рассмеяться.
Тут вмешался Лучони: "Спокойно, друзья, спокойно... Кто сказал, что это
была собака отшельника? Кто распространяет подобную чепуху?"
"Да они сами ничего толком не знают!" - пожав плечами, сказал
Дефенденте.
"Это говорят те, - заметил кавалер Бернардис, - кто видел сегодня
утром, как ее хоронили... Говорят, это именно тот пес: у него на кончике
левого уха было белое пятнышко".
"А сам он весь черный?"
"Да, черный", - ответил кто-то из присутствующих.
"Крупный такой, и хвост ершиком?"
"Совершенно верно".
"По-вашему, это была собака отшельника?"
"Ну да, отшельника".
"Тогда смотрите, вот она, ваша собака! - воскликнул Лучони, указывая на
дорогу. - Живехонькая. И еще здоровее, чем прежде!"
Дефенденте побелел так, что стал похож на гипсовое изваяние. Своей
ленивой трусцой по улице бежал Галеоне. На мгновение остановившись, он
посмотрел через стекло на людей, собравшихся в кафе, и спокойно побежал
дальше.
Почему это нищим по утрам кажется, что им теперь достается больше
хлеба, чем прежде? Почему кружки с пожертвованиями, в которые на протяжении
долгих лет не попадало ни сольдо, сейчас весело позвякивают? Почему дети,
бывшие до сих пор такими строптивыми, охотно бегут в школу? Почему гроздья
винограда остаются на лозах до самого сбора и никто их не обрывает? Почему
мальчишки не кидают камнями и гнилыми помидорами в горбатого Мартино? Почему
все это и еще многое другое? Никто, конечно, не признается: жители Тиса
упрямы и независимы, и никогда вы от них не услышите правды, то есть что они
боятся какой-то дворняги, причем не того, что она их покусает, а того, что
она может плохо о них подумать.
Дефенденте исходил желчью. Это же рабство какое-то! Даже ночью
невозможно дышать спокойно. Что за наказание - присутствие бога, если оно
тебе не нужно! А бог был, и был не какой-то там сказкой, не прятался в
церкви среди свечей и ладана, а бродил из дома в дом, избрав своим, так
сказать, средством передвижения обычную собаку. Крошечная частичка
Создателя, малая толика его души проникла в Галеоне и теперь его глазами
смотрела, приглядывалась, примечала.
Когда только к этой псине придет старость? Хоть бы она поскорее
обессилела и сидела себе спокойно где-нибудь в уголке! Утратив из-за
старости способность передвигаться, она перестала бы досаждать людям.
А годы все шли и шли, на улицах не горланили и не сквернословили
пьянчужки, после полуночи девицы уже не прогуливались и не хихикали с
солдатами под портиками. Когда старая корзина Дефенденте развалилась от
долгого употребления, он обзавелся новой, но не стал делать в ней потайную
дверцу (пока под ногами путался Галеоне, он не осмеливался воровать хлеб у
нищих). А бригадир карабинеров Венарьелло спокойно дремал на пороге казармы,
удобно устроившись в глубоком плетеном кресле.
Прошло много лет. Галеоне постарел, двигаться стал медленнее, и на ходу
его заметно покачивало. Однажды с ним случилось что-то вроде паралича:
отнялись задние ноги, и пес больше не мог ходить.
На беду, произошло это на площади, когда он дремал рядом с собором на
низкой каменной ограде, за которой тянулся изрезанный дорожками и тропинками
крутой берег реки. С точки зрения гигиены положение было выгодным, так как
животное могло отправлять свои естественные надобности, не пачкая ни ограду,
ни площадь. Только место здесь было открытое, не защищенное от ветра и
дождя.
И на этот раз никто, конечно, не подал виду, что заметил пса, который
дрожал всем телом и жалобно скулил. Болезнь бродячей собаки - зрелище
малоприятное. Однако у тех, кто присутствовал при этом и по мучительным
попыткам пса сдвинуться с места догадался, что именно случилось, екнуло
сердце и в душе вновь затеплилась надежда. Во-первых, собака не могла больше
бродить по городу - ей было теперь не под силу передвинуться хотя бы на
метр. А главное, кто станет ее кормить на глазах у всего города? Кто первый
осмелится обнародовать свою тайную дружбу с псиной? Кто рискнет сделаться
всеобщим посмешищем? Все это вселяло надежду, что Галеоне скоро подохнет с
голоду.
Перед ужином горожане прогуливались, как обычно, по тротуарам вокруг
площади, болтали о всяких пустяках: о том, например, что у дантиста
появилась новая ассистентка, об охоте, о ценах на гильзы для патронов, о
новом фильме. Полами своих пиджаков они задевали морду собаки, которая
лежала, свесив задние ноги с края ограды, и хрипло дышала. Все глядели
вдаль, поверх неподвижного животного, привычно любуясь открывавшейся их
взору величественной панорамой реки, такой прекрасной на закате. Часам к
восьми с севера нагнало тучи, пошел дождь, и площадь опустела.
Но среди ночи, несмотря на непрерывный дождь, в городке появились
крадущиеся вдоль стен тени: словно стягивались к месту преступления
заговорщики. Пригнувшись, таясь от чужих глаз, они короткими перебежками
приближались к площади и там, скрывшись в тени портиков и подъездов,
выжидали удобного момента. Уличные фонари в этот час дают мало света, вокруг
темень. Сколько же их, этих призраков? Не один десяток, наверное. Они несут
еду собаке, но каждый готов пойти на что угодно, лишь бы остаться
неузнанным. Собака не спит: у самого края ограды, на фоне черной долины
светятся две зеленые фосфоресцирующие точки, и временами над площадью гулко
разносится прерывистый жалобный вой.
Все долго выжидают. Наконец кто-то, закутав лицо шарфом и надвинув на
глаза козырек каскетки, первым отваживается приблизиться к собаке. Остальные
не выходят из укрытий, чтобы рассмотреть смельчака: слишком уж каждый боится
за себя.
Одна за другой, с большими интервалами - чтобы избежать встреч, -
таинственные фигуры приближаются к соборной ограде и что-то на нее кладут.
Вой прекращается.
Наутро все увидели Галеоне спящим под непромокаемой попонкой. На
каменной ограде рядом с ним возвышалась горка всякой всячины: хлеба, сыра,
мясных обрезков. Даже миску с молоком кто-то поставил.
Когда собаку разбил паралич, городок поначалу воспрянул духом, но это
было заблуждением, которое очень скоро рассеялось. Животное, лежавшее на
краю каменной ограды, могло обозревать сверху многие улицы. Добрая половина
Тиса оказалась под его контролем. А разве мог кто-нибудь знать, как далеко
он видит? До домов же, находившихся в окраинных кварталах и не попадавших в
поле зрения Галеоне, доносился его голос. Да и вообще, как теперь вернуться
к прежним привычкам? Это было бы равносильно признанию в том, что люди
изменили всю свою жизнь из-за какой-то собаки, позорному раскрытию тайны,
суеверно и ревностно оберегавшейся столько лет. Даже Дефенденте, чья пекарня
была скрыта от бдительного ока собаки, что-то уже не тянуло к сквернословию
и к новым попыткам вытаскивать через подвальное окошко хлеб из корзины.
Галеоне теперь ел еще больше, чем прежде, а поскольку двигаться он не
мог, то разжирел, как свинья. Кто знает, сколько он еще мог так прожить. С
первыми холодами к горожанам Тиса вернулась надежда, что он околеет. Хоть
пес и был прикрыт куском клеенки, но лежал на ветру и легко мог схватить
какую-нибудь хворобу.
Однако и на этот раз зловредный Лучони развеял всякие иллюзии. Как-то
вечером, рассказывая в трактире очередную охотничью историю, он поведал, что
его легавая однажды заболела бешенством оттого, что провела в поле во врет
снегопада целую ночь; пришлось ее пристрелить - до сих пор, как вспомнишь,
сердце сжимается.
"А из-за этой псины, - как всегда, первым коснулся неприятной темы
кавалер Бернардис, - из-за этой мерзкой парализованной псины, которая лежит
на ограде возле собора и которую какие-то кретины продолжают подкармливать,
так вот, я говорю, из-за нее нам не грозит опасность?"
"А хоть бы она и взбесилась, - включился в разговор Дефенденте, - что с
того? Ведь двигаться она не может!"
"Кто это тебе сказал? - тут же отреагировал Лучони. - Бешенство
прибавляет сил. Я, например, не удивлюсь, если она вдруг запрыгает, как
косуля!"
Бернардис растерялся:
"Что же нам теперь делать?"
"Ха, мне-то лично на все наплевать. У меня всегда при себе надежный
друг", - сказал Лучони и вытащил из кармана тяжелый револьвер.
"Ну, конечно! - закричал Бернардис. - Тебе хорошо: у тебя нет детей! А
когда их трое, как у меня, не очень-то расплюешься".
"Мое дело - предупредить. Теперь решайте сами", - сказал старший
мастер, полируя дуло револьвера рукавом пиджака.
Сколько же это лет прошло после смерти отшельника? Три, четыре, пять -
кто упомнит? К началу ноября деревянная будка для собаки была уже почти
готова. Мимоходом - дело-то слишком незначительное, чтобы уделять ему много
внимания, - об этом поговорили даже в муниципальном совете. И не нашлось
человека, который внес бы куда более простое предложение - убить пса или
вывезти его подальше. Плотнику Стефано поручили сколотить будку таким
образом, чтобы ее можно было установить прямо на ограде, и еще выкрасить ее
в красный цвет: все-таки будет гармонировать с кирпичным фасадом собора.
"Что за безобразие! Что за глупость!" - говорили все, стараясь показать,
будто идея эта пришла в голову кому угодно, только не им. Выходит, Страх
перед собакой, видевшей бога, уже перестал быть тайной?
Но установить будку так и не пришлось. В начале ноября одни из
подмастерьев пекаря, направляясь, как обычно, в четыре часа утра на работу
через площадь, увидел на земле у ограды неподвижный черный холмик. Он
подошел, потрогал его и бегом пустился в пекарню.
"Что там еще такое?" - спросил Дефенденте, увидев напуганного
мальчишку. "Он умер! Он умер!" - с трудом переводя дух, выдавил из себя тот.
"Кто умер?"
"Да этот чертов пес... Лежит на земле и уже твердый, как камень!"
Так что же? Все облегченно вздохнули? Предались безумной радости? Ну,
конечно, эта доставившая им столько неудобств частичка бога наконец-то
покинула их, но слишком много времени утекло. Как теперь повернуть вспять?
Как начать все сначала? За эти годы молодежь приобрела другие привычки. В
конце концов воскресная месса тоже ведь какое-то развлечение. Да и
ругательства почему-то стали резать ухо. Короче говоря, все ждали великого
облегчения, но ничего такого не испытали.
И потом: если бы теперь возродились прежние, свободные нравы, не было
бы это равносильно признанию? Сколько трудов стоило скрывать свои страхи, а
теперь вдруг взять да и выставить себя на посмешище? Целый город изменил
свою жизнь из почтения к какой-то собаке! Да над этим стали бы потешаться
даже за границей!
Но вот вопрос: где похоронить животное? В городском саду? Нет, нет, в
самом центре города нельзя, его жители и так уже натерпелись достаточно. На
свалке? Люди переглядывались, но никто не решался высказаться первым. "В
инструкциях такие случаи не предусмотрены", - заметил наконец секретарь
муниципалитета, выведя всех из затруднительного положения. Кремировать пса в
печи? А вдруг после этого начнутся инфекционные заболевания? Тогда зарыть
его за городом - вот правильное решение. Но на чьей земле? Кто на это
согласится? Начались даже споры: никто не хотел закапывать мертвую собаку на
своем участке.
А что, если захоронить ее рядом с отшельником?
И вот собаку, которая видела бога, положили в маленький ящик, ящик
поставили на тележку и повезли к холмам. Дело было в воскресенье, и многие
воспользовались случаем, чтобы совершить загородную прогулку. Шесть или семь
колясок с мужчинами и женщинами следовали за тележкой с ящиком; все
старались делать вид, будто им весело. День, правда, выдался солнечный, но
застывшие поля и голые ветки деревьев являли не такое уж радостное зрелище.
Подъехав к холму, все высыпали из колясок и пешком потянулись к
развалинам древней часовни. Дети бежали впереди.
"Мама, мама! - послышалось вдруг сверху. - Скорее! Идите сюда,
смотрите!"
Прибавив шагу, все поспешили к могиле Сильвестре. С того давно забытого
дня, когда его похоронили, никто сюда больше не поднимался. Под деревянным
крестом на могильном холмике лежал маленький скелет, от снега, ветра и дождя
ставший таким хрупким и белым, словно был сделан из филиграни. Скелет
собаки.
Волшебство природы
Пятидесятидвухлетний художник-декоратор Адольфо Ло Ритто уже лежал в
постели, когда в замочной скважине повернулся ключ. Он посмотрел на часы:
четверть второго. Это пришла домой его жена Рената.
Снимая свою шляпку из птичьих перышек, она остановилась на пороге
комнаты; на лице ее застыла деланно-непринужденная улыбка. Во всем облике
этой тридцативосьмилетней худощавой женщины с тоненькой талией и от природы
по-детски надутыми губками было что-то вызывающе бесстыдное.
Не отрывая головы от подушки, муж с укоризной, слабым голосом сказал:
"Мне было плохо".
"Плохо, говоришь?" - равнодушно спросила она, подходя к шкафу.
"Да, приступ этих моих ужасных колик... думал, не вынесу..."
"Но теперь полегчало?" - тем же тоном спросила жена.
"Сейчас стало получше, но все равно еще больно... - Тут его голос
внезапно переменился, стал резким, злым:- А где это ты была? Могу я узнать,
где ты была? Сейчас уже половина второго!"
"Незачем так кричать. Где я была? В кино была, с Франкой".
"В каком кино?"
"В "Максимуме".
"А что там идет?"
"Ну, знаешь! Что это с тобой сегодня? Учиняешь допрос, где я была, да в
каком кинотеатре, да на каком фильме, может, хочешь еще знать, на каком
трамвае я ехала? Тебе сказано, что я была с Франкой!"
"Какой, говоришь, фильм вы смотрели?" Спрашивая, он все с тем же
страдальческим выражением лица подвинулся на кровати так, чтобы можно было
достать со стола пачку газет.
"Ах, вот оно что! Проверить решил? Думаешь, я лгу? Хочешь меня
подловить, да? Ладно. В таком случае я тебе вообще ничего не скажу. Вот
так".
"Знаешь, кто ты? Хочешь, я скажу тебе, кто ты? - От жалости к самому
себе Ло Ритто едва не плакал. - Хочешь, я скажу тебе, кто ты? Хочешь?"
Задыхаясь от ярости, он повторял и повторял один и тот же дурацкий
вопрос.
"Ну скажи, скажи, если тебе так уж хочется!"
"Ты... ты... ты... - выкрикнул он механически раз десять подряд, с
мрачным наслаждением бередя рану, нывшую где-то глубоко в груди. - Я тут
едва не подох, а ты шляешься неизвестно с кем. Какой-то "Максимум"
придумала! Я болею, а она разгуливает с кавалерами... да ты хуже самой
последней девки... - Тут он, чтобы усилить впечатление от сказанного, сделал
вид, будто его душат рыдания, и, всхлипывая, продолжал:- Ты... ты меня...
погу... ты меня погубила, навлекла позор на мой дом... Я лежу в постели
больной, а ты всю ночь где-то шатаешься!"
"Ну, завел, завел! - наконец откликнулась жена, убравшая между тем
шляпку и костюм в шкаф, и повернула к нему побледневшее и вытянувшееся от
злости лицо. - А теперь, по-моему, лучше тебе помолчать".
"Вот как, это я еще и молчать должен! Да как у тебя хватило наглости
сказать такое? Я должен молчать? Делать вид, будто ничего не произошло? Ты
будешь разгуливать до часу ночи и заниматься своими грязными делишками, а я
- молчи?"
Она тихо, с расстановкой, так что все "с" у нее получались свистящими,
сказала: "Если бы ты только знал, как ты мне противен, если бы ты только
знал, старый сморчок! Подумаешь, художник Ло Ритто! Пачкун! - Ей доставляло
наслаждение, что каждое ее слово, как бурав, ввинчивалось в самые
чувствительные и болезненные точки его души. - Да ты посмотри, посмотри на
себя в зеркало. Ты же конченый человек, развалина, беззубая уродина... с
этими своими сальными косицами! Художник, ха!.. Да от тебя же смердит... Не
чувствуешь, какая вонища в комнате?" И она с гримасой отвращения распахнула
окно и легла грудью на подоконник, делая вид, будто ей необходимо глотнуть
свежего воздуха.
С кровати послышалось хныканье: "Я наложу на себя руки, клянусь, я
покончу с собой, не могу больше..."
Женщина молчала, стоя неподвижно и глядя из окна в холодную декабрьскую
ночь.
Чуть погодя он уже не жалостливым, а снова зазвеневшим от ярости
голосом закричал: "Да закрой, закрой это проклятое окно! Хочешь, чтобы я
простудился?"
Жена не шелохнулась. Он посмотрел искоса на ее лицо: оно уже не было ни
злым, ни напряженным; казалось, из него вдруг ушла жизнь: отразившееся на
нем непонятное новое чувство удивительным образом его изменило. И какой-то
странный свет озарил его.
"Интересно, о чем она думает? - спросил он себя. - Может, ее испугала
моя угроза покончить с собой?" Но он сразу понял, что ошибся. Даже если бы у
него были какие-то основания тешить себя надеждой, что у жены осталась хоть
капля привязанности к нему, было ясно, что дело тут в чем-то другом. В
чем-то очень страшном и сильном. Но в чем именно?
Вдруг жена, стоя все так же неподвижно, окликнула его: "Адольфо! -
Голос ее был нежным и испуганным, как у девочки. - Адольфо, посмотри", -
пробормотала она в какой-то невыразимой тоске, словно из последних сил.
Любопытство Ло Ритто было так велико, что он, позабыв о холоде, вскочил
с постели, оперся о подоконник рядом с женой да так и окаменел.
Над черным гребнем крыш по другую сторону двора медленно поднималось в
небо что-то огромное и светящееся. Округлый, правильной формы контур
проступал все четче и наконец вырисовался полностью: это был сверкающий диск
невиданных размеров.
"Господи, луна!" - потрясение прошептал он.
Да, это была луна, но не мирная обитательница нашего ночного неба,
пособница любви, добрая волшебница, своим сказочным светом превращающая
лачуги в дворцы, а огромное, изрытое страшными провалами чудовище. В силу
какого-то вселенского катаклизма она непомерно увеличилась и, безмолвная,
нависла над миром, заливая его ровным ослепительным светом, похожим на свет
бенгальских огней. В нем каждая вещь прорисовывалась до мельчайших деталей,
отчетливо виднелось все - углы, карнизы, камни, царапины на стенах, волоски
и морщины на лицах людей. Но никто не смотрел по сторонам. Глаза всех были
обращены к небу, люди не могли оторваться от этого ужасающего зрелища.
Неужели извечных законов природы больше не существует, какая-то
страшная ошибка нарушила порядок во вселенной? Может, это уже конец, может,
наш спутник со все возрастающей скоростью неотвратимо приближается к земле и
через несколько часов зловещий шар разрастется так, что заполнит собой все
небо, потом его свет померкнет в конусе земной тени и уже ничего не будет
видно, пока в какую-то долю секунды в тусклом свете ночного города мы не
почувствуем, как на нас надвигается не имеющий границ шероховатый каменный
потолок; мы даже не успеем ничего увидеть - все разлетится и рухнет в
пустоту прежде, чем наш слух уловит начало взрыва.
Со двора доносятся стук распахиваемых окон и ставен, призывы, крики
ужаса; у подоконников сгрудились люди, в этом лунном свете они кажутся
призраками.
Ло Ритто чувствует, как рука жены сжимает его руку, сжимает так, что
ему становится больно.
"Адольфо, - выдыхает она, - Адольфо, о, прости меня, Адольфо, сжалься
надо мной, прости!"
Всхлипывая, она прижимается к нему, ее бьет сильная дрожь. Не отрывая
глаз от чудовищной луны, он обнимает жену, а в это время словно идущий из
недр земли гул - это кричат и стенают люди, миллионы людей - разносится над
крышами охваченного ужасом города.
Стены Анагора
Когда мы углубились в Тибести, проводник из местных жителей спросил, не
желаю ли я случайно взглянуть на стены города Анагора - он может их
показать. Я посмотрел на карту, но города Анагора там не было. Не упоминался
он и в туристских путеводителях, обычно весьма подробных. Я спросил: "Что же
это за город, если его нет на географических картах?" И услышал в ответ:
"Это большой, очень богатый и могущественный город, но на географических
картах он не отмечен потому, что наше правительство не признает или делает
вид, что не признает его. Он обходится своими силами и никому не
подчиняется. Он существует сам по себе - даже королевские министры не могут
в него войти. Он не торгует с другими странами, ни с близкими, ни с
дальними. Он закрыт для всех. Он живет много веков за своими толстыми
стенами. А то, что из него никто и никогда еще не выходил, не означает
разве, что люди там счастливы?"
"Но на картах, - продолжал упорствовать я, - нет города под названием
Анагор; должно быть, это одна из множества здешних легенд, и все дело, как
видно, в миражах, порождаемых раскаленным воздухом пустыни".
"Нам лучше двинуться в путь за два часа до рассвета, - сказал
проводник, которого звали Магалон. Сказал так, словно не слышал моих слов. -
На твоей машине, господин, к полудню мы уже будем у Анагора. Я приду за
тобой в три часа пополуночи, мой господин".
"Город, подобный тому, о котором рассказываешь ты, был бы обозначен на
картах двойным кружком, и название его напечатали бы крупным шрифтом. Я же
не нахожу никаких упоминаний об Анагоре; его, как видно, не существует... В
три я буду ждать тебя, Магалон".
В три часа ночи мы с включенными фарами двинулись к югу по дорогам
пустыни, и, пока я курил одну сигарету за другой, пытаясь хоть как-то
согреться, горизонт слева посветлел, и вскоре показалось солнце. Оно залило
пустыню жгучим светом, воздух быстро раскалился, появилось марево, и мы
увидели повсюду озера и болота, а в них - отражение скалистых утесов с очень
четкими очертаниями; в действительности же воды здесь негде было набрать и
ведерка и вокруг простирались одни пески и россыпи раскаленных камней.
Но машина удивительно послушно катила вперед, и в 11 часов 37 минут
Магалон, сидевший рядом со мной, сказал: "Смотри, господин". И я
действительно увидел тянувшиеся на много километров сплошные желтоватого
цвета стены высотой метров в двадцать - тридцать; в некоторых местах над
ними возвышались башенки.
Когда мы приблизились, я заметил, что у самых стен разбит целый лагерь;
здесь были и убогие навесы, и палатки, и богатые шатры, над которыми
развевались штандарты.
"Кто это?" - спросил я. И Магалон объяснил: "Это люди, которые надеются
войти в город, потому они и разбили свой лагерь у его ворот".
"Вот как! Значит, здесь есть и ворота?" у
"Да, их здесь множество - и больших, и малых. Не меньше сотни. Но длина
стен по окружности так велика, что ворота находятся на значительном
расстоянии друг от друга".
"Ну, и когда же эти ворота открываются?"
"Их не открывают почти никогда. Но одни какие-то, говорят, все же
должны открыться. Сегодня вечером или завтра, а может, через три месяца или
через пятьдесят лет, неизвестно. Это и есть великая тайна города Анагора".
Мы подъехали и остановились у массивных ворот, выкованных, казалось, из
одного куска железа. Много ожидающих собралось возле них. Здесь были
изможденные бедуины, нищие, женщины в покрывалах, монахи, вооруженные до
зубов воины и даже один владетельный князь со своей небольшой свитой. Время
от времени кто-нибудь стучал палицей в ворота, и те отзывались глухим
рокотом.
"Люди стучат, - пояснил проводник, - чтобы там, в Анагоре, вышли на
стук и отперли. Здесь все уверены, что, если не стучать, никто и никогда
ворот не откроет".
Меня взяло сомнение: "Но это точно, что там, за стенами, кто-то есть?
Может, город уже давно мертв?"
Магалон, улыбнувшись, ответил: "Все оказавшиеся здесь впервые думают
так же. И я когда-то сомневался - считал, что за стенами живых людей не
осталось. Но это неверно, и тому есть доказательство. Бывают вечера, когда
при благоприятном освещении можно разглядеть дымки; они поднимаются из
города прямо к небу, словно от множества курильниц. Ясно, что в городе живут
люди - они разводят огонь и готовят пищу. Есть доказательство, еще более
убедительное: был случай, когда ворота все-таки открыли".
"Когда же?"
"Точной даты, сказать по правде, никто не знает. Одни говорят, что
месяц или полтора тому назад, другие считают, что с тех пор прошло два, три,
а то и четыре года, а кое-кто думает даже, что это было во времена, когда
правил султан Ам-эль-Эргун".
"А когда правил Ам-эль-Эргун?"
"Около трехсот лет тому назад... Но тебе, мой господин, очень
повезло... Смотри. Хотя сейчас полдень и воздух раскален, вон там, видишь,
появились дымы".
Несмотря на жару, внезапное оживление охватило этот пестрый лагерь. Все
вышли из палаток и стали указывать пальцами на две колеблющиеся струйки
серого дыма, которые поднимались в неподвижном воздухе над стенами. Я не
понимал ни единого слова из того, что выкрикивали эти люди взволнованными
голосами, сливавшимися в сплошной гул. Но было очевидно, что все они
охвачены восторгом. Словно эти два жалких дымка были самым великим чудом на
свете и сулили тем, кто их видел, близкое счастье. Мне же все эти восторги
казались необоснованными по следующим соображениям.
Во-первых, от появления дымов вовсе не возрастала вероятность того, что
ворота откроются, а потому не было никаких разумных причин для подобного
ликования.
Во-вторых, поднятый шум, если его услышали по ту сторону стен - а его,
конечно же, должны были услышать, - скорее мог насторожить обитателей
Анагора, чем вызвать у них желание открыть ворота.
В-третьих, появление дыма само по себе вовсе не означало, что Анагор
обитаем. Может, это просто случайный пожар, занявшийся от лучей нещадно
палящего солнца? Была и еще одна, пожалуй, наиболее вероятная версия: ведь
Тут вмешался Лучони: "Спокойно, друзья, спокойно... Кто сказал, что это
была собака отшельника? Кто распространяет подобную чепуху?"
"Да они сами ничего толком не знают!" - пожав плечами, сказал
Дефенденте.
"Это говорят те, - заметил кавалер Бернардис, - кто видел сегодня
утром, как ее хоронили... Говорят, это именно тот пес: у него на кончике
левого уха было белое пятнышко".
"А сам он весь черный?"
"Да, черный", - ответил кто-то из присутствующих.
"Крупный такой, и хвост ершиком?"
"Совершенно верно".
"По-вашему, это была собака отшельника?"
"Ну да, отшельника".
"Тогда смотрите, вот она, ваша собака! - воскликнул Лучони, указывая на
дорогу. - Живехонькая. И еще здоровее, чем прежде!"
Дефенденте побелел так, что стал похож на гипсовое изваяние. Своей
ленивой трусцой по улице бежал Галеоне. На мгновение остановившись, он
посмотрел через стекло на людей, собравшихся в кафе, и спокойно побежал
дальше.
Почему это нищим по утрам кажется, что им теперь достается больше
хлеба, чем прежде? Почему кружки с пожертвованиями, в которые на протяжении
долгих лет не попадало ни сольдо, сейчас весело позвякивают? Почему дети,
бывшие до сих пор такими строптивыми, охотно бегут в школу? Почему гроздья
винограда остаются на лозах до самого сбора и никто их не обрывает? Почему
мальчишки не кидают камнями и гнилыми помидорами в горбатого Мартино? Почему
все это и еще многое другое? Никто, конечно, не признается: жители Тиса
упрямы и независимы, и никогда вы от них не услышите правды, то есть что они
боятся какой-то дворняги, причем не того, что она их покусает, а того, что
она может плохо о них подумать.
Дефенденте исходил желчью. Это же рабство какое-то! Даже ночью
невозможно дышать спокойно. Что за наказание - присутствие бога, если оно
тебе не нужно! А бог был, и был не какой-то там сказкой, не прятался в
церкви среди свечей и ладана, а бродил из дома в дом, избрав своим, так
сказать, средством передвижения обычную собаку. Крошечная частичка
Создателя, малая толика его души проникла в Галеоне и теперь его глазами
смотрела, приглядывалась, примечала.
Когда только к этой псине придет старость? Хоть бы она поскорее
обессилела и сидела себе спокойно где-нибудь в уголке! Утратив из-за
старости способность передвигаться, она перестала бы досаждать людям.
А годы все шли и шли, на улицах не горланили и не сквернословили
пьянчужки, после полуночи девицы уже не прогуливались и не хихикали с
солдатами под портиками. Когда старая корзина Дефенденте развалилась от
долгого употребления, он обзавелся новой, но не стал делать в ней потайную
дверцу (пока под ногами путался Галеоне, он не осмеливался воровать хлеб у
нищих). А бригадир карабинеров Венарьелло спокойно дремал на пороге казармы,
удобно устроившись в глубоком плетеном кресле.
Прошло много лет. Галеоне постарел, двигаться стал медленнее, и на ходу
его заметно покачивало. Однажды с ним случилось что-то вроде паралича:
отнялись задние ноги, и пес больше не мог ходить.
На беду, произошло это на площади, когда он дремал рядом с собором на
низкой каменной ограде, за которой тянулся изрезанный дорожками и тропинками
крутой берег реки. С точки зрения гигиены положение было выгодным, так как
животное могло отправлять свои естественные надобности, не пачкая ни ограду,
ни площадь. Только место здесь было открытое, не защищенное от ветра и
дождя.
И на этот раз никто, конечно, не подал виду, что заметил пса, который
дрожал всем телом и жалобно скулил. Болезнь бродячей собаки - зрелище
малоприятное. Однако у тех, кто присутствовал при этом и по мучительным
попыткам пса сдвинуться с места догадался, что именно случилось, екнуло
сердце и в душе вновь затеплилась надежда. Во-первых, собака не могла больше
бродить по городу - ей было теперь не под силу передвинуться хотя бы на
метр. А главное, кто станет ее кормить на глазах у всего города? Кто первый
осмелится обнародовать свою тайную дружбу с псиной? Кто рискнет сделаться
всеобщим посмешищем? Все это вселяло надежду, что Галеоне скоро подохнет с
голоду.
Перед ужином горожане прогуливались, как обычно, по тротуарам вокруг
площади, болтали о всяких пустяках: о том, например, что у дантиста
появилась новая ассистентка, об охоте, о ценах на гильзы для патронов, о
новом фильме. Полами своих пиджаков они задевали морду собаки, которая
лежала, свесив задние ноги с края ограды, и хрипло дышала. Все глядели
вдаль, поверх неподвижного животного, привычно любуясь открывавшейся их
взору величественной панорамой реки, такой прекрасной на закате. Часам к
восьми с севера нагнало тучи, пошел дождь, и площадь опустела.
Но среди ночи, несмотря на непрерывный дождь, в городке появились
крадущиеся вдоль стен тени: словно стягивались к месту преступления
заговорщики. Пригнувшись, таясь от чужих глаз, они короткими перебежками
приближались к площади и там, скрывшись в тени портиков и подъездов,
выжидали удобного момента. Уличные фонари в этот час дают мало света, вокруг
темень. Сколько же их, этих призраков? Не один десяток, наверное. Они несут
еду собаке, но каждый готов пойти на что угодно, лишь бы остаться
неузнанным. Собака не спит: у самого края ограды, на фоне черной долины
светятся две зеленые фосфоресцирующие точки, и временами над площадью гулко
разносится прерывистый жалобный вой.
Все долго выжидают. Наконец кто-то, закутав лицо шарфом и надвинув на
глаза козырек каскетки, первым отваживается приблизиться к собаке. Остальные
не выходят из укрытий, чтобы рассмотреть смельчака: слишком уж каждый боится
за себя.
Одна за другой, с большими интервалами - чтобы избежать встреч, -
таинственные фигуры приближаются к соборной ограде и что-то на нее кладут.
Вой прекращается.
Наутро все увидели Галеоне спящим под непромокаемой попонкой. На
каменной ограде рядом с ним возвышалась горка всякой всячины: хлеба, сыра,
мясных обрезков. Даже миску с молоком кто-то поставил.
Когда собаку разбил паралич, городок поначалу воспрянул духом, но это
было заблуждением, которое очень скоро рассеялось. Животное, лежавшее на
краю каменной ограды, могло обозревать сверху многие улицы. Добрая половина
Тиса оказалась под его контролем. А разве мог кто-нибудь знать, как далеко
он видит? До домов же, находившихся в окраинных кварталах и не попадавших в
поле зрения Галеоне, доносился его голос. Да и вообще, как теперь вернуться
к прежним привычкам? Это было бы равносильно признанию в том, что люди
изменили всю свою жизнь из-за какой-то собаки, позорному раскрытию тайны,
суеверно и ревностно оберегавшейся столько лет. Даже Дефенденте, чья пекарня
была скрыта от бдительного ока собаки, что-то уже не тянуло к сквернословию
и к новым попыткам вытаскивать через подвальное окошко хлеб из корзины.
Галеоне теперь ел еще больше, чем прежде, а поскольку двигаться он не
мог, то разжирел, как свинья. Кто знает, сколько он еще мог так прожить. С
первыми холодами к горожанам Тиса вернулась надежда, что он околеет. Хоть
пес и был прикрыт куском клеенки, но лежал на ветру и легко мог схватить
какую-нибудь хворобу.
Однако и на этот раз зловредный Лучони развеял всякие иллюзии. Как-то
вечером, рассказывая в трактире очередную охотничью историю, он поведал, что
его легавая однажды заболела бешенством оттого, что провела в поле во врет
снегопада целую ночь; пришлось ее пристрелить - до сих пор, как вспомнишь,
сердце сжимается.
"А из-за этой псины, - как всегда, первым коснулся неприятной темы
кавалер Бернардис, - из-за этой мерзкой парализованной псины, которая лежит
на ограде возле собора и которую какие-то кретины продолжают подкармливать,
так вот, я говорю, из-за нее нам не грозит опасность?"
"А хоть бы она и взбесилась, - включился в разговор Дефенденте, - что с
того? Ведь двигаться она не может!"
"Кто это тебе сказал? - тут же отреагировал Лучони. - Бешенство
прибавляет сил. Я, например, не удивлюсь, если она вдруг запрыгает, как
косуля!"
Бернардис растерялся:
"Что же нам теперь делать?"
"Ха, мне-то лично на все наплевать. У меня всегда при себе надежный
друг", - сказал Лучони и вытащил из кармана тяжелый револьвер.
"Ну, конечно! - закричал Бернардис. - Тебе хорошо: у тебя нет детей! А
когда их трое, как у меня, не очень-то расплюешься".
"Мое дело - предупредить. Теперь решайте сами", - сказал старший
мастер, полируя дуло револьвера рукавом пиджака.
Сколько же это лет прошло после смерти отшельника? Три, четыре, пять -
кто упомнит? К началу ноября деревянная будка для собаки была уже почти
готова. Мимоходом - дело-то слишком незначительное, чтобы уделять ему много
внимания, - об этом поговорили даже в муниципальном совете. И не нашлось
человека, который внес бы куда более простое предложение - убить пса или
вывезти его подальше. Плотнику Стефано поручили сколотить будку таким
образом, чтобы ее можно было установить прямо на ограде, и еще выкрасить ее
в красный цвет: все-таки будет гармонировать с кирпичным фасадом собора.
"Что за безобразие! Что за глупость!" - говорили все, стараясь показать,
будто идея эта пришла в голову кому угодно, только не им. Выходит, Страх
перед собакой, видевшей бога, уже перестал быть тайной?
Но установить будку так и не пришлось. В начале ноября одни из
подмастерьев пекаря, направляясь, как обычно, в четыре часа утра на работу
через площадь, увидел на земле у ограды неподвижный черный холмик. Он
подошел, потрогал его и бегом пустился в пекарню.
"Что там еще такое?" - спросил Дефенденте, увидев напуганного
мальчишку. "Он умер! Он умер!" - с трудом переводя дух, выдавил из себя тот.
"Кто умер?"
"Да этот чертов пес... Лежит на земле и уже твердый, как камень!"
Так что же? Все облегченно вздохнули? Предались безумной радости? Ну,
конечно, эта доставившая им столько неудобств частичка бога наконец-то
покинула их, но слишком много времени утекло. Как теперь повернуть вспять?
Как начать все сначала? За эти годы молодежь приобрела другие привычки. В
конце концов воскресная месса тоже ведь какое-то развлечение. Да и
ругательства почему-то стали резать ухо. Короче говоря, все ждали великого
облегчения, но ничего такого не испытали.
И потом: если бы теперь возродились прежние, свободные нравы, не было
бы это равносильно признанию? Сколько трудов стоило скрывать свои страхи, а
теперь вдруг взять да и выставить себя на посмешище? Целый город изменил
свою жизнь из почтения к какой-то собаке! Да над этим стали бы потешаться
даже за границей!
Но вот вопрос: где похоронить животное? В городском саду? Нет, нет, в
самом центре города нельзя, его жители и так уже натерпелись достаточно. На
свалке? Люди переглядывались, но никто не решался высказаться первым. "В
инструкциях такие случаи не предусмотрены", - заметил наконец секретарь
муниципалитета, выведя всех из затруднительного положения. Кремировать пса в
печи? А вдруг после этого начнутся инфекционные заболевания? Тогда зарыть
его за городом - вот правильное решение. Но на чьей земле? Кто на это
согласится? Начались даже споры: никто не хотел закапывать мертвую собаку на
своем участке.
А что, если захоронить ее рядом с отшельником?
И вот собаку, которая видела бога, положили в маленький ящик, ящик
поставили на тележку и повезли к холмам. Дело было в воскресенье, и многие
воспользовались случаем, чтобы совершить загородную прогулку. Шесть или семь
колясок с мужчинами и женщинами следовали за тележкой с ящиком; все
старались делать вид, будто им весело. День, правда, выдался солнечный, но
застывшие поля и голые ветки деревьев являли не такое уж радостное зрелище.
Подъехав к холму, все высыпали из колясок и пешком потянулись к
развалинам древней часовни. Дети бежали впереди.
"Мама, мама! - послышалось вдруг сверху. - Скорее! Идите сюда,
смотрите!"
Прибавив шагу, все поспешили к могиле Сильвестре. С того давно забытого
дня, когда его похоронили, никто сюда больше не поднимался. Под деревянным
крестом на могильном холмике лежал маленький скелет, от снега, ветра и дождя
ставший таким хрупким и белым, словно был сделан из филиграни. Скелет
собаки.
Волшебство природы
Пятидесятидвухлетний художник-декоратор Адольфо Ло Ритто уже лежал в
постели, когда в замочной скважине повернулся ключ. Он посмотрел на часы:
четверть второго. Это пришла домой его жена Рената.
Снимая свою шляпку из птичьих перышек, она остановилась на пороге
комнаты; на лице ее застыла деланно-непринужденная улыбка. Во всем облике
этой тридцативосьмилетней худощавой женщины с тоненькой талией и от природы
по-детски надутыми губками было что-то вызывающе бесстыдное.
Не отрывая головы от подушки, муж с укоризной, слабым голосом сказал:
"Мне было плохо".
"Плохо, говоришь?" - равнодушно спросила она, подходя к шкафу.
"Да, приступ этих моих ужасных колик... думал, не вынесу..."
"Но теперь полегчало?" - тем же тоном спросила жена.
"Сейчас стало получше, но все равно еще больно... - Тут его голос
внезапно переменился, стал резким, злым:- А где это ты была? Могу я узнать,
где ты была? Сейчас уже половина второго!"
"Незачем так кричать. Где я была? В кино была, с Франкой".
"В каком кино?"
"В "Максимуме".
"А что там идет?"
"Ну, знаешь! Что это с тобой сегодня? Учиняешь допрос, где я была, да в
каком кинотеатре, да на каком фильме, может, хочешь еще знать, на каком
трамвае я ехала? Тебе сказано, что я была с Франкой!"
"Какой, говоришь, фильм вы смотрели?" Спрашивая, он все с тем же
страдальческим выражением лица подвинулся на кровати так, чтобы можно было
достать со стола пачку газет.
"Ах, вот оно что! Проверить решил? Думаешь, я лгу? Хочешь меня
подловить, да? Ладно. В таком случае я тебе вообще ничего не скажу. Вот
так".
"Знаешь, кто ты? Хочешь, я скажу тебе, кто ты? - От жалости к самому
себе Ло Ритто едва не плакал. - Хочешь, я скажу тебе, кто ты? Хочешь?"
Задыхаясь от ярости, он повторял и повторял один и тот же дурацкий
вопрос.
"Ну скажи, скажи, если тебе так уж хочется!"
"Ты... ты... ты... - выкрикнул он механически раз десять подряд, с
мрачным наслаждением бередя рану, нывшую где-то глубоко в груди. - Я тут
едва не подох, а ты шляешься неизвестно с кем. Какой-то "Максимум"
придумала! Я болею, а она разгуливает с кавалерами... да ты хуже самой
последней девки... - Тут он, чтобы усилить впечатление от сказанного, сделал
вид, будто его душат рыдания, и, всхлипывая, продолжал:- Ты... ты меня...
погу... ты меня погубила, навлекла позор на мой дом... Я лежу в постели
больной, а ты всю ночь где-то шатаешься!"
"Ну, завел, завел! - наконец откликнулась жена, убравшая между тем
шляпку и костюм в шкаф, и повернула к нему побледневшее и вытянувшееся от
злости лицо. - А теперь, по-моему, лучше тебе помолчать".
"Вот как, это я еще и молчать должен! Да как у тебя хватило наглости
сказать такое? Я должен молчать? Делать вид, будто ничего не произошло? Ты
будешь разгуливать до часу ночи и заниматься своими грязными делишками, а я
- молчи?"
Она тихо, с расстановкой, так что все "с" у нее получались свистящими,
сказала: "Если бы ты только знал, как ты мне противен, если бы ты только
знал, старый сморчок! Подумаешь, художник Ло Ритто! Пачкун! - Ей доставляло
наслаждение, что каждое ее слово, как бурав, ввинчивалось в самые
чувствительные и болезненные точки его души. - Да ты посмотри, посмотри на
себя в зеркало. Ты же конченый человек, развалина, беззубая уродина... с
этими своими сальными косицами! Художник, ха!.. Да от тебя же смердит... Не
чувствуешь, какая вонища в комнате?" И она с гримасой отвращения распахнула
окно и легла грудью на подоконник, делая вид, будто ей необходимо глотнуть
свежего воздуха.
С кровати послышалось хныканье: "Я наложу на себя руки, клянусь, я
покончу с собой, не могу больше..."
Женщина молчала, стоя неподвижно и глядя из окна в холодную декабрьскую
ночь.
Чуть погодя он уже не жалостливым, а снова зазвеневшим от ярости
голосом закричал: "Да закрой, закрой это проклятое окно! Хочешь, чтобы я
простудился?"
Жена не шелохнулась. Он посмотрел искоса на ее лицо: оно уже не было ни
злым, ни напряженным; казалось, из него вдруг ушла жизнь: отразившееся на
нем непонятное новое чувство удивительным образом его изменило. И какой-то
странный свет озарил его.
"Интересно, о чем она думает? - спросил он себя. - Может, ее испугала
моя угроза покончить с собой?" Но он сразу понял, что ошибся. Даже если бы у
него были какие-то основания тешить себя надеждой, что у жены осталась хоть
капля привязанности к нему, было ясно, что дело тут в чем-то другом. В
чем-то очень страшном и сильном. Но в чем именно?
Вдруг жена, стоя все так же неподвижно, окликнула его: "Адольфо! -
Голос ее был нежным и испуганным, как у девочки. - Адольфо, посмотри", -
пробормотала она в какой-то невыразимой тоске, словно из последних сил.
Любопытство Ло Ритто было так велико, что он, позабыв о холоде, вскочил
с постели, оперся о подоконник рядом с женой да так и окаменел.
Над черным гребнем крыш по другую сторону двора медленно поднималось в
небо что-то огромное и светящееся. Округлый, правильной формы контур
проступал все четче и наконец вырисовался полностью: это был сверкающий диск
невиданных размеров.
"Господи, луна!" - потрясение прошептал он.
Да, это была луна, но не мирная обитательница нашего ночного неба,
пособница любви, добрая волшебница, своим сказочным светом превращающая
лачуги в дворцы, а огромное, изрытое страшными провалами чудовище. В силу
какого-то вселенского катаклизма она непомерно увеличилась и, безмолвная,
нависла над миром, заливая его ровным ослепительным светом, похожим на свет
бенгальских огней. В нем каждая вещь прорисовывалась до мельчайших деталей,
отчетливо виднелось все - углы, карнизы, камни, царапины на стенах, волоски
и морщины на лицах людей. Но никто не смотрел по сторонам. Глаза всех были
обращены к небу, люди не могли оторваться от этого ужасающего зрелища.
Неужели извечных законов природы больше не существует, какая-то
страшная ошибка нарушила порядок во вселенной? Может, это уже конец, может,
наш спутник со все возрастающей скоростью неотвратимо приближается к земле и
через несколько часов зловещий шар разрастется так, что заполнит собой все
небо, потом его свет померкнет в конусе земной тени и уже ничего не будет
видно, пока в какую-то долю секунды в тусклом свете ночного города мы не
почувствуем, как на нас надвигается не имеющий границ шероховатый каменный
потолок; мы даже не успеем ничего увидеть - все разлетится и рухнет в
пустоту прежде, чем наш слух уловит начало взрыва.
Со двора доносятся стук распахиваемых окон и ставен, призывы, крики
ужаса; у подоконников сгрудились люди, в этом лунном свете они кажутся
призраками.
Ло Ритто чувствует, как рука жены сжимает его руку, сжимает так, что
ему становится больно.
"Адольфо, - выдыхает она, - Адольфо, о, прости меня, Адольфо, сжалься
надо мной, прости!"
Всхлипывая, она прижимается к нему, ее бьет сильная дрожь. Не отрывая
глаз от чудовищной луны, он обнимает жену, а в это время словно идущий из
недр земли гул - это кричат и стенают люди, миллионы людей - разносится над
крышами охваченного ужасом города.
Стены Анагора
Когда мы углубились в Тибести, проводник из местных жителей спросил, не
желаю ли я случайно взглянуть на стены города Анагора - он может их
показать. Я посмотрел на карту, но города Анагора там не было. Не упоминался
он и в туристских путеводителях, обычно весьма подробных. Я спросил: "Что же
это за город, если его нет на географических картах?" И услышал в ответ:
"Это большой, очень богатый и могущественный город, но на географических
картах он не отмечен потому, что наше правительство не признает или делает
вид, что не признает его. Он обходится своими силами и никому не
подчиняется. Он существует сам по себе - даже королевские министры не могут
в него войти. Он не торгует с другими странами, ни с близкими, ни с
дальними. Он закрыт для всех. Он живет много веков за своими толстыми
стенами. А то, что из него никто и никогда еще не выходил, не означает
разве, что люди там счастливы?"
"Но на картах, - продолжал упорствовать я, - нет города под названием
Анагор; должно быть, это одна из множества здешних легенд, и все дело, как
видно, в миражах, порождаемых раскаленным воздухом пустыни".
"Нам лучше двинуться в путь за два часа до рассвета, - сказал
проводник, которого звали Магалон. Сказал так, словно не слышал моих слов. -
На твоей машине, господин, к полудню мы уже будем у Анагора. Я приду за
тобой в три часа пополуночи, мой господин".
"Город, подобный тому, о котором рассказываешь ты, был бы обозначен на
картах двойным кружком, и название его напечатали бы крупным шрифтом. Я же
не нахожу никаких упоминаний об Анагоре; его, как видно, не существует... В
три я буду ждать тебя, Магалон".
В три часа ночи мы с включенными фарами двинулись к югу по дорогам
пустыни, и, пока я курил одну сигарету за другой, пытаясь хоть как-то
согреться, горизонт слева посветлел, и вскоре показалось солнце. Оно залило
пустыню жгучим светом, воздух быстро раскалился, появилось марево, и мы
увидели повсюду озера и болота, а в них - отражение скалистых утесов с очень
четкими очертаниями; в действительности же воды здесь негде было набрать и
ведерка и вокруг простирались одни пески и россыпи раскаленных камней.
Но машина удивительно послушно катила вперед, и в 11 часов 37 минут
Магалон, сидевший рядом со мной, сказал: "Смотри, господин". И я
действительно увидел тянувшиеся на много километров сплошные желтоватого
цвета стены высотой метров в двадцать - тридцать; в некоторых местах над
ними возвышались башенки.
Когда мы приблизились, я заметил, что у самых стен разбит целый лагерь;
здесь были и убогие навесы, и палатки, и богатые шатры, над которыми
развевались штандарты.
"Кто это?" - спросил я. И Магалон объяснил: "Это люди, которые надеются
войти в город, потому они и разбили свой лагерь у его ворот".
"Вот как! Значит, здесь есть и ворота?" у
"Да, их здесь множество - и больших, и малых. Не меньше сотни. Но длина
стен по окружности так велика, что ворота находятся на значительном
расстоянии друг от друга".
"Ну, и когда же эти ворота открываются?"
"Их не открывают почти никогда. Но одни какие-то, говорят, все же
должны открыться. Сегодня вечером или завтра, а может, через три месяца или
через пятьдесят лет, неизвестно. Это и есть великая тайна города Анагора".
Мы подъехали и остановились у массивных ворот, выкованных, казалось, из
одного куска железа. Много ожидающих собралось возле них. Здесь были
изможденные бедуины, нищие, женщины в покрывалах, монахи, вооруженные до
зубов воины и даже один владетельный князь со своей небольшой свитой. Время
от времени кто-нибудь стучал палицей в ворота, и те отзывались глухим
рокотом.
"Люди стучат, - пояснил проводник, - чтобы там, в Анагоре, вышли на
стук и отперли. Здесь все уверены, что, если не стучать, никто и никогда
ворот не откроет".
Меня взяло сомнение: "Но это точно, что там, за стенами, кто-то есть?
Может, город уже давно мертв?"
Магалон, улыбнувшись, ответил: "Все оказавшиеся здесь впервые думают
так же. И я когда-то сомневался - считал, что за стенами живых людей не
осталось. Но это неверно, и тому есть доказательство. Бывают вечера, когда
при благоприятном освещении можно разглядеть дымки; они поднимаются из
города прямо к небу, словно от множества курильниц. Ясно, что в городе живут
люди - они разводят огонь и готовят пищу. Есть доказательство, еще более
убедительное: был случай, когда ворота все-таки открыли".
"Когда же?"
"Точной даты, сказать по правде, никто не знает. Одни говорят, что
месяц или полтора тому назад, другие считают, что с тех пор прошло два, три,
а то и четыре года, а кое-кто думает даже, что это было во времена, когда
правил султан Ам-эль-Эргун".
"А когда правил Ам-эль-Эргун?"
"Около трехсот лет тому назад... Но тебе, мой господин, очень
повезло... Смотри. Хотя сейчас полдень и воздух раскален, вон там, видишь,
появились дымы".
Несмотря на жару, внезапное оживление охватило этот пестрый лагерь. Все
вышли из палаток и стали указывать пальцами на две колеблющиеся струйки
серого дыма, которые поднимались в неподвижном воздухе над стенами. Я не
понимал ни единого слова из того, что выкрикивали эти люди взволнованными
голосами, сливавшимися в сплошной гул. Но было очевидно, что все они
охвачены восторгом. Словно эти два жалких дымка были самым великим чудом на
свете и сулили тем, кто их видел, близкое счастье. Мне же все эти восторги
казались необоснованными по следующим соображениям.
Во-первых, от появления дымов вовсе не возрастала вероятность того, что
ворота откроются, а потому не было никаких разумных причин для подобного
ликования.
Во-вторых, поднятый шум, если его услышали по ту сторону стен - а его,
конечно же, должны были услышать, - скорее мог насторожить обитателей
Анагора, чем вызвать у них желание открыть ворота.
В-третьих, появление дыма само по себе вовсе не означало, что Анагор
обитаем. Может, это просто случайный пожар, занявшийся от лучей нещадно
палящего солнца? Была и еще одна, пожалуй, наиболее вероятная версия: ведь