Диккенс Чарльз. Крошка Доррит. Книга вторая

   Новая задача, которую взял на себя Артур Кленнэм – задача, сократившая дни многих и многих порядочных людей до него, – оставляла ему немного свободного времени. Регулярные посещения больной матери в ее унылой, мрачной комнате да не менее регулярные, пожалуй, визиты к мистеру Миглзу в Туикнеме – вот и все, что в течение долгих месяцев разнообразило его жизнь.
   Ему очень недоставало Крошки Доррит. Он ожидал, что будет скучать о ней, но не думал, что это чувство будет таким болезненным и сильным. Только теперь, не видя больше знакомой маленькой фигурки, он почувствовал в полной мере, какое большое место она занимала в его жизни. И в то же время он понимал, что она никогда уже к нему не вернется; зная семейство Доррит, можно было не сомневаться, что даль, разделившая их, непреодолима. Свою нежную привязанность к ней, задушевное доверие, которым она ему платила, он вспоминал теперь с оттенком грусти; время так скоро все это изменило, так скоро унесло в прошлое вместе с другими тайными влечениями его сердца.
   Ее письмо глубоко тронуло его, но вместе с тем подтвердило, что не одним лишь количеством миль измеряется расстояние между ними. Читая это письмо, он еще ясней и отчетливей представил себе, как смотрит на него теперь ее семейство. Он понял, что сама она вспоминает о нем с теплым и благодарным чувством, но должна хранить это в тайне, потому что для остальных его имя связано с тюрьмой и со всем их тяжелым прошлым, а потому ненавистно.
   Хоть все эти мысли постоянно кружились у него в мозгу, его отношение к ней ни в чем не изменилось. Его невинный маленький друг, его хрупкое дитя, его милая Крошка Доррит – такой она была для него и такой осталась. А самая их разлука каким-то странным образом пришлась в лад чувству, которое завладело им с того памятного вечера, когда река унесла вдаль букет роз, – упорному чувству, что он много старше своих настоящих лет. Он думал о ней с нежностью, но с нежностью почти отеческой, и даже не догадывался, как мучительно больно было бы ей это сознавать. Он размышлял о ее будущем, о том, какого мужа пошлет ей судьба, с заботливым участием, которое разбило бы ей сердце, погасив в нем последний луч надежды.
   В силу обстоятельств своей жизни он все больше привыкал смотреть на себя как на старика, которому чужды уже мечты, подобные тем, что заставили его пережить такую внутреннюю борьбу в случае с Минни Гоуэн (хотя не так уж это было давно, если считать на месяцы и годы). Его отношения с мистером и миссис Миглз напоминали отношения овдовевшего зятя с родителями покойной жены. Если бы сестра Минни умерла не ребенком, а во цвете лет, успев сочетаться с ним браком, их отношения были бы, вероятно, точно такими же. И это тоже незаметно укрепляло в нем внутреннюю уверенность, что с одной стороной жизни у него покончено навсегда.
   В письмах Минни, судя по их рассказам, постоянно говорилось о том, как она счастлива и как любит своего мужа; но лицо мистера Миглза, когда он рассказывал это, так же постоянно было омрачено тенью. Со времени замужества Минни это лицо больше не сияло радостью, как в былые дни. Боль, причиненная разлукой с дочерью, не проходила. Он был все тот же – добросердечный, честный, прямой; но казалось, привыкнув глядеть на портрет близнецов, чьи личики всегда сохраняли одно и то же выражение, он перенял от них это свойство, и какая бы смена чувств ни отражалась на его лице, одно оставалось неизменным: тоска об утраченном.
   Однажды в зимний день к воротам туикнемского коттеджа – где по случаю субботы находился и Кленнэм – подкатил тот знаменитый экипаж, что так исправно обслуживал население Хэмптон-Корта, изображая собственный выезд каждого очередного нанимателя. Из него вылезла вдовствующая миссис Гоуэн и, распустив свой зеленый веер, предстала перед мистером и миссис Миглз, которых решила осчастливить визитом.
   – Как поживаете, папаша и мамаша Миглз? – милостиво осведомилась она у своих скромных родственников. – Что там мой бедный мальчик? Вы давно не имели известий от него или о нем?
   «Мой бедный мальчик» употреблялось вместо «мой сын» и должно было в вежливой, ни для кого не обидной форме напоминать, что мистер Генри Гоуэн сделался жертвой миглзовских козней.
   – А наша хорошенькая куколка? – продолжала миссис Гоуэн. – Когда она вам писала последний раз?
   Тут опять-таки заключался деликатный намек на то, что ее сын увлекся красотой и это слепое увлечение стоило ему многих преимуществ светской карьеры.
   – Право же, – продолжала миссис Гоуэн, не утруждая себя выслушиванием ответов на заданные вопросы, – Это очень утешительно, знать, что они пока счастливы. Мой бедный мальчик такой непоседа, так непостоянен в своих привычках и привязанностях, что это поистине огромное утешение для меня. Они, верно, бедны, как церковные мыши, папаша Миглз?
   Мистер Миглз, неприятно задетый, отвечал:
   – Надеюсь, что это не так, сударыня. Надеюсь, они вполне разумно тратят свои небольшие средства.
   – Ах, мой милый Миглз! – воскликнула гостья, ударив своим зеленым веером собеседника по плечу и тут же ловко заслонясь им, чтобы скрыть зевок. – Вам ли, человеку бывалому и деловому – вы ведь по-настоящему деловой человек, не то что все мы…
   (Сказано это было все с тем же расчетом: представить мистера Миглза ловким интриганом.)
   – …вам ли говорить о том, что они разумно тратят свои средства! Мой милый бедный мальчик! Ему разумно тратить какие-то жалкие сотни! А она, наша куколка! Хотела бы я взглянуть, как она «разумно тратит»! Папаша Миглз! Вы меня смешите!
   – Что ж, сударыня, – сказал мистер Миглз, нахмурясь, – в таком случае должен, к сожалению, признать, что у Генри размах не по доходам.
   – Голубчик мой – я уж так, без церемоний, поскольку мы с вами почти родственники, – а ведь в самом деле, мамаша Миглз! – весело вскричала миссис Гоуэн, как будто впервые додумавшись до этого несуразного обстоятельства, – мы же почти родственники! Голубчик мой, в этом мире не все выходит так, как нам хочется.
   Еще выпад в том же направлении, который учтивейшим образом должен был указать мистеру Миглзу на то, что прочие его тайные замыслы увенчались полным успехом. Миссис Гоуэн сочла этот выпад настолько удачным, что даже повторила его, заметив: – Да, да, не все. На все в этом мире никому рассчитывать не приходится, папаша Миглз.
   – А позвольте узнать, сударыня, – спросил мистер Миглз, понемногу багровея, – кто тут на что-то рассчитывал, по-вашему?
   – Ах, никто, никто! – воскликнула миссис Гоуэн. – Я только хотела сказать – но вы меня перебили, спорщик вы этакий. Что же именно я хотела сказать?
   Она опустила свой зеленый веер и задумчиво уставилась на мистера Миглза, как бы припоминая – зрелище, отнюдь не способствовавшее охлаждению несколько разгоряченных чувств упомянутого джентльмена.
   – Ах да, вот что, – сказала миссис Гоуэн. – Не следует забывать, что мой бедный мальчик привык питать кое-какие надежды. Быть может, оправданные, быть может, неоправданные…
   – Скажите лучше, неоправданные, – заметил мистер Миглз.
   Вдова метнула было гневный взгляд; но тотчас же замахала веером и головой, чтобы затушевать его, и продолжала своим обычным тоном, словно ничего не случилось.
   – Все равно. Так уж он привык, мой бедный мальчик, и вы это знали и могли заранее представить себе, чего тут можно ждать. Я по крайней мере предвидела это с самого начала, я ничему не удивляюсь. И вы не должны удивляться. Не имеете права удивляться. Должны были предвидеть.
   Мистер Миглз поглядел на жену, потом на Кленнэма; потом закусил губу и кашлянул.
   – А теперь, изволите видеть, – продолжала миссис Гоуэн, – моему бедному мальчику объявляют, что ему предстоит сделаться отцом и нести все расходы, связанные с увеличением семейства! Бедненький Генри! Но что поделаешь! Поздно уж толковать об этом. Только когда вы говорите, что у него размах не по доходам, папаша Миглз, не смотрите так, словно вы сделали открытие. Это уже слишком.
   – Слишком, сударыня? – повторил мистер Миглз с явным недоумением.
   – Ладно, ладно! – сказала миссис Гоуэн, выразительным жестом как бы приглашая его не забываться. – Разумеется, слишком – для матери моего бедного мальчика, которой сейчас и так не сладко. Они женаты, и разженить их нельзя. Ладно, ладно! Я все это знаю. Незачем объяснять мне, папаша Миглз. Я все отлично знаю. Так о чем я давеча говорила? Очень утешительно знать, что они пока счастливы. Будем надеяться, они и впредь будут счастливы. Будем надеяться, куколка приложит все старания для того, чтобы мой бедный мальчик был счастлив и чтобы у него не было поводов для недовольства. И не стоит больше говорить об этом, папаша и мамаша Миглз. Мы всегда по-разному относились к этому делу и всегда по-разному будем относиться. Ладно, ладно! Умолкаю.
   И в самом деле, высказав все, что можно было, в поддержание пресловутой легенды, и дав понять мистеру Миглзу, что знатное родство не достается дешево, миссис Гоуэн готова была этим ограничиться. Если бы мистер Миглз внял умоляющему взгляду своей жены и красноречивой мимике Кленнэма, он бы предоставил гостье тешиться приятным сознанием своего торжества. Но Бэби была радостью и гордостью его отцовского сердца; и если его любовь, его стремление не дать свое дитя в обиду могли когда-нибудь стать сильнее, чем в дни былого безоблачного счастья, то так случилось именно теперь, когда она больше не озаряла родительский дом своим присутствием.
   – Миссис Гоуэн, сударыня, – сказал мистер Миглз. – Я человек прямой и другим никогда не был. Вздумай я вдруг разыгрывать комедии – перед собой или перед другими или и то и другое вместе, – у меня, верно, ничего бы не вышло.
   – Я тоже так думаю, папаша Миглз, – отвечала вдова с любезнейшей улыбкой, но румянец на ее щеках заиграл ярче, должно быть оттого, что в окрестностях все побелело.
   – А посему, почтеннейшая миссис Гоуэн, – продолжал мистер Миглз, употребляя героические усилия, чтобы сдержаться, – полагаю, что, не во гнев кому-либо, мог бы просить, чтобы и со мной никаких комедий не разыгрывали.
   – Мамаша Миглз! – воскликнула вдова. – Ваш благоверный что-то мудрит сегодня.
   Это был тонко рассчитанный маневр с целью вовлечь достойную матрону в спор, схватиться с ней и выйти победительницей. Но мистер Миглз пресек его осуществление.
   – Мамочка, – сказал он, – ты в этих делах неопытна, голубушка моя, так что силы уж очень не равны. Сделай милость, сиди и не вмешивайся. Полно вам, миссис Гоуэн, полно. Давайте поговорим разумно; без злобы поговорим, по совести. Не сокрушайтесь вы о своем сыне, и я не стану сокрушаться о дочери. Нельзя смотреть на веши с одной только стороны, уважаемая; это несправедливо, это эгоистично. И не надо говорить: надеюсь, она сделает его счастливым, или даже: надеюсь, он сделает ее счастливой. (Сам мистер Миглз отнюдь не выглядел счастливым при этих словах.) Скажем лучше: надеюсь, они сделают друг друга счастливыми.
   – Правильно, папочка, и довольно об этом, – сказала миссис Миглз, воплощенная доброта и миролюбие.
   – Нет, ты погоди, мамочка, – возразил мистер Миглз. – Как это так – довольно? Я еще не все сказал. Миссис Гоуэн, я, кажется, не страдаю излишней чувствительностью. Кажется, меня нельзя заподозрить в этом.
   – Никак нельзя, – подтвердила миссис Гоуэн, энергично двигая веером и головой в подкрепление своих слов.
   – Отлично, сударыня; благодарю вас. Тем не менее я чувствую себя несколько – как бы это назвать помягче, – ну, скажем, задетым, – произнес мистер Миглз тоном, в котором при всей откровенности и сдержанности слышалась примирительная нотка.
   – Называйте как хотите, – отрезала миссис Гоуэн. – Мне совершенно безразлично.
   – Ну зачем же так отвечать, – укоризненно заметил мистер Миглз. – Это уж не по-хорошему получается. Ведь я тогда чувствую себя несколько задетым, когда слышу разговоры насчет того, что можно было что-то предвидеть, и что теперь уже поздно и тому подобное.
   – В самом деле, папаша Миглз? – отозвалась миссис Гоуэн. – Ничуть не удивляюсь.
   – Тем хуже, сударыня, – сказал мистер Миглз. – Я-то думал, что вы хотя бы удивитесь, а если вы намеренно старались задеть меня по самому больному месту, это уж вовсе не великодушно с вашей стороны.
   – Ну знаете ли, – возразила миссис Гоуэн. – Я не виновата в том, что вас совесть мучает.
   Бедный мистер Миглз обомлел от изумления.
   – Если я имела несчастье подставить вам зеркало, в котором вы себя узнали, – продолжала миссис Гоуэн, – не корите меня за то, что вам не понравилось отражение, папаша Миглз.
   – Помилуй бог, сударыня! – вскричал мистер Миглз. – Другими словами, вы…
   – Ну, ну, папаша Миглз, папаша Миглз, – перебила миссис Гоуэн, которая тотчас же обретала хладнокровие и выдержку, как только ее собеседник начинал горячиться, – лучше уж во избежание недоразумений я сама буду говорить за себя, чем вам затрудняться излагать мои мысли. Позвольте мне докончить начатую вами фразу. Другими словами я хотела сказать (не в укор вам, и даже не в напоминание, это теперь бесполезно и думать нужно только о том, как лучше выйти из создавшегося положения), что я с самого начала и до конца была против задуманного вами брака и только в последнюю минуту скрепя сердце согласилась.
   – Мамочка! – возопил мистер Миглз. – Ты слышала? Артур! Вы слышали?
   – Поскольку эта комната не чересчур велика, – сказала миссис Гоуэн, оглядываясь по сторонам и обмахиваясь веером, – и во всех отношениях удобна для беседы, я думаю, что меня было слышно достаточно хорошо.
   Несколько минут длилось молчание, прежде чем мистер Миглз уверился в том, что усидит в своем кресле и не сорвется с него при первом же слове. Наконец он сказал:
   – Сударыня, мне это не доставляет удовольствия, но я считаю необходимым напомнить вам о том, как я все время относился к этому злосчастному вопросу.
   – Ах, дорогой сэр! – отозвалась миссис Гоуэн, улыбаясь и покачивая головой с обличающей многозначительностью, – поверьте, мне ваше отношение достаточно хорошо известно.
   – До той поры, сударыня, – сказал мистер Миглз, – я никогда не знал горя, никогда не знал настоящей тревоги. Это обрушилось на меня таким тяжелым испытанием, что… – Что мистер Миглз, короче говоря, не смог говорить об этом и, достав платок, спрятал в него лицо.
   – Я все прекрасно понимаю, – ответила миссис Гоуэн, безмятежно поглядывая поверх своего зеленого веера. – Вы обращались к свидетельству мистера Кленнэма, я могу сделать то же. Мистер Кленнэм знает, понимала я или нет.
   – Мне очень неприятно участвовать в этом споре, – сказал Кленнэм, чувствуя, что все взоры обращены па него, – тем более, что я желал бы сохранить самые лучшие отношения с мистером Генри Гоуэном. У меня к тому есть весьма основательные причины. Еще до свадьбы миссис Гоуэн высказывалась мне в том смысле, что, по ее мнению, мистер Миглз стремится содействовать этому браку – и я ее тогда же пытался разуверить. Я говорил, что, насколько мне известно (а я это твердо знал и знаю), мистер Миглз всегда был его решительным противником, и на словах и на деле.
   – Вот видите! – сказала миссис Гоуэн, выставив вперед обе руки ладонями кверху, как если бы она была самим Правосудием, вещающим, что запирательства бесполезны. – Вот видите! Чего же больше! А теперь, папаша и мамаша Миглз, – она встала, – позвольте мне положить конец этим неуместным пререканиям. Я ничего больше не добавлю по существу. Скажу только, что это лишнее подтверждение истины, которая всем известна по опыту: из этого никогда ничего не получается. Попытка с негодными средствами, как сказал бы мой бедный мальчик. Одним словом – так не бывает.
   Мистер Миглз спросил, о чем она говорит.
   – Напрасно думать, – сказала миссис Гоуэн, – что люди, которые совершенно различны по рождению и воспитанию, которых столкнули вместе лишь, так сказать, случайные матримониальные обстоятельства и которые даже сами эти обстоятельства воспринимают по-разному, – напрасно думать, что такие люди могут сойтись и достигнуть взаимного понимания. Так не бывает.
   Мистер Миглз начал было:
   – Позвольте вам заметить, сударыня…
   – Нет, нет, – прервала его миссис Гоуэн. – Зачем лишние слова? Это факт, и факт неопровержимый. Так не бывает. А потому с вашего позволения я пойду своей дорогой, а вы уж идите своей. Я всегда буду с удовольствием принимать у себя хорошенькую женушку моего бедного мальчика и позабочусь о том, чтобы мы с нею жили душа в душу. Но тянуть эти странные, нелепые отношения – ни то ни се, ни родня ни чужие – право же, нет смысла. И наивно надеяться, что это может привести к чему-нибудь путному. Уверяю вас, так не бывает.
   Вдова с улыбкой сделала изящнейший реверанс, адресованный скорее к комнате, чем к находящимся в ней лицам, и навсегда распростилась с папашей и мамашей Миглз. Кленнэм проводил ее до Пилюльной Коробочки, поочередно служившей упаковкой всем хэмптон-кортским пилюлям; она со светской непринужденностью уселась на подушки и отбыла.
   После этого случая вдова часто развлекала своих добрых приятелей остроумным рассказом о том, каких тяжких мук стоили ей попытки водить знакомство с родней жены Генри – этими интриганами, которые завлекли ее бедного мальчика в свои сети! – и как в конце концов она убедилась, что это невозможно. Смекнула ли она наперед, что разрыв с Миглзами придаст большую достоверность ее любимой легенде, избавит ее от кой-каких мелких неудобств и не несет с собой никакого риска (хорошенькая куколка прочно замужем, и отец любит ее по-прежнему) – знает только она сама. Впрочем, и у автора настоящей истории имеется свое мнение на этот счет, и он склонен ответить утвердительно.

Глава IX
Появилась и исчезла

   – Артур, голубчик, – сказал мистер Миглз в воскресенье вечером. – Мы тут с мамочкой потолковали и сошлись на том, что дело оборачивается не очень хорошо.
   Наша драгоценная родственница – я имею в виду светскую даму, посетившую нас вчера…
   – Понимаю, – сказал Артур.
   – Этот образец любезности, это украшение общества, – продолжал мистер Миглз, – может все изобразить не так, как оно есть, вот чего мы опасаемся. Мы со многим готовы были мириться из уважения к ней, но тут уж пусть не взыщет, а пожалуй, нам мириться не следует.
   – Так, – сказал Артур. – Что же дальше?
   – Судите сами, – продолжал мистер Миглз. – Ведь мы чего доброго выйдем виноваты перед зятем, даже перед дочерью, и это может повести к большим семейным неурядицам. Согласны вы со мной?
   – Бесспорно, – сказал Артур, – в ваших словах много справедливого. – Он успел глянуть на миссис Миглз, которая всегда стояла за доброе и разумное; и на ее открытом, приветливом лице прочитал просьбу поддержать мистера Миглза в его решении.
   – Вот мы с мамочкой и подумываем, – продолжал мистер Миглз, – а не уложить ли нам чемоданы и не пуститься ли снова аллон-маршон? Проще говоря, не махнуть ли нам прямым путем через Францию в Италию к нашей милой Бэби?
   – Что ж, отличная мысль, – сказал Артур, тронутый материнской радостью, озарившей ясное лицо миссис Миглз (она, должно быть, в молодости была очень похожа на дочь). – И если вы спросите моего совета, так я вам скажу: поезжайте завтра же.
   – Нет, в самом деле? – воскликнул мистер Миглз. – Ну, мамочка, это ли не доказательство, что мы правы!
   Мамочка, с сияющей улыбкой, явившейся лучшей наградой для Кленнэма, подтвердила, что доказательство убедительное.
   – К тому же, сказать вам правду, Артур, – добавил мистер Миглз, и знакомое облако набежало на его лицо, – зять мой успел наделать новых долгов, и без моей помощи дело, видно, не обойдется. Так что и по этой причине неплохо будет мне повидать его и поговорить с ним по-дружески. Да и с мамочкой сладу нет: все тревожится о здоровье Бэби (впрочем, оно и не мудрено) и твердит, что нельзя заставлять ее тосковать в такое время. Что верно, то верно, Артур; очень уж далеко наша бедная девочка, и в ее положении ей в самом деле должно быть тоскливо на чужбине. Пусть даже о ней там заботятся, как о самой знатной даме, а все-таки очень уж она далеко. Как ни хорош Рим, а все не родной дом, – заключил мистер Миглз, обогащая родную речь новой поговоркой.
   – Все ваши соображения верны, – отвечал Артур, – и все говорит за то, чтобы вам ехать.
   – Очень рад, что вы так думаете; это облегчает мне решение. Мамочка, можешь начинать сборы, душа моя. Теперь уж с нами не будет нашей милой переводчицы (она ведь превосходно говорила на трех языках, Артур; да вы сами не раз слышали); придется тебе, мамочка, меня выручать, как сумеешь. Мне в чужих краях всегда требуется поводырь, Артур, – заметил мистер Миглз, качая головой, – без поводыря я шагу ступить не могу. Еще имена существительные одолею с грехом пополам, но дальше – никуда; а бывает, что и на существительных, спотыкаюсь.
   – Знаете что, – сказал Клениэм. – Я сейчас подумал о Кавалетто. Он может поехать с вами, если желаете. Я бы не хотел потерять его, но ведь вы мне его вернете целым и невредимым.
   – Очень вам благодарен, голубчик, – отвечал мистер Миглз как бы в раздумье, – но, пожалуй, не стоит. Нет, уж как-нибудь меня мамочка выручит. Вам нужен ваш Каваллюро (видите, я даже имени его не выговорю толком, выходит что-то на манер припева куплетов), и я не хочу его у вас отнимать. Тем более что неизвестно, когда мы вернемся; нельзя же увозить человека на неопределенный срок. Домик наш теперь не тот, что прежде. Всего двух юных обитательниц недостает в нем – Бэби и бедной Тэттикорэм, ее служанки, но весь он словно опустел. Если мы уедем, бог весть когда нам захочется вернуться назад. Нет, Артур, пусть уж меня мамочка выручает.
   «Может, и в самом деле, им будет лучше без чужого человека», – подумал Кленнэм и не пытался настаивать.
   – Если бы вы иной раз заглядывали сюда в свободное время, – снова заговорил мистер Миглз, – мне отрадно было бы думать – и мамочке, я знаю, тоже, – что вы приносите к наш домик кусочек той жизни, которой он был так полон когда-то, и что кто-то хоть изредка ласково смотрит на малюток на портрете. Вы ведь нам все равно что родной, Артур, и им тоже, и как бы мы все были счастливы, если бы – да, кстати, а какая на дворе погода – благоприятна ли для путешествия? – Мистер Миглз оборвал свою речь, закашлялся и отвернулся к окну.
   Решили сообща, что погода обещает быть превосходной; и Кленнэм заботливо придерживался этой спасительной темы, покуда разговор не обрел прежнюю непринужденность; только тогда он осторожно перевел его на Генри Гоуэна, заговорив о том, какой у него живой ум и сколько в нем природных достоинств – нужно только уметь подойти к нему; а уж о том, как он любит свою жену, и говорить нечего. Расчет Кленнэма оказался безошибочным: добрый мистер Миглз так и расцвел, слыша эти похвалы, и тут же призвал мамочку в свидетели, что ничего иного никогда не желал в отношениях с зятем, как взаимной дружбы и взаимного доверия. Спустя несколько часов в доме уже скатывали ковры и надевали чехлы на мебель – «накручивали папильотки» по образному выражению мистера Миглза – а спустя несколько дней папочка и мамочка покинули Англию. Миссис Тикит и доктор Бухан заняли свой сторожевой пост у окна в гостиной, и только шорох облетевшей листвы сопутствовал Кленнэму в его одиноких прогулках по саду.
   Не проходило недели, чтобы Кленнэм не навестил эти милые его сердцу места. Иногда он там оставался с субботы до понедельника, один или вместе со своим компаньоном; иногда приезжал только на час-другой, обходил дом и сад, и убедившись, что все благополучно, возвращался в Лондон. И всегда и при любых обстоятельствах миссис Тикит, ее черные букли и доктор Бухан оказывались на своем посту у окна гостиной.