Диккенс Чарльз. Крошка Доррит. Книга вторая

   Так сильно разбушевалась болезнь в Подворье Кровоточащего Сердца, что даже в дни сбора квартирной платы больных продолжало лихорадить. Только в эти дни лихорадка принимала своеобразную форму и выражалась в попытках найти оправдание и утешение в магическом имени Мердл.
   – Ну! – говорил мистер Панкс очередному неплательщику. – Деньги на стол! И поживее!
   – Нет у меня денег, мистер Панкс, – отвечал неплательщик. – Вот как перед богом, сэр, и одного шестипенсовика не найдется.
   – Это не отговорка, любезный, – возражал мистер Панкс. – Сами понимаете, это не отговорка.
   Неплательщик упавшим голосом произносил: «Да, сэр», подтверждая, что он действительно сам понимает.
   – Хозяину ваши отговорки не нужны, – продолжал Панкс. – Не за этим он меня сюда посылает. Одним словом – деньги на стол.
   И тогда неплательщик говорил:
   – Ах, мистер Панкс! Был бы я тот богач, о котором все толкуют, был бы я по фамилии Мердл – с радостью выложил бы вам сполна, сэр, все, что с меня причитается.
   Вопрос о квартирной плате дебатировался обычно на лестнице или у входной двери, в присутствии еще нескольких Кровоточащих Сердец, живейшим образом заинтересованных в этом вопросе. Ссылку на мистера Мердла они встречали одобрительным гулом, словно это и в самом деле было неопровержимым доводом, и неплательщик, за минуту перед тем жалкий и подавленный, сразу приободрялся.
   – Кабы я был мистер Мердл, сэр, вам бы не в чем было упрекнуть меня. Можете не сомневаться! – продолжал неплательщик, качая головой. – Я бы вам выкладывал деньги на стол, не дожидаясь приглашения.
   Снопа одобрительный гул, означавший, что лучше и сказать нельзя и что такой ответ стоит, пожалуй, уплаты наличными.
   Мистеру Панксу ничего не оставалось, как сделать отметку в своей книжке и сказать:
   – Что ж! Опишут ваше имущество и выкинут вас на улицу; только и всего. А мистера Мердла оставьте в покое. Вы не мистер Мердл, и я тоже.
   – Верно, сэр, – вздыхал неплательщик. – А жаль, что вы не мистер Мердл, сэр.
   Одобрительный гул, в котором на этот раз можно было расслышать: «Жаль, что вы не мистер Мердл, сэр», подхваченное с большим чувством.
   – Вы бы не так сурово обходились с нами, будь вы мистер Мердл, сэр, – продолжал неплательщик, все более воодушевляясь, – а это для всех было бы лучше. И для нас и для вас. Не нужно было бы вам никого донимать, сэр. Ни нас, ни себя. Жили бы спокойно, и других бы не беспокоили, будь вы мистер Мердл.
   Мистер Панкс как-то соловел от этих косвенных комплиментов и только молча грыз ногти. Не выдержав атаки, он разводил пары и мчался к следующему неплательщику. А на месте действия оставался тесный кружок Кровоточащих Сердец, которые утешались в своих горестях тем, что строили самые фантастические предположения относительно наличного капитала мистера Мердла.
   После очередного обхода Подворья, ознаменовавшегося рядом очередных поражений, мистер Панкс с записной книжкой под мышкой направился к заведению миссис Плорниш. Шел он не в качестве официального лица, а просто как добрый знакомый. День выдался трудный, и ему хотелось немного отдохнуть душой. С Плорнишами у него давно уже завязалась дружба; бывая в Подворье, он не упускал случая завернуть к ним и принять участие в семейных воспоминаниях о мисс Доррит.
   Миссис Плорниш самолично руководила отделкой примыкающего к лавке помещения, и стена его со стороны лавки была расписана согласно ее замыслу, доставляя ей неизъяснимую радость. Художественный эффект замысла состоял в том, что живописец изобразил на стене фасад хижины с тростниковой крышей, дверь и окно которой прихолились на месте настоящих двери и окна (понадобилось, правда, несколько искусственно подогнать размеры, не считаясь с пропорциями). Вокруг этого сельского приюта пышно цвели подсолнечник и мальва, а густой дым, валивший из трубы, свидетельствовал об изобилии, а быть может, и о том, что трубу пора прочистить. Верный пес бросался с порога навстречу гостю, с явным намерением вцепиться в его ляжки, а над изгородью торчала голубятня, вокруг которой вились тучи голубей. На двери (когда она была закрыта) можно было разглядеть медную дощечку с надписью: «Счастливый Уголок, Т. и М. Плорниш». Т. и М. были инициалы мужа и жены. Никогда еще Поэзия или Живопись не пленяли так человеческое воображение, как эта бутафорская хижина, бесхитростное воплощение того и другого, пленяла воображение миссис Плорниш. Нужды нет, что, когда Плорниш по своей привычке прислонялся к стене, чтобы выкурить трубку после работы, его шляпа загораживала и голубятню и голубей, спина скрывала из виду весь фасад, а руки, заложенные в карманы, уничтожали и цветы в саду и опустошали окрестность. В глазах миссис Плорниш иллюзия продолжала существовать, прекрасная хижина была все так же прекрасна; и что за беда, если нос мистера Плорниша приходился на несколько дюймов выше слухового окна. Сидя перед хижиной после закрытия лавки и слушая отцовские песенки, миссис Плорниш переживала настоящую пастушескую идиллию, возрождение золотого века. И то сказать, даже в этот прославленный век – если он когда-нибудь был на самом деле, – едва ли многие дочери умели так восторженно любить своих родителей, как любила своего отца эта бедная женщина.
   Услышав звон дверного колокольчика в лавке, миссис Плорниш вышла из Счастливого Уголка посмотреть, кто пришел.
   – Я так и знала, что это вы, мистер Панкс, – сказала она, – ведь сегодня ваш день. А вот и отец; видите, какой он у нас расторопный; не успел колокольчик зазвонить, а уж он за прилавком. Правда, у него цветущий вид? Небось радуется, что это не покупатель, а вы пришли; его ведь хлебом не корми, а дай поговорить по душам, особенно если разговор зайдет о мисс Доррит. А слышали бы вы, как он теперь поет! – Миссис Плорниш сама, кажется, готова была запеть от радости и гордости. – Вчера вечером он нам спел Стрефона, так Плорниш даже встал из-за стола и произнес целую речь. «Джон Эдвард Нэнди, говорит, слыхал я, какие вы голосом коленца выводите, но таких, говорит, как вы нынче выводили, таких я еще не слыхал». Что вы на это скажете, мистер Панкс? Ведь приятно, а?
   Мистер Панкс, фыркнув на старичка в знак приветствия, отвечал утвердительно, а затем осведомился как бы вскользь, пришел ли уже этот веселый малый, Альтро. Нет, сказала миссис Плорниш, он еще не приходил, а между прочим пора бы ему прийти; он пошел в Вест-Энд^[33] отнести заказ и хотел вернуться к чаю. После этого гость был уведен в Счастливый Уголок, где он застал старшего из молодых Плорнишей, только что вернувшегося из школы. Полюбопытствовав, какие знания приобрел юный поборник науки за сегодняшний день, мистер Панкс узнал, что ученики, которые уже дошли до буквы «М», списывали с доски слова «Мердл» и «Миллионы».
   – Кстати, о миллионах, миссис Плорниш, – сказал Панкс. – Как идет торговля?
   – Обижаться не приходится, сэр, – отвечала миссис Плорниш. – Отец, что, если бы вам до чаю обновить выставку товаров в окне – вы это делаете с таким вкусом!
   Джон Эдвард Нэнди, весьма польщенный, тотчас же засеменил в лавку, исполнять данное ему поручение. Теперь миссис Плорниш могла без помехи беседовать с мистером Панксом: она до смерти боялась говорить при старике о денежных делах, чтобы какое-нибудь неосторожное признание не побудило его снова сбежать в работный дом.
   – На торговлю-то, правда, обижаться не приходится, – сказала миссис Плорниш, понизив голос, – от покупателей отбою нет. Все бы хорошо, сэр, кабы не кредит.
   Упомянутое обстоятельство, весьма чувствительное для всех, кто имел финансовые дела с обитателями Подворья Кровоточащего Сердца, было изрядным камнем преткновения в торговле миссис Плорниш. Когда мистер Доррит помог ей вступить на путь коммерции, Кровоточащие Сердца выказали готовность поддержать ее на этом пути с энтузиазмом, делавшим честь человеческой натуре. Признав, что она, так долго принадлежавшая к их среде, вправе рассчитывать на их дружбу, они великодушно обязались делать покупки только у нее и, что бы ни случилось, не оказывать покровительства конкурирующим предприятиям. Движимые этими благородными побуждениями, они даже стали покупать подчас кое-какие деликатесы из разряда бакалеи и молочных продуктов, на которые раньше и не глядели, – оправдываясь друг перед другом тем, что идут на это единственно, чтобы удружить соседке и приятельнице; а для кого же и идти на жертвы, как не для соседей и приятелей? Благодаря всему этому торговля шла пребойко, и запасы товару в лавке исчезали с необыкновенной быстротой. Словом, если бы только Кровоточащие Сердца платили за свои покупки, дела миссис Плорниш находились бы в самом процветающем ее стоянии; но так как они все забирали в долг, графа прибылей в книгах предприятия оставалась пока незаполненной.
   Слушая миссис Плорниш, мистер Панкс все сильней и сильней ерошил себе пятерней волосы, – так что сделался похож на дикобраза; но тут вдруг старичок Нэнди приотворил дверь хижины и с таинственным видом позвал дочь и гостя посмотреть на мистера Баптиста, который ведет себя как-то странно, словно бы напугался чего-то. Все втроем они вышли в лавку и в окно увидели мистера Баптиста, очень бледного и взволнованного, который как будто разыгрывал сложную и непонятную пантомиму. Для начала он спрятался на ступенях, ведущих в Подворье, и, с опаской высовывая голову из-за угла лавки, тревожно и внимательно вглядывался сперва в один конец улицы, потом в другой. Покончив с этим осмотром, он выбрался из своего убежища и быстрым, решительным шагом пошел по улице, как будто уходя совсем; но вдруг повернулся и так же быстро и решительно зашагал в обратную сторону. Однако, отойдя не дальше, чем в первый раз, круто свернул за угол и исчез из виду. Смысл последнего маневра стал ясен только тогда, когда он неожиданно ворвался в лавку, вынырнув снизу, из Подворья: он, видно, кружным и извилистым путем добрался до него с другой стороны – со стороны завода Дойса и Кленнэма – и бегом бежал через весь двор. Он сильно запыхался (что и не удивительно), и сердце у него, должно быть, колотилось чаще дверного колокольчика, который он растревожил, с маху захлопнув за собой дверь.
   – Эй, что такое? – воскликнул мистер Панкс. – Альтро, приятель! Что случилось?
   Мистер Баптист, он же синьор Кавалетто, понимал теперь по-английски не хуже самого мистера Панкса, и даже вполне сносно мог выражать свои мысли на этом языке. Но миссис Плорниш настаивала на исполнении обязанностей переводчика с извинительным тщеславием лингвистки, которой ее познания позволяли считать себя почти итальянкой.
   – Его хотеть знать, – сказала миссис Плорниш, – что не есть хорошо.
   – Идемте в Счастливый Уголок, padrona^[34], – возразил мистер Баптист, принимаясь трясти указательным пальцем правой руки, с таинственным и многозначительным видом. – Идемте туда.
   Миссис Плорниш гордилась званием padrona, относя его не столько к своему положению хозяйки дома, сколько к своему мастерскому владению итальянским языком. Она охотно вняла просьбе мистера Баптиста, и все присутствующие перешли в хижину.
   – Его думать вы испугаться, – продолжала миссис Плорниш, давая новый вариант перевода, что для нее никогда не представляло ни малейшего затруднения. – Чего случиться? Говорите падрона.
   – Я rincontrato – встретил одного человека, – сказал мистер Баптист. – Это был он.
   – Он? Кто такая он? – спросила миссис Плорниш.
   – Дурной человек. Самый дурной. Я надеялся, что никогда больше его не встречу.
   – Почему вы знать он дурной? – спросила миссис Плорниш.
   – Неважно почему, padrona. Знаю, вот и все.
   – Его видеть вас? – спросила миссис Плорниш.
   – Нет. Кажется, нет. Я надеюсь, что нет.
   – Он говорит, – великодушно перевела миссис Плорниш отцу и мистеру Панксу, – что встретил одного дурного человека, но этот дурной человек, кажется, не видел его. А почему, – спросила миссис Плорниш, снова переходя на итальянский язык, – почему вы хотеть, чтобы дурной человек вас не видеть?
   – Добрейшая padrona, – взмолился предмет ее заботливых попечений, – пожалуйста, не спрашивайте меня. Говорю вам опять: неважно почему. Я боюсь этого человека. Я не хочу, чтобы он узнал меня. Я не хочу встречаться с ним – никогда, никогда! И не будем больше говорить об этом, прекраснейшая. Не надо.
   Предмет этот, видимо, был настолько неприятен ему, что от его обычной веселости не осталось и следа; и миссис Плорниш не настаивала, тем более что чайник уже кипел на огне в камине. Но хоть она и не задавала больше вопросов, любопытство ее было возбуждено в высшей степени, – равно как и у мистера Панкса, который с самого появления маленького итальянца пыхтел, точно локомотив, с натугой тянущий в гору перегруженный поезд. На заднем плане группу дополняла Мэгги, давно сменившая свой убогий наряд на платье получше, сохранив, однако, пристрастие к чудовищным чепцам; она прислушивалась к разговору с разинутым ртом и вытаращенными глазами, да так и позабыла вернуть то и другое в нормальное состояние, когда разговор на самом интересном месте оборвался. Одним словом, никто больше не заговаривал об этом предмете, но все, как видно, думали о нем, не исключая обоих юных Плорнишей, которые ужинали с таким нерешительным видом, как будто сомневались, стоит ли вообще есть хлеб с маслом, когда вот-вот может появиться худший из людей и съесть их самих. Мистер Баптист под конец повеселел немного, однако по-прежнему сидел, забившись между окном и дверью, хотя это не было его обычное место. При каждом дребезжанье колокольчика он вздрагивал и осторожно заглядывал в лавку, приподняв уголок занавески, но пряча за нею лицо – как будто опасался, что человек, внушивший ему страх, выследил его с чутьем свирепой ищейки, как он ни кружил и ни петлял.
   Колокольчик звонил часто – наведывались в лавку запоздалые покупатели, вернулся мистер Плорниш с работы, – и мистеру Баптисту приходилось то и дело повторять свою игру, привлекавшую к нему внимание всего общества. Наконец чай был выпит, дети уложены спать, и миссис Плорниш уже подумывала, не попросить ли отца порадовать их песенкой о Хлое, как вдруг колокольчик снова зазвонил, и вошел Кленнэм.
   Кленнэм поздно засиделся в конторе над счетами и письмами: приемные Министерства Волокиты безжалостно грабили его время. Сверх того ему не давала покоя мысль о странной встрече в доме матери. Он казался утомленным и расстроенным, и в самом деле был утомлен и расстроен; но тем не менее нарочно пошел той дорогой, которая вела мимо лавки, чтобы сообщить Плорнишам о втором письме от мисс Доррит.
   Эта новость произвела в хижине такую сенсацию, что даже мистер Баптист оказался забытым. Мэгги тотчас же протолкалась вперед и, казалось, слушала известия о своей маленькой маменьке не только ушами, но и ртом и носом, – слушала бы и глазами, если бы не застилавшие их слезы. Ее привели в полный восторг заверения Кленнэма, что в Риме имеются больницы, и притом такие, где за пациентами отличный уход. Мистер Панкс сразу вырос в глазах всего общества, когда выяснилось, что ему посвящена особая приписка. Словом, письмо всех заинтересовало, всех порадовало, и это послужило Кленнэму лучшей наградой.
   – У вас усталый вид, сэр, – сказала ему миссис Плорниш. – Если не побрезгуете нашим угощением, я вам налью чашечку чаю; уж мы вам так благодарны, так благодарны за то, что вы про нас не забыли.
   Мистер Плорниш счел, что положение хозяина дома обязывает его поблагодарить еще от себя лично, и для этого прибегнул к ораторскому приему, который всегда казался ему идеальным сочетанием парадности с искренностью.
   – Джон Эдвард Нэнди! Сэр! – сказал мистер Плорвиш, адресуясь к старичку. – Не каждый день видишь великодушные поступки, и чтобы это в простоте и не гордясь, стало быть, если уж привелось, так ты цени и будь благодарен, а то в другой раз и рад бы, да не за что, вот и выходит, сам виноват.
   Мистер Нэнди отвечал на это:
   – Я думаю точно так же, как и ты, Томас, и стало быть, мы с тобой думаем одинаково, а раз так, то тут и слов никаких не требуется, потому что, если думать так, как мы думаем, то нужно прямо сказать: да, Томас, да. Вот так именно мы с тобой и думаем, и всем бы следовало думать так, как думаем мы, а если все будем думать одинаково, то никто не будет думать иначе, нужно прямо сказать, нет, Томас, Томас, нет!
   Артур в свою очередь поблагодарил, хотя и менее церемонно, прибавив, что его пустяковая услуга не стоила такой лестной оценки; что же касается чаю, то он бы с радостью воспользовался гостеприимством миссис Плорниш, но еще не обедал, и спешит домой после долгого трудового дня. В заключение, услышав, что мистер Панкс с шумом разводит пары, он предложил ему идти вместе. Мистер Панкс охотно принял приглашение, и они вдвоем покинули Счастливый Уголок.
   – Вы бы сделали доброе дело, Панкс, если бы согласились разделить мой обед, или вернее ужин, – сказал Артур, когда они вышли на улицу. – Я сегодня очень устал, и у меня тоскливо на душе.
   – Попросите меня о большем одолжении, – отвечал Панкс, – и вы тоже не встретите отказа.
   Между этим чудаковатым человечком и Кленнэмом существовало взаимное понимание, не нуждавшееся в словах, которое все возрастало с того вечера, когда мистер Панкс играл в чехарду с мистером Рэггом на дворе Маршалси. Вместе они смотрели вслед карете, увозившей семейство Доррит к новой жизни, вместе медленно побрели в этот торжественный день от тюремных ворот. Когда пришло первое письмо от Крошки Доррит, никто не проявил такого горячего интереса к его содержанию, как мистер Панкс. А во втором письме, лежавшем сейчас в нагрудном кармане Кленнэма, сама Крошка Доррит называла его имя. Хотя он никогда и ничем не обнаруживал своих чувств перед Кленнэмом, да и слова, сказанные им только что, ничего особенного не означали, у Кленнэма давно уже сложилось убеждение, что мистер Панкс по-своему к нему привязан. Все эти звенья сплетались в одну цепь, делавшую сегодня Панкса надежным якорем спасения.
   – Я теперь один, – объяснил Артур дорогой. – Компаньон мой уехал по делам предприятия, и вы можете чувствовать себя совершенно свободно.
   – Благодарю вас. Скажите, мистер Клсннэм, вы сейчас ничего такого не заметили в нашем Альтро? – спросил Панкс.
   – Нет. А что?
   – Он славный малый, и я испытываю к нему симпатию, – сказал Панкс. – Но сегодня он что-то сам не свои. Не знаете ли, что могло с ним стрястись?
   – Понятия не имею. Вы меня удивляете.
   Мистер Панкс объяснил, чем вызван этот вопрос. Для Артура услышанное явилось полной неожиданностью, и он не знал, что предположить.
   – Может, стоит вам порасспросить его, – сказал Панкс. – Все-таки ведь он иностранец.
   – Порасспросить – о чем же?
   – Чем это он так встревожен.
   – Сперва я должен убедиться, что он и точно встревожен чем-то, – возразил Кленнэм. – Видите ли, он так трудолюбив, так старателен, так готов всегда благодарить за каждый пустяк, что заслуживает всяческого доверия; а мои расспросы могут навести его на мысль, что ему не доверяют, и это обидит его.
   – Тоже верно, – сказал Панкс. – Эх, мистер Кленнэм, плохой из вас хозяин, как я погляжу! Чересчур вы деликатны.
   – Если уж на то пошло, – засмеялся Кленнэм, – я вовсе и не хозяин Кавалетто. На хлеб он себе зарабатывает резьбой по дереву. У него все наши ключи, через ночь он дежурит на заводе и вообще состоит при нем чем-то вроде сторожа; но с его ремеслом там почти нечего делать, хоть, конечно, если случается подходящая работа, он ее всегда получает. Нет, я скорей его советник, чем хозяин. Или, чтоб быть точным, назовем так: советник и банкир. Кстати сказать, Панкс, не странно ли, что горячка спекуляций, захватившая сейчас столько народу, не миновала даже маленького Кавалетто?
   – Спекуляций? – переспросил Панкс, издав короткий храп. – Каких спекуляций?
   – Я имею в виду предприятия Мердла.
   – А, это вы о помещении капиталов, – сказал Панкс. – Так, так. Я сперва не понял, что вы о помещении капиталов.
   Это было сказано с такой живостью, что Кленнэм вопросительно посмотрел на своего спутника, точно желая знать, нет ли в его словах другого, скрытого смысла. Но тот ускорил шаг, что сопровождалось усиленной работой всего машинного отделения, и Артур не стал продолжать разговор, тем более что они уже подходили к дому.
   Обед, поданный на круглом столике у камина, состоял из супа и пирога с голубятиной и, будучи полит бутылкой доброго вина, послужил отличнейшей смазкой для механизмов мистера Панкса. А когда Артур, вооружась азиатским чубуком, предложил другой такой же чубук мистеру Панксу, последний почувствовал себя на верху блаженства.
   Некоторое время они курили молча, и мистер Панкс напоминал паровое судно в благоприятную погоду – когда небо ясно, море спокойно и дует попутный ветер. Он первый прервал молчание, заметив:
   – Да, вот именно. Помещение капиталов. Кленнэм снова взглянул на него вопросительно, но сказал только:
   – А-а!
   – Я возвращаюсь к давешнему разговору, – пояснил Панкс.
   – Да, я вижу, что вы к нему возвращаетесь, – отозвался Кленнэм, в душе недоумевая по этому поводу.
   – Стало быть, странно, что горячка не миновала даже маленького Альтро, а? – спросил Панкс, пуская клубы дыма. – Так, кажется, вы сказали?
   – Да, я это говорил.
   – Ага! Но ведь все Подворье охвачено этой горячкой! Ведь куда бы я ни пришел за квартирной платой, всюду мне твердят одно и то же. Есть ли деньги, нет ли денег, у всех один разговор: Мердл, Мердл, Мердл. Только и слышно, что Мердл.
   – Как легко распространяется подобная зараза, просто удивительно, – заметил Артур.
   – В самом деле, – отозвался Панкс. Минуту-другую он попыхивал трубкой, но не столь ровно и бесперебойно, как можно было бы ожидать после недавней смазки, затем добавил: – Тем более что они ведь ничего в этом не смыслят.
   – Ровно ничего, – подтвердил Кленнэм.
   – Ровнехонько ничего! – воскликнул Панкс. – Цифры для них китайская грамота. Денежные дела и подавно. – Никаких расчетов они не делали. Ни в чем толком не разбирались, сэр!
   – А если бы разобрались… – начал было Кленнэм, но тут же осекся, ибо мистер Панкс, не меняя выражения лица, издал звук, перед которым все доселе известные усилия его носоглотки и бронхов показались ничтожными.
   – Если бы разобрались? – повторил Панкс, как бы ожидая продолжения.
   – Вы, кажется, что-то… сказали? – переспросил Артур, не зная, как назвать то, что он слышал.
   – Ничуть не бывало, – возразил Панкс. – Пока ничего не говорил. Скажу, может быть, после. Если бы разобрались?
   – Если бы разобрались, – сказал Кленнэм, несколько озадаченный тоном друга, – вероятно, они вели бы себя умнее.
   – Вот как, мистер Кленнэм! – подхватил Панкс с такой поспешностью, как будто с самого начала разговора начинен был порохом и только дожидался случая выпалить. – А ведь они правы, между прочим. Они даже сами не знают, насколько они правы.
   – Правы в том, что, подобно Кавалетто, увлечены спекуляциями мистера Мердла?
   – Совершенно верно, сэр, – отвечал Панкс. – Я этим вопросом занимался. Я делал расчеты. Я разобрался во всем. Дело верное. – Отведя душу этим высказыванием, мистер Панкс затянулся на всю глубину своих легких и медленно выпустил дым, устремив на Кленнэма упорный и многозначительный взгляд.
   В эту минуту мистер Панкс уже представлял опасность для окружающих, как переносчик заразы. Ведь таким способом и распространяются подобные болезни; так, незаметно, и возникает эпидемия.
   – Уж не хотите ли вы сказать, мой добрый Панкс, – взволнованно спросил Кленнэм, – что решились бы, например, вложить свою тысячу фунтов в одно из этих предприятий? – Разумеется, – отвечал Панкс. – Я уже это сделал, сэр.
   Мистер Панкс снова глубоко затянулся, снова медленно выпустил дым, снова многозначительно посмотрел на Кленнэма.
   – Повторяю вам, мистер Кленнэм, я этим вопросом занимался, – сказал Панкс. – У этого человека неограниченные возможности – колоссальный капитал – поддержка правительства. Надежней его предприятий не найдешь. Верное дело. Никакого риска.
   – Ну, признаюсь, – сказал Кленнэм, внимательно поглядев на него, а потом столь же внимательно уставившись в пламя камина. – Удивили вы меня!
   – Ба! – возразил Панкс. – Удивляться тут нечему, сэр. Я бы и вам посоветовал сделать то же. Право, взяли бы с меня пример.
   При каких обстоятельствах мистер Панкс подхватил заразу, было так же трудно объяснить, как если бы речь шла о самой обыкновенной лихорадке. Такие болезни сходны с некоторыми телесными недугами; людской порок способствует их зарождению, людское невежество дает им разрастись в эпидемию, жертвами которой становятся люди, чуждые и пороку и невежеству. Подобным человеком был для Кленнэма мистер Панкс, и потому, где бы ни заразился он сам, зараза, исходя от него, становилась еще опаснее.