Страница:
Я завернул Куклинга в брезентовую палатку и закопал посредине острова в неглубокую песчаную яму. Хоронил я его без всякого сожаления. В моем пересохшем рту трещал песок, и я мысленно проклинал покойника за всю его гадкую затею. С точки зрения христианской морали я совершал страшное кощунство.
Не знаю, сколько я пролежал на берегу, часами смотря на горизонт в ту сторону, откуда должна была появиться «Голубка». Время тянулось мучительно медленно, и беспощадное солнце, казалось, застыло над головой. Иногда я подползал к воде и окунал в неё обожжённое лицо.
Чтобы забыть чувство голода и мучительной жажды, я старался думать о чем-нибудь отвлечённом. Я думал о том, что в наше время многие умные люди тратят силы своего разума, чтобы сделать подлость другим людям. Взять хотя бы изобретение Куклинга. Я был уверен, что его можно было бы использовать для благородных целей. Например, для добычи металла. Можно было бы так направить эволюцию этих тварей, чтобы они с наибольшим эффектом выполняли эту задачу. Я пришёл к выводу, что при соответствующем усовершенствовании механизма он бы не выродился в гигантскую неповоротливую громаду.
Однажды на меня надвинулась большая круглая тень. Я с трудом поднял голову и посмотрел на то, что заслонило от меня солнце. Оказывается, я лежал между клешнями чудовищного по своим размерам краба; он подошёл к берегу и, казалось, смотрел на горизонт и чего-то ждал.
После у меня начались галлюцинации. В моем разгорячённом мозгу гигантский краб превратился в высоко поднятый бак с пресной водой, до вершины которого я никак не мог добраться.
Я очнулся уже на борту шхуны. Когда капитан Гейл спросил меня, нужно ли грузить на корабль огромный странный механизм, валявшийся на берегу, я сказал, что пока в этом нет никакой необходимости.
Игра
Лицом к стене
1
2
3
Не знаю, сколько я пролежал на берегу, часами смотря на горизонт в ту сторону, откуда должна была появиться «Голубка». Время тянулось мучительно медленно, и беспощадное солнце, казалось, застыло над головой. Иногда я подползал к воде и окунал в неё обожжённое лицо.
Чтобы забыть чувство голода и мучительной жажды, я старался думать о чем-нибудь отвлечённом. Я думал о том, что в наше время многие умные люди тратят силы своего разума, чтобы сделать подлость другим людям. Взять хотя бы изобретение Куклинга. Я был уверен, что его можно было бы использовать для благородных целей. Например, для добычи металла. Можно было бы так направить эволюцию этих тварей, чтобы они с наибольшим эффектом выполняли эту задачу. Я пришёл к выводу, что при соответствующем усовершенствовании механизма он бы не выродился в гигантскую неповоротливую громаду.
Однажды на меня надвинулась большая круглая тень. Я с трудом поднял голову и посмотрел на то, что заслонило от меня солнце. Оказывается, я лежал между клешнями чудовищного по своим размерам краба; он подошёл к берегу и, казалось, смотрел на горизонт и чего-то ждал.
После у меня начались галлюцинации. В моем разгорячённом мозгу гигантский краб превратился в высоко поднятый бак с пресной водой, до вершины которого я никак не мог добраться.
Я очнулся уже на борту шхуны. Когда капитан Гейл спросил меня, нужно ли грузить на корабль огромный странный механизм, валявшийся на берегу, я сказал, что пока в этом нет никакой необходимости.
Игра
Это была, как сказал профессор Зарубин, «математическая игра чистейшей воды».
Участвовать в ней предложили желающим делегатам Всесоюзного съезда молодых математиков, и, к всеобщему удивлению, желающими оказались все тысяча четыреста человек. Игра происходила на большой арене стадиона имени Ленина.
— Учтите, игра будет продолжаться часа три-четыре. Так что наберитесь терпения. Если кто не выдержит — все пропало! — предупреждал Иван Клочко, молодой украинский логист. Ему Зарубин поручил вести всю организационную работу, которая выглядела очень странно.
—Запомните номер вашей команды. Вам присваивается номер 10, Каждого участника вы сами занумеруйте порядковыми числами в двоичной системе, 1-й, 10-й, 11-й и т. д. — говорил Иван главе представителей от Российской Федерации.
Тёк он подходил ко всем делегациям, сообщая им условный индекс и разъясняя порядок нумерации участников.
На «организацию игры» ушла вся суббота, и сбор был назначен на 9 утра в воскресенье. Мне кажется, что ни один человек, который принял участие в этом удивительном мероприятии, не забудет era до конца жизни…
Ровно в 9 утра все мы собрались на стадионе. Там уже находились профессор Зарубин, его ассистент Семён Данилович Рябов и, Ваня Клочко.
Зеленое поле стадиона было расчленено оранжевыми лентами на квадраты и прямоугольники. В каждой фигуре стояла небольшая деревянная тумбочка, на голубой поверхности которой мелом был написан номер. Все мы уселись на траву, ожидая что, будет дальше.
Профессор Зарубин куда-то исчез, и вскоре мы услышали его голос, раздававшийся по радио по всему стадиону:
— Группа участников с индексом 1011, займите прямоугольное поле в восточном конце стадиона. Расположитесь шеренгами и в затылок друг другу, на расстоянии вытянутой руки, в порядке возрастания порядкового номера. Семь человек в шеренге, глубина строя — шесть человек.
— Группа с индексом 111, займите поле у южных трибун. Также располагайтесь в затылок друг другу, на расстоянии вытянутой руки, в порядке возрастания номеров. Группа с индексом…
В течение пятнадцати минут Зарубин подробно инструктировал все группы участников, кому, где и как расположиться. Как только профессор называл индекс группы, молодёжь вскакивала и стайкой бежала на указанный участок стадиона.
— А сидеть можно!? — крикнул кто-то.
Через несколько секунд весёлый голос Зарубина сообщил:
— Можно! Главное, строго соблюдайте тот порядок, который я вам указал.
Я принадлежу к так называемой специальной команде. Мне и моим товарищам предстояло расположиться между отдельными полями и, как объяснил Клочко, «быть связными между командами».
Когда построение было закончено и стадион принял вид, как будто полторы тысячи юношей и девушек собрались для выполнения коллективных гимнастических упражнений, снова послышался голос профессора Зарубина:
— Теперь слушайте правила игры.
— Начиная с северной трибуны, вернее с товарища Сагирова, будут передаваться числа в двоичной системе исчисления. Например, «один-ноль-ноль-один. Товарищ Сагиров сообщит эту цифру соседу справа, если она начинается с цифры „один“, и соседу слева, если она начинается с цифры „ноль“.
Если в числе будут последовательно две единицы или два ноля, то он должен сообщить это число соседу, сидящему за его спиной в следующей шеренге. Каждый, получив от своего соседа числовое сообщение, должен прибавить к нему свой порядковый номер и в зависимости от результата сообщить его соседу. Кроме того, если группа имеет индекс…
И так далее.
Правила игры были повторены три раза, и когда на вопрос: «Понятно?» весь стадион хором ответил: «Понятно!», Зарубин сказал:
— Тогда начнём.
Стоя между группами «110» и «1001», я видел, что ассистент Зарубина, Семён Данилович, что-то говорил делегации Грузинской ССР. Наверное, для них была необходима ещё какая-то особая инструкция.
Игра началась ровно в десять утра.
Я видел, как, начиная с северной трибуны, головы участников начали поворачиваться то направо, то налево и это движение распространялось все дальше и дальше, пока, наконец, не охватило почти весь стадион.
Эти странные движения расползались по большой площади, как волны, перебегая от одного человека к другому, от одной группы участников к другой. Сложными зигзагами сигнал медленно приближался ко мне, и, наконец, мой сосед справа, внимательно выслушав то, что ему сказали сзади, достал лист бумаги и, быстро вычислив что-то, тронул меня за плечо:
один-один-один-ноль-один-ноль.
По инструкции я должен был отбросить все цифры, кроме первых четырех, и передать их в следующую группу.
— Один-один-один-ноль, — сообщил я девушке впереди себя.
Не прошло и минуты, как ко мне прибыло ещё одно двоичное число и я снова передал его вперёд.
Движения среди игроков становились все более и более оживлёнными. Примерно через час после начала все поле начало непрерывно колыхаться, воздух наполнился однообразными, но разноголосыми выкриками: «один-один… ноль-ноль… ноль-один…» А числа все бежали и бежали вдоль шеренг и колон игроков… Теперь они уже наступали из разных концов, и совершенно были потеряны начало и конец этой странной игры, в которой никто ничего не понимал, ожидая парадоксального окончания, обещанного профессором Зарубиным.
На левом фланге всего построения находился Иван Клочко с тетрадью и карандашом. Я видел, как угловой игрок иногда наклонялся к нему и он что-то записывал с его слов.
По истечении двух часов все изрядно устали: кто сел, кто лёг. Среди молодёжи начали завязываться самые различные, не относящиеся к игре разговоры, которые прерывались на секунду только тогда, когда вдруг откуда-то сообщалось число, с которым необходимые операции теперь производились быстро, механически, и результат сообщался дальше.
К исходу третьего часа через меня прошло не менее семидесяти чисел.
— Когда же кончится эта арифметика, — с глубоким вздохом произнесла студентка Саратовского университета. Это она принимала от меня числовую эстафету и передавала её то вправо, то влево, то вперёд.
— Действительно, не очень весёлая игра, — заметил я.
— Потерянное воскресенье, — ворчала она.
Было очень жарко, и она то и дело поворачивала красное злое личико к северной трибуне, где стоял Зарубин. Глядя в блокнот, он диктовал числа «начинающему», Альберту Сагирову.
— Ещё час, — сказал я уныло, глянув на часы, — ноль-ноль-один-ноль!
— Один-ноль-ноль-один, — проворчала моя напарница соседу справа. — Знаете, я не выдержу…
— Уходить нельзя! Ноль-ноль-один-один!
— Один-один-один-ноль! А ну их к дьяволу! Право, я потихоньку уйду. У меня начинает кружиться голова…
И не говоря ни слова, она поднялась и пошла по направлению к западной трибуне, к выходу.
— Один-ноль-один-ноль, — услышал я сзади.
«Кому же теперь передавать?» — задумался я. И так как никакого выхода у меня не было, я сообщил это число парню, который сидел слева от исчезнувшей студентки.
К концу игры через меня прошло ещё пять чисел. Примерно минут через пятнадцать после этого раздался голос Зарубина;
— Игра окончена. Можно расходиться…
Мы поднялись на ноги и в недоумении стали смотреть на центральную трибуну. Затем все заговорили, замахали руками, выражая и словами и жестами неподдельную досаду.
— К чему все это? Чепуха какая-то! Вроде игры в «испорченный телефон»! А кто победитель? И вообще, в чем смысл игры?
Как бы угадав все эти вопросы, Зарубин весёлым голосом сообщил:
— Результаты игры будут объявлены завтра утром, в актовом зале Университета…
На следующий день мы собрались в актовом зале Университета для обсуждения последнего и самого интересного вопроса нашего съезда: «Думают ли математические машины?». До этого в общежитии и в многочисленных аудиториях участники съезда горячо обсуждали этот вопрос, причём единого мнения на этот счёт не было.
— Это все равно, что спросить, думаешь ли ты! — горячился мой сосед, «заядлый кибернетист» Антон Головин. — Как я могу узнать, думаешь ты или нет?
А разве ты можешь узнать, думаю ли я? Мы просто из вежливости пришли к соглашению, что каждый из нас может думать. А если на вещи посмотреть объективно, то единственные признаки, по которым можно судить о мыслительных функциях человека, — это как он решает различные логические и математические задачи. Но и машина их может решать!
— Машина их может решать потому, что ты заставил её это делать.
— Чепуха! Машину можно устроить так, что она сможет решать задачи по собственной инициативе. Например, вставить в неё часы и запрограммировать её работу так, что по утрам она будет решать дифференциальные уравнения, днём писать стихи, а вечером редактировать французские романы!
— В том-то и дело, что её нужно запрограммировать!
— А ты? Разве ты не запрограммирован? Подумай хорошенько! Разве ты живёшь без программы?
— Я её составил себе сам.
— Во-первых, сомневаюсь, а во-вторых, большая машина тоже может составлять для себя программы.
— Тс-с-с… — зашипели на нас со всех сторон.
В актовом зале водворилась тишина. За столом президиума появился профессор Зарубин. Он посмотрел на собравшихся с задорной улыбкой. Положив перед собой блокнот, он сказал:
—Товарищи, у меня есть к вам всего два вопроса. Ответы на них будут иметь непосредственное отношение к заключительному этапу нашей работы.
Мы напряжённо ждали его вопросов.
— Первый вопрос. Кто понял, чем мы вчера занимались на стадионе?
По аудитории пронёсся гул. Послышались выкрики: «Проверка внимания…» «Проверка надёжности двоичного кода…» «Игра в отгадывание…»
— Так, ясно. Вы не представляете, чем мы вчера занимались. Вопрос второй. Кто из вас знает португальский язык, прошу поднять руку.
Это было уж слишком неожиданно!
После секундного молчания все полторы тысячи человек грохнули от смеха. Ну, конечно, никто из нас не знал португальского языка. Английский, немецкий, французский, — это куда ни шло, а португальский!..
Гул и смех долго не умолкали. Смеялся и Зарубин. Затем он потряс в воздухе блокнотом и, когда аудитория умолкла, он медленно прочитал:
«Os maiores resultados sao produzidos рог — pequenos mas continues esforcos».
Это — португальская фраза. Вряд ли вы сумеете догадаться, что она значит. И тем не менее именно вы вчера перевели её на русский язык. Вот ваш перевод: «Величайшие результаты достигаются небольшими, но постоянными усидрмки».
Обратите внимание. Последнее слово бессмысленно. В конце игры кто-то ушёл с поля или нарушил правила. Вместо него должно быть «усилиями».
«Это моя соседка из Саратова!» — пронеслось у меня в мозгу.
— Это не может быть! — крикнул кто-то из зала. Нельзя выполнить то, чего не знаешь или не понимаешь!
— Aга! Это как раз то, чего я ожидал, — сказал Зарубин. — Это уже почти решение вопроса, стоящего сегодня на повестке дня. Чтобы вы не мучились в догадках, я объясню вам, в чем был смысл игры. Коротко — мы играли в счётно-решающую машину. Каждый из участников выполнял роль либо ячейки памяти, либо сумматора, либо линии задержки, либо обычного реле…
По мере того как говорил профессор Зарубин, в зале нарастал гул, говор, галдёж, потому что все вдруг осознали, какую роль они выполняли на стадионе. Восторг и возбуждение дошли до такой точки, когда голоса Зарубина уже нельзя было расслышать, потому что полторы тысячи человек говорили одновременно. Профессор замолк и с восхищением смотрел на сотни возбуждённых молодых лиц, математиков, которым не нужно было объяснять два раза.
— Это гениально! — закричал кто-то. — Эксперимент показал, что сторонники думающих машин не правы! Они посрамлены!
И снова шум, крик, смех. Зарубин поднял руку,и аудитория постепенно умолкла.
—Вы помните то место из статьи американского математика Тьюринга, где он говорит, что для решения вопроса о том, думают ли машины, необходимо стать машиной. Кибернетисты считают, что единственный способ, с помощью которого можно удостовериться в том, что машина может мыслить, состоит в том, чтобы стать машиной и осознать процесс собственного мышления.
Так вот, вчера все вы на четыре часа стали машиной, и не какой-нибудь выдуманной, а серийной машиной отечественного производства — «Урал». Если бы нас было больше, мы бы могли сыграть в «Стрелу», в БЭСМ, в любую другую счётно-решающую машину Я взял схему «Урала» и, из вас, мои молодые друзья, как из отдельных компонентов, построил её на стадионе. Я составил программу для перевода португальских текстов, закодировал её и вложил в «блок памяти», роль которого выполняла делегация Грузии. Грамматические правила хранились у украинцев, а необходимый для перевода словарь — у делегации Российской Федерации.
Наша живая машина блестяще справилась с поставленной задачей. Перевод иностранной фразы на русский язык был выполнен без всякого участия вашего сознания. Вы, конечно, понимаете, что такая живая машина могла бы решить любую математическую или логическую задачу, как и современные электронные счётно-решающие машины. Правда, для этого понадобилось бы значительно больше времени. А теперь давайте подумаем, как ответить на один из самых критических вопросов кибернетики: может ли машина мыслить?
— Нет! — грохнул весь зал.
— Я возражаю! — закричал мой «заядлый кибернетист», Антон Головин. — В этой игре в машину мы выполняли роль отдельных реле, то есть нейронов. Но никто никогда не утверждал, что мыслит каждый отдельный нейрон головного мозга. Мышление есть результат коллективной работы большого числа нейронов!
— Предположим, — согласился Зарубин. — В таком случае вы должны допустить, что во время нашей коллективной игры в воздухе или неизвестно где ещё витали какие-то «машинные сверхмысли», неведомые и не постижимые для мыслящих деталей машины! Что-то вроде гегелевского мирового разума, так?
Головин осёкся и сел на место.
— Если вы, мыслящие структурные единицы некоторой логической схемы, не имели никакого представления о том, что вы делали, то можно ли серьёзно говорить о мышлении электронно-механических устройств, построенных из деталей, на способности к мышлению у которых не настаивают даже самые пламенные сторонники электронного мозга. Вы знаете эти детали — радиолампы, полупроводники, магнитные матрицы и прочее. Мне кажется, что наша игра однозначно решила вопрос: — может ли машина мыслить. Она убедительно показала, что даже самая тонкая имитация мышления машинами не есть само мышление — высшая форма движения живой материи. На этом работу нашего Съезда разрешите считать завершённой.
Мы провожали профессора Зарубина бурными, долго не смолкавшими аплодисментами.
Участвовать в ней предложили желающим делегатам Всесоюзного съезда молодых математиков, и, к всеобщему удивлению, желающими оказались все тысяча четыреста человек. Игра происходила на большой арене стадиона имени Ленина.
— Учтите, игра будет продолжаться часа три-четыре. Так что наберитесь терпения. Если кто не выдержит — все пропало! — предупреждал Иван Клочко, молодой украинский логист. Ему Зарубин поручил вести всю организационную работу, которая выглядела очень странно.
—Запомните номер вашей команды. Вам присваивается номер 10, Каждого участника вы сами занумеруйте порядковыми числами в двоичной системе, 1-й, 10-й, 11-й и т. д. — говорил Иван главе представителей от Российской Федерации.
Тёк он подходил ко всем делегациям, сообщая им условный индекс и разъясняя порядок нумерации участников.
На «организацию игры» ушла вся суббота, и сбор был назначен на 9 утра в воскресенье. Мне кажется, что ни один человек, который принял участие в этом удивительном мероприятии, не забудет era до конца жизни…
Ровно в 9 утра все мы собрались на стадионе. Там уже находились профессор Зарубин, его ассистент Семён Данилович Рябов и, Ваня Клочко.
Зеленое поле стадиона было расчленено оранжевыми лентами на квадраты и прямоугольники. В каждой фигуре стояла небольшая деревянная тумбочка, на голубой поверхности которой мелом был написан номер. Все мы уселись на траву, ожидая что, будет дальше.
Профессор Зарубин куда-то исчез, и вскоре мы услышали его голос, раздававшийся по радио по всему стадиону:
— Группа участников с индексом 1011, займите прямоугольное поле в восточном конце стадиона. Расположитесь шеренгами и в затылок друг другу, на расстоянии вытянутой руки, в порядке возрастания порядкового номера. Семь человек в шеренге, глубина строя — шесть человек.
— Группа с индексом 111, займите поле у южных трибун. Также располагайтесь в затылок друг другу, на расстоянии вытянутой руки, в порядке возрастания номеров. Группа с индексом…
В течение пятнадцати минут Зарубин подробно инструктировал все группы участников, кому, где и как расположиться. Как только профессор называл индекс группы, молодёжь вскакивала и стайкой бежала на указанный участок стадиона.
— А сидеть можно!? — крикнул кто-то.
Через несколько секунд весёлый голос Зарубина сообщил:
— Можно! Главное, строго соблюдайте тот порядок, который я вам указал.
Я принадлежу к так называемой специальной команде. Мне и моим товарищам предстояло расположиться между отдельными полями и, как объяснил Клочко, «быть связными между командами».
Когда построение было закончено и стадион принял вид, как будто полторы тысячи юношей и девушек собрались для выполнения коллективных гимнастических упражнений, снова послышался голос профессора Зарубина:
— Теперь слушайте правила игры.
— Начиная с северной трибуны, вернее с товарища Сагирова, будут передаваться числа в двоичной системе исчисления. Например, «один-ноль-ноль-один. Товарищ Сагиров сообщит эту цифру соседу справа, если она начинается с цифры „один“, и соседу слева, если она начинается с цифры „ноль“.
Если в числе будут последовательно две единицы или два ноля, то он должен сообщить это число соседу, сидящему за его спиной в следующей шеренге. Каждый, получив от своего соседа числовое сообщение, должен прибавить к нему свой порядковый номер и в зависимости от результата сообщить его соседу. Кроме того, если группа имеет индекс…
И так далее.
Правила игры были повторены три раза, и когда на вопрос: «Понятно?» весь стадион хором ответил: «Понятно!», Зарубин сказал:
— Тогда начнём.
Стоя между группами «110» и «1001», я видел, что ассистент Зарубина, Семён Данилович, что-то говорил делегации Грузинской ССР. Наверное, для них была необходима ещё какая-то особая инструкция.
Игра началась ровно в десять утра.
Я видел, как, начиная с северной трибуны, головы участников начали поворачиваться то направо, то налево и это движение распространялось все дальше и дальше, пока, наконец, не охватило почти весь стадион.
Эти странные движения расползались по большой площади, как волны, перебегая от одного человека к другому, от одной группы участников к другой. Сложными зигзагами сигнал медленно приближался ко мне, и, наконец, мой сосед справа, внимательно выслушав то, что ему сказали сзади, достал лист бумаги и, быстро вычислив что-то, тронул меня за плечо:
один-один-один-ноль-один-ноль.
По инструкции я должен был отбросить все цифры, кроме первых четырех, и передать их в следующую группу.
— Один-один-один-ноль, — сообщил я девушке впереди себя.
Не прошло и минуты, как ко мне прибыло ещё одно двоичное число и я снова передал его вперёд.
Движения среди игроков становились все более и более оживлёнными. Примерно через час после начала все поле начало непрерывно колыхаться, воздух наполнился однообразными, но разноголосыми выкриками: «один-один… ноль-ноль… ноль-один…» А числа все бежали и бежали вдоль шеренг и колон игроков… Теперь они уже наступали из разных концов, и совершенно были потеряны начало и конец этой странной игры, в которой никто ничего не понимал, ожидая парадоксального окончания, обещанного профессором Зарубиным.
На левом фланге всего построения находился Иван Клочко с тетрадью и карандашом. Я видел, как угловой игрок иногда наклонялся к нему и он что-то записывал с его слов.
По истечении двух часов все изрядно устали: кто сел, кто лёг. Среди молодёжи начали завязываться самые различные, не относящиеся к игре разговоры, которые прерывались на секунду только тогда, когда вдруг откуда-то сообщалось число, с которым необходимые операции теперь производились быстро, механически, и результат сообщался дальше.
К исходу третьего часа через меня прошло не менее семидесяти чисел.
— Когда же кончится эта арифметика, — с глубоким вздохом произнесла студентка Саратовского университета. Это она принимала от меня числовую эстафету и передавала её то вправо, то влево, то вперёд.
— Действительно, не очень весёлая игра, — заметил я.
— Потерянное воскресенье, — ворчала она.
Было очень жарко, и она то и дело поворачивала красное злое личико к северной трибуне, где стоял Зарубин. Глядя в блокнот, он диктовал числа «начинающему», Альберту Сагирову.
— Ещё час, — сказал я уныло, глянув на часы, — ноль-ноль-один-ноль!
— Один-ноль-ноль-один, — проворчала моя напарница соседу справа. — Знаете, я не выдержу…
— Уходить нельзя! Ноль-ноль-один-один!
— Один-один-один-ноль! А ну их к дьяволу! Право, я потихоньку уйду. У меня начинает кружиться голова…
И не говоря ни слова, она поднялась и пошла по направлению к западной трибуне, к выходу.
— Один-ноль-один-ноль, — услышал я сзади.
«Кому же теперь передавать?» — задумался я. И так как никакого выхода у меня не было, я сообщил это число парню, который сидел слева от исчезнувшей студентки.
К концу игры через меня прошло ещё пять чисел. Примерно минут через пятнадцать после этого раздался голос Зарубина;
— Игра окончена. Можно расходиться…
Мы поднялись на ноги и в недоумении стали смотреть на центральную трибуну. Затем все заговорили, замахали руками, выражая и словами и жестами неподдельную досаду.
— К чему все это? Чепуха какая-то! Вроде игры в «испорченный телефон»! А кто победитель? И вообще, в чем смысл игры?
Как бы угадав все эти вопросы, Зарубин весёлым голосом сообщил:
— Результаты игры будут объявлены завтра утром, в актовом зале Университета…
На следующий день мы собрались в актовом зале Университета для обсуждения последнего и самого интересного вопроса нашего съезда: «Думают ли математические машины?». До этого в общежитии и в многочисленных аудиториях участники съезда горячо обсуждали этот вопрос, причём единого мнения на этот счёт не было.
— Это все равно, что спросить, думаешь ли ты! — горячился мой сосед, «заядлый кибернетист» Антон Головин. — Как я могу узнать, думаешь ты или нет?
А разве ты можешь узнать, думаю ли я? Мы просто из вежливости пришли к соглашению, что каждый из нас может думать. А если на вещи посмотреть объективно, то единственные признаки, по которым можно судить о мыслительных функциях человека, — это как он решает различные логические и математические задачи. Но и машина их может решать!
— Машина их может решать потому, что ты заставил её это делать.
— Чепуха! Машину можно устроить так, что она сможет решать задачи по собственной инициативе. Например, вставить в неё часы и запрограммировать её работу так, что по утрам она будет решать дифференциальные уравнения, днём писать стихи, а вечером редактировать французские романы!
— В том-то и дело, что её нужно запрограммировать!
— А ты? Разве ты не запрограммирован? Подумай хорошенько! Разве ты живёшь без программы?
— Я её составил себе сам.
— Во-первых, сомневаюсь, а во-вторых, большая машина тоже может составлять для себя программы.
— Тс-с-с… — зашипели на нас со всех сторон.
В актовом зале водворилась тишина. За столом президиума появился профессор Зарубин. Он посмотрел на собравшихся с задорной улыбкой. Положив перед собой блокнот, он сказал:
—Товарищи, у меня есть к вам всего два вопроса. Ответы на них будут иметь непосредственное отношение к заключительному этапу нашей работы.
Мы напряжённо ждали его вопросов.
— Первый вопрос. Кто понял, чем мы вчера занимались на стадионе?
По аудитории пронёсся гул. Послышались выкрики: «Проверка внимания…» «Проверка надёжности двоичного кода…» «Игра в отгадывание…»
— Так, ясно. Вы не представляете, чем мы вчера занимались. Вопрос второй. Кто из вас знает португальский язык, прошу поднять руку.
Это было уж слишком неожиданно!
После секундного молчания все полторы тысячи человек грохнули от смеха. Ну, конечно, никто из нас не знал португальского языка. Английский, немецкий, французский, — это куда ни шло, а португальский!..
Гул и смех долго не умолкали. Смеялся и Зарубин. Затем он потряс в воздухе блокнотом и, когда аудитория умолкла, он медленно прочитал:
«Os maiores resultados sao produzidos рог — pequenos mas continues esforcos».
Это — португальская фраза. Вряд ли вы сумеете догадаться, что она значит. И тем не менее именно вы вчера перевели её на русский язык. Вот ваш перевод: «Величайшие результаты достигаются небольшими, но постоянными усидрмки».
Обратите внимание. Последнее слово бессмысленно. В конце игры кто-то ушёл с поля или нарушил правила. Вместо него должно быть «усилиями».
«Это моя соседка из Саратова!» — пронеслось у меня в мозгу.
— Это не может быть! — крикнул кто-то из зала. Нельзя выполнить то, чего не знаешь или не понимаешь!
— Aга! Это как раз то, чего я ожидал, — сказал Зарубин. — Это уже почти решение вопроса, стоящего сегодня на повестке дня. Чтобы вы не мучились в догадках, я объясню вам, в чем был смысл игры. Коротко — мы играли в счётно-решающую машину. Каждый из участников выполнял роль либо ячейки памяти, либо сумматора, либо линии задержки, либо обычного реле…
По мере того как говорил профессор Зарубин, в зале нарастал гул, говор, галдёж, потому что все вдруг осознали, какую роль они выполняли на стадионе. Восторг и возбуждение дошли до такой точки, когда голоса Зарубина уже нельзя было расслышать, потому что полторы тысячи человек говорили одновременно. Профессор замолк и с восхищением смотрел на сотни возбуждённых молодых лиц, математиков, которым не нужно было объяснять два раза.
— Это гениально! — закричал кто-то. — Эксперимент показал, что сторонники думающих машин не правы! Они посрамлены!
И снова шум, крик, смех. Зарубин поднял руку,и аудитория постепенно умолкла.
—Вы помните то место из статьи американского математика Тьюринга, где он говорит, что для решения вопроса о том, думают ли машины, необходимо стать машиной. Кибернетисты считают, что единственный способ, с помощью которого можно удостовериться в том, что машина может мыслить, состоит в том, чтобы стать машиной и осознать процесс собственного мышления.
Так вот, вчера все вы на четыре часа стали машиной, и не какой-нибудь выдуманной, а серийной машиной отечественного производства — «Урал». Если бы нас было больше, мы бы могли сыграть в «Стрелу», в БЭСМ, в любую другую счётно-решающую машину Я взял схему «Урала» и, из вас, мои молодые друзья, как из отдельных компонентов, построил её на стадионе. Я составил программу для перевода португальских текстов, закодировал её и вложил в «блок памяти», роль которого выполняла делегация Грузии. Грамматические правила хранились у украинцев, а необходимый для перевода словарь — у делегации Российской Федерации.
Наша живая машина блестяще справилась с поставленной задачей. Перевод иностранной фразы на русский язык был выполнен без всякого участия вашего сознания. Вы, конечно, понимаете, что такая живая машина могла бы решить любую математическую или логическую задачу, как и современные электронные счётно-решающие машины. Правда, для этого понадобилось бы значительно больше времени. А теперь давайте подумаем, как ответить на один из самых критических вопросов кибернетики: может ли машина мыслить?
— Нет! — грохнул весь зал.
— Я возражаю! — закричал мой «заядлый кибернетист», Антон Головин. — В этой игре в машину мы выполняли роль отдельных реле, то есть нейронов. Но никто никогда не утверждал, что мыслит каждый отдельный нейрон головного мозга. Мышление есть результат коллективной работы большого числа нейронов!
— Предположим, — согласился Зарубин. — В таком случае вы должны допустить, что во время нашей коллективной игры в воздухе или неизвестно где ещё витали какие-то «машинные сверхмысли», неведомые и не постижимые для мыслящих деталей машины! Что-то вроде гегелевского мирового разума, так?
Головин осёкся и сел на место.
— Если вы, мыслящие структурные единицы некоторой логической схемы, не имели никакого представления о том, что вы делали, то можно ли серьёзно говорить о мышлении электронно-механических устройств, построенных из деталей, на способности к мышлению у которых не настаивают даже самые пламенные сторонники электронного мозга. Вы знаете эти детали — радиолампы, полупроводники, магнитные матрицы и прочее. Мне кажется, что наша игра однозначно решила вопрос: — может ли машина мыслить. Она убедительно показала, что даже самая тонкая имитация мышления машинами не есть само мышление — высшая форма движения живой материи. На этом работу нашего Съезда разрешите считать завершённой.
Мы провожали профессора Зарубина бурными, долго не смолкавшими аплодисментами.
Лицом к стене
1
Радиус камеры — двадцать метров, радиус камеры сто семьдесят метров… Триста пятьдесят метров, тысяча четыреста метров…
Ну и чудовища!
А сколько времени и кропотливого труда нужно было потратить, чтобы построить такие ускорители-динозавры. Я рассматривал схемы и фотографии старых ускорителей ядерных частиц, и меня охватывало чувство жалости и сочувствия к тем, кто шёл к познанию структуры вещества таким тернистым путём.
Впрочем, в науке всегда так: мы снисходительно улыбаемся при виде первого неуклюжего радиоприёмника, не думая о том, что без этого первенца не возможна была бы миниатюрная крошка в корпусе часов на молекулярных деталях, которая сейчас поёт у меня на руке.
Учёные того времени по-настоящему гордились своими детищами! Тонны металла и внушительные геометрические размеры приборов приводились в качестве доказательства научной зрелости разработчиков и конструкторов.
— Смешно, правда? — сказал склонившийся над схемой синхрофазотрона на 100 миллиардов электронвольт Валентин Каменин.
— Нисколько. Без этих штук идея доктора Громова никогда бы не родилась. Именно на этих машинах были обнаружены частицы с отрицательной энергией, которые использовал Громов.
— Частицы с отрицательной энергией были известны из теории давно. Нужно было бы только хорошенько подумать…
Валентин всегда считал, что «нужно было бы только хорошенько подумать», и всю современную цивилизацию можно было бы создать ещё в каменном веке.
— Ты знаешь, чем я занимался последний год?
— Чем? — без интереса спросил он.
— Я просмотрел журналы по теоретической физике за последнюю четверть столетия. Оказалось, 99 процентов, напечатанных в них статей, — чистейшая научная фантастика, та самая, которую так недолюбливают и критикуют физики.
Валентин поднял на меня удивлённые глаза.
— Да, да. Настоящая научная фантастика, но только замаскированная математическими формулами и уравнениями. Каждая статья — это придуманная теоретиком модель физического явления. Он обрабатывает её математически и получает различные следствия. Другой теоретик придумывает другую модель и получает другие следствия. И так далее. Каждый из них считает себя представителем точной науки, потому что он фантазирует при помощи математического аппарата. Но ведь из всех теоретиков, которые рассматривают одно и то же явление природы, правым окажется только один, а остальные — всего лишь фантазёры!
— Любопытно, — улыбнулся Валентин. — К чему это ты мне рассказываешь?
— А к тому, что теоретик может на бумаге доказать все, что угодно. Но этого мало. Нужно чтобы его предсказания сбылись. Нужно было не только предсказать, но и найти частицы с отрицательной энергией.
Мы спустились в колодец, где наши ребята заканчивали монтаж ускорителя на две тысячи миллиардов электронвольт. По сравнению с «динозаврами» это был крохотный прибор. Он стоял посредине круглого бетонированного зала. Остроконечный тубус из графита был направлен в толстую стенку, за которой простирался слой грунта.
— Какую мы возьмём мишень? — спросил я профессора Громова.
— Классическую. Парафин.
— Почему?
— Мы посмотрим, как будут рассеиваться электроны на электронах. Любопытно, имеет ли электрон внутреннюю структуру…
Я прикинул в уме, какая для этого нужна энергия, и мне стало не по себе.
— Эх, ребята! Заработает наша машина, и через несколько миллионов лет где-нибудь в созвездии Геркулеса астрономы неведомой планеты зарегистрируют появление сверхновой звезды-карлика!
Сказав это, наш вакуумщик Феликс Крымов спрыгнул с камеры на пол и, вытирая масляные руки марлей, подошёл к Громову.
— А что, Алексей Ефимович, такое может быть?
Алексей Ефимович задумчиво покачал головой.
— Но откуда у вас такая уверенность? Ещё никто не пытался проникнуть в объём пространства с линейными размерами меньше кванта длины!
— Мы будем увеличивать энергию частиц постепенно. Кстати, как работает система плавной регулировки энергии?
— Работает отлично. Только я не представляю, откуда вы знаете, где нужно остановиться. Если говорить по-честному, мы работаем методом проб и ошибок. А кто знает, к чему могут привести ошибки.
Громов молча покинул колодец, поднявшись на лифте в лабораторию. Чувствовалось, что старику от этого разговора стало не по себе. Как-то он обронил неосторожную фразу:
— Ядерщики — народ, идущий на риск.
Никакого энтузиазма эта «романтика риска» среди молодых сотрудников лаборатории не вызвала. Более того, один из нас, Володя Шарков, на другой день подал заявление об уходе «в связи с переходом на другую работу».
— Не хочу я возиться в вашей дьявольской кухне. Взрывайтесь, если хотите.
Мы не устроили ему никаких торжественных проводов, потому что он был элементарным трусом. Многие годы физики вонзали острие познания в самое сердце материи, и остановиться на полпути означало бы позорную капитуляцию… Но после этого случая все мы стали какими-то осторожными, подтянутыми, сосредоточенными, как альпинисты, пробирающиеся по узкому ледяному карнизу над пропастью. Вот почему Валентин Каменин упорно решал свои уравнения, пытаясь найти «устойчивое решение». Феликс, как он говорил, «стирал со стены вакуум-камеры все лишние атомы», Галина Самойлова и Федор Злотов ежедневно ещё и ещё раз проверяли надёжность системы управления и блокировки. Свою настойчивую, скрупулёзную работу они называли «утренней зарядкой»… А я тщательно просматривал работы, выполненные на старых ускорителях, пытаясь обнаружить хоть намёк на опасность.
Существовала ли она? Мне казалось, что да… С повышением энергии частиц катастрофически росло число рождающихся на мишени античастиц. Их аннигиляция сопровождалась взрывоподобным выделением энергии. Будто ускоренные до страшной энергии электроны или протоны долбили невидимую стену и откалывали от неё куски страшной взрывчатки. Может быть, эта невидимая стена и есть антимир?
Ну и чудовища!
А сколько времени и кропотливого труда нужно было потратить, чтобы построить такие ускорители-динозавры. Я рассматривал схемы и фотографии старых ускорителей ядерных частиц, и меня охватывало чувство жалости и сочувствия к тем, кто шёл к познанию структуры вещества таким тернистым путём.
Впрочем, в науке всегда так: мы снисходительно улыбаемся при виде первого неуклюжего радиоприёмника, не думая о том, что без этого первенца не возможна была бы миниатюрная крошка в корпусе часов на молекулярных деталях, которая сейчас поёт у меня на руке.
Учёные того времени по-настоящему гордились своими детищами! Тонны металла и внушительные геометрические размеры приборов приводились в качестве доказательства научной зрелости разработчиков и конструкторов.
— Смешно, правда? — сказал склонившийся над схемой синхрофазотрона на 100 миллиардов электронвольт Валентин Каменин.
— Нисколько. Без этих штук идея доктора Громова никогда бы не родилась. Именно на этих машинах были обнаружены частицы с отрицательной энергией, которые использовал Громов.
— Частицы с отрицательной энергией были известны из теории давно. Нужно было бы только хорошенько подумать…
Валентин всегда считал, что «нужно было бы только хорошенько подумать», и всю современную цивилизацию можно было бы создать ещё в каменном веке.
— Ты знаешь, чем я занимался последний год?
— Чем? — без интереса спросил он.
— Я просмотрел журналы по теоретической физике за последнюю четверть столетия. Оказалось, 99 процентов, напечатанных в них статей, — чистейшая научная фантастика, та самая, которую так недолюбливают и критикуют физики.
Валентин поднял на меня удивлённые глаза.
— Да, да. Настоящая научная фантастика, но только замаскированная математическими формулами и уравнениями. Каждая статья — это придуманная теоретиком модель физического явления. Он обрабатывает её математически и получает различные следствия. Другой теоретик придумывает другую модель и получает другие следствия. И так далее. Каждый из них считает себя представителем точной науки, потому что он фантазирует при помощи математического аппарата. Но ведь из всех теоретиков, которые рассматривают одно и то же явление природы, правым окажется только один, а остальные — всего лишь фантазёры!
— Любопытно, — улыбнулся Валентин. — К чему это ты мне рассказываешь?
— А к тому, что теоретик может на бумаге доказать все, что угодно. Но этого мало. Нужно чтобы его предсказания сбылись. Нужно было не только предсказать, но и найти частицы с отрицательной энергией.
Мы спустились в колодец, где наши ребята заканчивали монтаж ускорителя на две тысячи миллиардов электронвольт. По сравнению с «динозаврами» это был крохотный прибор. Он стоял посредине круглого бетонированного зала. Остроконечный тубус из графита был направлен в толстую стенку, за которой простирался слой грунта.
— Какую мы возьмём мишень? — спросил я профессора Громова.
— Классическую. Парафин.
— Почему?
— Мы посмотрим, как будут рассеиваться электроны на электронах. Любопытно, имеет ли электрон внутреннюю структуру…
Я прикинул в уме, какая для этого нужна энергия, и мне стало не по себе.
— Эх, ребята! Заработает наша машина, и через несколько миллионов лет где-нибудь в созвездии Геркулеса астрономы неведомой планеты зарегистрируют появление сверхновой звезды-карлика!
Сказав это, наш вакуумщик Феликс Крымов спрыгнул с камеры на пол и, вытирая масляные руки марлей, подошёл к Громову.
— А что, Алексей Ефимович, такое может быть?
Алексей Ефимович задумчиво покачал головой.
— Но откуда у вас такая уверенность? Ещё никто не пытался проникнуть в объём пространства с линейными размерами меньше кванта длины!
— Мы будем увеличивать энергию частиц постепенно. Кстати, как работает система плавной регулировки энергии?
— Работает отлично. Только я не представляю, откуда вы знаете, где нужно остановиться. Если говорить по-честному, мы работаем методом проб и ошибок. А кто знает, к чему могут привести ошибки.
Громов молча покинул колодец, поднявшись на лифте в лабораторию. Чувствовалось, что старику от этого разговора стало не по себе. Как-то он обронил неосторожную фразу:
— Ядерщики — народ, идущий на риск.
Никакого энтузиазма эта «романтика риска» среди молодых сотрудников лаборатории не вызвала. Более того, один из нас, Володя Шарков, на другой день подал заявление об уходе «в связи с переходом на другую работу».
— Не хочу я возиться в вашей дьявольской кухне. Взрывайтесь, если хотите.
Мы не устроили ему никаких торжественных проводов, потому что он был элементарным трусом. Многие годы физики вонзали острие познания в самое сердце материи, и остановиться на полпути означало бы позорную капитуляцию… Но после этого случая все мы стали какими-то осторожными, подтянутыми, сосредоточенными, как альпинисты, пробирающиеся по узкому ледяному карнизу над пропастью. Вот почему Валентин Каменин упорно решал свои уравнения, пытаясь найти «устойчивое решение». Феликс, как он говорил, «стирал со стены вакуум-камеры все лишние атомы», Галина Самойлова и Федор Злотов ежедневно ещё и ещё раз проверяли надёжность системы управления и блокировки. Свою настойчивую, скрупулёзную работу они называли «утренней зарядкой»… А я тщательно просматривал работы, выполненные на старых ускорителях, пытаясь обнаружить хоть намёк на опасность.
Существовала ли она? Мне казалось, что да… С повышением энергии частиц катастрофически росло число рождающихся на мишени античастиц. Их аннигиляция сопровождалась взрывоподобным выделением энергии. Будто ускоренные до страшной энергии электроны или протоны долбили невидимую стену и откалывали от неё куски страшной взрывчатки. Может быть, эта невидимая стена и есть антимир?
2
По мере приближения монтажа ускорителя к концу мы почти перестали разговаривать друг с другом. Все углубились в свои мысли, пытаясь угадать результаты испытания. А тут ещё Феликс со своими шуточками:
— Ребята, не будьте так мрачны! Все произойдёт в доли микросекунды. Чувство страха у человека возникает минимум за одну десятую секунды. Чувство боли — за полсекунды. Значит, если что случится, то вы ничего не успеете почувствовать. Галя, если тебя ущипнуть за нос, а ты это почувствуешь только через десять лет, ты очень рассердишься?
— Ты все шутишь! Лучше ещё раз включи плавную регулировку!
— Ага, дрожите, атланты! Геркулесы мысли! Все вы у меня в руках. Вот ошибусь ненароком, и машина сразу выдаст на гора две тысячи миллиардов. Вот будет фейерверк!
Ровно в пять вечера Феликс уходил в плавательный бассейн, а мы все оставались, чтобы ещё раз проверить работу всех систем установки.
В день испытания мы собрались в пультовой вокруг профессора Громова. Он лично проверил измерительные приборы, по нескольку раз включал и выключал электронные реле, просмотрел монтаж блокировки и затем, вздохнув, сказал:
— Можно начинать.
По тому, как он это сказал, всем стало ясно, что иначе и быть не может. Нужно начинать. Через этот эксперимент обязательно необходимо пройти. Если его не поставим мы, его обязательно поставят другие. Каждый из нас внезапно почувствовал неумолимую логику научного исследования.
Мы расселись по своим местам вдоль главной панели управления.
— Инструкцию комиссии Академии наук помните? — спросил Алексей Ефимович.
— Да…
— Повторяю ещё раз. Если поток античастиц превысит десять в пятой степени в секунду на квадратный сантиметр, опыт прекращается. Это особенно относится к вам, Виктор, — обратился он ко мне. — Вы следите за сцинтиляционными счётчиками и за пузырьковой камерой.
Я кивнул головой.
— Начали!
— Ребята, не будьте так мрачны! Все произойдёт в доли микросекунды. Чувство страха у человека возникает минимум за одну десятую секунды. Чувство боли — за полсекунды. Значит, если что случится, то вы ничего не успеете почувствовать. Галя, если тебя ущипнуть за нос, а ты это почувствуешь только через десять лет, ты очень рассердишься?
— Ты все шутишь! Лучше ещё раз включи плавную регулировку!
— Ага, дрожите, атланты! Геркулесы мысли! Все вы у меня в руках. Вот ошибусь ненароком, и машина сразу выдаст на гора две тысячи миллиардов. Вот будет фейерверк!
Ровно в пять вечера Феликс уходил в плавательный бассейн, а мы все оставались, чтобы ещё раз проверить работу всех систем установки.
В день испытания мы собрались в пультовой вокруг профессора Громова. Он лично проверил измерительные приборы, по нескольку раз включал и выключал электронные реле, просмотрел монтаж блокировки и затем, вздохнув, сказал:
— Можно начинать.
По тому, как он это сказал, всем стало ясно, что иначе и быть не может. Нужно начинать. Через этот эксперимент обязательно необходимо пройти. Если его не поставим мы, его обязательно поставят другие. Каждый из нас внезапно почувствовал неумолимую логику научного исследования.
Мы расселись по своим местам вдоль главной панели управления.
— Инструкцию комиссии Академии наук помните? — спросил Алексей Ефимович.
— Да…
— Повторяю ещё раз. Если поток античастиц превысит десять в пятой степени в секунду на квадратный сантиметр, опыт прекращается. Это особенно относится к вам, Виктор, — обратился он ко мне. — Вы следите за сцинтиляционными счётчиками и за пузырьковой камерой.
Я кивнул головой.
— Начали!
3
Разгон электронов начинался со ста миллионов электронвольт. Силовые трансформаторы находились за пределами пультовой и поэтому мы не слышали обычного в подобных случаях гула. По мере нарастания энергии мягко щёлкали реле, каждый их щелчок указывал на то, что пройдена очередная декада значений энергии. При пятистах Мэв вздрогнула стрелка счётчика мезонов, затем зашевелились указатели количества рождаемых гиперонов. При энергии в миллиард электронвольт начала мигать неоновая лампочка на счётчике античастиц…
— Началось, — прошептал я. Громов застыл у энергометра.
— Что вы медлите, Феликс! — воскликнул он раздражённо. — Ведь сейчас мы проходим хорошо исследованную область энергий. Ничего здесь интересного нет. Давайте сразу пять Мэв.
— Началось, — прошептал я. Громов застыл у энергометра.
— Что вы медлите, Феликс! — воскликнул он раздражённо. — Ведь сейчас мы проходим хорошо исследованную область энергий. Ничего здесь интересного нет. Давайте сразу пять Мэв.