Страница:
Начальник возликовал.
— Если бы все было так, как вы рассказываете, то любая жидкость лилась бы мимо вашего рта!
— Ну, знаете! Тогда, простите, вам неизвестен закон тяготения.
— То есть?
— Жидкость никогда не выльется из-за своей тяжести.
— Куда же она, по вашему. притягивается?
— Вон туда, вверх.
— Вы снова показываете вниз!
— Я уже вам объяснял…
— Ах, да.
Начальник был сообразительным, образованным человеком. Он вытащил из кармана газету.
— Ну-ка, почитайте, что здесь написано?
— «Атнеднопсеррок огешан илисорпоп ым»…
— Вы читаете с нижнего правого угла, справа налево вверх???
— А как же иначе?
— И вам все это понятно?
— Конечно. Мой мозг сразу же поворачивает текст, как надо.
— Предметы не переворачивает, а текст переворачивает? Странно.
— Ничего странного. Может быть, это своего рода компенсация за мою физическую нормальность.
— Вы считаете это нормальным — видеть все вверх ногами?
— Повторяю, именно это и нормально. А вот то, как видят остальные…
— Значит, по-вашему, мы ненормальные? Но нас ведь большинство!
— Ну это ещё не аргумент…
Регулировщик задал мучавший его вопрос.
— Скажите, а вы не пытались приспособиться ко всем…
— Что вы имеете в виду?
— Ну, чтобы ваш низ стал верхом, и так далее?
— О, да, конечно, конечно. В молодости.
— И что вы для этого делали?
— Занимался акробатикой. Пытался ходить на руках. Как йог, часами стоял на голове.
— Ну и как?
— Просто мне несколько раз наступили на руки. Простите, опять ваши ботинки…
Начальник и Регулировщик умолкли.
Затем Регулировщик сказал:
— Я вас немного провожу. Осторожно, здесь у нас наверху, то есть на вашем низу, болтается люстра. Слишком низко. Не заденьте её ногами. А вообще-то очень странный случай. Гм. Что вы видите, когда идёте со мной? Ах, вы уже говорили. Ботинки. Знаете, я, между прочим, пишу диссертацию. Вы бы мне могли помочь. Редкий случай в правовой практике. Вы бы не разрешили мне как-нибудь зайти к вам? Просто потолковать поподробнее…
— Отчего же, пожалуйста. Запишите адрес.
— А как вас лучше разыскать?
— Я живу вон в том семиэтажном доме, на последнем этаже. Лучше всего заходить с крыши, через второе окно от правого угла…
Регулировщик исчез в темноте.
Лунная соната
I
II
III
IV
Трагедия на улице Парадиз
I
II
— Если бы все было так, как вы рассказываете, то любая жидкость лилась бы мимо вашего рта!
— Ну, знаете! Тогда, простите, вам неизвестен закон тяготения.
— То есть?
— Жидкость никогда не выльется из-за своей тяжести.
— Куда же она, по вашему. притягивается?
— Вон туда, вверх.
— Вы снова показываете вниз!
— Я уже вам объяснял…
— Ах, да.
Начальник был сообразительным, образованным человеком. Он вытащил из кармана газету.
— Ну-ка, почитайте, что здесь написано?
— «Атнеднопсеррок огешан илисорпоп ым»…
— Вы читаете с нижнего правого угла, справа налево вверх???
— А как же иначе?
— И вам все это понятно?
— Конечно. Мой мозг сразу же поворачивает текст, как надо.
— Предметы не переворачивает, а текст переворачивает? Странно.
— Ничего странного. Может быть, это своего рода компенсация за мою физическую нормальность.
— Вы считаете это нормальным — видеть все вверх ногами?
— Повторяю, именно это и нормально. А вот то, как видят остальные…
— Значит, по-вашему, мы ненормальные? Но нас ведь большинство!
— Ну это ещё не аргумент…
Регулировщик задал мучавший его вопрос.
— Скажите, а вы не пытались приспособиться ко всем…
— Что вы имеете в виду?
— Ну, чтобы ваш низ стал верхом, и так далее?
— О, да, конечно, конечно. В молодости.
— И что вы для этого делали?
— Занимался акробатикой. Пытался ходить на руках. Как йог, часами стоял на голове.
— Ну и как?
— Просто мне несколько раз наступили на руки. Простите, опять ваши ботинки…
Начальник и Регулировщик умолкли.
Затем Регулировщик сказал:
— Я вас немного провожу. Осторожно, здесь у нас наверху, то есть на вашем низу, болтается люстра. Слишком низко. Не заденьте её ногами. А вообще-то очень странный случай. Гм. Что вы видите, когда идёте со мной? Ах, вы уже говорили. Ботинки. Знаете, я, между прочим, пишу диссертацию. Вы бы мне могли помочь. Редкий случай в правовой практике. Вы бы не разрешили мне как-нибудь зайти к вам? Просто потолковать поподробнее…
— Отчего же, пожалуйста. Запишите адрес.
— А как вас лучше разыскать?
— Я живу вон в том семиэтажном доме, на последнем этаже. Лучше всего заходить с крыши, через второе окно от правого угла…
Регулировщик исчез в темноте.
Лунная соната
I
Над космодромом разнёсся голос диспетчера:
— Пассажирам, отправляющимся в сторону Луны рейсом два ноль семь, занять место в роллере. К старту корабля машина отходит через пять минут.
Объявление повторили три раза. Ольга посмотрела мне в глаза:
— Ну же, Владо! Будь хоть чуточку веселее!
Её лицо сияло от радости. Оно просто излучало свет, точно так, как тогда, когда я первый раз увидел её рядом с «Людвигом».
Товарищи повернулись к нам спиной и образовали плотный круг. Они решили, что нам пора прощаться по-настоящему… Я крепко сжал руку Ольги и стал смотреть через её плечо на зелёный горизонт, где возвышалась серебристая громада корабля. Его острый нос был обращён прямо к Солнцу, и просто не верилось, что именно в полдень он отправляется на Луну…
— Скажи, что мы будем друзьями, Владо, — прошептала Ольга.
— Что-то вы долго! И вдобавок шепчетесь. Герка, не жми так сильно мне руку!
Это из круга кричал наш друг, Серёжа Самойлов. Он-то думал, что знает про меня и Ольгу все.
— Мы останемся друзьями? — спросила она. Я кивнул головой.
—Молодец, Владо. До свидания.
— Ну, нацеловались? — нетерпеливо кричал Серёжа.
— Да, — ответил я. — Оля, передай привет Георгию.
— Обязательно, — ответила девушка. Улыбаясь, она пошла по ступенькам вниз к площадке, где стоял голубой роллер.
Роллер укатил к стартовой площадке, а мы продолжали стоять на месте, глядя на серебристую громаду.
— Ладно, — сказал я, — пойду…
Меня никто не пытался остановить. Всем было все понятно, во всяком случае они так думали. Уже на верхней террасе парка я почувствовал, как вздрогнул воздух, как широкими, упругими волнами покатился во все стороны гул могучих двигателей. Я остановился и посмотрел на зелёный горизонт. Низенькие липы выбросили свои кроны в сторону от центра стартовой площадки, а серебристая сигара закачалась в клубах чёрного дыма и начала подниматься вверх. Через мгновенье пронзительный визг рассёк горячий воздух, и космический аппарат исчез в ослепительной голубизне неба.
…Я люблю эту дорогу среди зелёных холмов. Когда-то мне казалось, что ей нет конца, как нет конца человеческому счастью. На её обочине росли молодые липы, а дальше начинались холмы, пологие, округлые, как будто здесь когда-то закопали гигантские шары, и в течение веков они погружались в землю все глубже и глубже. Я люблю эту дорогу, я бродил по ней много раз — и тогда, когда, как сегодня, над ней перелетали посвистывающие птицы, и когда по капюшону моего плаща барабанил осенний дождь, и когда из-за холмов на неё гурьбой выходили мальчишки и усердно стучали лыжами об асфальт, чтобы сбить снег…
Мимо меня промчался автобус и кто-то, наверное Галя Войн, высунув голову в окно крикнул:
— Владо, не заблудись!
…Первый раз, когда мы пошли с Олей к космодрому, она недоверчиво спросила:
— А вы знаете, куда ведёт эта дорога?
Она и не подозревала, что я прошёл по ней сотни раз. И много-много раз суждено было нам теперь пройти по ней вдвоём. А однажды ночью мы свернули с асфальта в сторону и вышли на Большое озеро, в котором отражалась луна.
Я никогда не забуду той ночи.
— Пассажирам, отправляющимся в сторону Луны рейсом два ноль семь, занять место в роллере. К старту корабля машина отходит через пять минут.
Объявление повторили три раза. Ольга посмотрела мне в глаза:
— Ну же, Владо! Будь хоть чуточку веселее!
Её лицо сияло от радости. Оно просто излучало свет, точно так, как тогда, когда я первый раз увидел её рядом с «Людвигом».
Товарищи повернулись к нам спиной и образовали плотный круг. Они решили, что нам пора прощаться по-настоящему… Я крепко сжал руку Ольги и стал смотреть через её плечо на зелёный горизонт, где возвышалась серебристая громада корабля. Его острый нос был обращён прямо к Солнцу, и просто не верилось, что именно в полдень он отправляется на Луну…
— Скажи, что мы будем друзьями, Владо, — прошептала Ольга.
— Что-то вы долго! И вдобавок шепчетесь. Герка, не жми так сильно мне руку!
Это из круга кричал наш друг, Серёжа Самойлов. Он-то думал, что знает про меня и Ольгу все.
— Мы останемся друзьями? — спросила она. Я кивнул головой.
—Молодец, Владо. До свидания.
— Ну, нацеловались? — нетерпеливо кричал Серёжа.
— Да, — ответил я. — Оля, передай привет Георгию.
— Обязательно, — ответила девушка. Улыбаясь, она пошла по ступенькам вниз к площадке, где стоял голубой роллер.
Роллер укатил к стартовой площадке, а мы продолжали стоять на месте, глядя на серебристую громаду.
— Ладно, — сказал я, — пойду…
Меня никто не пытался остановить. Всем было все понятно, во всяком случае они так думали. Уже на верхней террасе парка я почувствовал, как вздрогнул воздух, как широкими, упругими волнами покатился во все стороны гул могучих двигателей. Я остановился и посмотрел на зелёный горизонт. Низенькие липы выбросили свои кроны в сторону от центра стартовой площадки, а серебристая сигара закачалась в клубах чёрного дыма и начала подниматься вверх. Через мгновенье пронзительный визг рассёк горячий воздух, и космический аппарат исчез в ослепительной голубизне неба.
…Я люблю эту дорогу среди зелёных холмов. Когда-то мне казалось, что ей нет конца, как нет конца человеческому счастью. На её обочине росли молодые липы, а дальше начинались холмы, пологие, округлые, как будто здесь когда-то закопали гигантские шары, и в течение веков они погружались в землю все глубже и глубже. Я люблю эту дорогу, я бродил по ней много раз — и тогда, когда, как сегодня, над ней перелетали посвистывающие птицы, и когда по капюшону моего плаща барабанил осенний дождь, и когда из-за холмов на неё гурьбой выходили мальчишки и усердно стучали лыжами об асфальт, чтобы сбить снег…
Мимо меня промчался автобус и кто-то, наверное Галя Войн, высунув голову в окно крикнул:
— Владо, не заблудись!
…Первый раз, когда мы пошли с Олей к космодрому, она недоверчиво спросила:
— А вы знаете, куда ведёт эта дорога?
Она и не подозревала, что я прошёл по ней сотни раз. И много-много раз суждено было нам теперь пройти по ней вдвоём. А однажды ночью мы свернули с асфальта в сторону и вышли на Большое озеро, в котором отражалась луна.
Я никогда не забуду той ночи.
II
«Когда на сердце тоскливо, иди к людям». Я не помню, кто это сказал, но нужно, чтобы на сердце действительно было тоскливо, дабы понять правду этих слов. Первый, кто попался мне в лаборатории, был Герман Зоннельгардт.
— Они хотят разломать «Людвига». Вы должны немедленно вмешаться, — торопливо проговорил он, теребя борт моей куртки.
— Зачем? — удивился я.
— Спросите их, этих чудаков из ВЦ.
— Не давайте им ломать «Людвига», Владо Андреевич, — жалобно просили девушки. — Если им нужно установить новую машину, можно для этого выделить помещение на тринадцатом этаже. Там, в одной аудитории вот уже год как лежит архив, давным-давно переписанный на цилиндры.
Я-то знал, что спасти «Людвига» мне не удастся, но к руководителю вычислительного центра все же пошёл. Он меня встретил лукавой улыбкой.
— Садитесь, Владо, и давайте сделаем вид, будто мы обсуждаем судьбу «Людвига». Как улетела Ольга?
— Хорошо, — ответил я и попытался улыбнуться. — А все же, нельзя ли его оставить на месте?
— Что вы, Владо Андреевич! — удивлённо развёл он руками. — Такое старьё. Всего полмиллиона операций в секунду. Да нас засмеют, когда узнают, что у нас хранится такой музейный экспонат.
— У машины хорошая память и богатые записи… — попробовал было я возражать.
— Но ведь ей уже почти сто лет, и сделали её когда-то чуть ли не вручную для обучения вычислителей и программистов. Тронь её — и она развалится. Её схему дополняли в течение десятилетий, и сейчас она превратилась в неуклюжее уродливое чудовище, к которому там и сям прицеплены всякие блочки, дешефраторчики и так далее. Да что я вам рассказываю, вы и сами это знаете.
Я вздохнул.
— Значит, будем ломать?
— Конечно.
Я вышел из кабинета. Меня провожал Герман. Он, расхваливал старую машину, все ещё надеялся, что её можно будет сохранить.
— Кстати, вы не знаете, почему машина называется «Людвигом»? — спросил я. Герман остановился, на минутку задумался, и затем ответил:
— Знаете, Владо, я никогда над этим не думал. Мне известно одно: так она называется уже не менее семидесяти лет. В библиотеке мне попалась старая работа, выполненная на «Людвиге» в 1975 году. Уже тогда у машины было имя.
Я не заметил, как опустел вычислительный центр, как потемнели окна и зажглись панели дневного света. Я открыл окно и посмотрел туда, где кончались скрывающиеся за тополями жилые постройки и начиналось холмистое поле. Совсем низко над горизонтом поднималась Луна, и было немного страшно, что Ольга улетела, казалось, куда-то совсем в другую сторону.
Зеленые холмы за городом покрылись туманом, седеющим в лунном свете. Было очень тихо.
— Ну вот, Людвиг, мы и остались одни… — пробормотал я, подходя к старой машине. На исцарапанном пульте горела красная неоновая лампочка, которая означала, что память машины включена и что она продолжает впитывать в себя все, что говорят и делают возле неё люди. — Мне очень тяжело, Людвиг. Если бы ты знал, как я люблю Ольгу. Молчишь? Да, ты очень несовершенная машина. За сто лет тебя так и не научили говорить. Может быть потому, что ты нем, мне сейчас с тобой хорошо. Иногда так хочется, чтобы никто не перебивал.
Серые стойки машины покрылись пылью, изоляция на кабелях почернела, переходники поржавели. Мне стало ещё грустнее. Вот здесь, у этого сумматора, наши глаза встретились впервые. Ольга мне тогда сказала:
— А я-то думала, что у вас не машина, а фантазия. Что это такое? Похоже на сушильные ящики. А это что?
— Это её память.
— Ну, знаете! Если у вашей машины память имеет такой вид…
— О памяти судят не по её виду, — возразил я.
— А мне все равно. Я люблю все красивое. Вы можете мне помочь?
Ольга работала в Институте биометрии. Это и привело её ко мне.
— С такой памятью, наверное, на вычисления понадобятся десять лет, — ворчала она, пока я на клавиатуре набирал программу её задачки. — А профессор Павлов требует ответ послезавтра.
— Вот ответ, — сказал я, подавая ей табличку с цифрами.
Ольга подозрительно посмотрела на меня, потом расхохоталась.
— Вы шутите!
— Нисколько. Проверьте сами. Кстати, а вот и график. На нем вся экология вашего царства водорослей, как на ладони. Точку равновесия «Людвиг» подчеркнул красными чернилами. Он очень вежливый, наш «Людвиг», даже тогда, когда о нем отзываются непочтительно.
Ольга немного смутилась и виновато посмотрела на ящик с памятью.
— Разрешите, я приду вечером и смахну с машины пыль, — сказала она.
С того вечера мы стали с ней встречаться. Она была воплощением самой жизни, так прекрасна она была.
— Владо, мне надоело идти, — обычно говорила она во время прогулки. — Давай побежим.
И мы бежали вдоль асфальтовой дороги к космодрому наперегонки, пока наконец кто-нибудь из нас не отставал, чаще всего я.
— Ну, что выдохся, а! — дразнила она меня. — Владо, а правда, что при помощи машины можно узнать, что делается в душе человека?
— А для чего это нужно, узнавать, что делается в душе человека?
— Ну, так, ради интереса.
— Наверное, можно. Только не нужно.
Она взяла меня за руку и проговорила:
— А мне очень хотелось бы узнать, что делается в твоей душе.
Я очень смутился.
— Впрочем, я и без машины догадываюсь, что с тобой!
— Если догадываешься, то лучше не говори.
Как-то Ольга не приходила несколько дней, а когда пришла, то была печальна и задумчива.
— Что с тобой, Оля? — спросил я.
— Спроси «Людвига». Он ведь у тебя все знает.
Она невесело усмехнулась. Мы взялись за руки и прошлись до космодрома и обратно.
— Сколько времени летит ракета до Луны, — спросила она.
— В зависимости от трассы. Часов двадцать пять — тридцать.
— Как долго.
На следующий день она пришла весёлой и радостной.
— Владо, идём танцевать! Я хочу сегодня танцевать. Целую ночь! До самого утра!
Но мы не танцевали до самого утра. Зал молодёжного кафе только начал заполняться народом, как вдруг Ольга схватила меня за руку и закричала.
— Посмотри в окно! Какое чудо на улице. Пойдём на нашу любимую дорогу.
Действительно было чудо. Вечная тишина опустилась на зеленые холмы. Воздух был напоён запахом горячих полевых трав и влажной земли, а серебристое от лунного света небо опустилось низко-низко. Стоило пройти всего несколько шагов, подняться на холм, и, казалось, можно было коснуться рукой кромки сияющего облака.
— Пошли в поле, — прошептала она.
Все было как во сне, и я не помню, как мы оказались на берегу Большого озера. С западной стороны, где находился водный стадион, доносилась музыка, а здесь берег был совершенно диким, и только узкий бетонированный мостик среди высоких камышей напоминал о том, что кто-то позаботился, чтобы по озёрным джунглям можно было совершать прогулки. Несколько минут мы шли среди зарослей. Потом мы оказались на самом краю мостика, почти на середине озера.
— Смотри, Владо, вон она! — крикнула Ольга, показав на отражение Луны в слегка волнующейся воде, — как я хочу туда!..
— Я хочу тебе сказать, Оля…
— Не надо, Владо. Завтра я улетаю. Я очень люблю одного человека. Его зовут Георгий… Ты ведь его знаешь. И он там, — она показала на Луну.
Обратно мы шли молча и мне страшно было взглянуть ей в глаза. Я хотел, чтобы облака заволокли Луну. Когда на мгновенье это происходило, я облегчённо вздыхал.
Прощаясь, Ольга задержала мою руку в своей.
— Прости меня, Владо. Я должна была бы об этом сказать тебе раньше. Прости меня. Ты такой хороший, верный друг, а я такая глупая…
…Я никому не говорил об этом ни слова. Только тебе, Людвиг, и то только потому, что скоро тебя не будет…
— Они хотят разломать «Людвига». Вы должны немедленно вмешаться, — торопливо проговорил он, теребя борт моей куртки.
— Зачем? — удивился я.
— Спросите их, этих чудаков из ВЦ.
— Не давайте им ломать «Людвига», Владо Андреевич, — жалобно просили девушки. — Если им нужно установить новую машину, можно для этого выделить помещение на тринадцатом этаже. Там, в одной аудитории вот уже год как лежит архив, давным-давно переписанный на цилиндры.
Я-то знал, что спасти «Людвига» мне не удастся, но к руководителю вычислительного центра все же пошёл. Он меня встретил лукавой улыбкой.
— Садитесь, Владо, и давайте сделаем вид, будто мы обсуждаем судьбу «Людвига». Как улетела Ольга?
— Хорошо, — ответил я и попытался улыбнуться. — А все же, нельзя ли его оставить на месте?
— Что вы, Владо Андреевич! — удивлённо развёл он руками. — Такое старьё. Всего полмиллиона операций в секунду. Да нас засмеют, когда узнают, что у нас хранится такой музейный экспонат.
— У машины хорошая память и богатые записи… — попробовал было я возражать.
— Но ведь ей уже почти сто лет, и сделали её когда-то чуть ли не вручную для обучения вычислителей и программистов. Тронь её — и она развалится. Её схему дополняли в течение десятилетий, и сейчас она превратилась в неуклюжее уродливое чудовище, к которому там и сям прицеплены всякие блочки, дешефраторчики и так далее. Да что я вам рассказываю, вы и сами это знаете.
Я вздохнул.
— Значит, будем ломать?
— Конечно.
Я вышел из кабинета. Меня провожал Герман. Он, расхваливал старую машину, все ещё надеялся, что её можно будет сохранить.
— Кстати, вы не знаете, почему машина называется «Людвигом»? — спросил я. Герман остановился, на минутку задумался, и затем ответил:
— Знаете, Владо, я никогда над этим не думал. Мне известно одно: так она называется уже не менее семидесяти лет. В библиотеке мне попалась старая работа, выполненная на «Людвиге» в 1975 году. Уже тогда у машины было имя.
Я не заметил, как опустел вычислительный центр, как потемнели окна и зажглись панели дневного света. Я открыл окно и посмотрел туда, где кончались скрывающиеся за тополями жилые постройки и начиналось холмистое поле. Совсем низко над горизонтом поднималась Луна, и было немного страшно, что Ольга улетела, казалось, куда-то совсем в другую сторону.
Зеленые холмы за городом покрылись туманом, седеющим в лунном свете. Было очень тихо.
— Ну вот, Людвиг, мы и остались одни… — пробормотал я, подходя к старой машине. На исцарапанном пульте горела красная неоновая лампочка, которая означала, что память машины включена и что она продолжает впитывать в себя все, что говорят и делают возле неё люди. — Мне очень тяжело, Людвиг. Если бы ты знал, как я люблю Ольгу. Молчишь? Да, ты очень несовершенная машина. За сто лет тебя так и не научили говорить. Может быть потому, что ты нем, мне сейчас с тобой хорошо. Иногда так хочется, чтобы никто не перебивал.
Серые стойки машины покрылись пылью, изоляция на кабелях почернела, переходники поржавели. Мне стало ещё грустнее. Вот здесь, у этого сумматора, наши глаза встретились впервые. Ольга мне тогда сказала:
— А я-то думала, что у вас не машина, а фантазия. Что это такое? Похоже на сушильные ящики. А это что?
— Это её память.
— Ну, знаете! Если у вашей машины память имеет такой вид…
— О памяти судят не по её виду, — возразил я.
— А мне все равно. Я люблю все красивое. Вы можете мне помочь?
Ольга работала в Институте биометрии. Это и привело её ко мне.
— С такой памятью, наверное, на вычисления понадобятся десять лет, — ворчала она, пока я на клавиатуре набирал программу её задачки. — А профессор Павлов требует ответ послезавтра.
— Вот ответ, — сказал я, подавая ей табличку с цифрами.
Ольга подозрительно посмотрела на меня, потом расхохоталась.
— Вы шутите!
— Нисколько. Проверьте сами. Кстати, а вот и график. На нем вся экология вашего царства водорослей, как на ладони. Точку равновесия «Людвиг» подчеркнул красными чернилами. Он очень вежливый, наш «Людвиг», даже тогда, когда о нем отзываются непочтительно.
Ольга немного смутилась и виновато посмотрела на ящик с памятью.
— Разрешите, я приду вечером и смахну с машины пыль, — сказала она.
С того вечера мы стали с ней встречаться. Она была воплощением самой жизни, так прекрасна она была.
— Владо, мне надоело идти, — обычно говорила она во время прогулки. — Давай побежим.
И мы бежали вдоль асфальтовой дороги к космодрому наперегонки, пока наконец кто-нибудь из нас не отставал, чаще всего я.
— Ну, что выдохся, а! — дразнила она меня. — Владо, а правда, что при помощи машины можно узнать, что делается в душе человека?
— А для чего это нужно, узнавать, что делается в душе человека?
— Ну, так, ради интереса.
— Наверное, можно. Только не нужно.
Она взяла меня за руку и проговорила:
— А мне очень хотелось бы узнать, что делается в твоей душе.
Я очень смутился.
— Впрочем, я и без машины догадываюсь, что с тобой!
— Если догадываешься, то лучше не говори.
Как-то Ольга не приходила несколько дней, а когда пришла, то была печальна и задумчива.
— Что с тобой, Оля? — спросил я.
— Спроси «Людвига». Он ведь у тебя все знает.
Она невесело усмехнулась. Мы взялись за руки и прошлись до космодрома и обратно.
— Сколько времени летит ракета до Луны, — спросила она.
— В зависимости от трассы. Часов двадцать пять — тридцать.
— Как долго.
На следующий день она пришла весёлой и радостной.
— Владо, идём танцевать! Я хочу сегодня танцевать. Целую ночь! До самого утра!
Но мы не танцевали до самого утра. Зал молодёжного кафе только начал заполняться народом, как вдруг Ольга схватила меня за руку и закричала.
— Посмотри в окно! Какое чудо на улице. Пойдём на нашу любимую дорогу.
Действительно было чудо. Вечная тишина опустилась на зеленые холмы. Воздух был напоён запахом горячих полевых трав и влажной земли, а серебристое от лунного света небо опустилось низко-низко. Стоило пройти всего несколько шагов, подняться на холм, и, казалось, можно было коснуться рукой кромки сияющего облака.
— Пошли в поле, — прошептала она.
Все было как во сне, и я не помню, как мы оказались на берегу Большого озера. С западной стороны, где находился водный стадион, доносилась музыка, а здесь берег был совершенно диким, и только узкий бетонированный мостик среди высоких камышей напоминал о том, что кто-то позаботился, чтобы по озёрным джунглям можно было совершать прогулки. Несколько минут мы шли среди зарослей. Потом мы оказались на самом краю мостика, почти на середине озера.
— Смотри, Владо, вон она! — крикнула Ольга, показав на отражение Луны в слегка волнующейся воде, — как я хочу туда!..
— Я хочу тебе сказать, Оля…
— Не надо, Владо. Завтра я улетаю. Я очень люблю одного человека. Его зовут Георгий… Ты ведь его знаешь. И он там, — она показала на Луну.
Обратно мы шли молча и мне страшно было взглянуть ей в глаза. Я хотел, чтобы облака заволокли Луну. Когда на мгновенье это происходило, я облегчённо вздыхал.
Прощаясь, Ольга задержала мою руку в своей.
— Прости меня, Владо. Я должна была бы об этом сказать тебе раньше. Прости меня. Ты такой хороший, верный друг, а я такая глупая…
…Я никому не говорил об этом ни слова. Только тебе, Людвиг, и то только потому, что скоро тебя не будет…
III
Через неделю после отлёта Ольги ко мне в лабораторию прибежал запыхавшийся Серёжка.
— Владо, готовь стихи!
— Какие, кому?
— Самые наилучшие, человеку, находящемуся в небе.
— Ничего не понимаю.
— Чудак. Завтра столетие со дня открытия трассы Земля — Луна. Торжественные вечера, народные праздники, гулянье и так далее. А кроме того,
— радиосвязь с Луной.
Я вздрогнул.
— Разве ты не хочешь поговорить с Ольгой?
Я пожал плечами, не зная, что мне ответить.
— Ты какой-то странный, Владо, честное слово. Впрочем, как знаешь. Только для разговора тебе нужно прийти между семью и девятью вечера в Управление космической связи, седьмой этаж, комната семьсот. Я зарезервировал для тебя пять минут.
Несколько минут я ходил по комнате, думая, что мне делать. Что делать, что делать?
— Что мне делать, Людвиг? — спросил я старую машину. Конечно, я должен сказать Ольге то, что не было сказано. Но как? Какими словами?
— Я люблю Ольгу, Людвиг! Как мне сказать ей об этом?..
…Я подошёл к пульту управления и повернул ручку экстремального поиска. Затем я включил систему самопрограммирования и всю память машины. «Людвиг» загудел, как бы сообщая мне, что он готов выполнить любое задание.
Ряд чёрных клавишей с полуистертыми надписями: «Диф. уравнён.» «Интегр.» «Эконом. задачи», «Промышл.». Я нашёл слово наименее истёртое временем и нажал на клавишу…
«Старик работает медленно, очень медленно», — подумал я, глядя на неподвижный барабан. Наконец, он завертелся.
— Владо, готовь стихи!
— Какие, кому?
— Самые наилучшие, человеку, находящемуся в небе.
— Ничего не понимаю.
— Чудак. Завтра столетие со дня открытия трассы Земля — Луна. Торжественные вечера, народные праздники, гулянье и так далее. А кроме того,
— радиосвязь с Луной.
Я вздрогнул.
— Разве ты не хочешь поговорить с Ольгой?
Я пожал плечами, не зная, что мне ответить.
— Ты какой-то странный, Владо, честное слово. Впрочем, как знаешь. Только для разговора тебе нужно прийти между семью и девятью вечера в Управление космической связи, седьмой этаж, комната семьсот. Я зарезервировал для тебя пять минут.
Несколько минут я ходил по комнате, думая, что мне делать. Что делать, что делать?
— Что мне делать, Людвиг? — спросил я старую машину. Конечно, я должен сказать Ольге то, что не было сказано. Но как? Какими словами?
— Я люблю Ольгу, Людвиг! Как мне сказать ей об этом?..
…Я подошёл к пульту управления и повернул ручку экстремального поиска. Затем я включил систему самопрограммирования и всю память машины. «Людвиг» загудел, как бы сообщая мне, что он готов выполнить любое задание.
Ряд чёрных клавишей с полуистертыми надписями: «Диф. уравнён.» «Интегр.» «Эконом. задачи», «Промышл.». Я нашёл слово наименее истёртое временем и нажал на клавишу…
«Старик работает медленно, очень медленно», — подумал я, глядя на неподвижный барабан. Наконец, он завертелся.
IV
Когда на следующий день я передал небольшой моточек провода девушке-оператору, она удивилась.
— А говорить вы не будете?
— Нет.
— Кому передать?
— Ольге Алехиной, биофизическая база.
Девушка вставила катушку в проигрыватель и нагнулась над микрофоном.
— Вызываем биофизическую базу, Ольгу Алёхину.
Во всех динамиках, расставленных в зале ожидания, послышался шорох, а затем раздался голос, который звучал гулко, как в огромном пустом зале:
— Её фамилия теперь не Алёхина, а Карено. Сейчас она в кратере Коперника, на квартире своего мужа Георгия Карено. Говорить будете?
Я яростно завертел головой. Девушка-оператор сказала:
— Ведено проиграть для неё запись. Включите квартиру. Алло, Ольга Карено, алло…
— Да, я слушаю!
И я услышал музыку. Её услышали все, кто был здесь. Это была старинная фортепьянная пьеса. Мелодия была предельно ясной, искренней, а аккорды создавали удивительный мерцающий фон, который, если закрыть глаза, превращался в лунный свет. Это была мягкая и грустная пьеса, почти человеческая песня без слов. Теплота руки Ольги, шорох камыша, качающаяся в воде лодка… Аккорды прятались за вязь основной темы, а затем властно выдвигались вперёд, утверждая силу и могущество. Так было долго, целую вечность. И вот музыка замерла.
— Как это прекрасно! — воскликнула Ольга. Девушка-оператор встрепенулась и скороговоркой произнесла:
— Ваше время истекло. Переходим к следующему корреспонденту.
Но я уже ничего не слышал. Я быстро шёл по коридору, а рядом со мной шагал пожилой, совсем седой человек.
—Хорошо придумано, молодой человек, остроумно! — вдруг сказал он. Я остановился и вопросительно посмотрел на него.
— А что это за музыка?
— Вы не знаете?
Я смутился. Откуда мне знать! Ведь это письмо Оле придумал «Людвиг»!
— Молодой человек, — сказал мой попутчик, — это первая часть Сонаты до диез минор, написанная в начале девятнадцатого столетия гениальным композитором Людвигом ван Бетховеном. Иногда эту пьесу называют Лунной сонатой.
И тогда я побежал. Я бежал через весь город к вычислительному центру. Я сталкивался с прохожими, пробирался сквозь толпы праздничных людей, вырывался из рук танцующих на улицах и площадях парней и девушек, на ходу вскакивал в автобусы и, совершенно выбившись из сил, на лифте взлетел на десятый этаж. Я широко распахнул дверь, своей лаборатории — и остановился как вкопанный. На том месте, где раньше стоял «Людвиг», возвышалось сооружение из блестящего металла и пластической массы.
— А говорить вы не будете?
— Нет.
— Кому передать?
— Ольге Алехиной, биофизическая база.
Девушка вставила катушку в проигрыватель и нагнулась над микрофоном.
— Вызываем биофизическую базу, Ольгу Алёхину.
Во всех динамиках, расставленных в зале ожидания, послышался шорох, а затем раздался голос, который звучал гулко, как в огромном пустом зале:
— Её фамилия теперь не Алёхина, а Карено. Сейчас она в кратере Коперника, на квартире своего мужа Георгия Карено. Говорить будете?
Я яростно завертел головой. Девушка-оператор сказала:
— Ведено проиграть для неё запись. Включите квартиру. Алло, Ольга Карено, алло…
— Да, я слушаю!
И я услышал музыку. Её услышали все, кто был здесь. Это была старинная фортепьянная пьеса. Мелодия была предельно ясной, искренней, а аккорды создавали удивительный мерцающий фон, который, если закрыть глаза, превращался в лунный свет. Это была мягкая и грустная пьеса, почти человеческая песня без слов. Теплота руки Ольги, шорох камыша, качающаяся в воде лодка… Аккорды прятались за вязь основной темы, а затем властно выдвигались вперёд, утверждая силу и могущество. Так было долго, целую вечность. И вот музыка замерла.
— Как это прекрасно! — воскликнула Ольга. Девушка-оператор встрепенулась и скороговоркой произнесла:
— Ваше время истекло. Переходим к следующему корреспонденту.
Но я уже ничего не слышал. Я быстро шёл по коридору, а рядом со мной шагал пожилой, совсем седой человек.
—Хорошо придумано, молодой человек, остроумно! — вдруг сказал он. Я остановился и вопросительно посмотрел на него.
— А что это за музыка?
— Вы не знаете?
Я смутился. Откуда мне знать! Ведь это письмо Оле придумал «Людвиг»!
— Молодой человек, — сказал мой попутчик, — это первая часть Сонаты до диез минор, написанная в начале девятнадцатого столетия гениальным композитором Людвигом ван Бетховеном. Иногда эту пьесу называют Лунной сонатой.
И тогда я побежал. Я бежал через весь город к вычислительному центру. Я сталкивался с прохожими, пробирался сквозь толпы праздничных людей, вырывался из рук танцующих на улицах и площадях парней и девушек, на ходу вскакивал в автобусы и, совершенно выбившись из сил, на лифте взлетел на десятый этаж. Я широко распахнул дверь, своей лаборатории — и остановился как вкопанный. На том месте, где раньше стоял «Людвиг», возвышалось сооружение из блестящего металла и пластической массы.
Трагедия на улице Парадиз
I
— Жаль, со времён Раффера никто не занимается палеопатологией, — услышал я сзади себя сказанные по-французски слова.
Я повернулся и увидел малопривлекательного субъекта — не то гида, не то полунищего, — здесь, в Гизе, возле пирамид и тех и других было немало. Но фраза была непонятной, и я спросил:
— А что такое палеопатология и кто такой Раффер?
—Палеопатология, это наука о заболеваниях древних, а Раффер — создатель этой науки. Но она берет начало значительно раньше, с того времени, когда ею предложил заниматься профессор анатомии в Каире Аллан Смит.
Я засмеялся:
— Каких только наук люди не придумали…
— Да. Палеопатология должна была бы объяснить многое.
— Что именно? — спросил я.
— Например, почему до сих пор врачам не удаётся справиться с раковыми заболеваниями.
Этого, признаться, я меньше всего ожидал. «Интересный приём, — подумал я, рассматривая незнакомца. — Во всяком случае это не банально».
Он был высокого роста, с тонкими чертами лица, с блестевшими чёрными волосами. Они лежали монолитной глыбой на узкой, вытянутой вверх голове. Нос с горбинкой придавал его сплющенному с обеих сторон лицу сходство с какой-то птицей.
— Так почему же, по-вашему, никто не занимается палеопатологией? — опросил я.
— Сложная наука. Обнаружить на мумиях признаки заболевания, знаете, не так-то легко. Это может сделать только очень крупный специалист. Он должен быть одновременно и хорошим анатомом, и онкологом, и биологом, и палеонтологом. Вообще, такими делами может заниматься только очень эрудированный человек.
— И все же я не вижу связи между проблемой рака и этой вашей странной наукой.
Француз улыбнулся (я решил, что он француз, потому что он хорошо говорил по-французски, и мои попытки перейти на арабский язык ни к чему не привели).
—Это длинная история. Если у вас есть время, я бы мог её вам рассказать за… десять пиастров.
— Все правильно, — подумал я. — Дело в пиастрах. И тем не менее это забавно.
Я посмотрел на часы. Было восемь по местному времени. Скоро должны были наступить короткие египетские сумерки и затем чёрная, как сажа, ночь. Впрочем, до отеля «Мен-Хауз» было не более сотни метров, и поэтому я решился:
— Хорошо, вот вам десять пиастров. Расскажите.
— Пройдёмте вон туда, к западной стороне пирамиды. Там будет светло ещё около часа. Я думаю, нам этого хватит.
Пока мы шли, он вдруг спросил:
— Вы когда-нибудь были в Париже?
— Нет, не был, — ответил я.
Француз глубоко вздохнул:
— Сейчас там хозяйничают фашисты. Это они убили профессора Дешлена и Ирэн…
Я задумался. Шла война, и вся Европа стонала от немецкой оккупации. Сотни тысяч людей бежали с насиженных мест на чужбину, спасаясь от хищной свастики. Может быть, действительно, и этот человек покинул свой далёкий город и, чтобы не умереть с голоду, бродил здесь, вокруг раскалённых древних камней и рассказывал за деньги свои причудливые истории. Может быть, эти истории — сплошной вымысел, а может быть…
— Сядем здесь, — сказал незнакомец.
— Хорошо, — согласился я и приготовился слушать.
Я повернулся и увидел малопривлекательного субъекта — не то гида, не то полунищего, — здесь, в Гизе, возле пирамид и тех и других было немало. Но фраза была непонятной, и я спросил:
— А что такое палеопатология и кто такой Раффер?
—Палеопатология, это наука о заболеваниях древних, а Раффер — создатель этой науки. Но она берет начало значительно раньше, с того времени, когда ею предложил заниматься профессор анатомии в Каире Аллан Смит.
Я засмеялся:
— Каких только наук люди не придумали…
— Да. Палеопатология должна была бы объяснить многое.
— Что именно? — спросил я.
— Например, почему до сих пор врачам не удаётся справиться с раковыми заболеваниями.
Этого, признаться, я меньше всего ожидал. «Интересный приём, — подумал я, рассматривая незнакомца. — Во всяком случае это не банально».
Он был высокого роста, с тонкими чертами лица, с блестевшими чёрными волосами. Они лежали монолитной глыбой на узкой, вытянутой вверх голове. Нос с горбинкой придавал его сплющенному с обеих сторон лицу сходство с какой-то птицей.
— Так почему же, по-вашему, никто не занимается палеопатологией? — опросил я.
— Сложная наука. Обнаружить на мумиях признаки заболевания, знаете, не так-то легко. Это может сделать только очень крупный специалист. Он должен быть одновременно и хорошим анатомом, и онкологом, и биологом, и палеонтологом. Вообще, такими делами может заниматься только очень эрудированный человек.
— И все же я не вижу связи между проблемой рака и этой вашей странной наукой.
Француз улыбнулся (я решил, что он француз, потому что он хорошо говорил по-французски, и мои попытки перейти на арабский язык ни к чему не привели).
—Это длинная история. Если у вас есть время, я бы мог её вам рассказать за… десять пиастров.
— Все правильно, — подумал я. — Дело в пиастрах. И тем не менее это забавно.
Я посмотрел на часы. Было восемь по местному времени. Скоро должны были наступить короткие египетские сумерки и затем чёрная, как сажа, ночь. Впрочем, до отеля «Мен-Хауз» было не более сотни метров, и поэтому я решился:
— Хорошо, вот вам десять пиастров. Расскажите.
— Пройдёмте вон туда, к западной стороне пирамиды. Там будет светло ещё около часа. Я думаю, нам этого хватит.
Пока мы шли, он вдруг спросил:
— Вы когда-нибудь были в Париже?
— Нет, не был, — ответил я.
Француз глубоко вздохнул:
— Сейчас там хозяйничают фашисты. Это они убили профессора Дешлена и Ирэн…
Я задумался. Шла война, и вся Европа стонала от немецкой оккупации. Сотни тысяч людей бежали с насиженных мест на чужбину, спасаясь от хищной свастики. Может быть, действительно, и этот человек покинул свой далёкий город и, чтобы не умереть с голоду, бродил здесь, вокруг раскалённых древних камней и рассказывал за деньги свои причудливые истории. Может быть, эти истории — сплошной вымысел, а может быть…
— Сядем здесь, — сказал незнакомец.
— Хорошо, — согласился я и приготовился слушать.
II
— Лучше всего, пожалуй, начать этот рассказ с того памятного дня в194…году, когда в одной из парижских газет появилось такое сообщение, — я хорошо его запомнил: «Сегодня ночью в музее Восточной культуры Гиме совершено страшное кощунство. Неизвестный проник в зал, где хранятся египетские мумии и, вскрыв саркофаг второго царя пятой династии Сахура, унёс часть мумицированных останков фараона».
Незнакомец на минуту умолк и затем, нагнувшись ко мне совсем близко, шёпотом произнёс:
— Я могу вам сообщить, что ко всей этой истории я имею самое непосредственное отношение. Саркофаг фараона из Абусира вскрыл я…
— Зачем? — удивился я.
— Мне нужен был позвонок фараона.
Я чуть не расхохотался. «Сейчас последует какая-нибудь стандартная детективная повесть», — решил я. Но, как бы угадав мои мысли, незнакомец быстро заговорил:
—Ради бога, не думайте, что я вас хочу заинтриговать глупым рассказом о краже и поисках вора. Если вы согласитесь дослушать все до конца, вы поймёте, что это было необходимо…
— Я готов вас слушать до конца, но при чем тут проблема рака и все остальное?
— Месье, — не торопясь, продолжал мой рассказчик. — В одном вы можете быть уверены. Я не преступник. Преступники сейчас хозяевами расхаживают по парижским улицам и сидят в парижских кафе и ресторанах. Они расточают золото, заработанное на крови и смерти людей. А я, вот видите, здесь…
Помолчав минуту, он стал продолжать:
— Я буду говорить о людях Франции, которые в страшное время оккупации сделали, увы, трагическую и непродуманную попытку оказать услугу своей родине.
Первый, о ком я хочу рассказать, — Морис Дешлен. Поверьте, несмотря на все его заблуждения, Франция потеряла в его лице выдающегося учёного и пламенного патриота.
До войны он был профессором Сорбоннского университета. Он принадлежал к тому редкому типу учёных, которых интересует буквально все. Он не принимал разделение наук на различные дисциплины — математику, физику, биологию, социологию, медицину. На лекциях он неоднократно повторял, что мы живём в едином мире и что искусственное расчленение познания мира говорит не в пользу величия человеческого разума. Просто ещё не родился гений, который бы синтезировал все воедино.
Когда началась война, Морис Дешлен ушёл добровольцем на фронт. И знаете кем? Обыкновенным санитаром, хотя накануне в университете читал факультативный курс кристаллографии и почему-то интенсивно занимался изучением египтологии.
Прежде чем мы снова вернёмся к профессору Дешлену, я должен вам представить себя. Моё имя может вас совершенно не интересовать. При данных обстоятельствах оно не имеет никакого значения. Замечу только, что я также имею некоторое отношение к науке. Выражаясь точнее, я недоучившийся химик-органик. В университете я познакомился с Дешленом. Меня поразила его огромная эрудиция. Я с наслаждением слушал его лекции. Хотя они были посвящены специальным вопросам кристаллографии, они охватывали огромный круг проблем. Кстати, именно в этих лекциях профессор Дешлен высказал идею, которая впоследствии была подхвачена другими учёными, в том числе известным физиком, одним из создателей квантовой механики, Эрвином Шрёдингером, который назвал живой организм апериодическим кристаллом. Дешлен говорил об этом ещё в сороковом году…
Так вот, когда началась война, Дешлен ушёл добровольцем в армию и бросил университет. Чтобы не умереть с голоду, я был вынужден устроиться на работу в одну из парижских аптек. Здесь я познакомился с сотрудницей этой аптеки Ирэн Бейе, которая впоследствии стала моей женой. Дешлена я потерял из виду.
В конце сорокового года, уже после того, как немцы заняли пол-Франции, я получил от одного своего старого друга письмо. В нем он, между прочим, писал: «Наш Дешлен во время кампании проделал колоссальную карьеру — от санитара до главного хирурга полевого госпиталя. Я не знаю, какому из своих многочисленных талантов он этим обязан. Но одно любопытно: немцы отдали приказ разыскать Дешлена. Говорят, он разработал какой-то невероятный способ лечения ранений…»
Прошло ещё немногим более месяца. Однажды в аптеку, где я работал, прихрамывая, ввалился некий верзила с забинтованной физиономией и подал мне рецепт. Каково было моё изумление, когда вместо обычных латинских названий лекарственных препаратов я прочёл строки, написанные знакомым почерком: «Завтра в семь вечера этот человек встретит вас у входа в церковь святой Мадлены и проводит ко мне. Вы мне нужны. М. Д.». Записка была от Дешлена!
На следующий вечер в назначенном месте я с нетерпением ждал перевязанного парня. Он появился внезапно и сделал мне едва заметный знак, чтобы я следовал за ним.
Незнакомец на минуту умолк и затем, нагнувшись ко мне совсем близко, шёпотом произнёс:
— Я могу вам сообщить, что ко всей этой истории я имею самое непосредственное отношение. Саркофаг фараона из Абусира вскрыл я…
— Зачем? — удивился я.
— Мне нужен был позвонок фараона.
Я чуть не расхохотался. «Сейчас последует какая-нибудь стандартная детективная повесть», — решил я. Но, как бы угадав мои мысли, незнакомец быстро заговорил:
—Ради бога, не думайте, что я вас хочу заинтриговать глупым рассказом о краже и поисках вора. Если вы согласитесь дослушать все до конца, вы поймёте, что это было необходимо…
— Я готов вас слушать до конца, но при чем тут проблема рака и все остальное?
— Месье, — не торопясь, продолжал мой рассказчик. — В одном вы можете быть уверены. Я не преступник. Преступники сейчас хозяевами расхаживают по парижским улицам и сидят в парижских кафе и ресторанах. Они расточают золото, заработанное на крови и смерти людей. А я, вот видите, здесь…
Помолчав минуту, он стал продолжать:
— Я буду говорить о людях Франции, которые в страшное время оккупации сделали, увы, трагическую и непродуманную попытку оказать услугу своей родине.
Первый, о ком я хочу рассказать, — Морис Дешлен. Поверьте, несмотря на все его заблуждения, Франция потеряла в его лице выдающегося учёного и пламенного патриота.
До войны он был профессором Сорбоннского университета. Он принадлежал к тому редкому типу учёных, которых интересует буквально все. Он не принимал разделение наук на различные дисциплины — математику, физику, биологию, социологию, медицину. На лекциях он неоднократно повторял, что мы живём в едином мире и что искусственное расчленение познания мира говорит не в пользу величия человеческого разума. Просто ещё не родился гений, который бы синтезировал все воедино.
Когда началась война, Морис Дешлен ушёл добровольцем на фронт. И знаете кем? Обыкновенным санитаром, хотя накануне в университете читал факультативный курс кристаллографии и почему-то интенсивно занимался изучением египтологии.
Прежде чем мы снова вернёмся к профессору Дешлену, я должен вам представить себя. Моё имя может вас совершенно не интересовать. При данных обстоятельствах оно не имеет никакого значения. Замечу только, что я также имею некоторое отношение к науке. Выражаясь точнее, я недоучившийся химик-органик. В университете я познакомился с Дешленом. Меня поразила его огромная эрудиция. Я с наслаждением слушал его лекции. Хотя они были посвящены специальным вопросам кристаллографии, они охватывали огромный круг проблем. Кстати, именно в этих лекциях профессор Дешлен высказал идею, которая впоследствии была подхвачена другими учёными, в том числе известным физиком, одним из создателей квантовой механики, Эрвином Шрёдингером, который назвал живой организм апериодическим кристаллом. Дешлен говорил об этом ещё в сороковом году…
Так вот, когда началась война, Дешлен ушёл добровольцем в армию и бросил университет. Чтобы не умереть с голоду, я был вынужден устроиться на работу в одну из парижских аптек. Здесь я познакомился с сотрудницей этой аптеки Ирэн Бейе, которая впоследствии стала моей женой. Дешлена я потерял из виду.
В конце сорокового года, уже после того, как немцы заняли пол-Франции, я получил от одного своего старого друга письмо. В нем он, между прочим, писал: «Наш Дешлен во время кампании проделал колоссальную карьеру — от санитара до главного хирурга полевого госпиталя. Я не знаю, какому из своих многочисленных талантов он этим обязан. Но одно любопытно: немцы отдали приказ разыскать Дешлена. Говорят, он разработал какой-то невероятный способ лечения ранений…»
Прошло ещё немногим более месяца. Однажды в аптеку, где я работал, прихрамывая, ввалился некий верзила с забинтованной физиономией и подал мне рецепт. Каково было моё изумление, когда вместо обычных латинских названий лекарственных препаратов я прочёл строки, написанные знакомым почерком: «Завтра в семь вечера этот человек встретит вас у входа в церковь святой Мадлены и проводит ко мне. Вы мне нужны. М. Д.». Записка была от Дешлена!
На следующий вечер в назначенном месте я с нетерпением ждал перевязанного парня. Он появился внезапно и сделал мне едва заметный знак, чтобы я следовал за ним.