почти нет), и неподвижную, скованную осенней немочью муху, сидящую
неподалеку. Сначала облака располагаются следующим образом: из удлиненного
плоского основания вытягиваются какие-то протуберанцы, похожие на огромные
клоки ваты, затем мягко очерченные края этой фигуры постепенно превращаются
в сцепленные друг с другом завихрения. К чему бы это?
"Если мама, предположим, не велит вам что-то делать, а вы все-таки
делаете, мама огорчается... Если бог не велит вам что-то делать, а вы
все-таки делаете, бог тоже огорчается. Но он вам ничего не скажет. Бог
только смотрит, ибо он видит все и даже то, Баггиста, что ты сейчас не
слушаешь меня, а сидишь и портишь скамью ножиком. И тогда бог берет это на
заметку. Может пройти сто лет, а он все равно будет все помнить, словно
случилось это только что..."
Подняв ненароком глаза, он видит пронизанное солнечным светом облако в
форме кровати, да еще с балдахином, украшенным всякими завитушками,
воланами, бахромой. Настоящая кровать одалиски. Дело в том, что дону Антонио
хочется спать. Он встал сегодня в половине пятого, чтобы отслужить раннюю
мессу в церкви маленькой горной деревушки, да так за весь день и не присел:
тут тебе и бедняки, и новый колокол, и крестины двоих детей, и больной, и
сиротский приют, и кладбищенские дела, и исповедование... в общем, с пяти
утра сплошная беготня, а теперь еще эта манящая мягкая постель, словно
специально приготовленная для него, бедного, издерганного священника.
Ну не смешно ли? Ну не удивительно ли такое совпадение: он, полуживой
от усталости, и это ложе, воздвигнутое посреди неба? Как чудесно было бы
растянуться на нем, закрыть глаза и ни о чем больше не думать!
Но куда денешься от этих бедовых головушек, от этих сорванцов, сидящих
перед ним попарно на скамьях?
"Само слово "грех", - поясняет он, - еще ничего не значит. Потому что
грехи бывают разные. Есть, например, совершенно особый грех, отличающийся от
всех прочих, и называется он первородным..."
Тут на передний план выплывает еще одно, совсем уж гигантское облако,
принимающее форму дворца, - с колоннами, куполами, лоджиями, фонтанами и
даже развевающимися на крыше флагами. Вот уж где жизнь-то, наверное... пиры,
слуги, музыка, горы золота, хорошенькие служанки, благовония, вазы с
цветами, павлины, серебряные трубы, призывающие своим гласом его, робкого
деревенского священника, у которого нет за душой ни гроша. ("Хм, уж
наверное, житьишко в таком дворце недурственное, - думает он, - да только не
про нашу честь...")
"Так возник первородный грех. Вы можете меня спросить: разве наша вина,
что Адам вел себя плохо? При чем здесь мы? Мы должны расплачиваться за него?
Но дело в том..."
На второй или на третьей скамье тайком жуют, скорее всего сухарь или
что-нибудь в этом роде. Кто-то хрупает тихонько, как мышка, и очень
осторожно: стоит священнику замолчать, как хруст немедленно прекращается.
Одной мысли о еде достаточно, чтобы дон Антонио почувствовал
жесточайший голод. И тут он видит, как третье облако, растянувшись вширь,
принимает форму индейки. Это даже не индейка, а целый монумент, гора мяса,
которым можно было бы накормить город величиной с Милан; подрумяненная
лучами заходящего солнца, она вдобавок поворачивается на воображаемом
вертеле. Чуть в сторонке еще одно, удлиненное и сужающееся кверху облако
темно-лилового цвета - ну самая настоящая бутылка.
"Как же совершается грех? - продолжает дон Антонио. - О, чего только не
придумали люди, чтобы огорчить бога! Грешить можно действием, ну, скажем,
когда кто-нибудь ворует; грешить можно словами, когда кто-то, например,
сквернословит; грешить можно в мыслях... Вот и разберемся по порядку..."
До чего же дерзко ведут себя эти облака! Одно из тех, что побольше,
растягиваясь в высоту, стало похоже на митру. Может, это намек на гордыню,
на честолюбивые помыслы о карьере? Четко обрисованная во всех своих даже
самых мелких деталях, белеет она на фоне лазурного неба, а по бокам - какое
внушительное зрелище! - свисает золотая шелковая бахрома. Потом поверхность
митры, раздувшейся еще больше, покрывается мелким узором - ну ни дать ни
взять папская тиара во всем своем таинственном величии. Бедный деревенский
священник, сам того не желая, не может смотреть на нее без зависти.
Игра становится все более тонкой, теперь пошли в ход и вовсе коварные
фокусы. Дон Антонио начинает испытывать беспокойство.
В этот момент сын булочника Аттилио вставляет кукурузное зерно в
бузиновую трубку и подносит ее к губам, целясь в затылок одного из своих
приятелей, но, подняв глаза на дона Антонио, видит, как побелело его лицо.
Это производит на мальчика такое сильное впечатление, что он тут же
откладывает трубочку в сторону.
"Чтобы отличить, - продолжает дон Антонио, - простительный грех от
греха смертного... смертного... Да, почему именно смертного? Разве от него
умирают? Воистину так. Если не умирает тело, то душа..."
Нет, нет, думает он, все это неспроста, не по прихоти капризного ветра.
Но неужели же владыки ада стали бы утруждать себя из-за него, какого-то там
дона Антонио? И все же от фокуса с тиарой явно попахивает провокацией. Не
приложил ли к этому руку Князь Тьмы - тот самый, что во времена оны
высовывался из песка и щекотал пятки анахоретам?
В этом скоплении паров, почти в самом его центре, оставалось пока еще
непристроенным только одно облако. Странно, подумал даже дон Антонио, все
вокруг в непрерывном движении, а оно - нет. Среди этой кутерьмы облако вело
себя спокойно, флегматично, будто чего-то дожидалось.
Но тут и оно пришло в движение; это было похоже на пробуждение питона,
обманчивая медлительность которого таит в себе заряд коварной силы. Цвет у
него был перламутрово-розовый, как у некоторых моллюсков. А эти округлые,
вздутые щупальца... Какой сюрприз готовило оно, в какую форму намеревалось
вылиться? Хотя у дона Антонио вроде бы еще не было достаточных оснований для
выводов, особое, свойственное всем служителям церкви чутье уже подсказывало
ему, что именно из этого получится.
Почувствовав, что краснеет, он опустил очи долу и стал смотреть на пол,
где среди соломенной трухи валялись комки засохшей грязи, окурок (как он
сюда попал?), какой-то ржавый гвоздь.
"Но безграничны, дети мои, милосердие господне и его благодать..."
Произнося все это, он между тем прикидывал, сколько времени приблизительно
понадобится, чтобы картина на небе сформировалась окончательно. Но посмотрит
ли он на нее?
"Нет, нет, берегись, дон Антонио, не доверяйся, еще неизвестно, чем это
для тебя обернется", - занудно нашептывал голос, рождающийся в минуты нашей
слабости в глубине души, чтобы предостеречь нас от ложного шага. Но тут же
услышал он и другой голос - мягкий, дружественный, ободряющий нас, когда нам
изменяет смелость. И этот голос говорил: "Чего же ты испугался,
достопочтенный? Какого-то невинного облачка? Вот если бы ты на него не
посмотрел, тогда это и впрямь было бы дурным знаком, знаком того, что
помыслы твои нечисты. Это же просто облако, ну сам подумай, какой тут может
быть грех? Взгляни, достопочтенный, оно прекрасно!"
На мгновение дон Антонио заколебался. И этого было достаточно, чтобы
веки его дрогнули и между ними образовалась маленькая щелочка. Видел он или
не видел? Но образ чего-то порочного, непристойного и необыкновенно
прекрасного уже отпечатался в его мозгу. Он тяжело задышал от какого-то
неясного искушения. Значит, действительно ради него явились эти призраки и с
неба бросили ему вызов своими наглыми намеками?
Быть может, этот великий искус специально придуман для слуг господних?
Но почему из стольких тысяч священников выбор пал именно на него? Он подумал
о сказочной Фивиаде {Пустынная местность вблизи древнеегипетского города
Фивы, где в первые века христианства жили отшельники.} и еще о высоком и
славном будущем, которое, возможно, его ждет. Дону Антонио захотелось побыть
одному. Он торопливо осенил присутствующих крестным знамением, давая понять,
что урок окончен. Мальчики, перешептываясь, ушли, и наконец воцарилась
тишина.
Теперь он может бежать, даже запереться в какой-нибудь дальней комнате,
откуда облаков не видно. Но бегство не выход из положения. Это была бы
капитуляция. Нет, помощи надо искать у бога. И дон Антонио стал молиться -
стиснув зубы, исступленно, как бегун, одолевающий последний километр
дистанции.
Кто же победит? Сладострастное и кощунственное облако или он, со своей
чистотой помыслов? И дон Антонио продолжал молиться. Почувствовав, что дух
его достаточно окреп, он собрался с силами и поднял глаза.
Но в небе над Коль Джана он не без разочарования увидел лишь
бесформенные груды облаков с какими-то идиотскими очертаниями, клубы пара и
липкого тумана, медленно расползавшиеся на отдельные клочья. И было
совершенно ясно, что не могли эти облака ни мыслить, ни строить козни, ни
подшучивать над молодыми деревенскими священниками. И уж конечно, не было им
никакого дела ни до него, ни до его терзаний. Облака как облака. Да и в
сводке метеостанции на этот день говорилось: "Погода преимущ. ясная, к
вечеру возм. кучевая облачность. Ветер слабый. Температ. неизм.". А о
дьяволе ни слова.
Друзья
Скрипичный мастер Амедео Торти и его жена пили кофе. Детей уже уложили
спать. Оба, как это часто у них случалось, молчали. Вдруг жена сказала:
"Не знаю, как тебе это объяснить... Сегодня у меня весь день какое-то
странное предчувствие... Как будто вечером к нам должен зайти Аппашер".
"Подобные вещи не говорят даже в шутку!" - ответил муж раздраженно.
Дело в том, что двадцать дней тому назад его старый верный друг скрипач
Тони Аппашер умер.
"Я понимаю, понимаю... Ужас какой-то, - сказала она, - но никак не могу
отделаться от этого чувства".
"Да, если бы..." - пробормотал Торти с печалью в голосе, но мысль свою
развивать не стал. Только покачал головой.
И они вновь замолчали. Было без четверти десять. Вдруг кто-то позвонил
в дверь. Звонок был длинный, настойчивый. Оба вздрогнули.
"Кого это принесло в такое время?" - сказала она.
Через прихожую прошлепала Инес, затем послышался
звук открываемой двери, приглушенный разговор. Девушка заглянула в
столовую. В лице у нее не было ни кровинки.
"Кто там, Инес?" - спросила хозяйка.
Горничная посмотрела на хозяина и, запинаясь, проговорила:
"Синьор Торти, выйдите на минуточку, там... Ой, если б вы знали!"
"Да кто же там? Кто?" - сердито спросила хозяйка, хотя уже прекрасно
понимала, о ком именно идет речь.
Инес, подавшись вперед, словно желая сообщить им что-то по секрету,
выдохнула:
"Там... Там... Синьор Торти, выйдите сами... Маэстро Ап-пашер
вернулся!"
"Что за чепуха! - сказал Торти, раздраженный всеми этими загадками, и,
обращаясь к жене, добавил: - Сейчас посмотрю... А ты оставайся здесь".
Он вышел в темный коридор и, стукнувшись об угол какого-то шкафа,
рывком открыл дверь в прихожую.
Там, как всегда неловко поеживаясь, стоял Аппашер. Нет, все-таки он был
не совсем такой, как всегда: из-за слегка размытых очертаний он выглядел
несколько менее вещественным, что ли. Был ли это призрак Аппашера? Пожалуй,
еще нет, ибо он, по-видимому, пока не вполне освободился от того, что у нас
именуется материей. А если и призрак, то сохранивший какие-то остатки
вещественности. Одет он был как обычно: серый костюм, рубашка в голубую
полоску, красный с синим галстук и бесформенная фетровая шляпа, которую он
нервно мял в руках. (Не костюм, разумеется, а призрак костюма, призрак
галстука и так далее.)
Торти не был человеком впечатлительным. Отнюдь. Но даже он замер, не
смея перевести дыхание. Это вам не шуточки - увидеть в своем доме самого
близкого и старого друга, которого ты сам двадцать дней тому назад проводил
на кладбище!
"Амедео!" - промолвил бедняга Аппашер и улыбнулся, пытаясь как-то
разрядить обстановку.
"Ты - здесь? Как ты здесь очутился?" - воскликнул Торти чуть ли не с
упреком, ибо охватившие его противоречивые и смутные чувства почему-то
обернулись вдруг вспышкой гнева. Разве возможность повидать своего
утраченного друга не должна была принести ему огромную радость? Разве за
такую встречу не отдал бы он свои миллионы? Да, конечно, он сделал бы это не
задумываясь. На любую жертву пошел бы. Так почему же сейчас Торти не
испытывал никакой радости? Откуда это глухое раздражение? Выходит, после
стольких переживаний, слез, всех этих беспокойств, связанных с соблюдением
приличествующих случаю условностей, извольте начинать все сначала? За
прошедшие после похорон дни заряд нежных чувств к другу уже иссяк, и черпать
их было больше неоткуда.
"Вот видишь. Это я, - ответил Аппашер, еще сильнее терзая поля шляпы. -
Но... Ты же знаешь, какие могут быть между нами... в общем, можешь не
церемониться... Если это неудобно..."
"Неудобно? Ты называешь это неудобством? - закричал вне себя от
бешенства Торти. - Являешься невесть откуда в таком вот виде... И еще
говоришь о неудобстве! Как только нахальства хватило! - После чего, уже в
полном отчаянии, пробормотал про себя: - Что же мне теперь делать?"
"Послушай, Амедео, - сказал Аппашер, - не сердись на меня... Я не
виноват... Там (он сделал неопределенный жест) вышла какая-то путаница... В
общем, мне придется еще, наверное, месяц побыть здесь... Месяц или немножко
больше... Ты ведь знаешь, своего дома у меня уже нет, там теперь новые
жильцы..."
"Иными словами, ты решил остановиться у меня? Спать здесь?"
"Спать? Теперь я уже не сплю... Дело не в этом... Мне бы какой-нибудь
уголок... Я никому не буду мешать - ведь я не ем, не пью и не... в общем,
туалетом я тоже не пользуюсь... Понимаешь, мне бы только не бродить всю
ночь, особенно под дождем".
"Позволь, а разве под дождем... ты мокнешь?"
"Мокнуть-то, конечно, не мокну, - и он тоненько хихикнул, - но все
равно чертовски неприятно".
"Значит, ты собираешься каждую ночь проводить здесь?"
"С твоего разрешения..."
"С моего разрешения!.. Я не понимаю... Ты умный человек, старый мой
друг... у тебя уже вся жизнь, можно сказать, позади... Как же ты сам не
соображаешь? Ну, конечно, у тебя никогда не было семьи!.."
Аппашер смущенно отступил к двери. "Прости меня, я думал... Да ведь и
речь-то всего об одном месяце..."
"Нет, ты просто не хочешь войти в мое положение! - воскликнул Торти
почти обиженно. - Я же не из-за себя беспокоюсь... У меня дети!.. Дети!..
По-твоему, это пустяк, что тебя могут увидеть два невинных существа, которым
и десяти еще нет? В конце концов, должен же ты понимать, что ты сейчас собой
представляешь! Прости меня за жестокость, но ты... ты - привидение... а там,
где находятся мои дети, привидениям не место, дорогой мой..."
"Значит, никак?"
"Значит, никак, дорогой... Больше ничего сказать не мо..." Он так и
умолк на полуслове: Аппашер внезапно исчез. Было слышно только, как кто-то
стремительно сбегает по лестнице.
Часы пробили половину первого, когда маэстро Тамбурлани - он был
директором консерватории, и квартира его находилась здесь же - возвратился
домой после концерта. Стоя у двери и уже повернув ключ в замочной скважине,
он вдруг услышал, как кто-то у него за спиной прошептал: "Маэстро, маэстро!"
Резко обернувшись, он увидел Аппашера.
Тамбурлани слыл тонким дипломатом, человеком осмотрительным,
расчетливым, умеющим устраивать свои дела; благодаря этим достоинствам (или
недостаткам), он достиг значительно более высокого положения в обществе, чем
позволяли его скромные заслуги. В мгновение ока он оценил ситуацию.
"О, мой дорогой! - проворковал он ласково и взволнованно, протягивая
руки к скрипачу, но стараясь при этом не подходить к нему ближе чем на метр.
- О, мой дорогой, мой дорогой!.. Если бы ты знал, как нам не хватает..."
"Что-что? - переспросил Аппашер. Он был глуховат, поскольку у призраков
все чувства обычно притуплены. - Понимаешь, слух у меня теперь уже не тот,
что прежде..."
"О, я понимаю, дорогой... Но не могу же я кричать - там Ада спит, и
вообще..."
"Извини, конечно, но не мог бы ты меня на минутку впустить к себе? А то
я все на ногах..."
"Нет-нет, что ты! Не дай бог еще Блитц почует".
"Что? Как ты сказал?"
"Блитц, овчарка, ты ведь знаешь моего пса, правда? Он такого шума
наделает!.. Тут и сторож, чего доброго, проснется... И потом..."
"Значит, я не могу... хоть несколько дней..."
"Побыть здесь, у меня? О, дорогой мой Аппашер, конечно, конечно!.. Для
такого друга я... Ну как же! Послушай... ты уж меня извини, но как быть с
собакой?"
Такой ответ смутил Аппашера. И он решил воззвать к чувствам этого
человека:
"Ведь ты плакал, маэстро, плакал совсем еще недавно, там, на кладбище,
произнося надгробную речь перед тем, как меня засыпали землей... Помнишь?
Думаешь, я не слышал, как ты всхлипывал? Слышал".
"О, дорогой мой, не говори... у меня тут такая боль (и он поднес руку к
груди)... О боже, кажется, Блитц!.."
И действительно, из-за двери донеслось глухое, предупреждающее рычание.
"Подожди, дорогой, я только зайду успокою эту несносную тварь... Одну
только минуточку, дорогой".
Он, как угорь, быстро скользнул в квартиру, захлопнул за собой дверь,
хорошенько запер ее на засов. И все стихло.
Аппашер подождал несколько минут, потом шепотом позвал: "Тамбурлани,
Тамбурлани". Из-за двери никто не отозвался. Тогда он легонько постучал
костяшками пальцев.
Ответом ему была полная тишина.
Ночь все тянулась. Аппашер решил попытать счастья у Джанны - девицы
доброй души и легкого поведения, с которой он не раз проводил время. Джанна
занимала две комнатушки в старом, густонаселенном доме далеко от центра.
Когда он туда добрался, был уже четвертый час. К счастью, как это нередко
бывает в таких муравейниках, дверь подъезда была не заперта. Аппашер с
трудом вскарабкался на шестой этаж - он так устал от кружения по городу.
На площадке он и в темноте без труда отыскал нужную дверь. Тихонько
постучал. Пришлось постучать еще и еще, прежде чем за дверью послышались
какие-то признаки жизни. Наконец до него донесся заспанный женский голос:
"Кто там? Кого это принесло в такое время?"
"Ты одна? Открой... это я, Тони".
"В такое время? - повторила она без особого восторга, но со
свойственной ей тихой покорностью. - Подожди... я сейчас".
Послышалось ленивое шарканье, щелкнул выключатель, повернулся ключ. И
со словами: "Чего это ты в такую пору?" - Джанна открыла дверь и хотела тут
же убежать в постель - пусть сам за собой запирает, - но ее поразил странный
вид Аппашера. Она ошарашенно оглядела его, и только теперь сквозь пелену сна
до ее сознания дошла явь.
"Но ты... Но ты... Но ты..."
Она хотела сказать: но ты же умер, теперь я точно помню. Однако на это
у нее не хватило смелости, и она попятилась, выставив перед собой руки - на
случай, если он вздумает приблизиться.
"Но ты... Но ты... - И тут из ее горла вырвался крик. - Уходи!.. Ради
бога, уходи!" - заклинала она его с вытаращенными от ужаса глазами. А он все
пытался ей объяснить:
"Прошу тебя, Джанна... Мне бы только немного отдохнуть".
"Нет-нет, уходи! И не думай даже. Ты с ума меня сведешь. Уходи! Уходи!
Ты хочешь весь дом поднять на ноги?"
Поскольку Аппашер не двигался с места, девушка, не спуская с него глаз,
стала торопливо шарить руками на комоде; под руку подвернулись ножницы.
"Я ухожу, ухожу", - сказал Аппашер растерянно, но она со смелостью
отчаяния уже приставила это нелепое оружие к его груди: оба острия, не
встретив на своем пути никакого сопротивления, легко вошли в грудь призрака.
"Ой, Тони, прости, я не хотела!" - закричала девушка в испуге.
"Нет-нет... Как щекотно! - истерически захихикал он. - Пожалуйста,
перестань. Ой-ой, щекотно!" И стал хохотать как сумасшедший.
Снаружи, во дворе, с треском распахнулось окно и кто-то сердито заорал:
"Что там происходит? Уже без малого четыре! Безобразие какое, черт побери!"
Но Аппашер со скоростью ветра уже несся прочь.
К кому бы еще обратиться? К настоятелю церкви Сан Калисто, что за
городскими воротами? К этому милейшему дону Раймондо, старому товарищу по
гимназии, соборовавшему его на смертном одре?
"Изыди, изыди, исчадие ада", - такими словами встретил пришедшего к
нему скрипача почтенный пастырь.
"Ты не узнал меня? Я - Аппашер... Дон Раймондо, позволь мне спрятаться
где-нибудь здесь. Скоро рассвет. Ни одна собака не дает мне приюта... Друзья
от меня отреклись. Может, хоть ты..."
"Я не знаю, кто ты такой, - ответил священник уныло и высокопарно. -
Может, ты дьявол или оптический обман, не знаю. Но если ты действительно
Аппашер, тогда входи, вот тебе моя постель, ложись, отдыхай..."
"Спасибо, спасибо, дон Раймондо, я знал..."
"Пусть тебя не тревожит, - продолжал священник притворно елейным тоном,
- что я уже на заметке у епископа... Пусть тебя не смущает, нет-нет, что
твое присутствие может обернуться для меня серьезными неприятностями...
Короче говоря, обо мне не беспокойся. Если тебя послали сюда, чтобы
окончательно меня погубить, что ж, да свершится воля господня!.. Но что ты
делаешь? Ты уже уходишь?"
Вот почему привидения - если какая-нибудь злосчастная душа и вздумает
задержаться на земле - не хотят поселяться с нами и прячутся в пустующих
домах, среди развалин старинных башен, в забытых богом и людьми лесных
часовнях или на одиноких скалах, постепенно разрушающихся под ударами
морских волн.
Тщетные меры предосторожности
Против мошенников
Лео Бусси, тридцатилетний торговый агент, вошел в филиал Э 7
Национального кредитного банка, чтобы получить деньги по чеку на
предъявителя - всего 4000 (четыре тысячи) лир.
В зале не было окошечек, а тянулся длинный барьер, за которым сидели
служащие.
"Что вам угодно?" - любезно спросил один из них.
"Мне надо получить деньги по чеку".
"Пожалуйста, - сказал служащий и, взяв чек в руки, внимательно изучил
его с обеих сторон. Потом сказал: - Пройдите, пожалуйста, туда, к моему
коллеге".
Коллеге было лет пятьдесят. Он долго разглядывал чек, поворачивая его
так и эдак, покашлял, внимательно посмотрел поверх очков в лицо клиента,
потом еще раз на чек и опять на Бусси, словно рассчитывал обнаружить в них
какое-то сходство, и наконец изрек:
"У вас здесь текущий счет?"
"Нет", - ответил Бусси.
"Удостоверение личности имеется?"
Бусси протянул ему свой паспорт. Служащий взял его, унес к своему
столу, сел, перелистал все странички и начал выписывать в какой-то бланк
номер паспорта, дату выдачи и так далее. Вдруг он замер, поправил очки и
пожевал губами.
"Что-нибудь не так?" - спросил Бусси, и ему стало не по себе: похоже,
его приняли за гангстера.
"Ничего, ничего", - ответил тот, непонятно улыбаясь. С этими словами он
взял паспорт и направился за консультацией к заведующему, который сидел за
большим столом в глубине помещения.
Они о чем-то посовещались, то и дело поглядывая на клиента. Наконец
служащий вернулся.
"Вы впервые пользуетесь услугами нашего банка?" - спросил он.
"Да, впервые. Может, у меня там не все в порядке?"
"Ничего, ничего", - повторил служащий с той же улыбочкой. Затем он
заполнил расходный бланк, дал его клиенту подписать, взял бланк обратно,
открыл паспорт и стал сличать подписи. Тут у него, очевидно, возникли
какие-то новые сомнения, и он вторично отправился советоваться с заведующим.
С того места, где стоял Бусси, слов их было не разобрать. (Сколько
возни из-за каких-то четырех тысяч лир! - думал он. - А если бы мне надо
было получить сто тысяч?)
Наконец служащий с божьей помощью во всем разобрался и вернулся к
барьеру, пожалуй, даже разочарованный тем, что у него нет больше повода для
дальнейших расследований.
"Теперь все. Можете пройти в кассу", - сказал он и вместе с паспортом
вручил ему талончик с номером.
Когда подошла его очередь, Бусси протянул этот талончик в окошко кассы.
Кассир, тучный мужчина с властным лицом, внимательно повертел в руках чек,
заглянул в квитанцию, посмотрел на Бусси и снова на чек - казалось, он тоже
пытается найти какое-то загадочное сходство между банковским чеком и живым
человеком - и наконец пробил листок специальным компостером, затем еще раз
внимательно рассмотрел бумажку и положил ее в стоящий сбоку ящичек. После
чего он, почти священнодействуя, извлек из стола банкноты, профессиональным
жестом пропустил их с хрустом между пальцами - одна, две, три, четыре
ассигнации по 10000 (десять тысяч) лир - и передал их клиенту.
Против шпионов
Антонио Ланчеллотти, крупный государственный чиновник и человек в
высшей степени осмотрительный, встречает в министерстве заместителя
инспектора Модику, с которым, хотя тот и ниже его по чину, приходится
считаться: всем известно, что он доносчик.
"Ну, что слышно, дорогой Модика, - задает он глупый вопрос, просто так,
из любезности, - что новенького?"
"О, - восклицает Модика, качая головой, - прямо хоть уши затыкай,
можете мне поверить! В нашем министерстве только и знают, что злословить!.."
"О ком же?" - спрашивает Ланчеллотти и весело смеется.
"Да обо всех, ваше превосходительство, обо всех, даже о людях самых
честных и имеющих безупречную репутацию".
"И о вас тоже, старина?"
"Ну как же, конечно, конечно! Ладно бы говорили только обо мне - я что?
Последняя спица в колеснице. Так ведь и вас не жалуют, если уж говорить
начистоту!"
"И меня?" - спрашивает Ланчеллотти с тревогой.
"Да не принимайте вы близко к сердцу, ради бога! Все это гнусная
клевета".
"Клевета? Но почему?"
неподалеку. Сначала облака располагаются следующим образом: из удлиненного
плоского основания вытягиваются какие-то протуберанцы, похожие на огромные
клоки ваты, затем мягко очерченные края этой фигуры постепенно превращаются
в сцепленные друг с другом завихрения. К чему бы это?
"Если мама, предположим, не велит вам что-то делать, а вы все-таки
делаете, мама огорчается... Если бог не велит вам что-то делать, а вы
все-таки делаете, бог тоже огорчается. Но он вам ничего не скажет. Бог
только смотрит, ибо он видит все и даже то, Баггиста, что ты сейчас не
слушаешь меня, а сидишь и портишь скамью ножиком. И тогда бог берет это на
заметку. Может пройти сто лет, а он все равно будет все помнить, словно
случилось это только что..."
Подняв ненароком глаза, он видит пронизанное солнечным светом облако в
форме кровати, да еще с балдахином, украшенным всякими завитушками,
воланами, бахромой. Настоящая кровать одалиски. Дело в том, что дону Антонио
хочется спать. Он встал сегодня в половине пятого, чтобы отслужить раннюю
мессу в церкви маленькой горной деревушки, да так за весь день и не присел:
тут тебе и бедняки, и новый колокол, и крестины двоих детей, и больной, и
сиротский приют, и кладбищенские дела, и исповедование... в общем, с пяти
утра сплошная беготня, а теперь еще эта манящая мягкая постель, словно
специально приготовленная для него, бедного, издерганного священника.
Ну не смешно ли? Ну не удивительно ли такое совпадение: он, полуживой
от усталости, и это ложе, воздвигнутое посреди неба? Как чудесно было бы
растянуться на нем, закрыть глаза и ни о чем больше не думать!
Но куда денешься от этих бедовых головушек, от этих сорванцов, сидящих
перед ним попарно на скамьях?
"Само слово "грех", - поясняет он, - еще ничего не значит. Потому что
грехи бывают разные. Есть, например, совершенно особый грех, отличающийся от
всех прочих, и называется он первородным..."
Тут на передний план выплывает еще одно, совсем уж гигантское облако,
принимающее форму дворца, - с колоннами, куполами, лоджиями, фонтанами и
даже развевающимися на крыше флагами. Вот уж где жизнь-то, наверное... пиры,
слуги, музыка, горы золота, хорошенькие служанки, благовония, вазы с
цветами, павлины, серебряные трубы, призывающие своим гласом его, робкого
деревенского священника, у которого нет за душой ни гроша. ("Хм, уж
наверное, житьишко в таком дворце недурственное, - думает он, - да только не
про нашу честь...")
"Так возник первородный грех. Вы можете меня спросить: разве наша вина,
что Адам вел себя плохо? При чем здесь мы? Мы должны расплачиваться за него?
Но дело в том..."
На второй или на третьей скамье тайком жуют, скорее всего сухарь или
что-нибудь в этом роде. Кто-то хрупает тихонько, как мышка, и очень
осторожно: стоит священнику замолчать, как хруст немедленно прекращается.
Одной мысли о еде достаточно, чтобы дон Антонио почувствовал
жесточайший голод. И тут он видит, как третье облако, растянувшись вширь,
принимает форму индейки. Это даже не индейка, а целый монумент, гора мяса,
которым можно было бы накормить город величиной с Милан; подрумяненная
лучами заходящего солнца, она вдобавок поворачивается на воображаемом
вертеле. Чуть в сторонке еще одно, удлиненное и сужающееся кверху облако
темно-лилового цвета - ну самая настоящая бутылка.
"Как же совершается грех? - продолжает дон Антонио. - О, чего только не
придумали люди, чтобы огорчить бога! Грешить можно действием, ну, скажем,
когда кто-нибудь ворует; грешить можно словами, когда кто-то, например,
сквернословит; грешить можно в мыслях... Вот и разберемся по порядку..."
До чего же дерзко ведут себя эти облака! Одно из тех, что побольше,
растягиваясь в высоту, стало похоже на митру. Может, это намек на гордыню,
на честолюбивые помыслы о карьере? Четко обрисованная во всех своих даже
самых мелких деталях, белеет она на фоне лазурного неба, а по бокам - какое
внушительное зрелище! - свисает золотая шелковая бахрома. Потом поверхность
митры, раздувшейся еще больше, покрывается мелким узором - ну ни дать ни
взять папская тиара во всем своем таинственном величии. Бедный деревенский
священник, сам того не желая, не может смотреть на нее без зависти.
Игра становится все более тонкой, теперь пошли в ход и вовсе коварные
фокусы. Дон Антонио начинает испытывать беспокойство.
В этот момент сын булочника Аттилио вставляет кукурузное зерно в
бузиновую трубку и подносит ее к губам, целясь в затылок одного из своих
приятелей, но, подняв глаза на дона Антонио, видит, как побелело его лицо.
Это производит на мальчика такое сильное впечатление, что он тут же
откладывает трубочку в сторону.
"Чтобы отличить, - продолжает дон Антонио, - простительный грех от
греха смертного... смертного... Да, почему именно смертного? Разве от него
умирают? Воистину так. Если не умирает тело, то душа..."
Нет, нет, думает он, все это неспроста, не по прихоти капризного ветра.
Но неужели же владыки ада стали бы утруждать себя из-за него, какого-то там
дона Антонио? И все же от фокуса с тиарой явно попахивает провокацией. Не
приложил ли к этому руку Князь Тьмы - тот самый, что во времена оны
высовывался из песка и щекотал пятки анахоретам?
В этом скоплении паров, почти в самом его центре, оставалось пока еще
непристроенным только одно облако. Странно, подумал даже дон Антонио, все
вокруг в непрерывном движении, а оно - нет. Среди этой кутерьмы облако вело
себя спокойно, флегматично, будто чего-то дожидалось.
Но тут и оно пришло в движение; это было похоже на пробуждение питона,
обманчивая медлительность которого таит в себе заряд коварной силы. Цвет у
него был перламутрово-розовый, как у некоторых моллюсков. А эти округлые,
вздутые щупальца... Какой сюрприз готовило оно, в какую форму намеревалось
вылиться? Хотя у дона Антонио вроде бы еще не было достаточных оснований для
выводов, особое, свойственное всем служителям церкви чутье уже подсказывало
ему, что именно из этого получится.
Почувствовав, что краснеет, он опустил очи долу и стал смотреть на пол,
где среди соломенной трухи валялись комки засохшей грязи, окурок (как он
сюда попал?), какой-то ржавый гвоздь.
"Но безграничны, дети мои, милосердие господне и его благодать..."
Произнося все это, он между тем прикидывал, сколько времени приблизительно
понадобится, чтобы картина на небе сформировалась окончательно. Но посмотрит
ли он на нее?
"Нет, нет, берегись, дон Антонио, не доверяйся, еще неизвестно, чем это
для тебя обернется", - занудно нашептывал голос, рождающийся в минуты нашей
слабости в глубине души, чтобы предостеречь нас от ложного шага. Но тут же
услышал он и другой голос - мягкий, дружественный, ободряющий нас, когда нам
изменяет смелость. И этот голос говорил: "Чего же ты испугался,
достопочтенный? Какого-то невинного облачка? Вот если бы ты на него не
посмотрел, тогда это и впрямь было бы дурным знаком, знаком того, что
помыслы твои нечисты. Это же просто облако, ну сам подумай, какой тут может
быть грех? Взгляни, достопочтенный, оно прекрасно!"
На мгновение дон Антонио заколебался. И этого было достаточно, чтобы
веки его дрогнули и между ними образовалась маленькая щелочка. Видел он или
не видел? Но образ чего-то порочного, непристойного и необыкновенно
прекрасного уже отпечатался в его мозгу. Он тяжело задышал от какого-то
неясного искушения. Значит, действительно ради него явились эти призраки и с
неба бросили ему вызов своими наглыми намеками?
Быть может, этот великий искус специально придуман для слуг господних?
Но почему из стольких тысяч священников выбор пал именно на него? Он подумал
о сказочной Фивиаде {Пустынная местность вблизи древнеегипетского города
Фивы, где в первые века христианства жили отшельники.} и еще о высоком и
славном будущем, которое, возможно, его ждет. Дону Антонио захотелось побыть
одному. Он торопливо осенил присутствующих крестным знамением, давая понять,
что урок окончен. Мальчики, перешептываясь, ушли, и наконец воцарилась
тишина.
Теперь он может бежать, даже запереться в какой-нибудь дальней комнате,
откуда облаков не видно. Но бегство не выход из положения. Это была бы
капитуляция. Нет, помощи надо искать у бога. И дон Антонио стал молиться -
стиснув зубы, исступленно, как бегун, одолевающий последний километр
дистанции.
Кто же победит? Сладострастное и кощунственное облако или он, со своей
чистотой помыслов? И дон Антонио продолжал молиться. Почувствовав, что дух
его достаточно окреп, он собрался с силами и поднял глаза.
Но в небе над Коль Джана он не без разочарования увидел лишь
бесформенные груды облаков с какими-то идиотскими очертаниями, клубы пара и
липкого тумана, медленно расползавшиеся на отдельные клочья. И было
совершенно ясно, что не могли эти облака ни мыслить, ни строить козни, ни
подшучивать над молодыми деревенскими священниками. И уж конечно, не было им
никакого дела ни до него, ни до его терзаний. Облака как облака. Да и в
сводке метеостанции на этот день говорилось: "Погода преимущ. ясная, к
вечеру возм. кучевая облачность. Ветер слабый. Температ. неизм.". А о
дьяволе ни слова.
Друзья
Скрипичный мастер Амедео Торти и его жена пили кофе. Детей уже уложили
спать. Оба, как это часто у них случалось, молчали. Вдруг жена сказала:
"Не знаю, как тебе это объяснить... Сегодня у меня весь день какое-то
странное предчувствие... Как будто вечером к нам должен зайти Аппашер".
"Подобные вещи не говорят даже в шутку!" - ответил муж раздраженно.
Дело в том, что двадцать дней тому назад его старый верный друг скрипач
Тони Аппашер умер.
"Я понимаю, понимаю... Ужас какой-то, - сказала она, - но никак не могу
отделаться от этого чувства".
"Да, если бы..." - пробормотал Торти с печалью в голосе, но мысль свою
развивать не стал. Только покачал головой.
И они вновь замолчали. Было без четверти десять. Вдруг кто-то позвонил
в дверь. Звонок был длинный, настойчивый. Оба вздрогнули.
"Кого это принесло в такое время?" - сказала она.
Через прихожую прошлепала Инес, затем послышался
звук открываемой двери, приглушенный разговор. Девушка заглянула в
столовую. В лице у нее не было ни кровинки.
"Кто там, Инес?" - спросила хозяйка.
Горничная посмотрела на хозяина и, запинаясь, проговорила:
"Синьор Торти, выйдите на минуточку, там... Ой, если б вы знали!"
"Да кто же там? Кто?" - сердито спросила хозяйка, хотя уже прекрасно
понимала, о ком именно идет речь.
Инес, подавшись вперед, словно желая сообщить им что-то по секрету,
выдохнула:
"Там... Там... Синьор Торти, выйдите сами... Маэстро Ап-пашер
вернулся!"
"Что за чепуха! - сказал Торти, раздраженный всеми этими загадками, и,
обращаясь к жене, добавил: - Сейчас посмотрю... А ты оставайся здесь".
Он вышел в темный коридор и, стукнувшись об угол какого-то шкафа,
рывком открыл дверь в прихожую.
Там, как всегда неловко поеживаясь, стоял Аппашер. Нет, все-таки он был
не совсем такой, как всегда: из-за слегка размытых очертаний он выглядел
несколько менее вещественным, что ли. Был ли это призрак Аппашера? Пожалуй,
еще нет, ибо он, по-видимому, пока не вполне освободился от того, что у нас
именуется материей. А если и призрак, то сохранивший какие-то остатки
вещественности. Одет он был как обычно: серый костюм, рубашка в голубую
полоску, красный с синим галстук и бесформенная фетровая шляпа, которую он
нервно мял в руках. (Не костюм, разумеется, а призрак костюма, призрак
галстука и так далее.)
Торти не был человеком впечатлительным. Отнюдь. Но даже он замер, не
смея перевести дыхание. Это вам не шуточки - увидеть в своем доме самого
близкого и старого друга, которого ты сам двадцать дней тому назад проводил
на кладбище!
"Амедео!" - промолвил бедняга Аппашер и улыбнулся, пытаясь как-то
разрядить обстановку.
"Ты - здесь? Как ты здесь очутился?" - воскликнул Торти чуть ли не с
упреком, ибо охватившие его противоречивые и смутные чувства почему-то
обернулись вдруг вспышкой гнева. Разве возможность повидать своего
утраченного друга не должна была принести ему огромную радость? Разве за
такую встречу не отдал бы он свои миллионы? Да, конечно, он сделал бы это не
задумываясь. На любую жертву пошел бы. Так почему же сейчас Торти не
испытывал никакой радости? Откуда это глухое раздражение? Выходит, после
стольких переживаний, слез, всех этих беспокойств, связанных с соблюдением
приличествующих случаю условностей, извольте начинать все сначала? За
прошедшие после похорон дни заряд нежных чувств к другу уже иссяк, и черпать
их было больше неоткуда.
"Вот видишь. Это я, - ответил Аппашер, еще сильнее терзая поля шляпы. -
Но... Ты же знаешь, какие могут быть между нами... в общем, можешь не
церемониться... Если это неудобно..."
"Неудобно? Ты называешь это неудобством? - закричал вне себя от
бешенства Торти. - Являешься невесть откуда в таком вот виде... И еще
говоришь о неудобстве! Как только нахальства хватило! - После чего, уже в
полном отчаянии, пробормотал про себя: - Что же мне теперь делать?"
"Послушай, Амедео, - сказал Аппашер, - не сердись на меня... Я не
виноват... Там (он сделал неопределенный жест) вышла какая-то путаница... В
общем, мне придется еще, наверное, месяц побыть здесь... Месяц или немножко
больше... Ты ведь знаешь, своего дома у меня уже нет, там теперь новые
жильцы..."
"Иными словами, ты решил остановиться у меня? Спать здесь?"
"Спать? Теперь я уже не сплю... Дело не в этом... Мне бы какой-нибудь
уголок... Я никому не буду мешать - ведь я не ем, не пью и не... в общем,
туалетом я тоже не пользуюсь... Понимаешь, мне бы только не бродить всю
ночь, особенно под дождем".
"Позволь, а разве под дождем... ты мокнешь?"
"Мокнуть-то, конечно, не мокну, - и он тоненько хихикнул, - но все
равно чертовски неприятно".
"Значит, ты собираешься каждую ночь проводить здесь?"
"С твоего разрешения..."
"С моего разрешения!.. Я не понимаю... Ты умный человек, старый мой
друг... у тебя уже вся жизнь, можно сказать, позади... Как же ты сам не
соображаешь? Ну, конечно, у тебя никогда не было семьи!.."
Аппашер смущенно отступил к двери. "Прости меня, я думал... Да ведь и
речь-то всего об одном месяце..."
"Нет, ты просто не хочешь войти в мое положение! - воскликнул Торти
почти обиженно. - Я же не из-за себя беспокоюсь... У меня дети!.. Дети!..
По-твоему, это пустяк, что тебя могут увидеть два невинных существа, которым
и десяти еще нет? В конце концов, должен же ты понимать, что ты сейчас собой
представляешь! Прости меня за жестокость, но ты... ты - привидение... а там,
где находятся мои дети, привидениям не место, дорогой мой..."
"Значит, никак?"
"Значит, никак, дорогой... Больше ничего сказать не мо..." Он так и
умолк на полуслове: Аппашер внезапно исчез. Было слышно только, как кто-то
стремительно сбегает по лестнице.
Часы пробили половину первого, когда маэстро Тамбурлани - он был
директором консерватории, и квартира его находилась здесь же - возвратился
домой после концерта. Стоя у двери и уже повернув ключ в замочной скважине,
он вдруг услышал, как кто-то у него за спиной прошептал: "Маэстро, маэстро!"
Резко обернувшись, он увидел Аппашера.
Тамбурлани слыл тонким дипломатом, человеком осмотрительным,
расчетливым, умеющим устраивать свои дела; благодаря этим достоинствам (или
недостаткам), он достиг значительно более высокого положения в обществе, чем
позволяли его скромные заслуги. В мгновение ока он оценил ситуацию.
"О, мой дорогой! - проворковал он ласково и взволнованно, протягивая
руки к скрипачу, но стараясь при этом не подходить к нему ближе чем на метр.
- О, мой дорогой, мой дорогой!.. Если бы ты знал, как нам не хватает..."
"Что-что? - переспросил Аппашер. Он был глуховат, поскольку у призраков
все чувства обычно притуплены. - Понимаешь, слух у меня теперь уже не тот,
что прежде..."
"О, я понимаю, дорогой... Но не могу же я кричать - там Ада спит, и
вообще..."
"Извини, конечно, но не мог бы ты меня на минутку впустить к себе? А то
я все на ногах..."
"Нет-нет, что ты! Не дай бог еще Блитц почует".
"Что? Как ты сказал?"
"Блитц, овчарка, ты ведь знаешь моего пса, правда? Он такого шума
наделает!.. Тут и сторож, чего доброго, проснется... И потом..."
"Значит, я не могу... хоть несколько дней..."
"Побыть здесь, у меня? О, дорогой мой Аппашер, конечно, конечно!.. Для
такого друга я... Ну как же! Послушай... ты уж меня извини, но как быть с
собакой?"
Такой ответ смутил Аппашера. И он решил воззвать к чувствам этого
человека:
"Ведь ты плакал, маэстро, плакал совсем еще недавно, там, на кладбище,
произнося надгробную речь перед тем, как меня засыпали землей... Помнишь?
Думаешь, я не слышал, как ты всхлипывал? Слышал".
"О, дорогой мой, не говори... у меня тут такая боль (и он поднес руку к
груди)... О боже, кажется, Блитц!.."
И действительно, из-за двери донеслось глухое, предупреждающее рычание.
"Подожди, дорогой, я только зайду успокою эту несносную тварь... Одну
только минуточку, дорогой".
Он, как угорь, быстро скользнул в квартиру, захлопнул за собой дверь,
хорошенько запер ее на засов. И все стихло.
Аппашер подождал несколько минут, потом шепотом позвал: "Тамбурлани,
Тамбурлани". Из-за двери никто не отозвался. Тогда он легонько постучал
костяшками пальцев.
Ответом ему была полная тишина.
Ночь все тянулась. Аппашер решил попытать счастья у Джанны - девицы
доброй души и легкого поведения, с которой он не раз проводил время. Джанна
занимала две комнатушки в старом, густонаселенном доме далеко от центра.
Когда он туда добрался, был уже четвертый час. К счастью, как это нередко
бывает в таких муравейниках, дверь подъезда была не заперта. Аппашер с
трудом вскарабкался на шестой этаж - он так устал от кружения по городу.
На площадке он и в темноте без труда отыскал нужную дверь. Тихонько
постучал. Пришлось постучать еще и еще, прежде чем за дверью послышались
какие-то признаки жизни. Наконец до него донесся заспанный женский голос:
"Кто там? Кого это принесло в такое время?"
"Ты одна? Открой... это я, Тони".
"В такое время? - повторила она без особого восторга, но со
свойственной ей тихой покорностью. - Подожди... я сейчас".
Послышалось ленивое шарканье, щелкнул выключатель, повернулся ключ. И
со словами: "Чего это ты в такую пору?" - Джанна открыла дверь и хотела тут
же убежать в постель - пусть сам за собой запирает, - но ее поразил странный
вид Аппашера. Она ошарашенно оглядела его, и только теперь сквозь пелену сна
до ее сознания дошла явь.
"Но ты... Но ты... Но ты..."
Она хотела сказать: но ты же умер, теперь я точно помню. Однако на это
у нее не хватило смелости, и она попятилась, выставив перед собой руки - на
случай, если он вздумает приблизиться.
"Но ты... Но ты... - И тут из ее горла вырвался крик. - Уходи!.. Ради
бога, уходи!" - заклинала она его с вытаращенными от ужаса глазами. А он все
пытался ей объяснить:
"Прошу тебя, Джанна... Мне бы только немного отдохнуть".
"Нет-нет, уходи! И не думай даже. Ты с ума меня сведешь. Уходи! Уходи!
Ты хочешь весь дом поднять на ноги?"
Поскольку Аппашер не двигался с места, девушка, не спуская с него глаз,
стала торопливо шарить руками на комоде; под руку подвернулись ножницы.
"Я ухожу, ухожу", - сказал Аппашер растерянно, но она со смелостью
отчаяния уже приставила это нелепое оружие к его груди: оба острия, не
встретив на своем пути никакого сопротивления, легко вошли в грудь призрака.
"Ой, Тони, прости, я не хотела!" - закричала девушка в испуге.
"Нет-нет... Как щекотно! - истерически захихикал он. - Пожалуйста,
перестань. Ой-ой, щекотно!" И стал хохотать как сумасшедший.
Снаружи, во дворе, с треском распахнулось окно и кто-то сердито заорал:
"Что там происходит? Уже без малого четыре! Безобразие какое, черт побери!"
Но Аппашер со скоростью ветра уже несся прочь.
К кому бы еще обратиться? К настоятелю церкви Сан Калисто, что за
городскими воротами? К этому милейшему дону Раймондо, старому товарищу по
гимназии, соборовавшему его на смертном одре?
"Изыди, изыди, исчадие ада", - такими словами встретил пришедшего к
нему скрипача почтенный пастырь.
"Ты не узнал меня? Я - Аппашер... Дон Раймондо, позволь мне спрятаться
где-нибудь здесь. Скоро рассвет. Ни одна собака не дает мне приюта... Друзья
от меня отреклись. Может, хоть ты..."
"Я не знаю, кто ты такой, - ответил священник уныло и высокопарно. -
Может, ты дьявол или оптический обман, не знаю. Но если ты действительно
Аппашер, тогда входи, вот тебе моя постель, ложись, отдыхай..."
"Спасибо, спасибо, дон Раймондо, я знал..."
"Пусть тебя не тревожит, - продолжал священник притворно елейным тоном,
- что я уже на заметке у епископа... Пусть тебя не смущает, нет-нет, что
твое присутствие может обернуться для меня серьезными неприятностями...
Короче говоря, обо мне не беспокойся. Если тебя послали сюда, чтобы
окончательно меня погубить, что ж, да свершится воля господня!.. Но что ты
делаешь? Ты уже уходишь?"
Вот почему привидения - если какая-нибудь злосчастная душа и вздумает
задержаться на земле - не хотят поселяться с нами и прячутся в пустующих
домах, среди развалин старинных башен, в забытых богом и людьми лесных
часовнях или на одиноких скалах, постепенно разрушающихся под ударами
морских волн.
Тщетные меры предосторожности
Против мошенников
Лео Бусси, тридцатилетний торговый агент, вошел в филиал Э 7
Национального кредитного банка, чтобы получить деньги по чеку на
предъявителя - всего 4000 (четыре тысячи) лир.
В зале не было окошечек, а тянулся длинный барьер, за которым сидели
служащие.
"Что вам угодно?" - любезно спросил один из них.
"Мне надо получить деньги по чеку".
"Пожалуйста, - сказал служащий и, взяв чек в руки, внимательно изучил
его с обеих сторон. Потом сказал: - Пройдите, пожалуйста, туда, к моему
коллеге".
Коллеге было лет пятьдесят. Он долго разглядывал чек, поворачивая его
так и эдак, покашлял, внимательно посмотрел поверх очков в лицо клиента,
потом еще раз на чек и опять на Бусси, словно рассчитывал обнаружить в них
какое-то сходство, и наконец изрек:
"У вас здесь текущий счет?"
"Нет", - ответил Бусси.
"Удостоверение личности имеется?"
Бусси протянул ему свой паспорт. Служащий взял его, унес к своему
столу, сел, перелистал все странички и начал выписывать в какой-то бланк
номер паспорта, дату выдачи и так далее. Вдруг он замер, поправил очки и
пожевал губами.
"Что-нибудь не так?" - спросил Бусси, и ему стало не по себе: похоже,
его приняли за гангстера.
"Ничего, ничего", - ответил тот, непонятно улыбаясь. С этими словами он
взял паспорт и направился за консультацией к заведующему, который сидел за
большим столом в глубине помещения.
Они о чем-то посовещались, то и дело поглядывая на клиента. Наконец
служащий вернулся.
"Вы впервые пользуетесь услугами нашего банка?" - спросил он.
"Да, впервые. Может, у меня там не все в порядке?"
"Ничего, ничего", - повторил служащий с той же улыбочкой. Затем он
заполнил расходный бланк, дал его клиенту подписать, взял бланк обратно,
открыл паспорт и стал сличать подписи. Тут у него, очевидно, возникли
какие-то новые сомнения, и он вторично отправился советоваться с заведующим.
С того места, где стоял Бусси, слов их было не разобрать. (Сколько
возни из-за каких-то четырех тысяч лир! - думал он. - А если бы мне надо
было получить сто тысяч?)
Наконец служащий с божьей помощью во всем разобрался и вернулся к
барьеру, пожалуй, даже разочарованный тем, что у него нет больше повода для
дальнейших расследований.
"Теперь все. Можете пройти в кассу", - сказал он и вместе с паспортом
вручил ему талончик с номером.
Когда подошла его очередь, Бусси протянул этот талончик в окошко кассы.
Кассир, тучный мужчина с властным лицом, внимательно повертел в руках чек,
заглянул в квитанцию, посмотрел на Бусси и снова на чек - казалось, он тоже
пытается найти какое-то загадочное сходство между банковским чеком и живым
человеком - и наконец пробил листок специальным компостером, затем еще раз
внимательно рассмотрел бумажку и положил ее в стоящий сбоку ящичек. После
чего он, почти священнодействуя, извлек из стола банкноты, профессиональным
жестом пропустил их с хрустом между пальцами - одна, две, три, четыре
ассигнации по 10000 (десять тысяч) лир - и передал их клиенту.
Против шпионов
Антонио Ланчеллотти, крупный государственный чиновник и человек в
высшей степени осмотрительный, встречает в министерстве заместителя
инспектора Модику, с которым, хотя тот и ниже его по чину, приходится
считаться: всем известно, что он доносчик.
"Ну, что слышно, дорогой Модика, - задает он глупый вопрос, просто так,
из любезности, - что новенького?"
"О, - восклицает Модика, качая головой, - прямо хоть уши затыкай,
можете мне поверить! В нашем министерстве только и знают, что злословить!.."
"О ком же?" - спрашивает Ланчеллотти и весело смеется.
"Да обо всех, ваше превосходительство, обо всех, даже о людях самых
честных и имеющих безупречную репутацию".
"И о вас тоже, старина?"
"Ну как же, конечно, конечно! Ладно бы говорили только обо мне - я что?
Последняя спица в колеснице. Так ведь и вас не жалуют, если уж говорить
начистоту!"
"И меня?" - спрашивает Ланчеллотти с тревогой.
"Да не принимайте вы близко к сердцу, ради бога! Все это гнусная
клевета".
"Клевета? Но почему?"