Страница:
— Неправда, — сказал папа.
— …злющей (слышите, сэр?). Злющей, капризной, привередливой, неблагодарной дрянью. Но будем надеяться, что теперь ты исправишься, и я благословляю и прощаю тебя. — Тут она забыла, что папе надо повторять все это, и кинулась ему на шею. — Папочка! Если бы кто знал, сколько я сегодня думала о нашей первой встрече со старым мистером Гармоном — помнишь, ты мне рассказывал, как я тогда топала ногами, ревела и колотила тебя этим ненавистным капором! Родной мой! У меня теперь такое чувство, будто я с самого рождения только и знала, что топать ногами, реветь и колотить тебя своими отвратительными капорами!
— Вздор, моя дорогая! А что до капоров, то капоры у тебя всегда были очень миленькие, потому что шли к тебе или, может, ты сама к ним шла, не знаю, но так всегда было, сколько я тебя помню.
— Бедненький мой папа! А когда колотят капором, это больно? — покаянным тоном спросила Белла, что не помешало ей фыркнуть, как только она представила себе это зрелище.
— Нет, дочка. Муха и та не почувствует.
— Но я, наверно, хотела сделать тебе больно, иначе незачем было и колотить, — сказала Белла. — Папа, а за ноги я тебя щипала?
— Так, слегка, душенька. А знаешь, не пора ли мне…
— Пора, пора! — воскликнула Белла. — Если я не перестану болтать, тебя, чего доброго, сцапают тут. Беги, папа, беги!
Осторожно, на цыпочках, они поднялись по ступенькам, Белла так же осторожно отомкнула запор на двери, и, получив на прощанье крепкий поцелуй, папа вышел из дому. Отойдя на несколько шагов, он оглянулся; тогда Белла послала ему воздушный поцелуй и выставила ножку, показывая воображаемую черту.
Он сделал то же самое, подтвердил, что все помнит, и быстро зашагал дальше.
Час-другой Белла задумчиво бродила по садику около дома, а потом, поднявшись в спальню, где мирно почивала неукротимая Лавви, надела, казалось бы простенькую, но тем не менее коварную по своему изяществу шляпку, еще накануне сделанную ее собственными руками.
— Я пойду погулять, Лавви, — сказала она, нагибаясь и целуя сестру. Неукротимая быстро повернулась на другой бок, пробормотала, что вставать еще рано, и, не очнувшись как следует, снова погрузилась в сон.
Полюбуйтесь теперь на Беллу! Полюбуйтесь, как эта девушка, милее которой не видело даже летнее солнце, легкой походкой идет по улице! Полюбуйтесь на папу, который поджидает Беллу, спрятавшись за водокачку, по меньшей мере в трех милях от своего родного дома! Полюбуйтесь на Беллу и папу, когда они садятся на первый пароход, направляющийся ранним утром из Лондона в Гринвич!
Кто-нибудь ждет их в Гринвиче? Весьма возможно. Во всяком случае, мистер Джон Роксмит появился на пристани почти за два часа до того, как покрытый угольной (а для него золотой) пылью маленький пароходик начал разводить пары в Лондоне. Весьма возможно. Во всяком случае, мистер Джон Роксмит выказал явное удовлетворение, увидев их на борту этого пароходика. Весьма возможно. Во всяком случае, Белла, едва ступив на берег, как ни в чем не бывало взяла мистера Джона Роксмита под руку, и они пошли с пристани в облаке такого счастья, что оно подняло с земли одного угрюмого, как сыч, старого инвалида[27] и отправило его следом за ними на разведку. Обе ноги были деревянные у этого старого инвалида, и за минуту до того, как Белла сошла с парохода и продела свою доверчивую руку под локоть Роксмита, единственный смысл существования заключался для этого старого сыча в табаке, да и в нем вечно была нехватка. Выбросило на сушу старого сыча, и сидел он, увязнув по самый бушприт в тине, когда Белла в один миг сняла его с мели и пустила в плаванье.
Скажи, несущийся впереди херувим-папаша, к какой цели мы держим курс прежде всего? Таким или подобным ему вопросом задался старый сыч, с любопытством вытянув шею и будто даже стараясь привстать на цыпочки на своих деревяшках, лишь бы не упустить Р. У. из виду в толпе. Но, как вскоре же выяснилось, цель в данном случае была одна-единственная: херувим-папаша несся прямо к гринвичской церкви повидаться со своими сородичами.
Да, с сородичами, ибо старый сыч, воспринимавший чуть ли не все события в жизни как помеху при жевании табака, который в таких случаях забивал ему весь рот, не мог не подметить фамильного сходства между херувимами с церковных карнизов и херувимом в белом жилете. Его деревянным лапам, вероятно, поддавали жару смутные воспоминания о праздничных открытках в день святого Валентина[28] с ангелочками, которые, будучи одеты гораздо более легкомысленно (для нашего-то климата, славящегося своей переменчивостью!), вели влюбленных к алтарю. Как бы там ни было, но он снялся с якоря и пустился в погоню за нашими героями.
Итак, херувим, сияя улыбками, выступал первым, Белла и Джон Роксмит шли позади, а старый сыч липнул к ним, как смола. Уже много, много лет лишенная крыльев душа старого сыча только и звала, что присматривать за его деревянными ногами, но вот Белла привезла ей на пароходе новые крылья, и теперь она снова взмахнула ими, как встарь.
Даже попутный ветер счастья не мог придать старому сычу поворотливости, но он догадался взять наперерез к церкви и начал отстукивать своими деревяшками, точно колышками в криббедже[29]. Когда же сумрак церковного портала поглотил тех, за кем велась погоня, победоносный старый сыч оказался тут как тут и тоже скрылся в сумраке. Но к этому времени страх, как бы их не застигли врасплох, достиг у херувимоподобного родителя наивысшей степени, и если бы не две деревянные ноги, на которых передвигался старый сыч, нечистая совесть могла бы подсказать херувиму, что это не какой-то там инвалид, а его, Р. У., величавая супруга, переряженная, прибыла в Гринвич, в карете, заложенной грифонами, точно злая волшебница на крестины принцессы, и теперь наколдует что-нибудь страшное во время бракосочетания. И в самом деле, у него были основания, чтобы на минуту побелеть как полотно и шепнуть Белле:
— Кто это там? Неужели твоя мама? — что относилось к загадочному шороху в дальнем углу церкви, по соседству с органом, и чьим-то осторожным шагам, которые, впрочем, тут же и утихли и больше не слышались, хотя мы-то еще услышим о них в нашем правдивом отчете об этом венчании.
Кто ныне обручается друг другу? — Я, Джон, и я, Белла. Кто отдает невесту в супружество? — Я, Р. У. А теперь, старый сыч, поскольку Джон и Белла стали мужем и женой, считай обряд венчания законченным и уноси свои деревяшки из храма. Примерно то же самое сказал и священник, обращаясь, как положено по требнику, к прихожанам, представленным в данном случае особой вышеупомянутого сыча.
Церковный портал, на веки вечные поглотивший Беллу Уилфер, уже не мог освободить эту девушку и вместо нее выпустил на залитую веселым солнцем улицу миссис Джон Роксмит. Долго, долго стоял на ступеньках старый сыч, будто в чаду глядя вслед прелестной новобрачной, и у него было странное чувство, что все это приснилось ему во сне.
А Белла вскоре вынула из кармана маленький конверт и прочла вслух папе и Джону письмо, точную копию которого мы приводим здесь:
— Ну, папочка, теперь ты спасен, и никто не съест тебя живьем.
Первое время папа, совесть которого была потревожена до самых глубин, не надеялся на свое спасение, и ему то и дело мерещились величественные матроны, притаившиеся в засаде под совершенно безобидными деревьями гринвичского парка, или же казалось, будто некий грозный лик, повязанный хорошо известным ему платком, сурово взирает на него из окна обсерватории, где столпы Королевского астрономического общества ведут еженощное наблюдение за мерцающими звездами. Но минуты бежали одна за другой, и поскольку миссис Уилфер так и не появилась во плоти, он несколько приободрился и с весельем в сердце и разгоревшимся аппетитом направил свои стопы к коттеджу мистера и миссис Джон Роксмит в Блэкхизе, где их ждал завтрак.
Скромный маленький коттедж, но как в нем светло и чисто, и какой прелестный завтрак сервирован на белоснежной скатерти! Прислуживала за столом, порхая как летний ветерок, молодая девица — вся розовая, вся в лентах. Девица эта поминутно заливалась румянцем (будто не Белла, а она сама только что вышла замуж) и в то же время утверждала власть прекрасного пола над Джоном и папой, как бы говоря им своей ликующей, восторженной суетней: «Вот, джентльмены, что со всеми вами бывает, когда вы попадаетесь к нам на расправу!» Эта самая молодая девица была Беллина служанка, и она вручила своей хозяйке связку ключей от самых разнообразных сокровищ, как то: специй, маринадов, варений, солений, и после завтрака все занялись их осмотром, причем Белла заявила, что «папа должен отведать всего понемножечку, Джон, не то счастья не будет», и тогда папе насовали полон рот всяких вкусных вещей, и он не знал, что со вcем этим делать.
А потом — вот они все трое в экипаже. Чудесная поездка, чудесная прогулка среди цветущего вереска. И вдруг — полюбуйтесь-ка! Все тот же старый сыч сидит на лужайке, вытянув перед собой свои деревянные ноги и, видимо, размышляя о коловращении жизни. И удивленная Белла весело говорит ему: «А-а! Еще раз здравствуйте! Какой же вы славный старичок!» На что старый сыч отвечает следующее: сегодня утром ему довелось присутствовать при ее венчании, красавица моя, и если на него не рассердятся за такую смелость, он хочет пожелать ей счастья, самого попутного из всех попутных ветров и безоблачной погоды. И потом, крикнув на всякий случай «ура!», он взгромоздился на свои деревяшки, снял шляпу и стал навытяжку с галантностью настоящего моряка — надежной опоры нашей страны.
Приятно было смотреть на этого старого морского волка, когда он стоял посреди цветущего луга и размахивал своей плоской шляпой, а ветер ерошил ему жиденькие, седые волосы, точно Белла и впрямь пустила его в плаванье по синим морским волнам. «Милый старенький инвалид, — сказала Белла, — я так счастлива, что мне хочется и вас осчастливить». И старый сыч ответил ей: «Допустите меня к ручке, прелесть моя, и ваше желание исполнится». И оно исполнилось ко всеобщему удовлетворению, и если в тот день старый сыч не залил за галстук, а следовательно, не оскорбил ревнителей трезвости в их лучших чувствах, то это было отнюдь не потому, что у него не хватало средств на выпивку.
Но гвоздем дня оказался свадебный обед, ибо, знаете, что задумали молодожены? Они задумали устроить этот обед в той самой комнате той самой гостиницы, где папа когда-то пировал с обворожительной женщиной! Белла села между папой и Джоном и, уделяя им обоим внимание по возможности поровну, все же сочла нужным напомнить папе (в отсутствие лакея), что отныне он уже не сможет называть ее своей обворожительной женщиной.
— Я сам это знаю, друг мой, — ответил херувим, — и с радостью отступаюсь от тебя.
— С радостью, сэр? А я-то думала, что разобью вам сердце!
— И разбила бы, друг мой, если бы я потерял тебя навеки.
— Но ты же знаешь, что этого никогда не будет! Ведь знаешь, мой бедный папочка? Теперь ты обзавелся новым родственником, только и всего. И этот родственник будет любить и почитать тебя не меньше, чем я сама, потому что он любит меня, а ты мой отец. Ведь ты знаешь это, мой миленький папочка? Смотри! — Белла приложила пальчик сначала к своим губам, потом к папиным, потом опять к своим и, наконец, к губам мужа. — Вот, папа. Теперь между нами троими заключен союз!
Появление обеда помешало одному из очередных исчезновений Беллы — помешало весьма серьезно, так как обед был подан под надзором величественного джентльмена в черном облачении и белом галстуке, походившего на священника гораздо больше, чем священник в том храме, и, может быть, даже поднявшегося на более высокое место в англиканской церкви — чуть ли не на самую колокольню. Этот священнослужитель, совещаясь вполголоса с Джоном Роксмитом относительно пунша и вин, склонил к нему голову, будто снизойдя до папистского обряда тайной исповеди, когда же Джон сказал что-то такое, что не встретило его сочувствия, потемнел лицом и принял укоризненный вид — того и гляди наложит эпитимию на грешника!
Какой это был обед! Все виды рыб, что плавают в море, бесспорно приплыли сюда, на стол, и если среди них не удавалось обнаружить родичей тех разноцветных рыбок, которые бормотали нечто невнятное в 1001 ночи (наподобие наших министров, выступающих в палате общин), а потом спрыгнули со сковороды, то это объяснялось лишь тем, что все они стали одного цвета, ибо их запекли в тесте заодно с уклейкой. И все блюда, приправленные Блаженством (которое не всегда имеется в Гринвиче), казались одно лучше другого, а золотистые вина были разлиты по бутылкам еще в золотом веке и сберегли свою игру до сегодняшнего дня.
Но самое лучшее во всем этом было то, что Белла, Джон и херувим заключили между собой договор: ни в коем случае не выдавать, какое событие они сегодня празднуют. Впрочем, надзирающему за обедом священнослужителю, архиепископу Гринвичскому, все было известно, причем с такой достоверностью, как будто он сам совершал бракосочетание. И величественный вид, с которым его милость без всякого зова примкнул к их договору и всячески подчеркивал, что прислугу не следует посвящать в него, придал еще большую парадность этому пиршеству.
Среди официантов был один простоватый щупленький юнец на тонких ножках, еще не постигший всей премудрости своего ремесла и с душой явно романтического склада, да к тому же по уши (чтобы не сказать безнадежно) влюбленный в какую-то девицу, не подозревающую о его достоинствах. Несмотря на простодушие, этот наивный юноша не мог не учуять истинного положения дел, но ограничивался при исполнении своих обязанностей тем, что с томным видом стоял у буфета, восхищенно поглядывая на Беллу, когда ей ничего не требовалось, и опрометью кидаясь к ней, когда она требовала что-нибудь. Но его милость, архиепископ, то и дело вставлял своему подчиненному палки в колеса, оттирал его локтем в самые выигрышные моменты, давал унизительные поручения, как, например, принести растопленного масла, и когда тому удавалось заполучить в свои руки какое-нибудь стоящее блюдо, сам завладевал им и приказывал юнцу отойти в сторону.
— Вы уж извините этого молодого человека, сударыня, — внушительным голосом проговорил архиепископ. — Его держат здесь на испытании, и он у нас долго не продержится.
Это побудило Джона Роксмита заметить как бы невзначай:
— Белла, душенька, наше сегодняшнее празднество удалось лучше прошлогодних, и мы и впредь будем справлять годовщину нашей свадьбы здесь.
На что Белла ответила, сделав в высшей степени неудачную попытку принять вид солидной замужней женщины:
— Да, ты прав, милый.
Тут архиепископ Гринвичский солидно кашлянул, чтобы привлечь внимание своего причта, состоявшего из трех человек, и зорко глянул на каждого по очереди, как бы говоря:
— Призываю вас именем господа бога принять сие на веру.
Далее он собственноручно подал на стол десерт, что гости должны были истолковать следующим образом: «Пришло время, когда мы сможем обойтись без услуг этих ничтожеств, не удостоенных нашего доверия», — и удалился бы с полным достоинством, если бы этому не воспрепятствовал отчаянный поступок, мысль о котором могла родиться только в затуманенном мозгу принятого на испытание юноши. Найдя, как на грех, в недрах гостиницы букетик флердоранжа, он, никем не замеченный, приблизился с ним к столу и поставил его в миске для омовения пальцев возле прибора Беллы. Архиепископ незамедлительно изгнал и отлучил от церкви дерзновенного… но сделанного, не воротишь.
— Сударыня, — сказал архиепископ, вернувшись в комнату один, — я полагаю, вы сочтете возможным пренебречь этой выходкой, так как она совершена совсем молодым человеком, которого взяли на испытание и который, разумеется, не отвечает нашим требованиям.
С этими словами он склонился в торжественном поклоне и вышел, а они все трое расхохотались и хохотали долго и весело.
— Стоило притворяться! — воскликнула Белла. — Все равно их не проведешь. Это, должно быть, потому, папа и Джон, что у меня такой счастливый вид!
Тут Роксмит счел необходимым потребовать от жены очередного исчезновения, на что она покорно согласилась, сказав приглушенным голосом из своего тайника:
— Папа, ты помнишь, как мы с тобой толковали однажды о кораблях?
— Помню, друг мой.
— А разве не странно, папа, что ни на одном из тех кораблей не было Джона?
— Нисколько не странно, друг мой.
— Как же так? Папа!
— А вот так, друг мой. Откуда узнаешь заранее, что есть на тех кораблях, которые идут к нам и сейчас из неведомых морей?
Белла молчала, продолжая оставаться невидимкой, а ее отец продолжал есть и пить до тех пор, пока не вспомнил, что ему пора домой, в Холлоуэй.
— Я не могу так сразу убежать от вас, — добавил херувим. — Просто грех не выпить за то, чтобы мы не последний раз праздновали этот счастливый день.
— Правильно! Еще десять тысяч раз отпразднуем! — воскликнул Джон. — Наливаю бокал моему сокровищу и себе.
— Джентльмены! — начал херувим, как истый англосакс облекая свои чувства в форму спича и адресуясь к мальчишкам внизу, которые наперебой друг перед другом ныряли с головой в прибрежную тину за монетами в шесть пенсов. — Джентльмены… и Белла с Джоном, вы, разумеется, знаете, что я не собираюсь утруждать вас своими разглагольствованиями по поводу имевшего места события. И вам не трудно угадать, каков будет мой тост и даже какими словами я его выражу. Джентльмены… и Белла с Джоном, это событие так меня взволновало, что я боюсь дать волю своим чувствам. Но, джентльмены… и Белла с Джоном, за то участие, которое мне удалось принять в нем, за то доверие, которое вы мне оказали, за то, что вы не сочли меня лишним, хотя, разумеется, в какой-то степени я лишний здесь, за всю вашу ласку и доброту примите мою сердечную благодарность. Ваше здоровье, джентльмены… и Белла с Джоном! И да позволят мне надеяться, что нынешний наш праздник не последний. Другими словами, джентльмены… и Белла с Джоном, пусть нам будет дано праздновать это счастливое событие еще много, много раз!
Закончив свою речь, добрейший херувим обнял дочь и побежал на пароход, который должен был доставить его в Лондон, а пока что стоял у плавучей пристани и старался во что бы то ни стало разнести ее вдребезги. Но счастливая парочка не хотела расставаться с херувимом, и не пробыл он на пароходе и двух минут, как они появились на набережной, высоко у него над головой.
— Папочка! — крикнула Белла, зонтиком подавая ему знак, чтобы он подошел к борту, и грациозно склоняясь над парапетом.
— Да, друг мой?
— Больно я тебя колотила своим отвратительным капором? — громким шепотом спросила она.
— Да нет, пустяки, друг мой.
— А за ноги я тебя щипала, папа?
— Так, самую малость, моя любимица.
— Папа, ты правда все мне простил? Прости, папа, умоляю тебя! — Не то посмеиваясь над ним, не то плача, Белла взывала к нему так мило, так весело, так неотразимо и с такой искренностью, что херувим сделал умильную гримасу, будто его дочка была все еще маленькой, и сказал:
— Какая ты у меня глупышка!
— Прощаешь, папа, за все, за все прощаешь?
— Да, моя радость.
— И тебе не грустно уезжать одному, папа, тебе не кажется, что мы от тебя отступились?
— Да господь с тобой, жизнь моя! Нет, нет!
— До свидания, папочка! До свидания!
— До свидания, родная! Уведите ее, Джон, поезжайте домой.
И, опершись на руку мужа, Белла пошла вместе с ним по розовой дорожке, которую милостиво бросило им под ноги заходящее солнце. Ах! Выпадают же на нашу долю дни, ради которых стоит и жить и умереть! И как весело поется в одной старинной мудрой песенке: «Любовь, любовь, одна любовь повелевает миром!»[30]
Глава V,
— …злющей (слышите, сэр?). Злющей, капризной, привередливой, неблагодарной дрянью. Но будем надеяться, что теперь ты исправишься, и я благословляю и прощаю тебя. — Тут она забыла, что папе надо повторять все это, и кинулась ему на шею. — Папочка! Если бы кто знал, сколько я сегодня думала о нашей первой встрече со старым мистером Гармоном — помнишь, ты мне рассказывал, как я тогда топала ногами, ревела и колотила тебя этим ненавистным капором! Родной мой! У меня теперь такое чувство, будто я с самого рождения только и знала, что топать ногами, реветь и колотить тебя своими отвратительными капорами!
— Вздор, моя дорогая! А что до капоров, то капоры у тебя всегда были очень миленькие, потому что шли к тебе или, может, ты сама к ним шла, не знаю, но так всегда было, сколько я тебя помню.
— Бедненький мой папа! А когда колотят капором, это больно? — покаянным тоном спросила Белла, что не помешало ей фыркнуть, как только она представила себе это зрелище.
— Нет, дочка. Муха и та не почувствует.
— Но я, наверно, хотела сделать тебе больно, иначе незачем было и колотить, — сказала Белла. — Папа, а за ноги я тебя щипала?
— Так, слегка, душенька. А знаешь, не пора ли мне…
— Пора, пора! — воскликнула Белла. — Если я не перестану болтать, тебя, чего доброго, сцапают тут. Беги, папа, беги!
Осторожно, на цыпочках, они поднялись по ступенькам, Белла так же осторожно отомкнула запор на двери, и, получив на прощанье крепкий поцелуй, папа вышел из дому. Отойдя на несколько шагов, он оглянулся; тогда Белла послала ему воздушный поцелуй и выставила ножку, показывая воображаемую черту.
Он сделал то же самое, подтвердил, что все помнит, и быстро зашагал дальше.
Час-другой Белла задумчиво бродила по садику около дома, а потом, поднявшись в спальню, где мирно почивала неукротимая Лавви, надела, казалось бы простенькую, но тем не менее коварную по своему изяществу шляпку, еще накануне сделанную ее собственными руками.
— Я пойду погулять, Лавви, — сказала она, нагибаясь и целуя сестру. Неукротимая быстро повернулась на другой бок, пробормотала, что вставать еще рано, и, не очнувшись как следует, снова погрузилась в сон.
Полюбуйтесь теперь на Беллу! Полюбуйтесь, как эта девушка, милее которой не видело даже летнее солнце, легкой походкой идет по улице! Полюбуйтесь на папу, который поджидает Беллу, спрятавшись за водокачку, по меньшей мере в трех милях от своего родного дома! Полюбуйтесь на Беллу и папу, когда они садятся на первый пароход, направляющийся ранним утром из Лондона в Гринвич!
Кто-нибудь ждет их в Гринвиче? Весьма возможно. Во всяком случае, мистер Джон Роксмит появился на пристани почти за два часа до того, как покрытый угольной (а для него золотой) пылью маленький пароходик начал разводить пары в Лондоне. Весьма возможно. Во всяком случае, мистер Джон Роксмит выказал явное удовлетворение, увидев их на борту этого пароходика. Весьма возможно. Во всяком случае, Белла, едва ступив на берег, как ни в чем не бывало взяла мистера Джона Роксмита под руку, и они пошли с пристани в облаке такого счастья, что оно подняло с земли одного угрюмого, как сыч, старого инвалида[27] и отправило его следом за ними на разведку. Обе ноги были деревянные у этого старого инвалида, и за минуту до того, как Белла сошла с парохода и продела свою доверчивую руку под локоть Роксмита, единственный смысл существования заключался для этого старого сыча в табаке, да и в нем вечно была нехватка. Выбросило на сушу старого сыча, и сидел он, увязнув по самый бушприт в тине, когда Белла в один миг сняла его с мели и пустила в плаванье.
Скажи, несущийся впереди херувим-папаша, к какой цели мы держим курс прежде всего? Таким или подобным ему вопросом задался старый сыч, с любопытством вытянув шею и будто даже стараясь привстать на цыпочки на своих деревяшках, лишь бы не упустить Р. У. из виду в толпе. Но, как вскоре же выяснилось, цель в данном случае была одна-единственная: херувим-папаша несся прямо к гринвичской церкви повидаться со своими сородичами.
Да, с сородичами, ибо старый сыч, воспринимавший чуть ли не все события в жизни как помеху при жевании табака, который в таких случаях забивал ему весь рот, не мог не подметить фамильного сходства между херувимами с церковных карнизов и херувимом в белом жилете. Его деревянным лапам, вероятно, поддавали жару смутные воспоминания о праздничных открытках в день святого Валентина[28] с ангелочками, которые, будучи одеты гораздо более легкомысленно (для нашего-то климата, славящегося своей переменчивостью!), вели влюбленных к алтарю. Как бы там ни было, но он снялся с якоря и пустился в погоню за нашими героями.
Итак, херувим, сияя улыбками, выступал первым, Белла и Джон Роксмит шли позади, а старый сыч липнул к ним, как смола. Уже много, много лет лишенная крыльев душа старого сыча только и звала, что присматривать за его деревянными ногами, но вот Белла привезла ей на пароходе новые крылья, и теперь она снова взмахнула ими, как встарь.
Даже попутный ветер счастья не мог придать старому сычу поворотливости, но он догадался взять наперерез к церкви и начал отстукивать своими деревяшками, точно колышками в криббедже[29]. Когда же сумрак церковного портала поглотил тех, за кем велась погоня, победоносный старый сыч оказался тут как тут и тоже скрылся в сумраке. Но к этому времени страх, как бы их не застигли врасплох, достиг у херувимоподобного родителя наивысшей степени, и если бы не две деревянные ноги, на которых передвигался старый сыч, нечистая совесть могла бы подсказать херувиму, что это не какой-то там инвалид, а его, Р. У., величавая супруга, переряженная, прибыла в Гринвич, в карете, заложенной грифонами, точно злая волшебница на крестины принцессы, и теперь наколдует что-нибудь страшное во время бракосочетания. И в самом деле, у него были основания, чтобы на минуту побелеть как полотно и шепнуть Белле:
— Кто это там? Неужели твоя мама? — что относилось к загадочному шороху в дальнем углу церкви, по соседству с органом, и чьим-то осторожным шагам, которые, впрочем, тут же и утихли и больше не слышались, хотя мы-то еще услышим о них в нашем правдивом отчете об этом венчании.
Кто ныне обручается друг другу? — Я, Джон, и я, Белла. Кто отдает невесту в супружество? — Я, Р. У. А теперь, старый сыч, поскольку Джон и Белла стали мужем и женой, считай обряд венчания законченным и уноси свои деревяшки из храма. Примерно то же самое сказал и священник, обращаясь, как положено по требнику, к прихожанам, представленным в данном случае особой вышеупомянутого сыча.
Церковный портал, на веки вечные поглотивший Беллу Уилфер, уже не мог освободить эту девушку и вместо нее выпустил на залитую веселым солнцем улицу миссис Джон Роксмит. Долго, долго стоял на ступеньках старый сыч, будто в чаду глядя вслед прелестной новобрачной, и у него было странное чувство, что все это приснилось ему во сне.
А Белла вскоре вынула из кармана маленький конверт и прочла вслух папе и Джону письмо, точную копию которого мы приводим здесь:
«Милая мама!Вслед за тем Джон Роксмит приклеил на Беллино письмо физиономию королевы (когда же еще ее королевское величество выглядела такой милостивой, как в это благословенное утро!). Белла сбегала в почтовую контору и, вернувшись, весело сказала:
Надеюсь, ты не рассердишься на то, что я, счастливица, вышла замуж за мистера Джона Роксмита, который горячо любит меня, и если я заслуживаю такую любовь, то разве лишь тем, что сама люблю его всем сердцем. Я решила не говорить о нашей свадьбе заранее, чтобы дома не вышло каких-нибудь неприятностей. Пожалуйста, расскажи обо всем этом папочке. И передай мой поцелуй Лавви.
Любящая тебя дочь Белла (P.S. — Роксмит)».
— Ну, папочка, теперь ты спасен, и никто не съест тебя живьем.
Первое время папа, совесть которого была потревожена до самых глубин, не надеялся на свое спасение, и ему то и дело мерещились величественные матроны, притаившиеся в засаде под совершенно безобидными деревьями гринвичского парка, или же казалось, будто некий грозный лик, повязанный хорошо известным ему платком, сурово взирает на него из окна обсерватории, где столпы Королевского астрономического общества ведут еженощное наблюдение за мерцающими звездами. Но минуты бежали одна за другой, и поскольку миссис Уилфер так и не появилась во плоти, он несколько приободрился и с весельем в сердце и разгоревшимся аппетитом направил свои стопы к коттеджу мистера и миссис Джон Роксмит в Блэкхизе, где их ждал завтрак.
Скромный маленький коттедж, но как в нем светло и чисто, и какой прелестный завтрак сервирован на белоснежной скатерти! Прислуживала за столом, порхая как летний ветерок, молодая девица — вся розовая, вся в лентах. Девица эта поминутно заливалась румянцем (будто не Белла, а она сама только что вышла замуж) и в то же время утверждала власть прекрасного пола над Джоном и папой, как бы говоря им своей ликующей, восторженной суетней: «Вот, джентльмены, что со всеми вами бывает, когда вы попадаетесь к нам на расправу!» Эта самая молодая девица была Беллина служанка, и она вручила своей хозяйке связку ключей от самых разнообразных сокровищ, как то: специй, маринадов, варений, солений, и после завтрака все занялись их осмотром, причем Белла заявила, что «папа должен отведать всего понемножечку, Джон, не то счастья не будет», и тогда папе насовали полон рот всяких вкусных вещей, и он не знал, что со вcем этим делать.
А потом — вот они все трое в экипаже. Чудесная поездка, чудесная прогулка среди цветущего вереска. И вдруг — полюбуйтесь-ка! Все тот же старый сыч сидит на лужайке, вытянув перед собой свои деревянные ноги и, видимо, размышляя о коловращении жизни. И удивленная Белла весело говорит ему: «А-а! Еще раз здравствуйте! Какой же вы славный старичок!» На что старый сыч отвечает следующее: сегодня утром ему довелось присутствовать при ее венчании, красавица моя, и если на него не рассердятся за такую смелость, он хочет пожелать ей счастья, самого попутного из всех попутных ветров и безоблачной погоды. И потом, крикнув на всякий случай «ура!», он взгромоздился на свои деревяшки, снял шляпу и стал навытяжку с галантностью настоящего моряка — надежной опоры нашей страны.
Приятно было смотреть на этого старого морского волка, когда он стоял посреди цветущего луга и размахивал своей плоской шляпой, а ветер ерошил ему жиденькие, седые волосы, точно Белла и впрямь пустила его в плаванье по синим морским волнам. «Милый старенький инвалид, — сказала Белла, — я так счастлива, что мне хочется и вас осчастливить». И старый сыч ответил ей: «Допустите меня к ручке, прелесть моя, и ваше желание исполнится». И оно исполнилось ко всеобщему удовлетворению, и если в тот день старый сыч не залил за галстук, а следовательно, не оскорбил ревнителей трезвости в их лучших чувствах, то это было отнюдь не потому, что у него не хватало средств на выпивку.
Но гвоздем дня оказался свадебный обед, ибо, знаете, что задумали молодожены? Они задумали устроить этот обед в той самой комнате той самой гостиницы, где папа когда-то пировал с обворожительной женщиной! Белла села между папой и Джоном и, уделяя им обоим внимание по возможности поровну, все же сочла нужным напомнить папе (в отсутствие лакея), что отныне он уже не сможет называть ее своей обворожительной женщиной.
— Я сам это знаю, друг мой, — ответил херувим, — и с радостью отступаюсь от тебя.
— С радостью, сэр? А я-то думала, что разобью вам сердце!
— И разбила бы, друг мой, если бы я потерял тебя навеки.
— Но ты же знаешь, что этого никогда не будет! Ведь знаешь, мой бедный папочка? Теперь ты обзавелся новым родственником, только и всего. И этот родственник будет любить и почитать тебя не меньше, чем я сама, потому что он любит меня, а ты мой отец. Ведь ты знаешь это, мой миленький папочка? Смотри! — Белла приложила пальчик сначала к своим губам, потом к папиным, потом опять к своим и, наконец, к губам мужа. — Вот, папа. Теперь между нами троими заключен союз!
Появление обеда помешало одному из очередных исчезновений Беллы — помешало весьма серьезно, так как обед был подан под надзором величественного джентльмена в черном облачении и белом галстуке, походившего на священника гораздо больше, чем священник в том храме, и, может быть, даже поднявшегося на более высокое место в англиканской церкви — чуть ли не на самую колокольню. Этот священнослужитель, совещаясь вполголоса с Джоном Роксмитом относительно пунша и вин, склонил к нему голову, будто снизойдя до папистского обряда тайной исповеди, когда же Джон сказал что-то такое, что не встретило его сочувствия, потемнел лицом и принял укоризненный вид — того и гляди наложит эпитимию на грешника!
Какой это был обед! Все виды рыб, что плавают в море, бесспорно приплыли сюда, на стол, и если среди них не удавалось обнаружить родичей тех разноцветных рыбок, которые бормотали нечто невнятное в 1001 ночи (наподобие наших министров, выступающих в палате общин), а потом спрыгнули со сковороды, то это объяснялось лишь тем, что все они стали одного цвета, ибо их запекли в тесте заодно с уклейкой. И все блюда, приправленные Блаженством (которое не всегда имеется в Гринвиче), казались одно лучше другого, а золотистые вина были разлиты по бутылкам еще в золотом веке и сберегли свою игру до сегодняшнего дня.
Но самое лучшее во всем этом было то, что Белла, Джон и херувим заключили между собой договор: ни в коем случае не выдавать, какое событие они сегодня празднуют. Впрочем, надзирающему за обедом священнослужителю, архиепископу Гринвичскому, все было известно, причем с такой достоверностью, как будто он сам совершал бракосочетание. И величественный вид, с которым его милость без всякого зова примкнул к их договору и всячески подчеркивал, что прислугу не следует посвящать в него, придал еще большую парадность этому пиршеству.
Среди официантов был один простоватый щупленький юнец на тонких ножках, еще не постигший всей премудрости своего ремесла и с душой явно романтического склада, да к тому же по уши (чтобы не сказать безнадежно) влюбленный в какую-то девицу, не подозревающую о его достоинствах. Несмотря на простодушие, этот наивный юноша не мог не учуять истинного положения дел, но ограничивался при исполнении своих обязанностей тем, что с томным видом стоял у буфета, восхищенно поглядывая на Беллу, когда ей ничего не требовалось, и опрометью кидаясь к ней, когда она требовала что-нибудь. Но его милость, архиепископ, то и дело вставлял своему подчиненному палки в колеса, оттирал его локтем в самые выигрышные моменты, давал унизительные поручения, как, например, принести растопленного масла, и когда тому удавалось заполучить в свои руки какое-нибудь стоящее блюдо, сам завладевал им и приказывал юнцу отойти в сторону.
— Вы уж извините этого молодого человека, сударыня, — внушительным голосом проговорил архиепископ. — Его держат здесь на испытании, и он у нас долго не продержится.
Это побудило Джона Роксмита заметить как бы невзначай:
— Белла, душенька, наше сегодняшнее празднество удалось лучше прошлогодних, и мы и впредь будем справлять годовщину нашей свадьбы здесь.
На что Белла ответила, сделав в высшей степени неудачную попытку принять вид солидной замужней женщины:
— Да, ты прав, милый.
Тут архиепископ Гринвичский солидно кашлянул, чтобы привлечь внимание своего причта, состоявшего из трех человек, и зорко глянул на каждого по очереди, как бы говоря:
— Призываю вас именем господа бога принять сие на веру.
Далее он собственноручно подал на стол десерт, что гости должны были истолковать следующим образом: «Пришло время, когда мы сможем обойтись без услуг этих ничтожеств, не удостоенных нашего доверия», — и удалился бы с полным достоинством, если бы этому не воспрепятствовал отчаянный поступок, мысль о котором могла родиться только в затуманенном мозгу принятого на испытание юноши. Найдя, как на грех, в недрах гостиницы букетик флердоранжа, он, никем не замеченный, приблизился с ним к столу и поставил его в миске для омовения пальцев возле прибора Беллы. Архиепископ незамедлительно изгнал и отлучил от церкви дерзновенного… но сделанного, не воротишь.
— Сударыня, — сказал архиепископ, вернувшись в комнату один, — я полагаю, вы сочтете возможным пренебречь этой выходкой, так как она совершена совсем молодым человеком, которого взяли на испытание и который, разумеется, не отвечает нашим требованиям.
С этими словами он склонился в торжественном поклоне и вышел, а они все трое расхохотались и хохотали долго и весело.
— Стоило притворяться! — воскликнула Белла. — Все равно их не проведешь. Это, должно быть, потому, папа и Джон, что у меня такой счастливый вид!
Тут Роксмит счел необходимым потребовать от жены очередного исчезновения, на что она покорно согласилась, сказав приглушенным голосом из своего тайника:
— Папа, ты помнишь, как мы с тобой толковали однажды о кораблях?
— Помню, друг мой.
— А разве не странно, папа, что ни на одном из тех кораблей не было Джона?
— Нисколько не странно, друг мой.
— Как же так? Папа!
— А вот так, друг мой. Откуда узнаешь заранее, что есть на тех кораблях, которые идут к нам и сейчас из неведомых морей?
Белла молчала, продолжая оставаться невидимкой, а ее отец продолжал есть и пить до тех пор, пока не вспомнил, что ему пора домой, в Холлоуэй.
— Я не могу так сразу убежать от вас, — добавил херувим. — Просто грех не выпить за то, чтобы мы не последний раз праздновали этот счастливый день.
— Правильно! Еще десять тысяч раз отпразднуем! — воскликнул Джон. — Наливаю бокал моему сокровищу и себе.
— Джентльмены! — начал херувим, как истый англосакс облекая свои чувства в форму спича и адресуясь к мальчишкам внизу, которые наперебой друг перед другом ныряли с головой в прибрежную тину за монетами в шесть пенсов. — Джентльмены… и Белла с Джоном, вы, разумеется, знаете, что я не собираюсь утруждать вас своими разглагольствованиями по поводу имевшего места события. И вам не трудно угадать, каков будет мой тост и даже какими словами я его выражу. Джентльмены… и Белла с Джоном, это событие так меня взволновало, что я боюсь дать волю своим чувствам. Но, джентльмены… и Белла с Джоном, за то участие, которое мне удалось принять в нем, за то доверие, которое вы мне оказали, за то, что вы не сочли меня лишним, хотя, разумеется, в какой-то степени я лишний здесь, за всю вашу ласку и доброту примите мою сердечную благодарность. Ваше здоровье, джентльмены… и Белла с Джоном! И да позволят мне надеяться, что нынешний наш праздник не последний. Другими словами, джентльмены… и Белла с Джоном, пусть нам будет дано праздновать это счастливое событие еще много, много раз!
Закончив свою речь, добрейший херувим обнял дочь и побежал на пароход, который должен был доставить его в Лондон, а пока что стоял у плавучей пристани и старался во что бы то ни стало разнести ее вдребезги. Но счастливая парочка не хотела расставаться с херувимом, и не пробыл он на пароходе и двух минут, как они появились на набережной, высоко у него над головой.
— Папочка! — крикнула Белла, зонтиком подавая ему знак, чтобы он подошел к борту, и грациозно склоняясь над парапетом.
— Да, друг мой?
— Больно я тебя колотила своим отвратительным капором? — громким шепотом спросила она.
— Да нет, пустяки, друг мой.
— А за ноги я тебя щипала, папа?
— Так, самую малость, моя любимица.
— Папа, ты правда все мне простил? Прости, папа, умоляю тебя! — Не то посмеиваясь над ним, не то плача, Белла взывала к нему так мило, так весело, так неотразимо и с такой искренностью, что херувим сделал умильную гримасу, будто его дочка была все еще маленькой, и сказал:
— Какая ты у меня глупышка!
— Прощаешь, папа, за все, за все прощаешь?
— Да, моя радость.
— И тебе не грустно уезжать одному, папа, тебе не кажется, что мы от тебя отступились?
— Да господь с тобой, жизнь моя! Нет, нет!
— До свидания, папочка! До свидания!
— До свидания, родная! Уведите ее, Джон, поезжайте домой.
И, опершись на руку мужа, Белла пошла вместе с ним по розовой дорожке, которую милостиво бросило им под ноги заходящее солнце. Ах! Выпадают же на нашу долю дни, ради которых стоит и жить и умереть! И как весело поется в одной старинной мудрой песенке: «Любовь, любовь, одна любовь повелевает миром!»[30]
Глава V,
где говорится о супруге нищего
Гнетущая мрачность, с которой миссис Уилфер встретила мужа по его возвращении со свадьбы, так громко постучала в дверь херувимской совести и так ударила в херувимские ноги, что люди менее озабоченные, чем наша трагическая героиня, ее дочь мисс Лавиния и почтенный друг дома мистер Джордж Самсон, видя столь шаткое состояние души и тела преступника, могли бы заподозрить тут что-то неладное. Но поскольку мысли всех троих были целиком поглощены свершившимся событием — замужеством Беллы, на долю перепуганного заговорщика, к счастью, не осталось ничего, и этому удачному обстоятельству, а никак не самому себе, он и был обязан своим спасением.
— Р. У., — обратилась к нему миссис Уилфер, величественно восседавшая в дальнем углу комнаты. — Вы ничего не спрашиваете о своей дочери Белле!
— Да, действительно, голубушка, — сказал он с вопиющим по притворству спокойствием. — Это серьезное упущение с моей стороны. Как наша… Вернее, где сейчас наша Белла?
— Ее здесь нет, — провозгласила миссис Уилфер, не разнимая сложенных на груди рук.
Херувим пролепетал что-то невнятное в смысле: «Ах, вот как!».
— Ее нет здесь! — строго и зычно повторила миссис Уилфер. — Короче говоря, вы лишились своей дочери Беллы.
— Лишился дочери Беллы, голубушка?
— Да! Ваша дочь Белла, — миссис Уилфер говорила таким укоризненным тоном, будто она не имела ни малейшего отношения к этой молодой особе, и упоминала о ней лишь как о предмете роскоши, которым Р. У. обзавелся вопреки ее советам. — Ваша дочь Белла связала свою судьбу с нищим.
— Боже правый!
— Лавиния! Покажи твоему отцу письмо его дочери Беллы, — без всякого выражения, будто читая парламентский акт, произнесла миссис Уилфер и взмахнула рукой. — Надеюсь, твой отец сочтет этот документ достаточным для подтверждения моих слов. Полагаю, твоему отцу знаком почерк его дочери Беллы. Впрочем, не знаю. Он может от всего отречься. Теперь меня ничем не удивишь.
— Отправлено из Гринвича, помечено сегодняшним числом, — отчеканила Неукротимая, ринувшись к отцу и сунув ему в руки это вещественное доказательство. — Выражает надежду, что мама не рассердится, счастлива, вышла замуж за мистера Джона Роксмита, скрыла это, чтобы дома не было скандала, и, пожалуйста, расскажите все дорогому папочке, мне поцелуй, и хотела бы я знать, что бы ты сказал, если бы другой член нашей семьи поступил точно так же!
Р. У. прочитал письмо и чуть слышно пробормотал:
— Боже мой!
— Да! Теперь ничего другого не остается, как взывать к богу, — замогильным голосом протрубила миссис Уилфер. Поощренный ею, Р. У. снова повторил свое «боже мой!», но результат этого повторения получился несколько неожиданный, так как язвительная супруга заметила с крайним раздражением:
— Это мы уже слышали!
— Да, признаюсь…Но, по-моему, голубушка, — после неловкого молчания робко сказал херувим, складывая письмо, — по-моему, нам надо примириться с этим. Ты не будешь возражать, голубушка, если я напомню тебе, что, строго говоря, мистер Джон Роксмит (насколько мне известны его обстоятельства) далеко не нищий.
— Ах так? — ужасающе вежливым тоном вопросила миссис Уилфер. — Вы в этом уверены? Следовательно, у мистера Джона Роксмита имеются обширные поместья? Вот не подозревала! Спасибо, что вы сообщили мне об этом.
— Я тебе ничего такого не сообщал, — неуверенно ответил херувим.
— Благодарю вас, — сказала миссис Уилфер. — Значит, я лжесвидетельствую? Ну что ж! Если моя собственная дочь дерзит мне, так от мужа ничего иного и ждать не приходится. И то и другое в равной мере противоестественно. Все одно к одному. Прекрасно! (Легкая дрожь, свидетельствующая о покорности судьбе, и устрашающая улыбка на устах.)
Но тут, увлекая за собой упирающегося мистера Самсона, в бой вступила Неукротимая.
— Мама! — крикнула эта юная девица. — С вашей стороны было бы гораздо лучше, если бы вы держались ближе к делу, а не толковали о том, будто кто-то кому-то дерзит, — ведь это невообразимая чепуха!
— Что-о? — воскликнула миссис Уилфер, насупив свои черные брови.
— Не-воо-брази-мая че-пу-ха! — повторила Лавви. — И Джордж Самсон понимает это не хуже меня.
Миссис Уилфер так и окаменела, устремив негодующий взгляд на злосчастного Джорджа, который не знал, кому он обязан оказывать поддержку — предмету своей любви или мамаше предмета, и поэтому не мог поддержать даже самого себя.
— Р. У., — обратилась к нему миссис Уилфер, величественно восседавшая в дальнем углу комнаты. — Вы ничего не спрашиваете о своей дочери Белле!
— Да, действительно, голубушка, — сказал он с вопиющим по притворству спокойствием. — Это серьезное упущение с моей стороны. Как наша… Вернее, где сейчас наша Белла?
— Ее здесь нет, — провозгласила миссис Уилфер, не разнимая сложенных на груди рук.
Херувим пролепетал что-то невнятное в смысле: «Ах, вот как!».
— Ее нет здесь! — строго и зычно повторила миссис Уилфер. — Короче говоря, вы лишились своей дочери Беллы.
— Лишился дочери Беллы, голубушка?
— Да! Ваша дочь Белла, — миссис Уилфер говорила таким укоризненным тоном, будто она не имела ни малейшего отношения к этой молодой особе, и упоминала о ней лишь как о предмете роскоши, которым Р. У. обзавелся вопреки ее советам. — Ваша дочь Белла связала свою судьбу с нищим.
— Боже правый!
— Лавиния! Покажи твоему отцу письмо его дочери Беллы, — без всякого выражения, будто читая парламентский акт, произнесла миссис Уилфер и взмахнула рукой. — Надеюсь, твой отец сочтет этот документ достаточным для подтверждения моих слов. Полагаю, твоему отцу знаком почерк его дочери Беллы. Впрочем, не знаю. Он может от всего отречься. Теперь меня ничем не удивишь.
— Отправлено из Гринвича, помечено сегодняшним числом, — отчеканила Неукротимая, ринувшись к отцу и сунув ему в руки это вещественное доказательство. — Выражает надежду, что мама не рассердится, счастлива, вышла замуж за мистера Джона Роксмита, скрыла это, чтобы дома не было скандала, и, пожалуйста, расскажите все дорогому папочке, мне поцелуй, и хотела бы я знать, что бы ты сказал, если бы другой член нашей семьи поступил точно так же!
Р. У. прочитал письмо и чуть слышно пробормотал:
— Боже мой!
— Да! Теперь ничего другого не остается, как взывать к богу, — замогильным голосом протрубила миссис Уилфер. Поощренный ею, Р. У. снова повторил свое «боже мой!», но результат этого повторения получился несколько неожиданный, так как язвительная супруга заметила с крайним раздражением:
— Это мы уже слышали!
— Да, признаюсь…Но, по-моему, голубушка, — после неловкого молчания робко сказал херувим, складывая письмо, — по-моему, нам надо примириться с этим. Ты не будешь возражать, голубушка, если я напомню тебе, что, строго говоря, мистер Джон Роксмит (насколько мне известны его обстоятельства) далеко не нищий.
— Ах так? — ужасающе вежливым тоном вопросила миссис Уилфер. — Вы в этом уверены? Следовательно, у мистера Джона Роксмита имеются обширные поместья? Вот не подозревала! Спасибо, что вы сообщили мне об этом.
— Я тебе ничего такого не сообщал, — неуверенно ответил херувим.
— Благодарю вас, — сказала миссис Уилфер. — Значит, я лжесвидетельствую? Ну что ж! Если моя собственная дочь дерзит мне, так от мужа ничего иного и ждать не приходится. И то и другое в равной мере противоестественно. Все одно к одному. Прекрасно! (Легкая дрожь, свидетельствующая о покорности судьбе, и устрашающая улыбка на устах.)
Но тут, увлекая за собой упирающегося мистера Самсона, в бой вступила Неукротимая.
— Мама! — крикнула эта юная девица. — С вашей стороны было бы гораздо лучше, если бы вы держались ближе к делу, а не толковали о том, будто кто-то кому-то дерзит, — ведь это невообразимая чепуха!
— Что-о? — воскликнула миссис Уилфер, насупив свои черные брови.
— Не-воо-брази-мая че-пу-ха! — повторила Лавви. — И Джордж Самсон понимает это не хуже меня.
Миссис Уилфер так и окаменела, устремив негодующий взгляд на злосчастного Джорджа, который не знал, кому он обязан оказывать поддержку — предмету своей любви или мамаше предмета, и поэтому не мог поддержать даже самого себя.