— Я знаю, что многие из йенсенистов до этого додумались, ответил Адамс. — Их никогда нет дома. Я уже это испробовал, приезжал к себе в имение на ужин, а затем сразу отправлялся с визитами. — Он подумал о Коллин и живом тогда еще Лане. — У меня есть девушка, она йенсенист или, как сейчас говорят, йенсенистка; мы ездим друг к другу в гости, разговариваем. Но большое окно библиотеки моего поместья…
— Не стоит смотреть на туман и скалистый берег, — сказал Лантано, который тянется на сотню миль к югу от Сан-Франциско. Это одно из самых унылых мест в мире.
Адамс заморгал от удивления, поражаясь тому, как точно Лантано понял его слова, догадался о том, что он боится тумана; Лантано, похоже, заглянул ему в самую душу.
— А теперь я бы хотел ознакомиться с вашей речью, — сказал Лантано, поскольку вы изучили мою с необычайной прилежностью, может быть, даже чрезмерной. — Он выжидательно посмотрел на атташе-кейс Адамса.
Адамс ответил:
— Нет.
Он не мог показать свою речь сейчас. Слишком сильным было впечатление от небанальных, совершенно новых идей текста Лантано.
«Печатная продукция», сочиненная Лантано и столь убедительно прочитанная «чучелом» Йенси, была посвящена теме лишений. Самой больной для обитателей убежища теме, — по крайней мере, такое ощущение он вынес из докладов политкомиссаров, аппаратчиков, представлявших в убежищах правительство Ист-Парка. Эти доклады служили своего рода обратной связью между убежищем и людьми Йенси, в том числе и составителями речей. Никакой другой информации о том, как воспринимается там, под землей, их «печатная продукция», они не получали.
Интересно будет прочитать доклады политкомиссаров о реакции на речь Лантано. Они поступят не раньше чем через месяц, но Адамс сделал себе пометку, записал официальный порядковый номер, присвоенный речи, и поклялся себе не прозевать отчеты с откликами на нее из подземных убежищ, разбросанных по всему земному шару. Если полученные отклики будут достаточно позитивными, то советские руководители, вероятно, первыми снимут копию бобины Мегалингва 6-У и загрузят ее в свой московский лингв с тем, чтобы ее произнесло их собственное «чучело». И, вполне возможно, Броз в Женевском бюро присвоит себе оригинал и официально объявит ее первоисточником, который все йенсенисты мира должны в обязательном порядке использовать для изготовления «печатной продукции». Речь, написанная Лантано, если она действительно так хороша, как это представляется Адамсу, может стать одной из немногочисленных «вечных» деклараций, на которых основывается постоянно проводимая правительством политика. Небывалая честь, ведь парень еще так чертовски молод.
— Откуда у вас берется мужество, — спросил Адамс смуглого юного йенсениста, не ставшего еще владельцем поместья и проводящего ночи в смертельно опасной радиоактивной зоне, постепенно расставаясь с жизнью, подвергаясь ожогам, страданиям, и все же превосходно работавшего, — так откровенно обсуждать тот факт, что подземные жители систематически лишаются того, на что они по закону имеют право? Ведь именно это вы хотели сказать своей речью.
Он точно понял слова, вложенные Лантано в уста Йенси — «чучела» с квадратными челюстями, сделанного из синтетических материалов и в действительности несуществующего Заступника. И слова эти обитатели убежищ услышат через две недели, когда запись пройдет в Женеве проверку на качество. Правда, сказано еще далеко не все. Вашей жизни недостает полноты, в том смысле, в каком Руссо говорил о человеке, родившемся в одном состоянии, вошедшем в жизнь свободным — и повсеместно оказавшемся в цепях. Так и вы в свое время, говорилось в речи, родились на поверхности Земли, а теперь эта поверхность с ее воздухом, солнечным светом, горами, океанами, реками, цветовой гаммой и запахами в одночасье оказалась у вас отобранной. И вам остаются лишь металлические отсеки в подземной, фигурально выражаясь, лодке, в которой все живут в тесноте при искусственном освещении и дышат затхлым воздухом, который непрерывно циркулирует через очистители, выслушивают в обязательном порядке транслируемую для них музыку и проводят все дни за станками, изготовляя железок, для того, чтобы… Но даже Лантано не осмелился развивать эту тему. Он же не мог сказать — для целей, о которых вы и не подозреваете.
Потому что каждый из нас, живущих на поверхности, стремится увеличить количество железок в своей свите, чтобы они угождали, сопровождали, вели раскопки, строили, убирали и кланялись. Вы превратили нас в феодалов, живущих в замках, а сами стали Нибелунгами, шахтерами-карликами. Вы работаете на нас, а мы отплачиваем — «печатной продукцией». Нет, разумеется, в речи об этом не говорилось, это было бы совершенно неуместно. Но в ней признавалась та истина, что подземные жители лишены того, что им принадлежит по праву, что они стали жертвами разбоя. Миллионы живущих под землей людей обворованы и к тому же все эти годы лишены моральной поддержки и юридической защиты.
— Мои дорогие сограждане-американцы! — возвестило «чучело» Талбота Йенси своим мужественным и суровым голосом политического и военного деятеля, неустанно пекущегося о благе граждан своей страны (Адамс до конца своих дней не забудет эту часть речи). — Древние христиане верили в то, что жизнь на Земле, а в вашем случае под землей, преходяща и является лишь звеном между вашей прежней жизнью и той, другой жизнью, которая наступит в будущем. Давным-давно король язычников, живших на Британских островах, был обращен в христианство проповедником, сравнившим нашу жизнь со стремительным полетом ночной птицы, влетевшей сквозь распахнутое настежь окно в теплый и ярко освещенный зал для пиршеств, пронесшейся над оживленно беседующими людьми, наслаждавшимися приятным обществом, и вылетевшей из освещенного замка в пустынную, черную, бескрайнюю ночь. И она никогда не увидит вновь этот залитый светом зал, где беседуют и двигаются живые существа. И вы… — Здесь Йенси торжественно, величественно, осознавая, что слова его будут услышаны множеством людей, живущих повсюду в подземных убежищах, сказал:
— Мои сограждане-американцы, живущие в подземных убежищах, лишены даже этого краткого, радостного мига.
Вы лишены возможности вспоминать этот краткий миг счастья, предвкушать его или наслаждаться им. И пусть он недолог, вы имеете на него право. Но из-за пагубного безумия, совершенного пятнадцать лет назад, вы обречены на ночь в преисподней. И каждый день вы расплачиваетесь за безумие, в результате которого вы были изгнаны с поверхности Земли, подобно тому как Бич Божий изгнал из рая двух прародителей рода человеческого. Но это несправедливо.
Я заверяю вас, что в один прекрасный день этому отчуждению придет конец.
Эти тесные рамки, которыми ограничено ваше повседневное существование, подменившее ту жизнь, которая принадлежит вам по праву, это ужасное несчастье, эта несправедливость — все, все это исчезнет при первых же звуках трубы, возвещающей о начале Страшного суда. И начнется он внезапно, он вынесет вас, вытолкнет вас, даже если вы будете сопротивляться, обратно на землю, которая ждет вас, ждет, что вы предъявите на нее свои права. Мои дорогие американцы, мы представляем ваши интересы и в то же время являемся не более чем сторожами, охраняющими ваше имущество. Но все, что находится сейчас здесь, наверху, рассеется как дым, и вы возвратитесь к себе домой.
И даже память о нас, само понятие о нас, живущих сейчас наверху, канет в Лету.
Речь «чучела» завершалась такими словами:
— Вы даже не сможете нас проклясть, потому что вы не вспомните, что мы когда-то существовали.
«Господи, Господи!» — подумал Адамс. — «И он еще хочет почитать мою речь!»
Однако, увидев его замешательство, Дэвид Лантано спокойно сказал:
— Но я же следил за вашей работой, Адамс. Вы многого достигли.
— К сожалению, это не так, я всего лишь пытался рассеять их сомнения относительно необходимости тех условий, в которых они живут. Но вы же, по сути дела, сказали, что жизнь под землей не просто необходимость, а незаслуженно постигшее их страшнее, но преходящее бедствие. Ведь существует огромная разница между тем, как я использую «чучело» Йенси, чтобы убедить их в том, что они должны продолжать жить под землей, потому что на поверхности условия значительно хуже из-за бактерий, радиации и смертельной опасности для жизни, и тем, что вы сделали. Вы ведь дали им торжественное обещание, заключили с ними договор, дали им ваше слово, то есть слово Йенси, что когда-нибудь они будут прощены.
— Да, — уклончиво ответил Лантано, — так сказано в Библии — Бог простит, или что-то в этом роде.
Он выглядел усталым, еще более усталым, чем Линдблом, все они устали, все, кто принадлежал к их гильдии. Каким тяжким грузом, подумал Адамс, оказалась та роскошь, в которой мы живем. Мы страдаем по собственной воле, потому что никто нас к этому не принуждал. Он явственно читал это на лице Лантано, как некогда подмечал это у Верна Линдблома. Но не на лице Броза, неожиданно подумалось ему. Человек, стоящий у руля власти и несущий самую большую ответственность, не испытывал почти никаких, а скорее всего, совершенно никаких угрызений совести.
Неудивительно, что они постоянно испытывают страх, неудивительно, что по ночам их мучают кошмары, — они сознательно служат Богу Зла.
— Не стоит смотреть на туман и скалистый берег, — сказал Лантано, который тянется на сотню миль к югу от Сан-Франциско. Это одно из самых унылых мест в мире.
Адамс заморгал от удивления, поражаясь тому, как точно Лантано понял его слова, догадался о том, что он боится тумана; Лантано, похоже, заглянул ему в самую душу.
— А теперь я бы хотел ознакомиться с вашей речью, — сказал Лантано, поскольку вы изучили мою с необычайной прилежностью, может быть, даже чрезмерной. — Он выжидательно посмотрел на атташе-кейс Адамса.
Адамс ответил:
— Нет.
Он не мог показать свою речь сейчас. Слишком сильным было впечатление от небанальных, совершенно новых идей текста Лантано.
«Печатная продукция», сочиненная Лантано и столь убедительно прочитанная «чучелом» Йенси, была посвящена теме лишений. Самой больной для обитателей убежища теме, — по крайней мере, такое ощущение он вынес из докладов политкомиссаров, аппаратчиков, представлявших в убежищах правительство Ист-Парка. Эти доклады служили своего рода обратной связью между убежищем и людьми Йенси, в том числе и составителями речей. Никакой другой информации о том, как воспринимается там, под землей, их «печатная продукция», они не получали.
Интересно будет прочитать доклады политкомиссаров о реакции на речь Лантано. Они поступят не раньше чем через месяц, но Адамс сделал себе пометку, записал официальный порядковый номер, присвоенный речи, и поклялся себе не прозевать отчеты с откликами на нее из подземных убежищ, разбросанных по всему земному шару. Если полученные отклики будут достаточно позитивными, то советские руководители, вероятно, первыми снимут копию бобины Мегалингва 6-У и загрузят ее в свой московский лингв с тем, чтобы ее произнесло их собственное «чучело». И, вполне возможно, Броз в Женевском бюро присвоит себе оригинал и официально объявит ее первоисточником, который все йенсенисты мира должны в обязательном порядке использовать для изготовления «печатной продукции». Речь, написанная Лантано, если она действительно так хороша, как это представляется Адамсу, может стать одной из немногочисленных «вечных» деклараций, на которых основывается постоянно проводимая правительством политика. Небывалая честь, ведь парень еще так чертовски молод.
— Откуда у вас берется мужество, — спросил Адамс смуглого юного йенсениста, не ставшего еще владельцем поместья и проводящего ночи в смертельно опасной радиоактивной зоне, постепенно расставаясь с жизнью, подвергаясь ожогам, страданиям, и все же превосходно работавшего, — так откровенно обсуждать тот факт, что подземные жители систематически лишаются того, на что они по закону имеют право? Ведь именно это вы хотели сказать своей речью.
Он точно понял слова, вложенные Лантано в уста Йенси — «чучела» с квадратными челюстями, сделанного из синтетических материалов и в действительности несуществующего Заступника. И слова эти обитатели убежищ услышат через две недели, когда запись пройдет в Женеве проверку на качество. Правда, сказано еще далеко не все. Вашей жизни недостает полноты, в том смысле, в каком Руссо говорил о человеке, родившемся в одном состоянии, вошедшем в жизнь свободным — и повсеместно оказавшемся в цепях. Так и вы в свое время, говорилось в речи, родились на поверхности Земли, а теперь эта поверхность с ее воздухом, солнечным светом, горами, океанами, реками, цветовой гаммой и запахами в одночасье оказалась у вас отобранной. И вам остаются лишь металлические отсеки в подземной, фигурально выражаясь, лодке, в которой все живут в тесноте при искусственном освещении и дышат затхлым воздухом, который непрерывно циркулирует через очистители, выслушивают в обязательном порядке транслируемую для них музыку и проводят все дни за станками, изготовляя железок, для того, чтобы… Но даже Лантано не осмелился развивать эту тему. Он же не мог сказать — для целей, о которых вы и не подозреваете.
Потому что каждый из нас, живущих на поверхности, стремится увеличить количество железок в своей свите, чтобы они угождали, сопровождали, вели раскопки, строили, убирали и кланялись. Вы превратили нас в феодалов, живущих в замках, а сами стали Нибелунгами, шахтерами-карликами. Вы работаете на нас, а мы отплачиваем — «печатной продукцией». Нет, разумеется, в речи об этом не говорилось, это было бы совершенно неуместно. Но в ней признавалась та истина, что подземные жители лишены того, что им принадлежит по праву, что они стали жертвами разбоя. Миллионы живущих под землей людей обворованы и к тому же все эти годы лишены моральной поддержки и юридической защиты.
— Мои дорогие сограждане-американцы! — возвестило «чучело» Талбота Йенси своим мужественным и суровым голосом политического и военного деятеля, неустанно пекущегося о благе граждан своей страны (Адамс до конца своих дней не забудет эту часть речи). — Древние христиане верили в то, что жизнь на Земле, а в вашем случае под землей, преходяща и является лишь звеном между вашей прежней жизнью и той, другой жизнью, которая наступит в будущем. Давным-давно король язычников, живших на Британских островах, был обращен в христианство проповедником, сравнившим нашу жизнь со стремительным полетом ночной птицы, влетевшей сквозь распахнутое настежь окно в теплый и ярко освещенный зал для пиршеств, пронесшейся над оживленно беседующими людьми, наслаждавшимися приятным обществом, и вылетевшей из освещенного замка в пустынную, черную, бескрайнюю ночь. И она никогда не увидит вновь этот залитый светом зал, где беседуют и двигаются живые существа. И вы… — Здесь Йенси торжественно, величественно, осознавая, что слова его будут услышаны множеством людей, живущих повсюду в подземных убежищах, сказал:
— Мои сограждане-американцы, живущие в подземных убежищах, лишены даже этого краткого, радостного мига.
Вы лишены возможности вспоминать этот краткий миг счастья, предвкушать его или наслаждаться им. И пусть он недолог, вы имеете на него право. Но из-за пагубного безумия, совершенного пятнадцать лет назад, вы обречены на ночь в преисподней. И каждый день вы расплачиваетесь за безумие, в результате которого вы были изгнаны с поверхности Земли, подобно тому как Бич Божий изгнал из рая двух прародителей рода человеческого. Но это несправедливо.
Я заверяю вас, что в один прекрасный день этому отчуждению придет конец.
Эти тесные рамки, которыми ограничено ваше повседневное существование, подменившее ту жизнь, которая принадлежит вам по праву, это ужасное несчастье, эта несправедливость — все, все это исчезнет при первых же звуках трубы, возвещающей о начале Страшного суда. И начнется он внезапно, он вынесет вас, вытолкнет вас, даже если вы будете сопротивляться, обратно на землю, которая ждет вас, ждет, что вы предъявите на нее свои права. Мои дорогие американцы, мы представляем ваши интересы и в то же время являемся не более чем сторожами, охраняющими ваше имущество. Но все, что находится сейчас здесь, наверху, рассеется как дым, и вы возвратитесь к себе домой.
И даже память о нас, само понятие о нас, живущих сейчас наверху, канет в Лету.
Речь «чучела» завершалась такими словами:
— Вы даже не сможете нас проклясть, потому что вы не вспомните, что мы когда-то существовали.
«Господи, Господи!» — подумал Адамс. — «И он еще хочет почитать мою речь!»
Однако, увидев его замешательство, Дэвид Лантано спокойно сказал:
— Но я же следил за вашей работой, Адамс. Вы многого достигли.
— К сожалению, это не так, я всего лишь пытался рассеять их сомнения относительно необходимости тех условий, в которых они живут. Но вы же, по сути дела, сказали, что жизнь под землей не просто необходимость, а незаслуженно постигшее их страшнее, но преходящее бедствие. Ведь существует огромная разница между тем, как я использую «чучело» Йенси, чтобы убедить их в том, что они должны продолжать жить под землей, потому что на поверхности условия значительно хуже из-за бактерий, радиации и смертельной опасности для жизни, и тем, что вы сделали. Вы ведь дали им торжественное обещание, заключили с ними договор, дали им ваше слово, то есть слово Йенси, что когда-нибудь они будут прощены.
— Да, — уклончиво ответил Лантано, — так сказано в Библии — Бог простит, или что-то в этом роде.
Он выглядел усталым, еще более усталым, чем Линдблом, все они устали, все, кто принадлежал к их гильдии. Каким тяжким грузом, подумал Адамс, оказалась та роскошь, в которой мы живем. Мы страдаем по собственной воле, потому что никто нас к этому не принуждал. Он явственно читал это на лице Лантано, как некогда подмечал это у Верна Линдблома. Но не на лице Броза, неожиданно подумалось ему. Человек, стоящий у руля власти и несущий самую большую ответственность, не испытывал почти никаких, а скорее всего, совершенно никаких угрызений совести.
Неудивительно, что они постоянно испытывают страх, неудивительно, что по ночам их мучают кошмары, — они сознательно служат Богу Зла.
Глава 9
Речь его так и осталась в атташе-кейсе, быть может — навсегда; он так и не показал ее Дэвиду Лантано и не ввел ее в Мегалингв 6-У. Вместо этого Адамс устремился по скоростному переходу, соединявшему Агентство с гигантским книгохранилищем-архивом, в котором хранились все накопленные человечеством с довоенных времен знания, законсервированные навечно и, разумеется, доступные по первому требованию таких же, как он, представителей элиты.
Он хотел теперь воспользоваться крупицей этих знаний.
В просторном центральном зале он стал в очередь, а когда наконец оказался перед железкой типа XXXV и Мегалингвом 2-У, которые составляли единое целое, монаду, распоряжались этим лабиринтом из футляров с микрокассетами, в каждом из которых умещалось двадцать шесть томов справочных материалов, Адамс задумчиво сказал, слыша свой собственный голос как бы со стороны:
— Откровенно говоря, я испытываю определенное замешательство, я не разыскиваю какую-то конкретную книгу, как, например, «О природе вещей»
Лукреция, «Письма провинциала» Паскаля или «Замок» Кафки…
Все это уже было в прошлом — эти книги растворились в нем вместе с непревзойденным Джоном Донном, Цицероном, Сенекой и Шекспиром.
— Покажите ваш ключ-удостоверение, — приказала монада-администратор архива.
Он вставил ключ в прорезь, зарегистрировался, и теперь монада-администратор, проконсультировавшись с банком данных, доподлинно знала, какими материалами он пользовался раньше и в какой последовательности, она ясно представляла себе саму структуру полученных им знаний. Она не только знала о нем все, совершенно все, но, как он надеялся, могла подсказать название материалов, с которыми ему предстояло ознакомиться, чтобы продолжить свое развитые.
А сам Адамс и понятия не имел о том, что ему еще предстояло узнать «печатный материал» Дэвида Лантано полностью выбил у него почву из-под ног. И он погрузился в оцепенение, испытав ужасный шок, вероятно, последний, но самый страшный из всех пережитых им за годы профессиональной деятельности. Он испытывал страх перед опасностью, угрожавшей всем составителям речей для «чучела» Талбота Йенси — опасностью исписаться, утратить способность к программированию лингва.
Монада— администратор официального архива Агентства несколько раз скрипнула, словно ее электронная начинка могла скрежетать зубами, и сказала:
— Мы надеемся, мистер Адамс, что эти материалы не выведут вас из душевного равновесия.
— Я тоже надеюсь, — ответил он, и без того уже не на шутку испуганный. Коллеги-йенсенисты, стоявшие за ним в очереди, стали проявлять нетерпение. — Я возьму эти материалы.
Монада— администратор добавила:
— Мы рекомендуем вам обратиться к Главному Первоисточнику: двум документальным фильмам, снятым в 1982 году. Мы даем вам оба варианта, "А" и "Б". Без комментариев, чтобы не формировать у вас предвзятого мнения. У стойки справа вы получите кассеты с подлинниками Готтлиба Фишера.
То, что называлось Джозефом Адамсом, рассыпалось на куски. И, пробираясь к правой стойке, чтобы получить кассеты, он испустил дух внутрь себя, причем в муках, поскольку нарушился привычный для него ритм жизни, без которого его существование было просто немыслимо, как жизнь без обмена веществ.
Потому что если он до сих пор не понял документальных фильмов Готтлиба Фишера, снятых в 1982 году, значит, он не понял вообще ничего!
Потому что организация Йенси и то, как она возникла, и само существование густонаселенного улья йенсенистов, таких, как он сам, и Верн Линдблом, и Лантано, и даже отвратительный, всемогущий Броз — все это было основано на документальных фильмах "А" и "Б; "А" предназначался для Зап-Дема, а "Б" для Нар-Пака. И от этого факта никуда не деться.
Он был отброшен на годы назад, к началу своей профессиональной деятельности в качестве йенсениста. А если это могло произойти с ним, то и вся организация может дать трещину. Он чувствовал, как привычный мир уходит у него из-под ног.
Он хотел теперь воспользоваться крупицей этих знаний.
В просторном центральном зале он стал в очередь, а когда наконец оказался перед железкой типа XXXV и Мегалингвом 2-У, которые составляли единое целое, монаду, распоряжались этим лабиринтом из футляров с микрокассетами, в каждом из которых умещалось двадцать шесть томов справочных материалов, Адамс задумчиво сказал, слыша свой собственный голос как бы со стороны:
— Откровенно говоря, я испытываю определенное замешательство, я не разыскиваю какую-то конкретную книгу, как, например, «О природе вещей»
Лукреция, «Письма провинциала» Паскаля или «Замок» Кафки…
Все это уже было в прошлом — эти книги растворились в нем вместе с непревзойденным Джоном Донном, Цицероном, Сенекой и Шекспиром.
— Покажите ваш ключ-удостоверение, — приказала монада-администратор архива.
Он вставил ключ в прорезь, зарегистрировался, и теперь монада-администратор, проконсультировавшись с банком данных, доподлинно знала, какими материалами он пользовался раньше и в какой последовательности, она ясно представляла себе саму структуру полученных им знаний. Она не только знала о нем все, совершенно все, но, как он надеялся, могла подсказать название материалов, с которыми ему предстояло ознакомиться, чтобы продолжить свое развитые.
А сам Адамс и понятия не имел о том, что ему еще предстояло узнать «печатный материал» Дэвида Лантано полностью выбил у него почву из-под ног. И он погрузился в оцепенение, испытав ужасный шок, вероятно, последний, но самый страшный из всех пережитых им за годы профессиональной деятельности. Он испытывал страх перед опасностью, угрожавшей всем составителям речей для «чучела» Талбота Йенси — опасностью исписаться, утратить способность к программированию лингва.
Монада— администратор официального архива Агентства несколько раз скрипнула, словно ее электронная начинка могла скрежетать зубами, и сказала:
— Мы надеемся, мистер Адамс, что эти материалы не выведут вас из душевного равновесия.
— Я тоже надеюсь, — ответил он, и без того уже не на шутку испуганный. Коллеги-йенсенисты, стоявшие за ним в очереди, стали проявлять нетерпение. — Я возьму эти материалы.
Монада— администратор добавила:
— Мы рекомендуем вам обратиться к Главному Первоисточнику: двум документальным фильмам, снятым в 1982 году. Мы даем вам оба варианта, "А" и "Б". Без комментариев, чтобы не формировать у вас предвзятого мнения. У стойки справа вы получите кассеты с подлинниками Готтлиба Фишера.
То, что называлось Джозефом Адамсом, рассыпалось на куски. И, пробираясь к правой стойке, чтобы получить кассеты, он испустил дух внутрь себя, причем в муках, поскольку нарушился привычный для него ритм жизни, без которого его существование было просто немыслимо, как жизнь без обмена веществ.
Потому что если он до сих пор не понял документальных фильмов Готтлиба Фишера, снятых в 1982 году, значит, он не понял вообще ничего!
Потому что организация Йенси и то, как она возникла, и само существование густонаселенного улья йенсенистов, таких, как он сам, и Верн Линдблом, и Лантано, и даже отвратительный, всемогущий Броз — все это было основано на документальных фильмах "А" и "Б; "А" предназначался для Зап-Дема, а "Б" для Нар-Пака. И от этого факта никуда не деться.
Он был отброшен на годы назад, к началу своей профессиональной деятельности в качестве йенсениста. А если это могло произойти с ним, то и вся организация может дать трещину. Он чувствовал, как привычный мир уходит у него из-под ног.
Глава 10
Взяв кассеты, Адамс, натыкаясь на все словно в потемках, пробрался к свободному столику с фильмоскопом, уселся и только тогда сообразил, что, ожидая свою очередь, забыл где-то свой атташе-кейс. Другими словами, он преднамеренно, имея на то веские причины, расстался навсегда с рожденной в муках речью, написанной им от руки вчера вечером.
Это подтвердило его догадку о том, что он попал в серьезную передрягу.
Какой из этих двух фильмов, спросил он сам себя, мне придется выдержать первым?
Он честно признал, что не знает. Тогда, почти наугад, он взял документальный фильм "А". Ведь в конечном счете он был йенсенистом из Зап-Дема. Да, фильм "А", первый из двух творений Готтлиба Фишера, всегда нравился ему больше. Потому что если и можно было бы сказать, что хоть в одном из них содержится крупица правды, то, вероятно, касалось это варианта "А". Впрочем, и она надежно была скрыта под густым покровом преднамеренной лжи, что придавало фильму привкус парадоксальности. Именно это и вызывало восхищение йенсенистов, считавших эти документальные фильмы своего рода первоисточником.
Дерзкая, убедительная ложь Готтлиба Фишера так и осталась непревзойденным образцом. Никому из людей не удавалось и, вероятно, никогда не удастся рассказать, не моргнув глазом, о тех безмятежных и счастливых временах. Западногерманский кинематографист Готтлиб Фишер был продолжателем традиций «УФА», старейшей кинокомпании Рейха, тесно связанной в 1930-е годы с бюро доктора Геббельса, и поэтому у необычайно одаренного создателя киноматериалов все получилось без сучка и задоринки.
Разумеется, в распоряжении Фишера были огромные ресурсы. Оба военных блока — Зап-Дем и Нар-Пак — оказывали ему финансовую и моральную поддержку, а также предоставили в его распоряжение захватывающие отрывки из документальных фильмов о Второй Мировой войне, хранившиеся в засекреченных киноархивах.
Оба документальных фильма, которые, по замыслу их создателей, должны были одновременно выйти на экраны, описывали последние события Второй Мировой войны, окончившейся за 37 лет до завершения работы над фильмом.
Солдаты, которым в 1945 году было по двадцать, посмотрели первую серию двадцатипятисерийного фильма в возрасте 57 лет.
Когда Джозеф Адамс заглянул в фильмоскоп, он подумал о том, что солдаты, принимавшие участие в войне, должны были бы догадаться, что им при помощи телевидения пытаются запудрить мозги. Не могли же они забыть все, что тогда пережили!
На небольшом, но достаточно ярком экране он отчетливо увидел Адольфа Гитлера, выступающего перед толпой продавшихся лизоблюдов — депутатов рейхстага конца 1930-х годов. Фюрер был в приподнятом настроении, он часто шутил — насмешливо и зло. Это был знаменитый эпизод, прекрасно известный каждому йенсенисту — Гитлер отвечал на призыв Соединенных Штатов Америки к нему, Гитлеру, гарантировать неприкосновенность границ примерно дюжины больших и малых европейских стран. Адольф Гитлер поочередно зачитывал названия стран, включенных в этот список, голос его становился все громче и громче, и всякий раз эти продажные лакеи злобно и язвительно гоготали в такт его выкрикам, поощряя бешеное веселье своего вождя, готового вот-вот окончательно потерять контроль над собой. Бурлили эмоции, фюрер, захваченный всем происходящим, откровенно наслаждался абсурдностью этого списка (впоследствии ему предстояло захватить одно за другим практически все государства, названные в нем). Джозеф Адамс смотрел и слушал, ощущая где-то в глубине души солидарность с этими воплями и разделяя в компании Гитлера его злобное веселье. И в то же время, по-детски поражаясь увиденному, он испытывал сомнения в достоверности этой сцены. И напрасно.
Поскольку этот эпизод из первой части документального фильма "А", как это ни странно, учитывая фантастичность сцены, было совершенно подлинным.
А дальше в ход пошло мастерство берлинского продюсера 1982 года.
Кадры, изображающие сборище в рейхстаге, потускнели, и их сменили другие, четкие и яркие. Адамс увидел голодных безрадостных немцев времен Большой депрессии и Веймарской республики, когда о Гитлере еще никто не слышал.
Безработных. Разоренных. Голодных. Побежденный народ, лишенный будущего.
Послышался голос комментатора, раскатисто-хрипловатый, но в то же время уверенный голос профессионального актера, нанятого Готтлибом Фишером — Алекса Сорберри или кого-то там еще. Голос его становился все более навязчивым — комментатор давал свою оценку мелькавшим на экране эпизодам.
А фильм тем временем рассказывал о жизни флота. Британского королевского флота, через год после окончания Первой Мировой войны все еще блокировавшего подходы к портам страны, давно уже сдавшейся, беззащитной и преднамеренно доведенной до повального голода.
Адамс выключил фильмоскоп, поудобнее уселся в кресле и закурил сигарету.
Действительно ли необходимо вслушиваться в бархатистый, уверенный голос Алекса Сорберри, чтобы понять, к чему клонит документальный фильм "А"? Неужели ему необходимо просмотреть все двадцать пять серий, по часу каждая, а затем, когда эта пытка закончится, заняться таким же длинным и запутанным фильмом "Б"? Он знал, о чем пойдет речь. Ему было известно, что доказывает Алекс Сорберри в варианте "А" и что говорит некий профессиональный актер из Восточной Германии, мастерством не уступавший Алексу, в фильме "Б". Он был знаком и с той и с другой трактовками, потому что в двух версиях излагались две диаметрально противоположные точки зрения на события прошлого.
Сорберри в тот момент, когда Адамс выключил фильмоскоп, чтобы чуть-чуть передохнуть, приступил уже было к рассказу о весьма примечательном факте, о якобы имевшейся связи между двумя событиями, происшедшими с интервалом в двадцать с лишним лет. А именно, блокадой, устроенной англичанами в 1919-ом, и концентрационными лагерями с умирающими от голода живыми скелетами в полосатых униформах в 1943-ем.
С точки зрения Готтлиба Фишера, в появлении Бухенвальда виноваты были англичане. В этом заключался его новый взгляд на историю. Англичане, а не немцы. Немцы же были жертвами и в сорок третьем и в девятнадцатом.
Несколько дальше в документальном фильме "А" были показаны жители Берлина в 1944 году; они отыскивали в окрестностях города птичьи гнезда и варили из них суп. Немцы голодали, голодали все жители Европы, как в концентрационных лагерях, так и за их стенами. И все это — из-за англичан.
Все двадцать пять мастерски сделанных серий умело подводили именно к этому выводу. Так в «окончательном варианте» выглядела история Второй Мировой войны, во всяком случае, с точки зрения жителей Зап-Дема.
Так стоило ли все это смотреть, спрашивал себя Адамс, покуривая сигарету и ощущая озноб от нервного истощения и физической усталости. Я знаю, в чем хотят убедить меня создатели фильма. В том, что Гитлер, разумеется, был вспыльчивым, чрезвычайно экспансивным человеком со скверным характером, что, впрочем, вполне естественно — лгали авторы фильма. Потому что он был самым настоящим гением. Как Бетховен. А ведь все мы обожаем Бетховена; гениям прощают их эксцентричные выходки. И, следует признать, что Гитлера подтолкнуло к пропасти, довело до паранойи нежелание Британии осознать появление подлинной опасности — сталинистской России.
Особенности характера Гитлера (в конце концов, он пережил тяжелый и длительный шок во время Первой Мировой войны и Веймарского кризиса) ввели в заблуждение довольно флегматичных англосаксов, решивших, что Гитлер «опасен». А на самом деле — и Алекс Сорберри доказывал это на протяжении всего сериала — зап-демовский телезритель поймет, что Англия, Франция, Германия и США должны были быть союзниками против подлинного исчадия ада, Иосифа Сталина, одержимого гигантоманией и навязчивой идеей завоевать весь мир. Что было подтверждено действиями СССР в послевоенный период, когда даже Черчилль вынужден был признать, что главное зло — это Советская Россия.
И так было всегда. Коммунисты, агитаторы, пятая колонна в странах Западной Демократии обманывали людей и даже правительства вплоть до послевоенного времени. Можно вспомнить, например, Алджера Хисса или чету Розенбергов, выкравших чертежи атомной бомбы и передавших их Советской России.
Возьмите, например, сцену, которой начиналась четвертая серия варианта "А". Перемотав кассету вперед, Джозеф Адамс нашел интересующий его эпизод и заглянул в фильмоскоп, этот своего рода хрустальный шар, в котором он пытался разглядеть, однако, не будущее, а прошлое.
Нет, даже не прошлое. Вместо него им подсовывали фальшивку, которую он сейчас смотрит.
Перед ним — одна из серий, ее комментирует вездесущий, надоедливый голос Алекса Сорберри — невыносимо приторный, профессионально поставленный. Начинается сцена, которая как бы подводит итог под всеми двадцатью пятью сериями варианта "А", горячо поддержанного всеми военнослужащими Зап-Дема.
На крохотном экране начинается эпизод, повествующий о встрече глав государств — Рузвельта, Черчилля и Сталина. Место встречи — Ялта.
Зловещая, роковая Ялта.
И вот они, три вершителя мировых судеб, сидят рядом в креслах, зная, что их фотографируют; это и в самом деле был исторический момент, значение которого невозможно переоценить. И никто из людей не может позабыть о нем, потому что, и тут голос Сорберри становится особенно бархатистым, там было принято решение колоссальной важности. Сейчас вы все увидите своими собственными глазами.
Какое решение?
Профессионально поставленный голос нашептывал Джозефу Адамсу: «В этом месте и в это время втайне от всех была заключена сделка, предопределившая судьбу будущих поколений».
— Ну и черт с ним! — громко воскликнул Адамс, чем привел в изумление невзрачного йенсениста, работавшего за соседним фильмоскопом. — Прошу прощения, — вежливо извинился Адамс и подумал про себя: «Ну давай же, Фишер, мы хотим посмотреть, как была заключена сделка. Та, о которой ты говоришь. Не нужно болтовни, покажи или заткнись. Докажи, что главная линия этого убийственно длинного фильма верна, или вали ко всем чертям!».
Но он знал, потому что смотрел этот фильм множество раз, что продюсер покажет, как это произошло.
— Джо, — услыхал он рядом с собой женский голос. Он отпрянул от экрана и увидел рядом с собой Коллин.
— Погоди, — попросил он, — помолчи минутку.
Он опять припал к экрану, волнуясь и испытывая страх, подобно какому-нибудь затравленному и мнительному обитателю убежища, которому мерещится, что он подцепил вонючую усушку, зловонную предвестницу смерти.
Но мне— то ничего не мерещится, думал Адамс. Страх у него в груди все разрастался, он уже не мог с ним совладать, но все продолжал смотреть фильм; Алекс Сорберри все мурлыкал и нашептывал, а Адамс думал: «Неужели вот так они чувствуют себя там, внизу? Неужели они не догадываются о том, что происходит на экране на самом деле? И все это из-за наших экранизаций». Эта мысль приводила его в ужас.
Сорберри промурлыкал: «Преданный интересам Америки секретный агент вел съемку кинокамерой с телескопическим объективом, спрятанной в пуговице, и поэтому снятые им кадры несколько расплывчаты».
И, как и сказал Сорберри, на экране появились две расплывчатые фигуры, двигавшиеся вдоль высокой стены. Рузвельт и Иосиф Сталин. Сталин шел сам, а Рузвельт сидел в кресле-каталке, которую толкал лакей, облаченный в специальную форму. На коленях у Рузвельта лежало пальто.
Специальное акустическое устройство, действовавшее на расстоянии, сообщил Сорберри, имелось в распоряжении нашего агента, и поэтому он смог подслушать…
Ладно, подумал Адамс, хорошо. Фотоаппарат размером с пуговицу; кто в 1982 году помнил о том, что в 1944 году столь миниатюрной шпионской техники не было и в помине? И поэтому эта деталь ни у кого не вызвала подозрений, когда эта явная фальшивка транслировалась по всему Зап-Дему.
Это подтвердило его догадку о том, что он попал в серьезную передрягу.
Какой из этих двух фильмов, спросил он сам себя, мне придется выдержать первым?
Он честно признал, что не знает. Тогда, почти наугад, он взял документальный фильм "А". Ведь в конечном счете он был йенсенистом из Зап-Дема. Да, фильм "А", первый из двух творений Готтлиба Фишера, всегда нравился ему больше. Потому что если и можно было бы сказать, что хоть в одном из них содержится крупица правды, то, вероятно, касалось это варианта "А". Впрочем, и она надежно была скрыта под густым покровом преднамеренной лжи, что придавало фильму привкус парадоксальности. Именно это и вызывало восхищение йенсенистов, считавших эти документальные фильмы своего рода первоисточником.
Дерзкая, убедительная ложь Готтлиба Фишера так и осталась непревзойденным образцом. Никому из людей не удавалось и, вероятно, никогда не удастся рассказать, не моргнув глазом, о тех безмятежных и счастливых временах. Западногерманский кинематографист Готтлиб Фишер был продолжателем традиций «УФА», старейшей кинокомпании Рейха, тесно связанной в 1930-е годы с бюро доктора Геббельса, и поэтому у необычайно одаренного создателя киноматериалов все получилось без сучка и задоринки.
Разумеется, в распоряжении Фишера были огромные ресурсы. Оба военных блока — Зап-Дем и Нар-Пак — оказывали ему финансовую и моральную поддержку, а также предоставили в его распоряжение захватывающие отрывки из документальных фильмов о Второй Мировой войне, хранившиеся в засекреченных киноархивах.
Оба документальных фильма, которые, по замыслу их создателей, должны были одновременно выйти на экраны, описывали последние события Второй Мировой войны, окончившейся за 37 лет до завершения работы над фильмом.
Солдаты, которым в 1945 году было по двадцать, посмотрели первую серию двадцатипятисерийного фильма в возрасте 57 лет.
Когда Джозеф Адамс заглянул в фильмоскоп, он подумал о том, что солдаты, принимавшие участие в войне, должны были бы догадаться, что им при помощи телевидения пытаются запудрить мозги. Не могли же они забыть все, что тогда пережили!
На небольшом, но достаточно ярком экране он отчетливо увидел Адольфа Гитлера, выступающего перед толпой продавшихся лизоблюдов — депутатов рейхстага конца 1930-х годов. Фюрер был в приподнятом настроении, он часто шутил — насмешливо и зло. Это был знаменитый эпизод, прекрасно известный каждому йенсенисту — Гитлер отвечал на призыв Соединенных Штатов Америки к нему, Гитлеру, гарантировать неприкосновенность границ примерно дюжины больших и малых европейских стран. Адольф Гитлер поочередно зачитывал названия стран, включенных в этот список, голос его становился все громче и громче, и всякий раз эти продажные лакеи злобно и язвительно гоготали в такт его выкрикам, поощряя бешеное веселье своего вождя, готового вот-вот окончательно потерять контроль над собой. Бурлили эмоции, фюрер, захваченный всем происходящим, откровенно наслаждался абсурдностью этого списка (впоследствии ему предстояло захватить одно за другим практически все государства, названные в нем). Джозеф Адамс смотрел и слушал, ощущая где-то в глубине души солидарность с этими воплями и разделяя в компании Гитлера его злобное веселье. И в то же время, по-детски поражаясь увиденному, он испытывал сомнения в достоверности этой сцены. И напрасно.
Поскольку этот эпизод из первой части документального фильма "А", как это ни странно, учитывая фантастичность сцены, было совершенно подлинным.
А дальше в ход пошло мастерство берлинского продюсера 1982 года.
Кадры, изображающие сборище в рейхстаге, потускнели, и их сменили другие, четкие и яркие. Адамс увидел голодных безрадостных немцев времен Большой депрессии и Веймарской республики, когда о Гитлере еще никто не слышал.
Безработных. Разоренных. Голодных. Побежденный народ, лишенный будущего.
Послышался голос комментатора, раскатисто-хрипловатый, но в то же время уверенный голос профессионального актера, нанятого Готтлибом Фишером — Алекса Сорберри или кого-то там еще. Голос его становился все более навязчивым — комментатор давал свою оценку мелькавшим на экране эпизодам.
А фильм тем временем рассказывал о жизни флота. Британского королевского флота, через год после окончания Первой Мировой войны все еще блокировавшего подходы к портам страны, давно уже сдавшейся, беззащитной и преднамеренно доведенной до повального голода.
Адамс выключил фильмоскоп, поудобнее уселся в кресле и закурил сигарету.
Действительно ли необходимо вслушиваться в бархатистый, уверенный голос Алекса Сорберри, чтобы понять, к чему клонит документальный фильм "А"? Неужели ему необходимо просмотреть все двадцать пять серий, по часу каждая, а затем, когда эта пытка закончится, заняться таким же длинным и запутанным фильмом "Б"? Он знал, о чем пойдет речь. Ему было известно, что доказывает Алекс Сорберри в варианте "А" и что говорит некий профессиональный актер из Восточной Германии, мастерством не уступавший Алексу, в фильме "Б". Он был знаком и с той и с другой трактовками, потому что в двух версиях излагались две диаметрально противоположные точки зрения на события прошлого.
Сорберри в тот момент, когда Адамс выключил фильмоскоп, чтобы чуть-чуть передохнуть, приступил уже было к рассказу о весьма примечательном факте, о якобы имевшейся связи между двумя событиями, происшедшими с интервалом в двадцать с лишним лет. А именно, блокадой, устроенной англичанами в 1919-ом, и концентрационными лагерями с умирающими от голода живыми скелетами в полосатых униформах в 1943-ем.
С точки зрения Готтлиба Фишера, в появлении Бухенвальда виноваты были англичане. В этом заключался его новый взгляд на историю. Англичане, а не немцы. Немцы же были жертвами и в сорок третьем и в девятнадцатом.
Несколько дальше в документальном фильме "А" были показаны жители Берлина в 1944 году; они отыскивали в окрестностях города птичьи гнезда и варили из них суп. Немцы голодали, голодали все жители Европы, как в концентрационных лагерях, так и за их стенами. И все это — из-за англичан.
Все двадцать пять мастерски сделанных серий умело подводили именно к этому выводу. Так в «окончательном варианте» выглядела история Второй Мировой войны, во всяком случае, с точки зрения жителей Зап-Дема.
Так стоило ли все это смотреть, спрашивал себя Адамс, покуривая сигарету и ощущая озноб от нервного истощения и физической усталости. Я знаю, в чем хотят убедить меня создатели фильма. В том, что Гитлер, разумеется, был вспыльчивым, чрезвычайно экспансивным человеком со скверным характером, что, впрочем, вполне естественно — лгали авторы фильма. Потому что он был самым настоящим гением. Как Бетховен. А ведь все мы обожаем Бетховена; гениям прощают их эксцентричные выходки. И, следует признать, что Гитлера подтолкнуло к пропасти, довело до паранойи нежелание Британии осознать появление подлинной опасности — сталинистской России.
Особенности характера Гитлера (в конце концов, он пережил тяжелый и длительный шок во время Первой Мировой войны и Веймарского кризиса) ввели в заблуждение довольно флегматичных англосаксов, решивших, что Гитлер «опасен». А на самом деле — и Алекс Сорберри доказывал это на протяжении всего сериала — зап-демовский телезритель поймет, что Англия, Франция, Германия и США должны были быть союзниками против подлинного исчадия ада, Иосифа Сталина, одержимого гигантоманией и навязчивой идеей завоевать весь мир. Что было подтверждено действиями СССР в послевоенный период, когда даже Черчилль вынужден был признать, что главное зло — это Советская Россия.
И так было всегда. Коммунисты, агитаторы, пятая колонна в странах Западной Демократии обманывали людей и даже правительства вплоть до послевоенного времени. Можно вспомнить, например, Алджера Хисса или чету Розенбергов, выкравших чертежи атомной бомбы и передавших их Советской России.
Возьмите, например, сцену, которой начиналась четвертая серия варианта "А". Перемотав кассету вперед, Джозеф Адамс нашел интересующий его эпизод и заглянул в фильмоскоп, этот своего рода хрустальный шар, в котором он пытался разглядеть, однако, не будущее, а прошлое.
Нет, даже не прошлое. Вместо него им подсовывали фальшивку, которую он сейчас смотрит.
Перед ним — одна из серий, ее комментирует вездесущий, надоедливый голос Алекса Сорберри — невыносимо приторный, профессионально поставленный. Начинается сцена, которая как бы подводит итог под всеми двадцатью пятью сериями варианта "А", горячо поддержанного всеми военнослужащими Зап-Дема.
На крохотном экране начинается эпизод, повествующий о встрече глав государств — Рузвельта, Черчилля и Сталина. Место встречи — Ялта.
Зловещая, роковая Ялта.
И вот они, три вершителя мировых судеб, сидят рядом в креслах, зная, что их фотографируют; это и в самом деле был исторический момент, значение которого невозможно переоценить. И никто из людей не может позабыть о нем, потому что, и тут голос Сорберри становится особенно бархатистым, там было принято решение колоссальной важности. Сейчас вы все увидите своими собственными глазами.
Какое решение?
Профессионально поставленный голос нашептывал Джозефу Адамсу: «В этом месте и в это время втайне от всех была заключена сделка, предопределившая судьбу будущих поколений».
— Ну и черт с ним! — громко воскликнул Адамс, чем привел в изумление невзрачного йенсениста, работавшего за соседним фильмоскопом. — Прошу прощения, — вежливо извинился Адамс и подумал про себя: «Ну давай же, Фишер, мы хотим посмотреть, как была заключена сделка. Та, о которой ты говоришь. Не нужно болтовни, покажи или заткнись. Докажи, что главная линия этого убийственно длинного фильма верна, или вали ко всем чертям!».
Но он знал, потому что смотрел этот фильм множество раз, что продюсер покажет, как это произошло.
— Джо, — услыхал он рядом с собой женский голос. Он отпрянул от экрана и увидел рядом с собой Коллин.
— Погоди, — попросил он, — помолчи минутку.
Он опять припал к экрану, волнуясь и испытывая страх, подобно какому-нибудь затравленному и мнительному обитателю убежища, которому мерещится, что он подцепил вонючую усушку, зловонную предвестницу смерти.
Но мне— то ничего не мерещится, думал Адамс. Страх у него в груди все разрастался, он уже не мог с ним совладать, но все продолжал смотреть фильм; Алекс Сорберри все мурлыкал и нашептывал, а Адамс думал: «Неужели вот так они чувствуют себя там, внизу? Неужели они не догадываются о том, что происходит на экране на самом деле? И все это из-за наших экранизаций». Эта мысль приводила его в ужас.
Сорберри промурлыкал: «Преданный интересам Америки секретный агент вел съемку кинокамерой с телескопическим объективом, спрятанной в пуговице, и поэтому снятые им кадры несколько расплывчаты».
И, как и сказал Сорберри, на экране появились две расплывчатые фигуры, двигавшиеся вдоль высокой стены. Рузвельт и Иосиф Сталин. Сталин шел сам, а Рузвельт сидел в кресле-каталке, которую толкал лакей, облаченный в специальную форму. На коленях у Рузвельта лежало пальто.
Специальное акустическое устройство, действовавшее на расстоянии, сообщил Сорберри, имелось в распоряжении нашего агента, и поэтому он смог подслушать…
Ладно, подумал Адамс, хорошо. Фотоаппарат размером с пуговицу; кто в 1982 году помнил о том, что в 1944 году столь миниатюрной шпионской техники не было и в помине? И поэтому эта деталь ни у кого не вызвала подозрений, когда эта явная фальшивка транслировалась по всему Зап-Дему.