелец поместья должен был проводить в нем не менее двенадцати часов в сутки.
— Я приезжаю сюда. Работаю. Как, впрочем, и сейчас. — Лантано возвратился к пульту управления Мегалингвом 6-У; Адамс последовал за ним.
— Как вы только что сказали, Адамс, мне нужно работать. И я хочу жить, чтобы работать.
Лантано снова уселся за пульт и уткнулся в свою рукопись.
— По крайней мере, радиация не отразилась на вашем интеллекте, вежливо заметил Адамс.
Лантано улыбнулся:
— Благодарю вас.
Целый час Адамс присутствовал при том, как Лантано «загружал» свою речь в Мегалингв 6-У, и когда он ознакомился с ней от начала и до конца, когда она из лингва была переправлена в «чучело», когда он выслушал ее из уст седовласого, по-отечески заботливого Талбота Йенси, он ощутил полную бесполезность собственной речи. Контраст был разительным.
Составленный им текст, по сравнению с речью Лантано, казался просто пробой пера, младенческим лепетом. Ему захотелось провалиться сквозь землю. Навсегда.
«Как только подобные мысли могли прийти в голову этому обожженному радиацией юнцу, еще не зарекомендовавшему себя толком среди людей Йенси?»
— спрашивал себя Адамс. — «И где он научился так выражать свои мысли? И откуда он так точно знает, к чему приведет обработка его текста Мегалингвом и как он будет выглядеть в устах „чучела“ перед телевизионными камерами? Разве этому не нужно учиться долгие годы?» У него самого немало времени ушло на то, чтобы научиться предвидеть, как написанное предложение будет выглядеть на экранах телевизоров в подземных убежищах перед многомиллионной аудиторией, изо дня в день смотревшей эти передачи и верившей передаваемым для нее текстам, называемым почему-то «печатными материалами».
Эвфемистическое название, думал Адамс, для материалов, в которых и материалов-то не было. Впрочем, это не совсем точно; отдельные места из речи Лантано казались исключением из правила. Адамс был вынужден признать, что иллюзия существования Йенси была не только сохранена, но и усилена.
— Впрочем, — сказал он Лантано, — не просто усилена. В ней есть подлинная мудрость. Она напоминает ораторские выступления Цицерона. Своими собственным речами он гордился и считал Цицерона, Сенеку, исторических персонажей из драм Шекспира и Томаса Пэйна предтечами.
Запихивая свою рукопись обратно в портфель, Дэвид Лантано хмуро ответил:
— Я благодарен вам, Адамс, за ваши слова, мне особенно приятно, что я слышу их именно от вас.
— Почему?
— Потому что, — объяснил Лантано, бросив на Адамса пронзительный, быстрый взгляд, — я знаю, что, несмотря на ваши недостатки, вы действительно работали изо всех сил. Я думаю, вы меня понимаете. Вы изо всех сил стараетесь, добросовестно, избегая кажущейся легкости и не допуская досадных оплошностей. Я уже несколько лет слежу за вашей работой и вижу разницу между вами и всеми остальными. Брозу это тоже прекрасно известно, и несмотря на то, что он «зарезает» значительную часть того, что вы пишите и не пропускает ваши тексты в эфир, он все же уважает вас. Он вынужден вас уважать.
— Ну да, — сказал Адамс.
— Вас не пугает, Адамс, что лучшая часть вашей работы «зарезается» уже на уровне Женевы? После того, как она прошла все остальные инстанции?
Вы испытывали разочарование? — Дэвид Лантано посмотрел на него. — Нет, я думаю, вы испытывали страх.
Помолчав, Адамс ответил:
— Я чувствовал страх, но не здесь, в Агентстве, а по ночам у себя на вилле, наедине со своими железками. Не тогда, когда я писал речи, или загружал их в авторедактор, или наблюдал как «чучело» их… нет, тогда я был слишком занят, чтобы бояться, но всегда, когда я оставался один…
Он вдруг замолчал, поражаясь тому, что доверил свои самые сокровенные мысли этому юному незнакомцу. Обычно йенсенисты опасаются говорить друг другу правду. Ведь любая информация о личной жизни может быть использована в непрекращающейся борьбе за право быть составителем речей для Йенси, для самого Йенси.
— Здесь, в Агентстве, — мрачно сказал Дэвид Лантано, — в Нью-Йорке мы конкурируем друг с другом, но на самом деле мы — каста, гильдия, то, что христиане называли «братством». Это ведь совершенно особый и очень емкий термин. Но в шесть часов вечера разъезжаемся в своих аэромобилях. И попадаем в пустынную сельскую местность, в замки, населенные металлическими слугами, которые двигаются и говорят, но… — Он махнул рукой. — Неуютно, Адамс, даже с самыми новыми железками. Чувствуешь тоску и беспокойство. Правда, можно взять пару железок из свиты — или сколько влезет в аэромобиль — и отправиться в гости. Каждый вечер — в гости.