приглушенный звук: с таким звуком ломается толстая палка. Но дракона
отбросило назад, и он упал навзничь, так что стало видно его развороченное
брюхо. Потом он опять стал мучительно раскачиваться из стороны в сторону и,
казалось, хотел сказать, что это несправедливо, что все они слишком жестоки
и что теперь уже ничего не поделаешь.
Граф торжествующе засмеялся. На этот раз лишь один.
"Какой ужас! Хватит!" - крикнула Мария, закрывая лицо руками.
"Да, - тихо проговорил ее муж, - я тоже считаю, что все это плохо
кончится".
Чудовище, по-видимому совсем уже обессилевшей, лежало в луже черной
крови. И вдруг из боков у него потянулись - одна справа, другая слева - две
тяжелые струи темного дыма, стлавшиеся понизу и с трудом отрывавшиеся от
земли.
"Ну, видишь?" - спросил Ингирами, обращаясь к своему коллеге.
"Да, вижу", - откликнулся тот.
"Два жаберных отверстия - как у ceratozaurus'a. Так называемые operculi
hammeri".
"Нет, - возразил Фусти, - это не ceratozaurus".
Граф Джерол вышел из-за валуна, служившего ему укрытием, и направился к
чудовищу, чтобы прикончить его. Дойдя до самой середины галечной насыпи, он
уже занес было свой ломик, но его остановил крик присутствующих.
На какой-то миг Джеролу показалось, что этим криком они выражают свое
ликование: ведь дракону пришел конец. Но тут он заметил, что кто-то
шевелится у него за спиной. Резко обернувшись, граф увидел, - вот потеха! -
как из пещеры, спотыкаясь, выползли две жалкие зверушки и довольно быстро
заковыляли к нему. Это были две маленькие неуклюжие рептилии длиной не
больше полуметра, этакие уменьшенные копии испускающего дух дракона, два
маленьких дракончика, два детеныша: как видно, голод заставил их покинуть
пещеру.
Все произошло в считанные мгновения. Граф продемонстрировал
необыкновенную ловкость.
"Вот тебе! Вот тебе!" - кричал он, азартно размахивая своей железной
палицей. Двух ударов оказалось достаточно. Энергично и решительно действуя
ломиком, он с такой легкостью проломил черепа обоим уродцам, словно у них
были не головы, а стеклянные шары. Они лежали бездыханные на камнях и издали
были похожи на две волынки с пустыми мехами.
И тогда наблюдавшие за этой сценой незнакомцы молча, врассыпную
бросились вниз по усыпанным галькой пересохшим руслам. Казалось, все бегут
от какой-то страшной опасности. Не издав ни звука, не шелохнув ни камешка,
ни разу не оглянувшись на пещеру дракона, они исчезли так же внезапно, как и
появились.
Дракон зашевелился. Казалось, он так никогда и не умрет. Медленно, как
улитка, пополз он к двум убитым детенышам, не переставая выпускать две струи
дыма. Добравшись до них, он рухнул на галечник, с невероятным усилием
вытянул шею и принялся облизывать своих мертвых уродцев, возможно, надеясь
вернуть их таким образом к жизни.
Наконец, собрав последние свои силы, дракон запрокинул голову к небу -
так он еще ни разу не делал - и издал протяжный, постепенно набиравший силу
неописуемый вопль, вопль, какого никто и никогда еще в мире не слышал. В его
голосе, не похожем ни на голос человека, ни на голос животного, было столько
страстной ненависти, что даже граф Джерол застыл на месте, скованный
страхом.
Теперь стало ясно, почему дракон не хотел возвращаться в пещеру, где он
мог бы укрыться от своих преследователей, почему он не издал ни стона, ни
крика, а лишь иногда сдавленно шипел. Дракон боялся за своих детенышей и
ради их спасения жертвовал собственной жизнью: если бы он скрылся в пещере,
люди последовали бы за ним туда и нашли бы его малышей. А подай он голос,
детеныши сами выбежали бы к нему. И только теперь, увидев их мертвыми,
чудовище исторгло из груди этот вопль.
Дракон взывал о помощи и требовал отомстить за гибель его детей. Но к
кому он взывал? К горам, таким пустынным и суровым? К небу, в котором не
было ни птицы, ни облачка? К людям, которые истязали его? Или, быть может, к
дьяволу? Его крик ввинчивался в скалистые стены, пронзал небесный свод,
заполняя собой вселенную. Казалось просто немыслимым (хотя никакого
разумного основания для этого не было), чтобы никто так и не откликнулся на
его зов.
"Интересно, к кому он обращается? - спросил Андронико, тщетно стараясь
придать своему вопросу шутливый тон. - Кого зовет? Никто вроде бы не спешит
к нему на помощь?"
"О, скорей бы он уже умер!" - воскликнула женщина.
Но дракон все не умирал, хотя граф Джерол, горя желанием прикончить
его, все стрелял и стрелял из своего карабина. Бац! Бац! Никакого
результата. Дракон продолжал нежно облизывать своих мертвых детенышей, но
движения его языка становились все замедленнее. Какая-то беловатая жидкость
вытекала из его уцелевшего глаза.
"Глядите! - воскликнул профессор Фусти. - Он же плачет!"
Губернатор сказал: "Уже поздно. Хватит, Мартино. Пора возвращаться".
Семь раз поднимался к небу голос дракона, семь раз эхом отвечали ему
скалы и небо. На седьмой раз крик его, который, казалось, никогда не
кончится, внезапно ослабел, потом резко оборвался. Наступила тишина.
Эту гробовую тишину вдруг нарушил чей-то кашель. Весь в пыли, с потным,
исказившимся от усталости и волнения лицом, граф Мартино, бросив на камни
карабин и прижав руку к груди, шел по осыпи и кашлял.
"Ну, что такое? - спросил Андронико, и по лицу его было видно, что он
почуял недоброе. - Что с тобой?"
"Ничего, - ответил Джерол, через силу стараясь говорить бодро, -
Глотнул немного дыма".
"Какого дыма?"
Джерол не ответил и махнул рукой в сторону дракона. Чудовище лежало
неподвижно, уронив голову на камни. Можно было сказать, что оно уже мертво,
если бы не две струйки темного дыма.
"По-моему, с ним все уже кончено", - сказал Андронико.
Похоже, что так оно и было. Непокорная душа покидала тело.
Никто так и не ответил на его крик, во всем мире никто пальцем не
пошевельнул. Горы стояли неподвижные, даже ручейки сыплющейся земли,
казалось, замерли; на чистом небе не было ни облачка, солнце клонилось к
закату. Не нашлось никакой силы, которая могла бы отомстить за совершенную
расправу. Человек пришел и стер с лица земли это сохранившееся с древних
времен пятно. Сильный и коварный человек, повсюду устанавливающий свои
мудрые законы во имя порядка; безупречный человек, который радеет о
прогрессе и ни в коем случае не может допустить, чтобы где-то, пусть даже в
диких горах, сохранились драконы. Это убийство совершил человек, и глупо
было бы возмущаться.
То, что он сделал, было оправданно и вполне отвечало законам. И
все-таки казалось просто невозможным, чтобы никто не откликнулся на
последний зов дракона. Вот почему и Андронико, и его жена, и охотники только
и мечтали, как бы поскорее убраться восвояси. Даже господам натуралистам,
махнувшим рукой на возможность сделать такое редкое чучело, хотелось уже
быть подальше отсюда.
Местные жители исчезли, словно предчувствуя беду. Снизу по осыпающимся
стенкам поползли тени. Над телом дракона, похожим на обтянутый пергаментом
остов, все еще поднимались вверх две струйки дыма, медленно завиваясь
кольцами в неподвижном воздухе. Казалось, все уже кончено: произошла
грустная история, о которой надо поскорее забыть. Но граф Джерол кашлял и
кашлял. Обессилевший, он сидел на большом камне рядом со своими друзьями,
которые не осмеливались с ним заговорить. Даже бесстрашная Мария отвернулась
и смотрела куда-то в сторону. Тишину нарушал лишь отрывистый кашель графа.
Тщетно Мартино Джерол пытался подавить его: мучительный огонь проникал все
глубже в его грудь.
"Так я и чувствовал, - прошептал губернатор жене, которую слегка
лихорадило, - так я и знал, что все это плохо кончится".
Завистливый музыкант
Композитор Аугусто Горджа, человек в расцвете сил и славы и не в меру
ревниво следящий за чужими успехами, прогуливаясь вечерком в одиночестве по
своему кварталу, услышал звуки фортепьяно, доносившиеся из какого-то
большого дома.
Аугусто Горджа остановился. Музыка была современная, однако совсем не
такая, какую сочинял он сам или его коллеги; ничего подобного он еще не
слышал. Невозможно было даже сразу определить, серьезная она или легкая; в
ней чувствовалась присущая некоторым народным песням грубоватость и в то же
время злая издевка; вроде бы шутливая, она все же несла в себе какую-то
страстную убежденность. Но больше всего Горджа был поражен языком этой
пьесы, совершенно чуждым старым канонам гармонии, - временами резким и
вызывающим, но в то же время необычайно выразительным. И еще в этой музыке
были восхитительная раскованность и юношеская легкость, словно создали ее
без всякого труда. Скоро рояль умолк, и тщетно Горджа продолжал ходить
взад-вперед по улице, надеясь, что музыка зазвучит снова.
"Небось какая-нибудь американская штучка. У них там за музыку сходит
самая чудовищная мешанина", - подумал он и повернул к дому. Однако весь
вечер и весь следующий день он испытывал какое-то беспокойство; так бывает,
когда человек во время охоты в лесу налетает на острый камень или на дерево,
но, охваченный азартом, не придает значения этому пустяку, и лишь потом,
ночью, когда ушибленное место начинает болеть, он никак не может вспомнить,
где и когда так ушибся. И не одна неделя пройдет, прежде чем след от ушиба
исчезнет окончательно.
Спустя какое-то время, вернувшись домой часов в шесть и открыв дверь,
Горджа услышал звуки радио, доносившиеся из гостиной: его искушенный слух
сразу же уловил знакомые пассажи. Только теперь их исполнял оркестр, а не
один лишь пианист. Да, это была та самая пьеса, которую он услышал тогда
вечером: то же мощное, горделивое звучание, те же непривычные каденции чуть
ли не с оскорбительной властностью навязывали идею галопа, образ несущегося
во весь опор коня.
Не успел Горджа закрыть дверь, как музыка прекратилась, а из гостиной
навстречу ему с необычной поспешностью вышла жена.
"Здравствуй, милый, - сказала она. - Я не знала, что ты вернешься так
рано".
Но почему же лицо у нее было такое смущенное? Может, она хотела что-то
от него скрыть?
"Что случилось, Мария?" - спросил он недоуменно.
"Как это - что случилось? А что должно было случиться?" - сразу же
взяла себя в руки жена.
"Не знаю. Ты поздоровалась как-то так... Скажи, что это сейчас
передавали по радио?" - "Ну вот, буду я еще прислушиваться!" - "Тогда почему
же, когда я вошел, ты сразу выключила приемник?"
"Это что еще за допрос? - воскликнула она со смехом. - Если уж тебе так
хочется знать, то я выключила его сейчас мимоходом: ушла к себе в комнату, а
выключить забыла".
"Передавали какую-то музыку... довольно любопытную..." - сказал
погруженный в свои мысли Горджа и направился в гостиную.
"Ну что ты за человек! Можно подумать, что тебе музыки не хватает... С
утра до вечера музыка, музыка... все никак не угомонишься. Да оставь ты в
покое этот приемник!" - крикнула она, увидев, что муж намеревается снова
включить его.
Горджа оглянулся и внимательно поглядел на жену: что-то ее тревожило,
чего-то она вроде боялась. Он демонстративно повернул ручку, засветилась
шкала, раздалось обычное потрескивание, потом из шума вынырнул голос
диктора:
"...редавали концерт камерной музыки. Следующий концерт, предлагаемый
вашему вниманию фирмой "Тремел"..."
"Ну что, теперь ты доволен?" - спросила Мария, заметно приободрившись.
В тот же вечер, выйдя после ужина прогуляться с приятелем Джакомелли,
Горджа купил газету с программой радио и посмотрел, что передавали за день.
"16 час. 45 мин., - прочел он, - концерт камерной музыки под
управлением маэстро Серджо Анфосси; сочинения Хиндемита, Кунца, Майсена,
Риббенца, Росси и Стравинского". Нет, к Стравинскому музыка, которую он
слышал, никакого отношения не имела. Ни Хиндемиту, ни Майсену она тоже
принадлежать не могла: Горджа знал их слишком хорошо. Выходит, Риббенц? Нет,
Макс Риббенц, его старый товарищ по консерватории, лет десять тому назад
написал большую полифоническую кантату - вещь добротную, но какую-то
школярскую, а потом и вовсе перестал сочинять. Лишь совсем недавно, после
большого перерыва, он вновь заявил о себе, пристроив какую-то оперу в Театро
ди Стато; как раз в эти дни и должна была состояться премьера. Но, судя по
той, первой его работе, можно было представить себе, что это такое. Значит,
Риббенц тоже отпадает. Оставались только Кунц и Росси. Но кто они такие?
Горджа никогда не слышал этих имен.
"Что ты там ищешь?" - спросил Джакомелли, видя, как он сосредоточенно
вглядывается в газету.
"Ничего. Сегодня я слышал по радио одну вещь. Хотелось бы знать, чья
она. Любопытная музыка. Но тут не разберешь..."
"Какая хоть она?"
"Трудно даже сказать... Слишком нахальная, что ли".
"Да ладно тебе, выбрось из головы... - шутя сказал Джакомелли, зная,
как мнителен и обидчив его друг. - Не хуже меня ведь знаешь, что еще не
родился композитор, который сможет переплюнуть тебя".
"Ну что ты, что ты! - почуяв иронию, откликнулся Горджа. - Я был бы
только рад. Я даже подумал, уж не появился ли кто-то наконец... (его мрачные
мысли развеялись)... Кстати, если не ошибаюсь, генеральная репетиция оперы
Риббенца состоится завтра?"
Джакомелли ответил не сразу.
"Нет, нет, - сказал он подчеркнуто безразличным тоном. - Ее, кажется,
отложили..."
"А ты пойдешь?"
"О нет, сам понимаешь, подобные вещи выше моих сил..."
После этих слов друга к Гордже и вовсе вернулось хорошее настроение.
"Бедняга Риббенц! - воскликнул он. - Старина Риббенц! Я так рад за
него! Какое-никакое, а все-таки удовлетворение... Ну-ну..."
На следующий вечер, сидя дома и лениво перебирая клавиши, Горджа вдруг
услышал за закрытой дверью напряженный разговор. Он насторожился, подошел к
двери и стал прислушиваться.
Рядом, в гостиной, его жена и Джакомелли о чем-то совещались
вполголоса. Джакомелли говорил:
"Но ведь все равно рано или поздно он узнает".
"Чем позже, тем лучше, - отвечала Мария. - Пусть пока ни о чем не
подозревает".
"Пожалуй... Но газеты? Газеты же ему не запретишь читать!"
Тут Горджа распахнул дверь. Жена и друг вскочили, словно застигнутые
врасплох воришки. Оба побледнели.
"Итак, - спросил Горджа, - кто это не должен читать газет?"
"Но... я... - залепетал Джакомелли, - я тут рассказывал об одном своем
кузене, которого арестовали за растрату... Его отец, мой дядя, ничего об
этом не знает".
Горджа облегченно вздохнул. Слава богу! Ему даже неловко стало за свое
бесцеремонное вторжение. В конце концов этими подозрениями всю душу можно
себе вымотать. Но пока Джакомелли говорил, им стало вновь овладевать смутное
беспокойство: а правда ли вся эта история с кузеном? Не мог ли Джакомелли
взять да и выдумать ее? Иначе зачем бы им шептаться?
Он был насторожен, как больной, от которого окружающие скрывают
вынесенный врачами приговор: человек догадывается, что все вокруг лгут, но
они хитрее и стараются переключить его внимание, а если успокоить его все же
не удастся, то пытаются скрыть хотя бы самое страшное.
Да и не только дома замечал он всякие подозрительные симптомы;
вспоминались многозначительные взгляды коллег, и то, как они умолкали при
его появлении, и смущение, которое, встречаясь с ним, испытывали люди,
обычно любящие поболтать. Однако Горджа держал себя в руках и даже задавался
вопросом, уж не является ли эта его подозрительность признаком неврастении,
- ведь бывают же люди, которые с возрастом начинают видеть в окружающих
одних только врагов. Да и чего ему бояться? У него есть все: и слава, и
почет, и состояние. Театры и симфонические общества оспаривают друг у друга
право на исполнение его сочинений. Чувствует он себя как нельзя лучше и
вообще никогда не болел. Так что же? Какая опасность может ему угрожать? Но
все эти доводы рассудка успокоения не приносили.
На следующий день, после ужина, его вновь охватило необычайное
волнение. Было уже около десяти. Просматривая газету, он увидел, что новую
оперу Риббенца дают сегодня. Как же так? Разве Джакомелли не говорил, что
генеральная репетиция отложена? Как могло случиться, что его не
предупредили, обошлись без него? И почему дирекция театра не прислала ему,
как обычно, пригласительных билетов?
"Мария! Мария! - закричал он в волнении. - Ты знала, что премьера
Риббенца состоится сегодня?"
Встревоженная Мария прибежала на его зов:
"Я? Я... В общем, да. Но я думала..."
"Что ты думала?.. А как же билеты? Не может быть, чтобы мне не прислали
билетов!"
"Да прислали, прислали! Разве ты не видел конверта? Я положила его тебе
на столик".
"И ничего не сказала?"
"Я думала, тебе это неинтересно... Ты ведь сам говорил, что ни за что
не пошел бы... Говорил же, что им тебя не заманить... И вообще, у меня даже
из головы вылетело, клянусь..."
Горджа был вне себя,
"Не понимаю... просто не понимаю, - повторял он. - Пять минут
одиннадцатого... Теперь уже не успеть... И еще этот идиот Джакомелли...
(смутное подозрение, терзавшее его с некоторых пор, стало наконец
приобретать более конкретную форму: угроза по какой-то непонятной причине
таилась для него именно в опере Риббенца. Он снова непонимающим взором
уставился в газету). Ага, оперу ведь транслируют по радио!.. Ну уж этого у
меня никто не отнимет!"
Тут Мария сказала сокрушенно:
"Аугусто, мне очень жаль, но приемник не работает..."
"Не работает? С каких это пор?"
"Сразу после обеда испортился. В пять часов я его включила, а там
что-то вдруг щелкнуло, и он замолчал. Наверное, предохранитель сгорел".
"Именно сегодня вечером? Да вы что, сговорились все, чтобы..."
"Чтобы что? О чем сговорились? - Мария едва не плакала. - Я-то чем
виновата?"
"Ладно. Я ухожу. Уж приемник-то где-нибудь найдется..."
"Нет. Аугусто... на улице дождь... а ты простужен... Уже поздно... Ты
еще успеешь послушать эту проклятую оперу".
Но Горджа, схватив зонт, выбежал за дверь.
Он бродил по улице, пока его внимание не привлекли ярко освещенные окна
какого-то кафе. Народу там было мало. В глубине чайного зала собралась кучка
людей. Оттуда лилась музыка.
Странно, подумал Горджа. Такой интерес к приемнику у посетителей
появляется обычно лишь по воскресеньям, когда транслируют футбольные матчи.
Потом его осенило: уж не слушают ли они оперу Риббенца? Но это же абсурд!
Тех, кто сидел, замерев, перед приемником, никак нельзя было заподозрить в
любви к серьезной музыке: два молодых человека в свитерах, девица легкого
поведения, официант в белой куртке...
Горджа испытывал непонятное томление, словно он уже много дней, да
какое там дней - месяцы, годы знал, что окажется здесь, в этом, а не а
каком-то другом кафе, именно в этот час. И по мере того, как он подходил
ближе и ритм и мелодия становились все отчетливее, у него все сильнее и
сильнее сжималось сердце.
Это была совершенно незнакомая ему музыка, и в то же время она давно
сидела у него в мозгу, как гвоздь. Странная музыка, которую он уже слышал
тогда на улице, а потом, вечером, дома. Но сейчас она звучала еще свободнее,
горделивее и еще больше поражала своей буйной, какой-то грубой силой. Она
захватила даже этих невежественных людей - механиков, продажных женщин,
официантов. Покоренные, раздавленные, они слушали ее разинув рот. Гений! И
имя этому гению - Риббенц. А друзья и жена делали все возможное, чтобы
Горджа ничего не узнал, просто из жалости к нему. Этого гения человечество
ждало по меньшей мере полвека, но им оказался не он, Горджа, а другой, его
ровесник, до сих пор прозябавший в безвестности. Как отвратительна ему эта
музыка, как хорошо было бы развенчать ее, осмеять и покрыть позором,
показать, насколько она фальшива! Но она надвигалась, взрезая тишину, как
победоносный броненосец. Да, скоро, должно быть, она покорит весь мир.
Официант взял его под локоть: "Простите, синьор, вам нехорошо?" Горджа
действительно едва держался на ногах.
"Нет, нет, спасибо".
Охваченный отчаянием, так ничего и не заказав, он вышел из кафе под
дождь. "Святая мадонна!" - бормотал он, прекрасно понимая, что радости у
него уже никогда не будет. Он даже не мог облегчить душу, поведав о своих
страданиях богу: таких страданий бог не приемлет.
Величие человека
Был уже вечер, когда дверь погрузившейся во мрак тюрьмы открылась и
стражники швырнули в нее маленького бородатого старичка.
Борода у старичка была белая и большая, едва ли не больше его самого. В
мрачной, полутемной камере она распространяла слабый свет, и это произвело
на сидевших в ней арестантов определенное впечатление.
Из-за темноты старичок поначалу не разобрал, что в этой яме он не один,
и спросил:
"Есть здесь кто-нибудь?"
Ответом ему были смешки и злобное бормотание. Затем, в соответствии с
местным этикетом, каждый представился.
"Риккардон Марчелло, - прохрипел кто-то, - кража с отягчающими
обстоятельствами".
"Беццеда Кармело, - тоже глухим, словно из бочки, голосом назвал себя
следующий, - мошенник-рецидивист".
Потом пошло: "Марфи Лучано, изнасилование".
"Лаватаро Макс, невиновный".
После этих слов грохнул смех. Шутка всем очень понравилась: кто же не
знал Лаватаро - отпетого бандита, руки которого были обагрены кровью многих
жертв?
"Эспозито Энеа, убийство". В голосе говорившего явно слышалась нотка
гордости.
"Муттирони Винченцо, - этот голос звучал и вовсе победоносно, -
отцеубийство... Ну, а ты, старая блоха, кто таков?"
"Я... - ответил вновь прибывший, - по правде говоря, сам не знаю. Меня
задержали, велели предъявить документы, а у меня никаких документов никогда
и не было".
"Ха! Значит, бродяжничество, - сказал кто-то презрительно. - А как тебя
кличут?"
"Зовут меня... Морро, по кличке гм-гм... Великий".
"Великий Морро, значит. Что ж, неплохо! - прокомментировал голос из
темноты. - Имечко-то тебе немного великовато: его бы на десяток таких, как
ты, хватило".
"Совершенно верно, - кротко откликнулся старичок. - Но моей вины тут
нет. Эту кличку дали мне в насмешку, и теперь уж ничего не поделаешь. Скажу
больше: у меня от нее одни неприятности. Вот, например... но это слишком
длинная история..."
"Давай, давай, выкладывай! - грубо прикрикнул на старичка один из
узников. - Времени у нас хоть отбавляй".
Остальные поддержали его. В унылых тюремных буднях любое развлечение
казалось праздником.
"Ну, тогда ладно, - отозвался старик. - Бродил я однажды по городу -
как он называется, неважно - и увидел богатые палаты и слуг, сновавших
туда-сюда со всякими яствами. Наверное, тут готовятся к большому торжеству,
подумал я и подошел поближе, чтобы попросить милостыню. Но не успел я и рта
раскрыть, как какой-то верзила ростом не меньше двух метров хвать меня за
шиворот и давай орать: "Вот он, вор, я поймал его! Это он украл вчера попону
у нашего хозяина. И еще наглости хватило вернуться! Ну, теперь-то мы тебе
ребра пересчитаем!"
"Мне? - говорю. - Да я вчера был не меньше чем в тридцати милях отсюда.
Как же так?"
"Я видел тебя собственными глазами. Видел, как ты удирал с попоной в
руках", - закричал он и поволок меня во двор.
Я упал на колени и взмолился: "Вчера я был в тридцати милях отсюда. В
вашем городе я впервые. Слово Великого Мор-ро".
"Что-что?" - закричал этот бесноватый, вытаращив глаза.
"Слово Великого Морро", - повторил я.
А тот бугай вдруг как расхохочется:
"Так ты Великий Морро? Эй, люди, идите сюда, поглядите на эту вошь,
которую, оказывается, зовут Великим Морро! - И, обернувшись ко мне,
спрашивает:- Да знаешь ли ты, кто такой Великий Морро?"
"Я сам Морро и никакого другого не знаю". - говорю.
"Великий Морро, - заявляет мне негодяй, - это не кто иной, как наш
почтеннейший хозяин. И ты, нищий, осмеливаешься присваивать себе его имя!
Ну, теперь тебе несдобровать! А вот и сам хозяин идет".
И верно. Привлеченный криками, владелец палат вышел во двор. Это был
богатейший купец - самый богатый человек в городе, а может, и на всем белом
свете. И вот подходит он ко мне, смотрит, расспрашивает, смеется: ему смешно
от одной мысли, что какой-то нищий носит его имя. Потом он велит слуге
отпустить меня, приглашает к себе в дом, показывает огромные залы, битком
набитые сокровищами, и даже одну комнату с бронированными стенами, а в ней
вот такие кучи золота и драгоценных камней, велит хорошенько меня накормить,
а потом и говорит: "Эта история с именем, нищий старец, тем более
удивительна, что и со мной во время путешествия в Индию однажды приключилось
то же самое. Отправился я там на рынок со своим товаром, и люди, увидев,
какими ценными вещами я торгую, сразу же столпились вокруг и стали
расспрашивать, кто я и откуда. "Меня зовут Великий Морро", - отвечаю, а они,
нахмурившись, говорят: "Великий Морро? Да какое же величие может быть у
тебя, жалкий купчишка? Величие человека - в его уме. Великий Морро на свете
только один, и живет он в этом городе. Он - гордость нашей страны, и ты,
мошенник, сейчас повинишься перед ним за свое хвастовство".
Тут меня схватили, связали мне руки и повели к этому самому Морро, о
существовании которого я и не знал. Он оказался прославленным ученым,
философом, математиком, астрономом и астрологом, которого почитали чуть не
как бога. К счастью, он сразу понял, что произошло недоразумение,
рассмеялся, велел меня развязать и повел осматривать кабинет, обсерваторию,
удивительные приборы, которые он изготовил собственными руками. Потом он
сказал:
"Этот случай, о благородный иноземный купец, тем более удивителен, что
и со мной однажды во время моего путешествия на острова Леванта произошла
отбросило назад, и он упал навзничь, так что стало видно его развороченное
брюхо. Потом он опять стал мучительно раскачиваться из стороны в сторону и,
казалось, хотел сказать, что это несправедливо, что все они слишком жестоки
и что теперь уже ничего не поделаешь.
Граф торжествующе засмеялся. На этот раз лишь один.
"Какой ужас! Хватит!" - крикнула Мария, закрывая лицо руками.
"Да, - тихо проговорил ее муж, - я тоже считаю, что все это плохо
кончится".
Чудовище, по-видимому совсем уже обессилевшей, лежало в луже черной
крови. И вдруг из боков у него потянулись - одна справа, другая слева - две
тяжелые струи темного дыма, стлавшиеся понизу и с трудом отрывавшиеся от
земли.
"Ну, видишь?" - спросил Ингирами, обращаясь к своему коллеге.
"Да, вижу", - откликнулся тот.
"Два жаберных отверстия - как у ceratozaurus'a. Так называемые operculi
hammeri".
"Нет, - возразил Фусти, - это не ceratozaurus".
Граф Джерол вышел из-за валуна, служившего ему укрытием, и направился к
чудовищу, чтобы прикончить его. Дойдя до самой середины галечной насыпи, он
уже занес было свой ломик, но его остановил крик присутствующих.
На какой-то миг Джеролу показалось, что этим криком они выражают свое
ликование: ведь дракону пришел конец. Но тут он заметил, что кто-то
шевелится у него за спиной. Резко обернувшись, граф увидел, - вот потеха! -
как из пещеры, спотыкаясь, выползли две жалкие зверушки и довольно быстро
заковыляли к нему. Это были две маленькие неуклюжие рептилии длиной не
больше полуметра, этакие уменьшенные копии испускающего дух дракона, два
маленьких дракончика, два детеныша: как видно, голод заставил их покинуть
пещеру.
Все произошло в считанные мгновения. Граф продемонстрировал
необыкновенную ловкость.
"Вот тебе! Вот тебе!" - кричал он, азартно размахивая своей железной
палицей. Двух ударов оказалось достаточно. Энергично и решительно действуя
ломиком, он с такой легкостью проломил черепа обоим уродцам, словно у них
были не головы, а стеклянные шары. Они лежали бездыханные на камнях и издали
были похожи на две волынки с пустыми мехами.
И тогда наблюдавшие за этой сценой незнакомцы молча, врассыпную
бросились вниз по усыпанным галькой пересохшим руслам. Казалось, все бегут
от какой-то страшной опасности. Не издав ни звука, не шелохнув ни камешка,
ни разу не оглянувшись на пещеру дракона, они исчезли так же внезапно, как и
появились.
Дракон зашевелился. Казалось, он так никогда и не умрет. Медленно, как
улитка, пополз он к двум убитым детенышам, не переставая выпускать две струи
дыма. Добравшись до них, он рухнул на галечник, с невероятным усилием
вытянул шею и принялся облизывать своих мертвых уродцев, возможно, надеясь
вернуть их таким образом к жизни.
Наконец, собрав последние свои силы, дракон запрокинул голову к небу -
так он еще ни разу не делал - и издал протяжный, постепенно набиравший силу
неописуемый вопль, вопль, какого никто и никогда еще в мире не слышал. В его
голосе, не похожем ни на голос человека, ни на голос животного, было столько
страстной ненависти, что даже граф Джерол застыл на месте, скованный
страхом.
Теперь стало ясно, почему дракон не хотел возвращаться в пещеру, где он
мог бы укрыться от своих преследователей, почему он не издал ни стона, ни
крика, а лишь иногда сдавленно шипел. Дракон боялся за своих детенышей и
ради их спасения жертвовал собственной жизнью: если бы он скрылся в пещере,
люди последовали бы за ним туда и нашли бы его малышей. А подай он голос,
детеныши сами выбежали бы к нему. И только теперь, увидев их мертвыми,
чудовище исторгло из груди этот вопль.
Дракон взывал о помощи и требовал отомстить за гибель его детей. Но к
кому он взывал? К горам, таким пустынным и суровым? К небу, в котором не
было ни птицы, ни облачка? К людям, которые истязали его? Или, быть может, к
дьяволу? Его крик ввинчивался в скалистые стены, пронзал небесный свод,
заполняя собой вселенную. Казалось просто немыслимым (хотя никакого
разумного основания для этого не было), чтобы никто так и не откликнулся на
его зов.
"Интересно, к кому он обращается? - спросил Андронико, тщетно стараясь
придать своему вопросу шутливый тон. - Кого зовет? Никто вроде бы не спешит
к нему на помощь?"
"О, скорей бы он уже умер!" - воскликнула женщина.
Но дракон все не умирал, хотя граф Джерол, горя желанием прикончить
его, все стрелял и стрелял из своего карабина. Бац! Бац! Никакого
результата. Дракон продолжал нежно облизывать своих мертвых детенышей, но
движения его языка становились все замедленнее. Какая-то беловатая жидкость
вытекала из его уцелевшего глаза.
"Глядите! - воскликнул профессор Фусти. - Он же плачет!"
Губернатор сказал: "Уже поздно. Хватит, Мартино. Пора возвращаться".
Семь раз поднимался к небу голос дракона, семь раз эхом отвечали ему
скалы и небо. На седьмой раз крик его, который, казалось, никогда не
кончится, внезапно ослабел, потом резко оборвался. Наступила тишина.
Эту гробовую тишину вдруг нарушил чей-то кашель. Весь в пыли, с потным,
исказившимся от усталости и волнения лицом, граф Мартино, бросив на камни
карабин и прижав руку к груди, шел по осыпи и кашлял.
"Ну, что такое? - спросил Андронико, и по лицу его было видно, что он
почуял недоброе. - Что с тобой?"
"Ничего, - ответил Джерол, через силу стараясь говорить бодро, -
Глотнул немного дыма".
"Какого дыма?"
Джерол не ответил и махнул рукой в сторону дракона. Чудовище лежало
неподвижно, уронив голову на камни. Можно было сказать, что оно уже мертво,
если бы не две струйки темного дыма.
"По-моему, с ним все уже кончено", - сказал Андронико.
Похоже, что так оно и было. Непокорная душа покидала тело.
Никто так и не ответил на его крик, во всем мире никто пальцем не
пошевельнул. Горы стояли неподвижные, даже ручейки сыплющейся земли,
казалось, замерли; на чистом небе не было ни облачка, солнце клонилось к
закату. Не нашлось никакой силы, которая могла бы отомстить за совершенную
расправу. Человек пришел и стер с лица земли это сохранившееся с древних
времен пятно. Сильный и коварный человек, повсюду устанавливающий свои
мудрые законы во имя порядка; безупречный человек, который радеет о
прогрессе и ни в коем случае не может допустить, чтобы где-то, пусть даже в
диких горах, сохранились драконы. Это убийство совершил человек, и глупо
было бы возмущаться.
То, что он сделал, было оправданно и вполне отвечало законам. И
все-таки казалось просто невозможным, чтобы никто не откликнулся на
последний зов дракона. Вот почему и Андронико, и его жена, и охотники только
и мечтали, как бы поскорее убраться восвояси. Даже господам натуралистам,
махнувшим рукой на возможность сделать такое редкое чучело, хотелось уже
быть подальше отсюда.
Местные жители исчезли, словно предчувствуя беду. Снизу по осыпающимся
стенкам поползли тени. Над телом дракона, похожим на обтянутый пергаментом
остов, все еще поднимались вверх две струйки дыма, медленно завиваясь
кольцами в неподвижном воздухе. Казалось, все уже кончено: произошла
грустная история, о которой надо поскорее забыть. Но граф Джерол кашлял и
кашлял. Обессилевший, он сидел на большом камне рядом со своими друзьями,
которые не осмеливались с ним заговорить. Даже бесстрашная Мария отвернулась
и смотрела куда-то в сторону. Тишину нарушал лишь отрывистый кашель графа.
Тщетно Мартино Джерол пытался подавить его: мучительный огонь проникал все
глубже в его грудь.
"Так я и чувствовал, - прошептал губернатор жене, которую слегка
лихорадило, - так я и знал, что все это плохо кончится".
Завистливый музыкант
Композитор Аугусто Горджа, человек в расцвете сил и славы и не в меру
ревниво следящий за чужими успехами, прогуливаясь вечерком в одиночестве по
своему кварталу, услышал звуки фортепьяно, доносившиеся из какого-то
большого дома.
Аугусто Горджа остановился. Музыка была современная, однако совсем не
такая, какую сочинял он сам или его коллеги; ничего подобного он еще не
слышал. Невозможно было даже сразу определить, серьезная она или легкая; в
ней чувствовалась присущая некоторым народным песням грубоватость и в то же
время злая издевка; вроде бы шутливая, она все же несла в себе какую-то
страстную убежденность. Но больше всего Горджа был поражен языком этой
пьесы, совершенно чуждым старым канонам гармонии, - временами резким и
вызывающим, но в то же время необычайно выразительным. И еще в этой музыке
были восхитительная раскованность и юношеская легкость, словно создали ее
без всякого труда. Скоро рояль умолк, и тщетно Горджа продолжал ходить
взад-вперед по улице, надеясь, что музыка зазвучит снова.
"Небось какая-нибудь американская штучка. У них там за музыку сходит
самая чудовищная мешанина", - подумал он и повернул к дому. Однако весь
вечер и весь следующий день он испытывал какое-то беспокойство; так бывает,
когда человек во время охоты в лесу налетает на острый камень или на дерево,
но, охваченный азартом, не придает значения этому пустяку, и лишь потом,
ночью, когда ушибленное место начинает болеть, он никак не может вспомнить,
где и когда так ушибся. И не одна неделя пройдет, прежде чем след от ушиба
исчезнет окончательно.
Спустя какое-то время, вернувшись домой часов в шесть и открыв дверь,
Горджа услышал звуки радио, доносившиеся из гостиной: его искушенный слух
сразу же уловил знакомые пассажи. Только теперь их исполнял оркестр, а не
один лишь пианист. Да, это была та самая пьеса, которую он услышал тогда
вечером: то же мощное, горделивое звучание, те же непривычные каденции чуть
ли не с оскорбительной властностью навязывали идею галопа, образ несущегося
во весь опор коня.
Не успел Горджа закрыть дверь, как музыка прекратилась, а из гостиной
навстречу ему с необычной поспешностью вышла жена.
"Здравствуй, милый, - сказала она. - Я не знала, что ты вернешься так
рано".
Но почему же лицо у нее было такое смущенное? Может, она хотела что-то
от него скрыть?
"Что случилось, Мария?" - спросил он недоуменно.
"Как это - что случилось? А что должно было случиться?" - сразу же
взяла себя в руки жена.
"Не знаю. Ты поздоровалась как-то так... Скажи, что это сейчас
передавали по радио?" - "Ну вот, буду я еще прислушиваться!" - "Тогда почему
же, когда я вошел, ты сразу выключила приемник?"
"Это что еще за допрос? - воскликнула она со смехом. - Если уж тебе так
хочется знать, то я выключила его сейчас мимоходом: ушла к себе в комнату, а
выключить забыла".
"Передавали какую-то музыку... довольно любопытную..." - сказал
погруженный в свои мысли Горджа и направился в гостиную.
"Ну что ты за человек! Можно подумать, что тебе музыки не хватает... С
утра до вечера музыка, музыка... все никак не угомонишься. Да оставь ты в
покое этот приемник!" - крикнула она, увидев, что муж намеревается снова
включить его.
Горджа оглянулся и внимательно поглядел на жену: что-то ее тревожило,
чего-то она вроде боялась. Он демонстративно повернул ручку, засветилась
шкала, раздалось обычное потрескивание, потом из шума вынырнул голос
диктора:
"...редавали концерт камерной музыки. Следующий концерт, предлагаемый
вашему вниманию фирмой "Тремел"..."
"Ну что, теперь ты доволен?" - спросила Мария, заметно приободрившись.
В тот же вечер, выйдя после ужина прогуляться с приятелем Джакомелли,
Горджа купил газету с программой радио и посмотрел, что передавали за день.
"16 час. 45 мин., - прочел он, - концерт камерной музыки под
управлением маэстро Серджо Анфосси; сочинения Хиндемита, Кунца, Майсена,
Риббенца, Росси и Стравинского". Нет, к Стравинскому музыка, которую он
слышал, никакого отношения не имела. Ни Хиндемиту, ни Майсену она тоже
принадлежать не могла: Горджа знал их слишком хорошо. Выходит, Риббенц? Нет,
Макс Риббенц, его старый товарищ по консерватории, лет десять тому назад
написал большую полифоническую кантату - вещь добротную, но какую-то
школярскую, а потом и вовсе перестал сочинять. Лишь совсем недавно, после
большого перерыва, он вновь заявил о себе, пристроив какую-то оперу в Театро
ди Стато; как раз в эти дни и должна была состояться премьера. Но, судя по
той, первой его работе, можно было представить себе, что это такое. Значит,
Риббенц тоже отпадает. Оставались только Кунц и Росси. Но кто они такие?
Горджа никогда не слышал этих имен.
"Что ты там ищешь?" - спросил Джакомелли, видя, как он сосредоточенно
вглядывается в газету.
"Ничего. Сегодня я слышал по радио одну вещь. Хотелось бы знать, чья
она. Любопытная музыка. Но тут не разберешь..."
"Какая хоть она?"
"Трудно даже сказать... Слишком нахальная, что ли".
"Да ладно тебе, выбрось из головы... - шутя сказал Джакомелли, зная,
как мнителен и обидчив его друг. - Не хуже меня ведь знаешь, что еще не
родился композитор, который сможет переплюнуть тебя".
"Ну что ты, что ты! - почуяв иронию, откликнулся Горджа. - Я был бы
только рад. Я даже подумал, уж не появился ли кто-то наконец... (его мрачные
мысли развеялись)... Кстати, если не ошибаюсь, генеральная репетиция оперы
Риббенца состоится завтра?"
Джакомелли ответил не сразу.
"Нет, нет, - сказал он подчеркнуто безразличным тоном. - Ее, кажется,
отложили..."
"А ты пойдешь?"
"О нет, сам понимаешь, подобные вещи выше моих сил..."
После этих слов друга к Гордже и вовсе вернулось хорошее настроение.
"Бедняга Риббенц! - воскликнул он. - Старина Риббенц! Я так рад за
него! Какое-никакое, а все-таки удовлетворение... Ну-ну..."
На следующий вечер, сидя дома и лениво перебирая клавиши, Горджа вдруг
услышал за закрытой дверью напряженный разговор. Он насторожился, подошел к
двери и стал прислушиваться.
Рядом, в гостиной, его жена и Джакомелли о чем-то совещались
вполголоса. Джакомелли говорил:
"Но ведь все равно рано или поздно он узнает".
"Чем позже, тем лучше, - отвечала Мария. - Пусть пока ни о чем не
подозревает".
"Пожалуй... Но газеты? Газеты же ему не запретишь читать!"
Тут Горджа распахнул дверь. Жена и друг вскочили, словно застигнутые
врасплох воришки. Оба побледнели.
"Итак, - спросил Горджа, - кто это не должен читать газет?"
"Но... я... - залепетал Джакомелли, - я тут рассказывал об одном своем
кузене, которого арестовали за растрату... Его отец, мой дядя, ничего об
этом не знает".
Горджа облегченно вздохнул. Слава богу! Ему даже неловко стало за свое
бесцеремонное вторжение. В конце концов этими подозрениями всю душу можно
себе вымотать. Но пока Джакомелли говорил, им стало вновь овладевать смутное
беспокойство: а правда ли вся эта история с кузеном? Не мог ли Джакомелли
взять да и выдумать ее? Иначе зачем бы им шептаться?
Он был насторожен, как больной, от которого окружающие скрывают
вынесенный врачами приговор: человек догадывается, что все вокруг лгут, но
они хитрее и стараются переключить его внимание, а если успокоить его все же
не удастся, то пытаются скрыть хотя бы самое страшное.
Да и не только дома замечал он всякие подозрительные симптомы;
вспоминались многозначительные взгляды коллег, и то, как они умолкали при
его появлении, и смущение, которое, встречаясь с ним, испытывали люди,
обычно любящие поболтать. Однако Горджа держал себя в руках и даже задавался
вопросом, уж не является ли эта его подозрительность признаком неврастении,
- ведь бывают же люди, которые с возрастом начинают видеть в окружающих
одних только врагов. Да и чего ему бояться? У него есть все: и слава, и
почет, и состояние. Театры и симфонические общества оспаривают друг у друга
право на исполнение его сочинений. Чувствует он себя как нельзя лучше и
вообще никогда не болел. Так что же? Какая опасность может ему угрожать? Но
все эти доводы рассудка успокоения не приносили.
На следующий день, после ужина, его вновь охватило необычайное
волнение. Было уже около десяти. Просматривая газету, он увидел, что новую
оперу Риббенца дают сегодня. Как же так? Разве Джакомелли не говорил, что
генеральная репетиция отложена? Как могло случиться, что его не
предупредили, обошлись без него? И почему дирекция театра не прислала ему,
как обычно, пригласительных билетов?
"Мария! Мария! - закричал он в волнении. - Ты знала, что премьера
Риббенца состоится сегодня?"
Встревоженная Мария прибежала на его зов:
"Я? Я... В общем, да. Но я думала..."
"Что ты думала?.. А как же билеты? Не может быть, чтобы мне не прислали
билетов!"
"Да прислали, прислали! Разве ты не видел конверта? Я положила его тебе
на столик".
"И ничего не сказала?"
"Я думала, тебе это неинтересно... Ты ведь сам говорил, что ни за что
не пошел бы... Говорил же, что им тебя не заманить... И вообще, у меня даже
из головы вылетело, клянусь..."
Горджа был вне себя,
"Не понимаю... просто не понимаю, - повторял он. - Пять минут
одиннадцатого... Теперь уже не успеть... И еще этот идиот Джакомелли...
(смутное подозрение, терзавшее его с некоторых пор, стало наконец
приобретать более конкретную форму: угроза по какой-то непонятной причине
таилась для него именно в опере Риббенца. Он снова непонимающим взором
уставился в газету). Ага, оперу ведь транслируют по радио!.. Ну уж этого у
меня никто не отнимет!"
Тут Мария сказала сокрушенно:
"Аугусто, мне очень жаль, но приемник не работает..."
"Не работает? С каких это пор?"
"Сразу после обеда испортился. В пять часов я его включила, а там
что-то вдруг щелкнуло, и он замолчал. Наверное, предохранитель сгорел".
"Именно сегодня вечером? Да вы что, сговорились все, чтобы..."
"Чтобы что? О чем сговорились? - Мария едва не плакала. - Я-то чем
виновата?"
"Ладно. Я ухожу. Уж приемник-то где-нибудь найдется..."
"Нет. Аугусто... на улице дождь... а ты простужен... Уже поздно... Ты
еще успеешь послушать эту проклятую оперу".
Но Горджа, схватив зонт, выбежал за дверь.
Он бродил по улице, пока его внимание не привлекли ярко освещенные окна
какого-то кафе. Народу там было мало. В глубине чайного зала собралась кучка
людей. Оттуда лилась музыка.
Странно, подумал Горджа. Такой интерес к приемнику у посетителей
появляется обычно лишь по воскресеньям, когда транслируют футбольные матчи.
Потом его осенило: уж не слушают ли они оперу Риббенца? Но это же абсурд!
Тех, кто сидел, замерев, перед приемником, никак нельзя было заподозрить в
любви к серьезной музыке: два молодых человека в свитерах, девица легкого
поведения, официант в белой куртке...
Горджа испытывал непонятное томление, словно он уже много дней, да
какое там дней - месяцы, годы знал, что окажется здесь, в этом, а не а
каком-то другом кафе, именно в этот час. И по мере того, как он подходил
ближе и ритм и мелодия становились все отчетливее, у него все сильнее и
сильнее сжималось сердце.
Это была совершенно незнакомая ему музыка, и в то же время она давно
сидела у него в мозгу, как гвоздь. Странная музыка, которую он уже слышал
тогда на улице, а потом, вечером, дома. Но сейчас она звучала еще свободнее,
горделивее и еще больше поражала своей буйной, какой-то грубой силой. Она
захватила даже этих невежественных людей - механиков, продажных женщин,
официантов. Покоренные, раздавленные, они слушали ее разинув рот. Гений! И
имя этому гению - Риббенц. А друзья и жена делали все возможное, чтобы
Горджа ничего не узнал, просто из жалости к нему. Этого гения человечество
ждало по меньшей мере полвека, но им оказался не он, Горджа, а другой, его
ровесник, до сих пор прозябавший в безвестности. Как отвратительна ему эта
музыка, как хорошо было бы развенчать ее, осмеять и покрыть позором,
показать, насколько она фальшива! Но она надвигалась, взрезая тишину, как
победоносный броненосец. Да, скоро, должно быть, она покорит весь мир.
Официант взял его под локоть: "Простите, синьор, вам нехорошо?" Горджа
действительно едва держался на ногах.
"Нет, нет, спасибо".
Охваченный отчаянием, так ничего и не заказав, он вышел из кафе под
дождь. "Святая мадонна!" - бормотал он, прекрасно понимая, что радости у
него уже никогда не будет. Он даже не мог облегчить душу, поведав о своих
страданиях богу: таких страданий бог не приемлет.
Величие человека
Был уже вечер, когда дверь погрузившейся во мрак тюрьмы открылась и
стражники швырнули в нее маленького бородатого старичка.
Борода у старичка была белая и большая, едва ли не больше его самого. В
мрачной, полутемной камере она распространяла слабый свет, и это произвело
на сидевших в ней арестантов определенное впечатление.
Из-за темноты старичок поначалу не разобрал, что в этой яме он не один,
и спросил:
"Есть здесь кто-нибудь?"
Ответом ему были смешки и злобное бормотание. Затем, в соответствии с
местным этикетом, каждый представился.
"Риккардон Марчелло, - прохрипел кто-то, - кража с отягчающими
обстоятельствами".
"Беццеда Кармело, - тоже глухим, словно из бочки, голосом назвал себя
следующий, - мошенник-рецидивист".
Потом пошло: "Марфи Лучано, изнасилование".
"Лаватаро Макс, невиновный".
После этих слов грохнул смех. Шутка всем очень понравилась: кто же не
знал Лаватаро - отпетого бандита, руки которого были обагрены кровью многих
жертв?
"Эспозито Энеа, убийство". В голосе говорившего явно слышалась нотка
гордости.
"Муттирони Винченцо, - этот голос звучал и вовсе победоносно, -
отцеубийство... Ну, а ты, старая блоха, кто таков?"
"Я... - ответил вновь прибывший, - по правде говоря, сам не знаю. Меня
задержали, велели предъявить документы, а у меня никаких документов никогда
и не было".
"Ха! Значит, бродяжничество, - сказал кто-то презрительно. - А как тебя
кличут?"
"Зовут меня... Морро, по кличке гм-гм... Великий".
"Великий Морро, значит. Что ж, неплохо! - прокомментировал голос из
темноты. - Имечко-то тебе немного великовато: его бы на десяток таких, как
ты, хватило".
"Совершенно верно, - кротко откликнулся старичок. - Но моей вины тут
нет. Эту кличку дали мне в насмешку, и теперь уж ничего не поделаешь. Скажу
больше: у меня от нее одни неприятности. Вот, например... но это слишком
длинная история..."
"Давай, давай, выкладывай! - грубо прикрикнул на старичка один из
узников. - Времени у нас хоть отбавляй".
Остальные поддержали его. В унылых тюремных буднях любое развлечение
казалось праздником.
"Ну, тогда ладно, - отозвался старик. - Бродил я однажды по городу -
как он называется, неважно - и увидел богатые палаты и слуг, сновавших
туда-сюда со всякими яствами. Наверное, тут готовятся к большому торжеству,
подумал я и подошел поближе, чтобы попросить милостыню. Но не успел я и рта
раскрыть, как какой-то верзила ростом не меньше двух метров хвать меня за
шиворот и давай орать: "Вот он, вор, я поймал его! Это он украл вчера попону
у нашего хозяина. И еще наглости хватило вернуться! Ну, теперь-то мы тебе
ребра пересчитаем!"
"Мне? - говорю. - Да я вчера был не меньше чем в тридцати милях отсюда.
Как же так?"
"Я видел тебя собственными глазами. Видел, как ты удирал с попоной в
руках", - закричал он и поволок меня во двор.
Я упал на колени и взмолился: "Вчера я был в тридцати милях отсюда. В
вашем городе я впервые. Слово Великого Мор-ро".
"Что-что?" - закричал этот бесноватый, вытаращив глаза.
"Слово Великого Морро", - повторил я.
А тот бугай вдруг как расхохочется:
"Так ты Великий Морро? Эй, люди, идите сюда, поглядите на эту вошь,
которую, оказывается, зовут Великим Морро! - И, обернувшись ко мне,
спрашивает:- Да знаешь ли ты, кто такой Великий Морро?"
"Я сам Морро и никакого другого не знаю". - говорю.
"Великий Морро, - заявляет мне негодяй, - это не кто иной, как наш
почтеннейший хозяин. И ты, нищий, осмеливаешься присваивать себе его имя!
Ну, теперь тебе несдобровать! А вот и сам хозяин идет".
И верно. Привлеченный криками, владелец палат вышел во двор. Это был
богатейший купец - самый богатый человек в городе, а может, и на всем белом
свете. И вот подходит он ко мне, смотрит, расспрашивает, смеется: ему смешно
от одной мысли, что какой-то нищий носит его имя. Потом он велит слуге
отпустить меня, приглашает к себе в дом, показывает огромные залы, битком
набитые сокровищами, и даже одну комнату с бронированными стенами, а в ней
вот такие кучи золота и драгоценных камней, велит хорошенько меня накормить,
а потом и говорит: "Эта история с именем, нищий старец, тем более
удивительна, что и со мной во время путешествия в Индию однажды приключилось
то же самое. Отправился я там на рынок со своим товаром, и люди, увидев,
какими ценными вещами я торгую, сразу же столпились вокруг и стали
расспрашивать, кто я и откуда. "Меня зовут Великий Морро", - отвечаю, а они,
нахмурившись, говорят: "Великий Морро? Да какое же величие может быть у
тебя, жалкий купчишка? Величие человека - в его уме. Великий Морро на свете
только один, и живет он в этом городе. Он - гордость нашей страны, и ты,
мошенник, сейчас повинишься перед ним за свое хвастовство".
Тут меня схватили, связали мне руки и повели к этому самому Морро, о
существовании которого я и не знал. Он оказался прославленным ученым,
философом, математиком, астрономом и астрологом, которого почитали чуть не
как бога. К счастью, он сразу понял, что произошло недоразумение,
рассмеялся, велел меня развязать и повел осматривать кабинет, обсерваторию,
удивительные приборы, которые он изготовил собственными руками. Потом он
сказал:
"Этот случай, о благородный иноземный купец, тем более удивителен, что
и со мной однажды во время моего путешествия на острова Леванта произошла