Страница:
– А как же изобретение? – спросил Кленнэм.
– Голубчик мой, – сказал Фердинанд, – простите за фамильярность, но почему вы не хотите понять, что никому это изобретение не интересно и всем на него наплевать в высокой степени.
– У вас в министерстве?
– И не только у нас в министерстве. Любое новое изобретение у всех вызывает только досаду и насмешку. Вы не представляете себе, как много людей жаждет лишь одного: чтобы им не докучали. Вы не представляете себе, насколько это свойственно духу нации (не обращайте внимания на парламентский стиль) – желать, чтобы тебе не докучали. Поверьте, мистер Кленнэм, – заключил жизнерадостный молодой Полип самым своим любезным тоном, – наше заведение не злой великан, на которого нужно мчаться с копьем наперевес, но всего только ветряная мельница, перемалывающая огромные кучи мякины, показывая, куда в государстве дует ветер.
– Если бы я мог этому поверить, – сказал Кленнэм, – я бы сказал, что нас всех ожидает мрачная перспектива.
– Что вы, помилуйте, – возразил Фердинанд. – Напротив, все к лучшему. Нам необходимо шарлатанство, мы любим шарлатанство, мы жить не можем без шарлатанства. Немножко шарлатанства и накатанная колея – и все будет идти как нельзя лучше, не нужно только никому докучать.
Высказав эти утешительные мысли – символ веры нового поколения Полипов, исповедуемый под прикрытием самых разнообразных лозунгов, к которым никто из них не относится серьезно, – Фердинанд встал, чтобы откланяться. Трудно было даже вообразить себе более открытую и приятную манеру обхождения, большее уменье с истинно джентльменской чуткостью приноровиться к необычным обстоятельствам визита.
– Не будет ли нескромно с моей стороны спросить, – сказал он, когда Кленнэм пожимал ему руку, искренне благодарный за его доброту и чистосердечие, – верно ли, что в приключившейся с вами неприятности повинен наш дорогой и незабвенный Мердл?
– Верно. Я один из тех, кого он разорил.
– Да, умен был покойник, ничего не скажешь, – заметил Фердинанд Полип.
Артур, не расположенный петь посмертные дифирамбы мистеру Мердлу, промолчал.
– Прохвост первостатейный, разумеется, – продолжал Фердинанд, – но какая голова! Нельзя не отдать ему должное. Вот уж, верно, был мастер по части шарлатанства! А как знал людей – как умел обойти их и добиться своего!
В его голосе слышалось неподдельное восхищение.
– Надеюсь, – сказал Артур, – что печальная участь тех, кто дал себя обойти, многим послужит предостережением на будущее..
– Милейший мистер Кленнэм, – со смехом возразил Фердинанд, – откуда столь радужные надежды? Да первый же не менее талантливый плут добьется того же – была бы охота. Простите меня, но вы, видно, не знаете, что люди, как пчелы на мед, готовы лететь на любой шум, ну хоть если начать бить в ржавую жестянку. На этом основано искусство управления людьми. Нужно только убедить их, что жестянка – не жестянка, а чистое золото; вот в чем секрет могущества таких, как наш дорогой и незабвенный. Бывают, конечно, исключительные случаи, – любезно оговорился Фердинанд, – когда люди поддаются на обман, поверив в благородство обманщика (за примером недалеко ходить); но эти исключения лишь подтверждают правило. До свидания, мистер Кленнэм! Надеюсь, когда я буду иметь удовольствие снова увидеться с вами, тучи уже рассеются и засияет солнышко. Пожалуйста, не провожайте меня. Я отлично знаю дорогу. До свидания!
С этими словами добрейший и умнейший из Полипов спустился вниз, дошел, мурлыча модную арию, до наружного дворика, где была привязана его лошадь, вскочил в седло и поехал натаскивать своего высокопоставленного родича к предстоящему заседанию в парламенте – чтобы он был во всеоружии для отпора тем, кто осмелится вылезть с запросами по поводу государственной деятельности Полипов.
Он, должно быть, едва не столкнулся с мистером Рэггом, ибо не прошло и минуты, как упомянутый джентльмен, наподобие пожилого Феба[53], озарил комнату Кленнэма сиянием своей желтой головы.
– Ну, как вы себя нынче чувствуете, сэр? – спросил мистер Рэгг. – Не могу ли я нынче быть вам чем-нибудь полезен, сэр?
– Нет, благодарю вас.
Мистер Рэгг радовался затруднительному положению клиента, как хозяйка радуется обилию овощей, приготовленных для сушки и соления, прачка – куче грязного белья, мусорщик – виду ведра, из которого через край сыплется мусор; словом, как всякий мастер радуется случаю приложить свое уменье к делу.
– Я время от времени захожу сюда, сэр, – весело сказал мистер Рэгг, – узнать, не предъявлены ли еще новые предписания о содержании под арестом. От предписаний отбою нет, сэр, – как и следовало ожидать.
Он говорил так, словно сообщал какую-то весьма приятную новость, радостно потирая руки и покачивая головой.
– Да, как и следовало ожидать, – повторил мистер Рэгг. – Просто валом валят со всех сторон. Я уж к вам не захожу, бывая здесь, знаю, что вы не любите, когда вас беспокоят, а если будет надобность, всегда можете передать через сторожа, чтобы я зашел. Но я наведываюсь чуть не каждый день, сэр. Могу ли высказать вам одно соображение, сэр, – вкрадчиво осведомился мистер Рэгг, – или сейчас это не ко времени?
– Сейчас или в другой раз, не все ли равно для меня?
– Кхм!.. Общественное мнение, сэр, – сказал мистер Рэгг, – продолжает интересоваться вами.
– Не сомневаюсь.
– Не кажется ли вам, сэр, – продолжал мистер Рэгг, еще более вкрадчиво, чем прежде, – не кажется ли вам, что стоило бы уже, наконец, сделать крохотную уступочку общественному мнению. Всем нам приходится идти на такие уступки, сэр. Без этого никак нельзя.
– Мне все равно не оправдаться перед общественным мнением, мистер Рэгг, и я даже не вправе на это рассчитывать когда-нибудь.
– Не скажите, сэр, не скажите. Перевод в тюрьму Кингс-Бенч обойдется в сущие пустяки, и если все считают, что там для вас более подходящее место – почему бы в самом деле…
– Я ведь уже говорил вам, мистер Рэгг, что предпочитаю остаться здесь, – сказал Артур, – и вы как будто сами признали, что это дело вкуса.
– Допустим, сэр, допустим! Но хорош ли ваш вкус, хорош ли ваш вкус? Вот в чем вопрос. – Голос мистера Рэгга зазвучал почти патетически. – Я бы даже спросил, хорошо ли вы поступаете. У вас серьезное дело, сэр, и вам не к лицу сидеть здесь, куда может попасть всякий прощелыга, задолжавший один-два фунта. Совсем не к лицу. Должен вам заметить, сэр, что об этом говорят повсюду. Не далее, как вчера, я слышал такой разговор в одном заведении, где собираются джентльмены юридической профессии – я бы даже сказал, сливки этой профессии, если бы я сам иной раз не заглядывал туда. И должен вам заметить, мне было неприятно слушать этот разговор. Обидно было за вас. А сегодня за завтраком моя дочь (всего лишь женщина, как вы вправе заметить, но обладающая чутьем и даже некоторым личным опытом – я имею в виду дело Рэгг против Боукинса) – так вот моя дочь выразила свое крайнее изумление по этому поводу. Перед лицом таких фактов, не говоря уже о невозможности совершенно пренебрегать общественным мнением, стоило бы, мне кажется, пойти на крохотную уступочку, хотя бы – ладно, сэр, чтобы не вдаваться в рассуждения, скажу так: хотя бы из любезности.
Но мысли Артура уже снова вернулись к Крошке Доррит, и мистер Рэгг так и не дождался ответа.
– Если же говорить обо мне, – снова начал мистер Рэгг, ободренный молчанием Артура, которое он приписал нерешительности, вызванной его, мистера Рэгга, красноречием, – то у меня принцип: никогда не считаться с собой, когда дело касается интересов клиента. Но, зная вас как человека любезного и обязательного, замечу все же, что мне было бы гораздо приятнее видеть вас в тюрьме Кингс-Бенч. Ваше разорение произвело шум; я очень рад, что имею честь состоять вашим поверенным. Но мой авторитет среди коллег и клиентов значительно возрос бы, если бы вы согласились переменить место заключения. Впрочем, прошу вас с этим не считаться, сэр. Я лишь констатирую факт.
Тюремное одиночество уже сделало Кленнэма настолько рассеянным, он уже так привык обращаться в этих унылых стенах к одной лишь безмолвной собеседнице, что ему потребовалось некоторое усилие, чтобы прийти в себя, вспомнить, о чем идет речь, и ответить: «Нет, нет, мое решение остается прежним. И прошу вас, не будем больше говорить об этом!»
Мистер Рэгг отвечал, не скрывая недовольства и обиды:
– Как вам угодно, сэр. Я понимаю, что вышел из рамок своих профессиональных обязанностей, заведя этот разговор. Но мне слишком часто и от слишком уважаемых людей приходится слышать, что, дескать, добро бы какой-нибудь иностранец, а уж истинный англичанин не должен унижать дух нации, оставаясь в Маршалси, когда вольности, завоеванные его славными предками, позволяют ему беспрепятственно перейти в Кингс-Бенч, – вот я и позволил себе отступить от правил, чтобы обратить ваше внимание на это обстоятельство. Личного мнения, – добавил мистер Рэгг, – у меня по данному вопросу нет.
– Тем лучше, – сказал Артур.
– Решительно никакого, сэр, – продолжал мистер Рэгг. – Если бы у меня было личное мнение, я бы весьма огорчился, увидев, что джентльмен из высшего круга, верхом на лошади, приезжает к моему клиенту в подобное место. Но это не мое дело. Если бы у меня было личное мнение, я был бы рад возможности сообщить другому джентльмену, судя по обличию, военному, дожидающемуся сейчас в караульне, что мой клиент находится здесь лишь временно и уже избрал себе другое пристанище. Но так как я всего лишь машина для дачи деловых советов, меня это, ясно, не касается. Угодно вам принять упомянутого джентльмена, сэр?
– Вы, кажется, сказали, что он дожидается в караульне?
– Я действительно позволил себе такую смелость, сэр. Услышав, что я ваш поверенный, он не захотел мешать исполнению моих более чем скромных обязанностей. К счастью, – добавил мистер Рэгг саркастическим тоном, – я не настолько вышел из рамок, чтобы спрашивать этого джентльмена об его имени.
– Пожалуй, придется принять его, – устало вздохнул Кленнэм.
– Стало быть, вам угодно, сэр? – подхватил Рэгг. – Прикажете передать ему об этом, когда я буду проходить через караульню? Да? Благодарю за честь. Мое почтение, сэр.
И он вышел из комнаты с глубоко оскорбленным видом.
Сообщение о джентльмене с обличием военного едва задело сознание Артура, всегда теперь словно окутанное какой-то темной пеленой, и он уже успел почти позабыть о нем, как вдруг чьи-то шаги по лестнице вернули его к действительности. Шаги были не слишком торопливы, но в них чувствовалось нахальное стремление произвести как можно больше шума и грохота. Когда эти шаги на мгновение задержались у двери, Кленнэму вдруг смутно почудилось в них что-то знакомое, но что именно, он не мог сообразить. Впрочем, соображать было некогда. Дверь тотчас же распахнулась от удара ногой – и он увидел перед собой пропавшего Бландуа, причину стольких волнений.
– Salve[54], приятель арестант! – сказал неожиданный посетитель. – Вот и я! Говорят, вы желали меня видеть.
Прежде чем Артур успел дать волю своему изумлению и негодованию, в дверях показался Кавалетто, а за ним – Панкс. Ни тот, ни другой ни разу еще не навещали Кленнэма в его заключении. Мистер Панкс, отдуваясь, пробрался к окошку, поставил свою шляпу на пол и тотчас же запустил все десять пальцев в волосы; после, чего сложил руки на груди, как человек, собравшийся, наконец, отдохнуть после тяжких дневных трудов. Мистер Баптист, не спуская глаз с бывшего товарища по заключению, внушавшего ему такой страх, уселся на полу, прислонясь спиной к двери и обхватив щиколотки руками, в той самой позе (только сейчас она была более настороженной), в какой он сидел перед этим самым человеком однажды жарким летним утром в еще более мрачной марсельской тюрьме.
– По словам этих двух полоумных, – сказал мсье Бландуа, он же Ланье, он же Риго, – я вам зачем-то понадобился. К вашим услугам, братец-арестант!
Презрительно глянув на кровать, откинутую на день к стене, он небрежно привалился к ней, не сняв даже шляпы и вызывающе засунув руки в карманы.
– Исчадие ада! – воскликнул Артур. – Вы намеренно навлекли страшные подозрения на дом моей матери. Зачем вы это сделали? Что привело вас к этой чудовищной мысли?
Мсье Риго сдвинул было брови, но тотчас же рассмеялся.
– Послушайте-ка этого благородного джентльмена! Эту воплощенную добродетель! А не слишком ли вы распетушились, милейший? Смотрите, не пришлось бы потом пожалеть об этом. Вот именно, черт побери! Не пришлось бы пожалеть!
– Синьор! – вмешался Кавалетто, также обращаясь к Артуру. – Выслушайте сперва меня. Ведь вы поручили мне разыскать его, Риго – правда?
– Правда, правда.
– Ну вот, следовательно (миссис Плорниш была бы, очень озадачена, если бы удалось убедить ее, что за исключением отдельных неправильных ударений, речь мистера Баптиста почти не отличалась теперь от речи англичанина), – следовательно, я сперва отправляюсь к своим соотечественникам. Стараюсь разузнать что можно об иностранцах, появившихся за последнее время в Лондра. Потом иду к французам. Потом к немцам. Каждый мне говорит, что знает. Мы ведь почти все знакомы между собой, и каждый говорит мне, что знает. Но! – никто ничего не может сказать мне о нем, о Риго. Раз пятнадцать, – Кавалетто выбросил вперед левую руку, растопырив на ней пальцы, и трижды повторил этот жест с быстротой, от которой мелькало в глазах, – я спрашиваю о нем в местах, где бывают иностранцы, и раз пятнадцать (та же игра) не получаю никакого ответа. Но!
С этим «но!», за которым последовала характерная для итальянца неожиданная пауза, он отвел назад указательный палец правой руки и чуть-чуть помахал им.
– Но! Когда я уже совсем думал, что не найду его в Лондра, мне вдруг говорят про какого-то военного с седой головой – ага! не с такой, как у него сейчас, а с седой, – который живет уединенно, в маленьком домике. Но! – снова пауза. – Иногда выходит после обеда покурить и поразмяться. Главное – иметь терпение, как говорят итальянцы (они, бедняги, это по себе знают). Я имею терпение. Я спрашиваю, где этот маленький домик. Одни говорят – там, другие говорят – здесь. Иду туда, иду сюда – нет. Но я имею терпение. И наконец – нахожу. Тогда я прячусь, и жду, жду, жду, пока он не выходит покурить и поразмяться. И я вижу, это в самом деле военный с седыми волосами, но! – пауза, на этот раз более длительная, и энергичное движение указательного пальца, – вместе с тем это вот этот самый человек.
Любопытно, что, указав на Риго пальцем, Кавалетто в то же время невольно поклонился ему – так велика была сила подчинения, в котором когда-то держал его этот человек.
– Так вот, видите ли, синьор, – заключил он свою речь, снова обратясь к Артуру. – Я стал дожидаться удобного случая. Я написал синьору Панко, – Панкс приосанился, услышав этот необычный вариант своей фамилии, – и просил его помочь мне. Я ему показал Риго в окне, и синьор Панко стал караулить его днем. А я по ночам спал у дверей его домика. Наконец, сегодня мы решили войти к нему – и вот он здесь! Он не пожелал подниматься к вам вместе с illustro avocado[55], – этим почетным званием мистер Баптист наградил мистера Рэгга, – и потому мы остались ждать внизу, а синьор Панко сторожил у выхода.
Дослушав до конца, Артур перевел взгляд на злое и наглое лицо того, о ком шла речь. И тотчас же усы на этом лице вздернулись кверху, а нос загнулся книзу. Затем? когда усы и нос приняли свое прежнее положение, мсье Риго несколько раз громко прищелкнул пальцами, слегка подавшись вперед, так что каждый щелчок был точно маленький снаряд, который он посылал в лицо Артуру.
– Ну, философ! – сказал Риго. – Чего вам от меня нужно?
– Мне нужно знать, – не скрывая своего омерзения, отвечал Артур, – как вы посмели навлечь на дом моей матери подозрение в убийстве.
– Посмел! – вскричал Риго. – Хо-хо! Это мне нравится! Как я посмел, говорите вы? Черт побери, мой мальчик, вы неосторожны в выборе выражений!
– Мне нужно рассеять это гнусное подозрение, – продолжал Артур. – Вас отведут туда, чтобы все могли вас видеть. Кроме того, мне нужно знать, зачем вы вообще приходили в тот вечер, когда я с таким трудом подавил в себе желание спустить вас с лестницы. Не делайте мне страшные глаза. Я знаю, что вы наглец и трус. Я еще не настолько отупел от пребывания в этих стенах, чтобы постесняться высказать вслух эту несложную истину, в которой, впрочем, нет для вас ничего нового.
Риго, весь белый, пробормотал, поглаживая усы:
– Черт побери, мой мальчик, вы ставите в неловкое положение вашу уважаемую матушку. – Он, видимо, колебался, не зная, как поступить. Но колебание его было недолгим. Минуту спустя он уселся и с издевательской заносчивостью произнес: – Пусть мне дадут бутылку вина. Здесь ведь торгуют вином. Пошлите одного из ваших полоумных за бутылкой вина. Без вина я не скажу ни слова. Ну? Идет или нет?
– Принесите ему, Кавалетто, – брезгливо сказал Артур, вынимая деньги.
– Да только смотри, контрабандная шкура, – прикрикнул Риго, – не вздумай принести какую-нибудь дрянь. Я пью только портвейн.
Но контрабандная шкура, с помощью все того же красноречивого пальца, довела до сведения присутствующих, что решительно отказывается покидать свой пост у дверей, и исполнить поручение взялся синьор Панко. Он вскоре воротился с бутылкой вина, уже откупоренной по тюремному обычаю, заведенному ввиду того, что у большинства пансионеров не было штопоров (как, впрочем, и многого другого).
– Полоумный! Стакан побольше! – скомандовал Риго.
Синьор Панко поставил перед ним стакан, явно с трудом преодолевая желание запустить ему этим стаканом в голову.
– Ха-ха! – хвастливо засмеялся Риго. – Джентльмен всегда остается джентльменом. Кто родился джентльменом, тот джентльменом и умрет. Какого черта, в самом деле! Надеюсь, джентльмен имеет право на услуги окружающих? Рассчитывать на услуги окружающих – мое природное свойство.
Говоря это, он налил себе полстакана вина и с последним словом выпил его.
– Ха! – воскликнул он, причмокнув губами. – Ну, этот узник недолго томился в заключении. Глядя на вас, мой храбрый друг, можно с уверенностью сказать, что ваша кровь скорей скиснет в тюрьме, чем это доброе винцо. Вы уже заметно спали с лица и утратили свой цветущий вид. За ваше здоровье!
Он налил и выпил еще полстакана, стараясь держать руку так, чтобы ее белизна и изящество бросались в глаза.
– Ну, теперь к делу! – объявил он. – Поговорим по существу. Тем более, что, как я мог заметить, ваши речи гораздо свободнее, чем вы сами.
– Не нужно особенной свободы в речах, чтобы назвать вас так, как вы того заслуживаете. Все мы знаем, и вы сами в том числе, что я еще был довольно умерен.
– Можете называть меня как угодно, но не забывайте прибавить: «и джентльмен». Это единственное, чем один человек отличается от другого. Вот вы, например, как бы вы ни старались, не будете джентльменом, а я, как бы я ни старался, не перестану им быть. В этом вся разница. Но продолжим наш разговор. Слова, сэр, никогда ничего не меняют, ни в картах, ни в костях. Вы с этим согласны? Да? Ну вот, я тоже веду игру, и никакие слова не повлияют на ее исход.
Теперь, зная, что Кавалетто разоблачил его, он сбросил и ту легкую маску, которую носил до сих пор, и не пытался больше скрыть свою истинную физиономию – физиономию подлеца и негодяя.
– Да, сынок, – снова прищелкнув пальцами, продолжал он, – я доведу свою игру до конца, какие бы тут слова ни говорились, и – громы и молнии, тысяча громов и тысяча молний! – я ее выиграю! Вам угодно знать, зачем я подстроил эту невинную шутку, которой вы помешали? Извольте. У меня был и есть – понятно? есть – кой-какой любопытный товарец для продажи вашей уважаемой матушке. Я ей рассказал, что это за товарец, и назначил цену. Но когда дошло до заключения сделки, ваша несравненная матушка оказалась чересчур хладнокровной, бесстрастной, непоколебимой, настоящая мраморная статуя. Короче говоря, ваша несравненная матушка раздосадовала меня. Желая отвлечься и позабавиться – черт побери, это право джентльмена, забавляться на чей-нибудь счет! – я напал на удачную мысль: исчезнуть. Кстати, ваша своенравная матушка и мой друг Флинтвинч были бы весьма рады помочь мне в этом. Ба-ба-ба, не нужно смотреть на меня с таким уничтожающим презрением. Я сказал и повторяю: были бы весьма рады, были бы счастливы, не желали бы ничего лучшего. Могу еще подбавить, если мало.
Он выплеснул на пол остатки вина из стакана и едва не обрызгал Кавалетто. Это словно напомнило ему о существовании последнего. Он поставил стакан и объявил:
– Не желаю наливать сам. Черт побери, я рожден, чтобы мне прислуживали. Сюда, Кавалетто! Налей мне вина.
Маленький итальянец оглянулся на Кленнэма, по-прежнему не спускавшего глаз с Риго, и, не услышав возражений, встал и налил вина в стакан. Отголоски былой покорности, разбавленной легкой насмешкой, боролись в нем с приглушенной яростью, которая в любую минуту могла прорваться (чего, видимо, и опасался прирожденный джентльмен, судя по его настороженному взгляду); и все это, в сочетании с природным добродушием и беспечностью, тянувшими его вновь спокойно усесться на полу, являло довольно пеструю и противоречивую смесь побуждений.
– Шутка, о которой мы говорили, мой храбрый друг, – продолжал Риго, выпив снова, – была удачной во многих отношениях. Она позабавила меня, причинила неприятности вашей драгоценной маменьке и милейшему Флинтвинчу, заставила поволноваться вас (считайте это платой за урок вежливости, полученный от джентльмена) и наглядно доказала всем заинтересованным лицам, что ваш покорный слуга – человек, которого нужно бояться. Да, черт побери, бояться! А кроме всего прочего, она, возможно, вправила бы мозги госпоже вашей матушке и побудила бы ее, чтобы избавиться от пустякового подозрения, которое вы со свойственной вам мудростью правильно оценили, через газеты уведомить известное лицо (не называя имен), что в случае его появления известная сделка может состояться на известных условиях. Возможно, побудила бы – хотя не наверно. Но вы своим вмешательством все испортили. А теперь – говорите вы. Чего вам нужно?
Ни разу еще Кленнэм так остро не чувствовал себя узником, как сейчас, когда он видел перед собой этого человека и знал, что не может вместе с ним отправиться в материнский дом. Тайна, смутно тревожившая и пугавшая его, вот-вот могла раскрыться, а он был связан по рукам и по ногам.
– Быть может, мой друг, философ, столп добродетели, глупец или что угодно, – сказал Риго, отняв стакан от губ, чтобы улыбнуться своей зловещей улыбкой, – быть может, лучше было вам не тревожить меня в моем уединении.
– Нет, нет! – воскликнул Кленнэм. – Но крайней мере теперь известно, что вы живы и невредимы. По крайней мере есть два свидетеля, от которых вам не уйти и которые могут передать вас властям или открыть ваши плутни сотням людей.
– Но не передадут и не откроют, – отозвался Риго, снова прищелкнув пальцами с торжеством и угрозой. – К чертям ваших свидетелей! К чертям ваши сотни людей! К чертям вас самих! Ха-ха! Разве я не знаю то, что я знаю? Разве нет у меня товарца для продажи? Вы, несчастный банкрот! Вы помешали моей маленькой шутке! Пусть так. Ну, а что же теперь? Дальше что? Для вас – ничего; для меня – все. Открыть мои плутни! Вот вам чего нужно! Так я их открою сам, и скорей, чем вам бы хотелось! Эй, контрабандист! Перо, чернил, бумаги!
Кавалетто все так же нехотя встал и все так же нехотя подал требуемое. После короткого раздумья, сопровождаемого отвратительной улыбкой, Риго написал, а затем прочел вслух следующее:
– Голубчик мой, – сказал Фердинанд, – простите за фамильярность, но почему вы не хотите понять, что никому это изобретение не интересно и всем на него наплевать в высокой степени.
– У вас в министерстве?
– И не только у нас в министерстве. Любое новое изобретение у всех вызывает только досаду и насмешку. Вы не представляете себе, как много людей жаждет лишь одного: чтобы им не докучали. Вы не представляете себе, насколько это свойственно духу нации (не обращайте внимания на парламентский стиль) – желать, чтобы тебе не докучали. Поверьте, мистер Кленнэм, – заключил жизнерадостный молодой Полип самым своим любезным тоном, – наше заведение не злой великан, на которого нужно мчаться с копьем наперевес, но всего только ветряная мельница, перемалывающая огромные кучи мякины, показывая, куда в государстве дует ветер.
– Если бы я мог этому поверить, – сказал Кленнэм, – я бы сказал, что нас всех ожидает мрачная перспектива.
– Что вы, помилуйте, – возразил Фердинанд. – Напротив, все к лучшему. Нам необходимо шарлатанство, мы любим шарлатанство, мы жить не можем без шарлатанства. Немножко шарлатанства и накатанная колея – и все будет идти как нельзя лучше, не нужно только никому докучать.
Высказав эти утешительные мысли – символ веры нового поколения Полипов, исповедуемый под прикрытием самых разнообразных лозунгов, к которым никто из них не относится серьезно, – Фердинанд встал, чтобы откланяться. Трудно было даже вообразить себе более открытую и приятную манеру обхождения, большее уменье с истинно джентльменской чуткостью приноровиться к необычным обстоятельствам визита.
– Не будет ли нескромно с моей стороны спросить, – сказал он, когда Кленнэм пожимал ему руку, искренне благодарный за его доброту и чистосердечие, – верно ли, что в приключившейся с вами неприятности повинен наш дорогой и незабвенный Мердл?
– Верно. Я один из тех, кого он разорил.
– Да, умен был покойник, ничего не скажешь, – заметил Фердинанд Полип.
Артур, не расположенный петь посмертные дифирамбы мистеру Мердлу, промолчал.
– Прохвост первостатейный, разумеется, – продолжал Фердинанд, – но какая голова! Нельзя не отдать ему должное. Вот уж, верно, был мастер по части шарлатанства! А как знал людей – как умел обойти их и добиться своего!
В его голосе слышалось неподдельное восхищение.
– Надеюсь, – сказал Артур, – что печальная участь тех, кто дал себя обойти, многим послужит предостережением на будущее..
– Милейший мистер Кленнэм, – со смехом возразил Фердинанд, – откуда столь радужные надежды? Да первый же не менее талантливый плут добьется того же – была бы охота. Простите меня, но вы, видно, не знаете, что люди, как пчелы на мед, готовы лететь на любой шум, ну хоть если начать бить в ржавую жестянку. На этом основано искусство управления людьми. Нужно только убедить их, что жестянка – не жестянка, а чистое золото; вот в чем секрет могущества таких, как наш дорогой и незабвенный. Бывают, конечно, исключительные случаи, – любезно оговорился Фердинанд, – когда люди поддаются на обман, поверив в благородство обманщика (за примером недалеко ходить); но эти исключения лишь подтверждают правило. До свидания, мистер Кленнэм! Надеюсь, когда я буду иметь удовольствие снова увидеться с вами, тучи уже рассеются и засияет солнышко. Пожалуйста, не провожайте меня. Я отлично знаю дорогу. До свидания!
С этими словами добрейший и умнейший из Полипов спустился вниз, дошел, мурлыча модную арию, до наружного дворика, где была привязана его лошадь, вскочил в седло и поехал натаскивать своего высокопоставленного родича к предстоящему заседанию в парламенте – чтобы он был во всеоружии для отпора тем, кто осмелится вылезть с запросами по поводу государственной деятельности Полипов.
Он, должно быть, едва не столкнулся с мистером Рэггом, ибо не прошло и минуты, как упомянутый джентльмен, наподобие пожилого Феба[53], озарил комнату Кленнэма сиянием своей желтой головы.
– Ну, как вы себя нынче чувствуете, сэр? – спросил мистер Рэгг. – Не могу ли я нынче быть вам чем-нибудь полезен, сэр?
– Нет, благодарю вас.
Мистер Рэгг радовался затруднительному положению клиента, как хозяйка радуется обилию овощей, приготовленных для сушки и соления, прачка – куче грязного белья, мусорщик – виду ведра, из которого через край сыплется мусор; словом, как всякий мастер радуется случаю приложить свое уменье к делу.
– Я время от времени захожу сюда, сэр, – весело сказал мистер Рэгг, – узнать, не предъявлены ли еще новые предписания о содержании под арестом. От предписаний отбою нет, сэр, – как и следовало ожидать.
Он говорил так, словно сообщал какую-то весьма приятную новость, радостно потирая руки и покачивая головой.
– Да, как и следовало ожидать, – повторил мистер Рэгг. – Просто валом валят со всех сторон. Я уж к вам не захожу, бывая здесь, знаю, что вы не любите, когда вас беспокоят, а если будет надобность, всегда можете передать через сторожа, чтобы я зашел. Но я наведываюсь чуть не каждый день, сэр. Могу ли высказать вам одно соображение, сэр, – вкрадчиво осведомился мистер Рэгг, – или сейчас это не ко времени?
– Сейчас или в другой раз, не все ли равно для меня?
– Кхм!.. Общественное мнение, сэр, – сказал мистер Рэгг, – продолжает интересоваться вами.
– Не сомневаюсь.
– Не кажется ли вам, сэр, – продолжал мистер Рэгг, еще более вкрадчиво, чем прежде, – не кажется ли вам, что стоило бы уже, наконец, сделать крохотную уступочку общественному мнению. Всем нам приходится идти на такие уступки, сэр. Без этого никак нельзя.
– Мне все равно не оправдаться перед общественным мнением, мистер Рэгг, и я даже не вправе на это рассчитывать когда-нибудь.
– Не скажите, сэр, не скажите. Перевод в тюрьму Кингс-Бенч обойдется в сущие пустяки, и если все считают, что там для вас более подходящее место – почему бы в самом деле…
– Я ведь уже говорил вам, мистер Рэгг, что предпочитаю остаться здесь, – сказал Артур, – и вы как будто сами признали, что это дело вкуса.
– Допустим, сэр, допустим! Но хорош ли ваш вкус, хорош ли ваш вкус? Вот в чем вопрос. – Голос мистера Рэгга зазвучал почти патетически. – Я бы даже спросил, хорошо ли вы поступаете. У вас серьезное дело, сэр, и вам не к лицу сидеть здесь, куда может попасть всякий прощелыга, задолжавший один-два фунта. Совсем не к лицу. Должен вам заметить, сэр, что об этом говорят повсюду. Не далее, как вчера, я слышал такой разговор в одном заведении, где собираются джентльмены юридической профессии – я бы даже сказал, сливки этой профессии, если бы я сам иной раз не заглядывал туда. И должен вам заметить, мне было неприятно слушать этот разговор. Обидно было за вас. А сегодня за завтраком моя дочь (всего лишь женщина, как вы вправе заметить, но обладающая чутьем и даже некоторым личным опытом – я имею в виду дело Рэгг против Боукинса) – так вот моя дочь выразила свое крайнее изумление по этому поводу. Перед лицом таких фактов, не говоря уже о невозможности совершенно пренебрегать общественным мнением, стоило бы, мне кажется, пойти на крохотную уступочку, хотя бы – ладно, сэр, чтобы не вдаваться в рассуждения, скажу так: хотя бы из любезности.
Но мысли Артура уже снова вернулись к Крошке Доррит, и мистер Рэгг так и не дождался ответа.
– Если же говорить обо мне, – снова начал мистер Рэгг, ободренный молчанием Артура, которое он приписал нерешительности, вызванной его, мистера Рэгга, красноречием, – то у меня принцип: никогда не считаться с собой, когда дело касается интересов клиента. Но, зная вас как человека любезного и обязательного, замечу все же, что мне было бы гораздо приятнее видеть вас в тюрьме Кингс-Бенч. Ваше разорение произвело шум; я очень рад, что имею честь состоять вашим поверенным. Но мой авторитет среди коллег и клиентов значительно возрос бы, если бы вы согласились переменить место заключения. Впрочем, прошу вас с этим не считаться, сэр. Я лишь констатирую факт.
Тюремное одиночество уже сделало Кленнэма настолько рассеянным, он уже так привык обращаться в этих унылых стенах к одной лишь безмолвной собеседнице, что ему потребовалось некоторое усилие, чтобы прийти в себя, вспомнить, о чем идет речь, и ответить: «Нет, нет, мое решение остается прежним. И прошу вас, не будем больше говорить об этом!»
Мистер Рэгг отвечал, не скрывая недовольства и обиды:
– Как вам угодно, сэр. Я понимаю, что вышел из рамок своих профессиональных обязанностей, заведя этот разговор. Но мне слишком часто и от слишком уважаемых людей приходится слышать, что, дескать, добро бы какой-нибудь иностранец, а уж истинный англичанин не должен унижать дух нации, оставаясь в Маршалси, когда вольности, завоеванные его славными предками, позволяют ему беспрепятственно перейти в Кингс-Бенч, – вот я и позволил себе отступить от правил, чтобы обратить ваше внимание на это обстоятельство. Личного мнения, – добавил мистер Рэгг, – у меня по данному вопросу нет.
– Тем лучше, – сказал Артур.
– Решительно никакого, сэр, – продолжал мистер Рэгг. – Если бы у меня было личное мнение, я бы весьма огорчился, увидев, что джентльмен из высшего круга, верхом на лошади, приезжает к моему клиенту в подобное место. Но это не мое дело. Если бы у меня было личное мнение, я был бы рад возможности сообщить другому джентльмену, судя по обличию, военному, дожидающемуся сейчас в караульне, что мой клиент находится здесь лишь временно и уже избрал себе другое пристанище. Но так как я всего лишь машина для дачи деловых советов, меня это, ясно, не касается. Угодно вам принять упомянутого джентльмена, сэр?
– Вы, кажется, сказали, что он дожидается в караульне?
– Я действительно позволил себе такую смелость, сэр. Услышав, что я ваш поверенный, он не захотел мешать исполнению моих более чем скромных обязанностей. К счастью, – добавил мистер Рэгг саркастическим тоном, – я не настолько вышел из рамок, чтобы спрашивать этого джентльмена об его имени.
– Пожалуй, придется принять его, – устало вздохнул Кленнэм.
– Стало быть, вам угодно, сэр? – подхватил Рэгг. – Прикажете передать ему об этом, когда я буду проходить через караульню? Да? Благодарю за честь. Мое почтение, сэр.
И он вышел из комнаты с глубоко оскорбленным видом.
Сообщение о джентльмене с обличием военного едва задело сознание Артура, всегда теперь словно окутанное какой-то темной пеленой, и он уже успел почти позабыть о нем, как вдруг чьи-то шаги по лестнице вернули его к действительности. Шаги были не слишком торопливы, но в них чувствовалось нахальное стремление произвести как можно больше шума и грохота. Когда эти шаги на мгновение задержались у двери, Кленнэму вдруг смутно почудилось в них что-то знакомое, но что именно, он не мог сообразить. Впрочем, соображать было некогда. Дверь тотчас же распахнулась от удара ногой – и он увидел перед собой пропавшего Бландуа, причину стольких волнений.
– Salve[54], приятель арестант! – сказал неожиданный посетитель. – Вот и я! Говорят, вы желали меня видеть.
Прежде чем Артур успел дать волю своему изумлению и негодованию, в дверях показался Кавалетто, а за ним – Панкс. Ни тот, ни другой ни разу еще не навещали Кленнэма в его заключении. Мистер Панкс, отдуваясь, пробрался к окошку, поставил свою шляпу на пол и тотчас же запустил все десять пальцев в волосы; после, чего сложил руки на груди, как человек, собравшийся, наконец, отдохнуть после тяжких дневных трудов. Мистер Баптист, не спуская глаз с бывшего товарища по заключению, внушавшего ему такой страх, уселся на полу, прислонясь спиной к двери и обхватив щиколотки руками, в той самой позе (только сейчас она была более настороженной), в какой он сидел перед этим самым человеком однажды жарким летним утром в еще более мрачной марсельской тюрьме.
– По словам этих двух полоумных, – сказал мсье Бландуа, он же Ланье, он же Риго, – я вам зачем-то понадобился. К вашим услугам, братец-арестант!
Презрительно глянув на кровать, откинутую на день к стене, он небрежно привалился к ней, не сняв даже шляпы и вызывающе засунув руки в карманы.
– Исчадие ада! – воскликнул Артур. – Вы намеренно навлекли страшные подозрения на дом моей матери. Зачем вы это сделали? Что привело вас к этой чудовищной мысли?
Мсье Риго сдвинул было брови, но тотчас же рассмеялся.
– Послушайте-ка этого благородного джентльмена! Эту воплощенную добродетель! А не слишком ли вы распетушились, милейший? Смотрите, не пришлось бы потом пожалеть об этом. Вот именно, черт побери! Не пришлось бы пожалеть!
– Синьор! – вмешался Кавалетто, также обращаясь к Артуру. – Выслушайте сперва меня. Ведь вы поручили мне разыскать его, Риго – правда?
– Правда, правда.
– Ну вот, следовательно (миссис Плорниш была бы, очень озадачена, если бы удалось убедить ее, что за исключением отдельных неправильных ударений, речь мистера Баптиста почти не отличалась теперь от речи англичанина), – следовательно, я сперва отправляюсь к своим соотечественникам. Стараюсь разузнать что можно об иностранцах, появившихся за последнее время в Лондра. Потом иду к французам. Потом к немцам. Каждый мне говорит, что знает. Мы ведь почти все знакомы между собой, и каждый говорит мне, что знает. Но! – никто ничего не может сказать мне о нем, о Риго. Раз пятнадцать, – Кавалетто выбросил вперед левую руку, растопырив на ней пальцы, и трижды повторил этот жест с быстротой, от которой мелькало в глазах, – я спрашиваю о нем в местах, где бывают иностранцы, и раз пятнадцать (та же игра) не получаю никакого ответа. Но!
С этим «но!», за которым последовала характерная для итальянца неожиданная пауза, он отвел назад указательный палец правой руки и чуть-чуть помахал им.
– Но! Когда я уже совсем думал, что не найду его в Лондра, мне вдруг говорят про какого-то военного с седой головой – ага! не с такой, как у него сейчас, а с седой, – который живет уединенно, в маленьком домике. Но! – снова пауза. – Иногда выходит после обеда покурить и поразмяться. Главное – иметь терпение, как говорят итальянцы (они, бедняги, это по себе знают). Я имею терпение. Я спрашиваю, где этот маленький домик. Одни говорят – там, другие говорят – здесь. Иду туда, иду сюда – нет. Но я имею терпение. И наконец – нахожу. Тогда я прячусь, и жду, жду, жду, пока он не выходит покурить и поразмяться. И я вижу, это в самом деле военный с седыми волосами, но! – пауза, на этот раз более длительная, и энергичное движение указательного пальца, – вместе с тем это вот этот самый человек.
Любопытно, что, указав на Риго пальцем, Кавалетто в то же время невольно поклонился ему – так велика была сила подчинения, в котором когда-то держал его этот человек.
– Так вот, видите ли, синьор, – заключил он свою речь, снова обратясь к Артуру. – Я стал дожидаться удобного случая. Я написал синьору Панко, – Панкс приосанился, услышав этот необычный вариант своей фамилии, – и просил его помочь мне. Я ему показал Риго в окне, и синьор Панко стал караулить его днем. А я по ночам спал у дверей его домика. Наконец, сегодня мы решили войти к нему – и вот он здесь! Он не пожелал подниматься к вам вместе с illustro avocado[55], – этим почетным званием мистер Баптист наградил мистера Рэгга, – и потому мы остались ждать внизу, а синьор Панко сторожил у выхода.
Дослушав до конца, Артур перевел взгляд на злое и наглое лицо того, о ком шла речь. И тотчас же усы на этом лице вздернулись кверху, а нос загнулся книзу. Затем? когда усы и нос приняли свое прежнее положение, мсье Риго несколько раз громко прищелкнул пальцами, слегка подавшись вперед, так что каждый щелчок был точно маленький снаряд, который он посылал в лицо Артуру.
– Ну, философ! – сказал Риго. – Чего вам от меня нужно?
– Мне нужно знать, – не скрывая своего омерзения, отвечал Артур, – как вы посмели навлечь на дом моей матери подозрение в убийстве.
– Посмел! – вскричал Риго. – Хо-хо! Это мне нравится! Как я посмел, говорите вы? Черт побери, мой мальчик, вы неосторожны в выборе выражений!
– Мне нужно рассеять это гнусное подозрение, – продолжал Артур. – Вас отведут туда, чтобы все могли вас видеть. Кроме того, мне нужно знать, зачем вы вообще приходили в тот вечер, когда я с таким трудом подавил в себе желание спустить вас с лестницы. Не делайте мне страшные глаза. Я знаю, что вы наглец и трус. Я еще не настолько отупел от пребывания в этих стенах, чтобы постесняться высказать вслух эту несложную истину, в которой, впрочем, нет для вас ничего нового.
Риго, весь белый, пробормотал, поглаживая усы:
– Черт побери, мой мальчик, вы ставите в неловкое положение вашу уважаемую матушку. – Он, видимо, колебался, не зная, как поступить. Но колебание его было недолгим. Минуту спустя он уселся и с издевательской заносчивостью произнес: – Пусть мне дадут бутылку вина. Здесь ведь торгуют вином. Пошлите одного из ваших полоумных за бутылкой вина. Без вина я не скажу ни слова. Ну? Идет или нет?
– Принесите ему, Кавалетто, – брезгливо сказал Артур, вынимая деньги.
– Да только смотри, контрабандная шкура, – прикрикнул Риго, – не вздумай принести какую-нибудь дрянь. Я пью только портвейн.
Но контрабандная шкура, с помощью все того же красноречивого пальца, довела до сведения присутствующих, что решительно отказывается покидать свой пост у дверей, и исполнить поручение взялся синьор Панко. Он вскоре воротился с бутылкой вина, уже откупоренной по тюремному обычаю, заведенному ввиду того, что у большинства пансионеров не было штопоров (как, впрочем, и многого другого).
– Полоумный! Стакан побольше! – скомандовал Риго.
Синьор Панко поставил перед ним стакан, явно с трудом преодолевая желание запустить ему этим стаканом в голову.
– Ха-ха! – хвастливо засмеялся Риго. – Джентльмен всегда остается джентльменом. Кто родился джентльменом, тот джентльменом и умрет. Какого черта, в самом деле! Надеюсь, джентльмен имеет право на услуги окружающих? Рассчитывать на услуги окружающих – мое природное свойство.
Говоря это, он налил себе полстакана вина и с последним словом выпил его.
– Ха! – воскликнул он, причмокнув губами. – Ну, этот узник недолго томился в заключении. Глядя на вас, мой храбрый друг, можно с уверенностью сказать, что ваша кровь скорей скиснет в тюрьме, чем это доброе винцо. Вы уже заметно спали с лица и утратили свой цветущий вид. За ваше здоровье!
Он налил и выпил еще полстакана, стараясь держать руку так, чтобы ее белизна и изящество бросались в глаза.
– Ну, теперь к делу! – объявил он. – Поговорим по существу. Тем более, что, как я мог заметить, ваши речи гораздо свободнее, чем вы сами.
– Не нужно особенной свободы в речах, чтобы назвать вас так, как вы того заслуживаете. Все мы знаем, и вы сами в том числе, что я еще был довольно умерен.
– Можете называть меня как угодно, но не забывайте прибавить: «и джентльмен». Это единственное, чем один человек отличается от другого. Вот вы, например, как бы вы ни старались, не будете джентльменом, а я, как бы я ни старался, не перестану им быть. В этом вся разница. Но продолжим наш разговор. Слова, сэр, никогда ничего не меняют, ни в картах, ни в костях. Вы с этим согласны? Да? Ну вот, я тоже веду игру, и никакие слова не повлияют на ее исход.
Теперь, зная, что Кавалетто разоблачил его, он сбросил и ту легкую маску, которую носил до сих пор, и не пытался больше скрыть свою истинную физиономию – физиономию подлеца и негодяя.
– Да, сынок, – снова прищелкнув пальцами, продолжал он, – я доведу свою игру до конца, какие бы тут слова ни говорились, и – громы и молнии, тысяча громов и тысяча молний! – я ее выиграю! Вам угодно знать, зачем я подстроил эту невинную шутку, которой вы помешали? Извольте. У меня был и есть – понятно? есть – кой-какой любопытный товарец для продажи вашей уважаемой матушке. Я ей рассказал, что это за товарец, и назначил цену. Но когда дошло до заключения сделки, ваша несравненная матушка оказалась чересчур хладнокровной, бесстрастной, непоколебимой, настоящая мраморная статуя. Короче говоря, ваша несравненная матушка раздосадовала меня. Желая отвлечься и позабавиться – черт побери, это право джентльмена, забавляться на чей-нибудь счет! – я напал на удачную мысль: исчезнуть. Кстати, ваша своенравная матушка и мой друг Флинтвинч были бы весьма рады помочь мне в этом. Ба-ба-ба, не нужно смотреть на меня с таким уничтожающим презрением. Я сказал и повторяю: были бы весьма рады, были бы счастливы, не желали бы ничего лучшего. Могу еще подбавить, если мало.
Он выплеснул на пол остатки вина из стакана и едва не обрызгал Кавалетто. Это словно напомнило ему о существовании последнего. Он поставил стакан и объявил:
– Не желаю наливать сам. Черт побери, я рожден, чтобы мне прислуживали. Сюда, Кавалетто! Налей мне вина.
Маленький итальянец оглянулся на Кленнэма, по-прежнему не спускавшего глаз с Риго, и, не услышав возражений, встал и налил вина в стакан. Отголоски былой покорности, разбавленной легкой насмешкой, боролись в нем с приглушенной яростью, которая в любую минуту могла прорваться (чего, видимо, и опасался прирожденный джентльмен, судя по его настороженному взгляду); и все это, в сочетании с природным добродушием и беспечностью, тянувшими его вновь спокойно усесться на полу, являло довольно пеструю и противоречивую смесь побуждений.
– Шутка, о которой мы говорили, мой храбрый друг, – продолжал Риго, выпив снова, – была удачной во многих отношениях. Она позабавила меня, причинила неприятности вашей драгоценной маменьке и милейшему Флинтвинчу, заставила поволноваться вас (считайте это платой за урок вежливости, полученный от джентльмена) и наглядно доказала всем заинтересованным лицам, что ваш покорный слуга – человек, которого нужно бояться. Да, черт побери, бояться! А кроме всего прочего, она, возможно, вправила бы мозги госпоже вашей матушке и побудила бы ее, чтобы избавиться от пустякового подозрения, которое вы со свойственной вам мудростью правильно оценили, через газеты уведомить известное лицо (не называя имен), что в случае его появления известная сделка может состояться на известных условиях. Возможно, побудила бы – хотя не наверно. Но вы своим вмешательством все испортили. А теперь – говорите вы. Чего вам нужно?
Ни разу еще Кленнэм так остро не чувствовал себя узником, как сейчас, когда он видел перед собой этого человека и знал, что не может вместе с ним отправиться в материнский дом. Тайна, смутно тревожившая и пугавшая его, вот-вот могла раскрыться, а он был связан по рукам и по ногам.
– Быть может, мой друг, философ, столп добродетели, глупец или что угодно, – сказал Риго, отняв стакан от губ, чтобы улыбнуться своей зловещей улыбкой, – быть может, лучше было вам не тревожить меня в моем уединении.
– Нет, нет! – воскликнул Кленнэм. – Но крайней мере теперь известно, что вы живы и невредимы. По крайней мере есть два свидетеля, от которых вам не уйти и которые могут передать вас властям или открыть ваши плутни сотням людей.
– Но не передадут и не откроют, – отозвался Риго, снова прищелкнув пальцами с торжеством и угрозой. – К чертям ваших свидетелей! К чертям ваши сотни людей! К чертям вас самих! Ха-ха! Разве я не знаю то, что я знаю? Разве нет у меня товарца для продажи? Вы, несчастный банкрот! Вы помешали моей маленькой шутке! Пусть так. Ну, а что же теперь? Дальше что? Для вас – ничего; для меня – все. Открыть мои плутни! Вот вам чего нужно! Так я их открою сам, и скорей, чем вам бы хотелось! Эй, контрабандист! Перо, чернил, бумаги!
Кавалетто все так же нехотя встал и все так же нехотя подал требуемое. После короткого раздумья, сопровождаемого отвратительной улыбкой, Риго написал, а затем прочел вслух следующее:
«Миссис Кленнэм (дождаться ответа)
Тюрьма Маршалси
комната Вашего сына
Милостивая государыня! – Я был вне себя, узнав от нашего узника (который взял на себя труд выследить меня с помощью шпионов, поскольку сам он, по политическим причинам, лишен свободы передвижения), что вы беспокоитесь о моей безопасности.
Спешу успокоить Вас: я жив, здоров и благополучен.
Я поспешил бы к Вам, ни минуты не медля, но меня удерживает мысль, что Вы, быть может, еще не пришли к окончательному решению по поводу того небольшого дельца, которое я имел честь Вам предложить. А потому уведомляю, что ровно через неделю от сего числа я явлюсь к Вам в последний раз и надеюсь услышать от Вас, принимаете или не принимаете Вы мои условия, со всеми вытекающими последствиями.
Подавляю свое горячее желание поскорей заключить Вас в объятия и покончить это небезынтересное дело, единственно для того, чтобы дать Вам время обдумать и решить его к нашему полному и обоюдному удовлетворению.
В ожидании назначенного срока я вынужден переехать в гостиницу (поскольку наш узник расстроил мое налаженное хозяйство) и полагаю, что справедливо будет отнести все расходы по моему содержанию на Ваш счет.
Примите, милостивая государыня, мои уверения в совершеннейшем и глубочайшем почтении.
Риго Бландуа.
Тысяча поклонов дражайшему Флинтвинчу.