Часом раньше он видел свою мать в тот момент, когда она дралась с мужчиной. Он видел как её голые ноги, словно две чёрные змеи, тесно оплетая торс мужчины, вздымались при его дыхании. И когда он услышал пронзительный крик и эту гнетущую тишину, остановившую ночь, он знал, что мужчина выиграл битву. Он убил её.
Усталые глаза Августина закрылись в блаженстве при мысли, что он стал сиротой. Он был в безопасности. Его возьмут в приют. Под шелест призрачных вздохов, хихиканья и шёпота матери он задремал ещё раз.
Августин не знал его, но был уверен, что он из Ипаири. Он смутно помнил, что видел его, когда мать разговаривала с ним на площади. Неужели женщина из маленькой деревушки на холмах велела привезти его обратно?
Возможно он убьёт его? Этого не может быть. Просто это яркий и ужасный сон.
Мужчина откашлялся и сплюнул на землю. Его голос заполнил комнату, – я заберу тебя сегодня. Но я не могу взять мальчишку. Почему ты не оставила его у протестантов? Ты же знаешь, они принимают детей, и даже если они его не примут, то хотя бы накормят.
Когда Августин услышал резкий ответ матери, он понял, что проснулся окончательно. Он знал, что это уже не призрак.
– Протестанты не берут ребёнка, если он не сирота, – сказала его мать, – мне ничего не оставалось делать, как отнести ребёнка в эту заброшенную хижину. Я хотела, чтобы он умер.
– Я знаю женщину, которая возьмёт его, – прошептал мужчина, – она знает, что с ним делать. Она ведьма.
– Слишком поздно, – отозвалась мать, – я хотела отдать Августина ведьме, когда он только родился. Он был совсем маленьким, и ведьма из Ипаири хотела забрать его себе. Она напоила его зельем и нацепила амулеты на его запястья и шею. Они хранят его от бедствий и болезней. Я знаю, она наложила на него заклятье. Это из-за неё все мои беды, – мать замолчала на мгновение, затем сдавленным шёпотом, словно под давлением невидимого врага, добавила: – я в ужасе от ведьм. Если я сейчас останусь одна, она узнает, что я не кормила мальчишку. Она убьёт меня.
Слёзы покатились по щекам Августина. Он вспомнил дни в Ипаири, когда мать баюкала его на своих руках. Она душила его поцелуями и говорила, что его глаза похожи на кусочки неба. Но когда женщина из соседней хижины запретила своим детям играть с ним, его мать изменилась. Она больше не ласкала и не целовала его. В конце концов она совершенно перестала с ним разговаривать.
Однажды после обеда соседка принесла в их хижину мёртвого ребёнка, – голубые глаза на чёрном лице, – кричала она матери Августина, – это работа дьявола. Это и есть дьявол. Он убил моё дитя дурным глазом. Если ты не избавишься и не изведёшь мальчишку, это сделаю я.
Той же ночью мать убежала с ним в холмы. Августин был уверен, что это соседка навела на мать заклятие, так как она ненавидела его.
Громкий голос мужчины оборвал раздумья Августина.
– Тебе нельзя вести его к ведьме. Я сам попрошу её забрать ребёнка сегодня вечером. Потом мы уедем. Я увезу тебя так далеко, что ведьма никогда не отыщет тебя, – пообещал он ей.
Мать долго молчала, а затем, откинув голову назад, захохотала, как сумасшедшая. Она вскочила с матраса и, накинув на тело грязное одеяло, пошла через комнату, обходя сломанный стол и разбросанные ящики.
– Взгляни на него, – прошептала она, указывая подбородком в угол, где лежал Августин, притворяясь спящим, – ему только шесть лет, а он выглядит как злющий старик. У него выпадают волосы. Его тело покрыто отрепьями. Его живот распух от паразитов. Но он выжил. У него нет одежды. Он спал без одеяла. И он даже не простужен, – она обернулась к мужчине, – неужели ты не видишь, что он и в самом деле дьявол? Дьявол найдёт меня везде, куда бы я ни уехала, – глаза матери лихорадочно блестели под растрёпанными волосами, – мысль о том, что я вскормила дьявола своей грудью, наполняет меня ужасом и трепетом.
Она подошла к нише, где прятала хлеб, который мужчина принёс ей прошлой ночью. Мать протянула кусок мужчине и, надкусив другой, опустилась с ним на матрас.
Монотонным безнадёжным голосом она рассказала о том, как подменили Августина, – одна женщина в госпитале подменила моего ребёнка на этого дьявола, – в страстном порыве она повысила голос до крика, – все знали, что у меня должна быть девочка. Мой живот был широк, а не заострён. У меня выпадали волосы, а на коже появились прыщи и пятна. Мои ноги вздулись.
Разве это не доказательство того, что я носила девочку?
Сперва, даже зная, что его подменили, я не могла не любить его. Он был такой умный и красивый. Он никогда не кричал. Он заговорил раньше, чем научился ходить. Он пел как ангел. Я отказывалась верить той женщине из Ипаири, которая обвиняла Августина в дурном глазе. Даже после того, как я родила мёртвого ребёнка, я не обращала внимания на намёки соседей. Я просто думала, что они необразованны, и хуже всего, что они завидуют прекрасным глазам ребёнка. Да и кто когда слышал, что ребёнок может иметь дурной глаз? – она соскребла белую мягкую внутренность своего куска и бросила сухую корку через комнату, – но когда при аварии на заводе погиб мой муж, я согласилась с женщиной, – она закрыла лицо руками и добавила: – Августин никогда не болел. Я хотела оставить его в Ипаири на произвол судьбы. Тогда бы его смерть не была на моей совести.
– Давай я поговорю с той женщиной, о которой я тебе рассказывал, – сказал мужчина. Его голос звучал тихо, но убедительно, – я знаю, что она возьмёт его.
Потом мужчина долго рассказывал о своей работе в фармацевтической лаборатории. Он работал на складе и был в хороших отношениях с хозяином.
Он был уверен, что ему без труда удастся получить аванс, – и мы вдвоём уедем в Каркас, – шептал матери мужчина. Он поднялся и оделся, – жди меня около лаборатории. Я выйду в пять часов. К тому времени всё будет устроено.
Костлявый, болезненный на вид кот, следовавший за ним всю дорогу из Ипаири, потёрся своей грязной шерстью о его бедро. Августин дал ему маленький кусочек корки и подтолкнул кота к ящерицам, снующим сквозь щели глинобитной стены. Он мог бы и не делиться с ним едой. Малыш не в силах был утолить свой неутолимый голод; голод, который наполнял дни и ночи снами о пище. Он задремал со вздохом на губах.
Напуганный порывом ветра, мальчик проснулся. Сухие листья закружились вокруг него. Листва взмыла в воздух и коричневым шуршащим водоворотом опустилась в ущелье. Он слышал журчание ручья внизу. Когда шёл дождь, мелкий ручей разрастался в бурный поток, несущий на волнах деревья и мёртвый скот из горных деревень. Августин поднял голову и оглядел безмолвные холмы вокруг себя. Вдали редкий столб дыма уходил в небо, сливаясь с бегущими облаками. Наверное, там протестантская миссия, подумал он. Или, возможно, дым шёл из дома женщины, которая не боялась взять его к себе. Он положил щёку на маленькую костлявую руку. Около его открытого рта кружились мухи. Он сжал пересохшие губы, раскинул ноги и пописал. Как ему хотелось есть! Засыпая, он чувствовал внутри себя отвратительную ноющую боль.
Августин проснулся, когда солнце стояло в зените. Кот был рядом, пожирая крупную ящерицу. Он подполз к животному. Злобно рыча, кот сжимал в своих лапах полу съеденную рептилию. Августин пнул кота в живот, схватил скользкие белые внутренности и проглотил их. Он оглянулся и увидел, как его мать с ужасом наблюдает за ним.
– Святая дева! – всхлипнула она, – он не человек! – она перекрестилась, – и он даже не отравился, – она вновь осенила себя крестом и, сложив молитвенно руки, прошептала: – святой отец! Избавь меня от этого чудовища. Дай ему умереть обычной смертью, чтобы совесть моя больше не мучила меня, – она вбежала в дом, опустилась на матрас и вытащила своё единственное платье. Она прижала его к себе, нежно расправляя складки, затем несколько раз встряхнула его и осторожно разложила на матрасе.
Августин с любопытством наблюдал, как она разводит огонь в кухонной яме.
Чуть слышно напевая, она принесла кофе и куски сахарного батона, который хранила в ящике, прибитом высоко на стене. Ему страшно захотелось съесть хотя бы кусочек этого лакомства. Он попытался встать, но, подкошенный тошнотой, присел на землю. Его вырвало не пережёванными кусками ящерицы. Солёные слёзы покатились по впалым щекам. Он пытался зажать рот рукой, но пена и жёлчь струёй рвались из его дрожащих губ. Малыш вытер рот и подбородок. С болезненным стоном он вновь хотел выпрямиться, но повалился на землю.
Шум, идущий из ущелья, поглотил его мягкой вуалью. Когда запах кофе ударил ему в ноздри и он услышал, как мать кричит ему, что сделала для него сладкий кофе, он знал, что уже спит. Его сухие губы скривились в гримасе. Он хотел улыбнуться, услышав её смех; тот высокий, счастливый смех, который был ему когда-то так хорошо знаком. Ему стало интересно, наденет ли она платье и поедет ли на встречу с мужчиной из лаборатории.
Августин открыл глаза. На земле рядом с ним стояла маленькая жестянка, наполненная кофе. Боясь, что увиденное исчезнет, он схватил банку и прижал её к своему рту. Не обращая внимания на жгучую боль на губах и языке, он маленькими глотками пил крепкое и очень сладкое варево.
В голове прояснилось, а тошнота утихла.
Августин сонно смотрел на кривые полосы дождя вдали. Чёрные облака с золотыми краями куда-то неслись в небе. Они пятнали холмы фиолетовой тенью, наполняя небо клубящейся чернотой. Холодный ветер и оглушительный грохот вылетали со дна ущелья. Дождевая вода с далёких холмов рвалась в глубоком ущелье с неслыханной силой. С неба посыпались огромные тяжёлые капли.
Августин поднялся и, вглядываясь в небо раскинул руки, приветствуя успокоительную прохладу, омывавшую его голое тело. Ведомый необъяснимым импульсом, он вошёл в дом и поднял платье. Вцепившись в него трясущимися руками, он поспешил наружу в дальний конец ущелья и швырнул одежду по ветру. Она взлетела воздушным змеем и опустилась на сухие ветви старой акации, нависшей над крутым склоном.
– Ты дьявол! Ты чудовище! – отчаянно закричала мать. Она бросилась к нему, её волосы рассыпались по лицу. Словно прикованная к месту диким рёвом воды, она остановилась между мальчиком и трепетавшим на ветру платьем. Её глаза горели ненавистью. Хватаясь за сорняки и обнажённые корни, она яростно тянулась к нависшим ветвям акации.
Августин заворожено следил за ней, встав позади сучковатого ствола.
Её ноги двигались с безошибочной лёгкостью по крутому скользкому склону.
Она достанет платье во что бы то ни стало, подумал он. Его затрясло от гнева и страха. Ей оставалось всего несколько дюймов. Она вытянула руку и коснулась одежды кончиками пальцев, но, потеряв равновесие, сорвалась в бездну.
Её ужасный вопль смешался с шумом ревущей воды и его унесло ветром.
Августин подошёл к обрыву. Его глаза блеснули бездонной глубиной, когда он увидел тело матери, беспомощно кружащееся в густой коричневой воде. Буря утихла. Дождь окончился, ветер стих. Бурные воды в ущелье возвращались к обычному журчанию.
Августин прошёл в дом, лёг на матрас и накрылся тонким грязным одеялом. Он почувствовал грубый мех кота, который искал тепла его тела. Он натянул одеяло до глаз и провалился в глубокий сон без сновидений.
Когда мальчик проснулся, была ночь. Через открытую дверь виднелась луна, застрявшая в бесплодный ветвях акации, – сейчас мы уйдём, – шепнул он, погладив кота. Августин чувствовал себя сильным и крепким. Это будет лёгкой прогулкой по холмам, убеждал он себя. Мальчик был уверен, что вместе с котом они найдут или миссию протестантов или дом женщины, которая не боялась взять его к себе.
Усталые глаза Августина закрылись в блаженстве при мысли, что он стал сиротой. Он был в безопасности. Его возьмут в приют. Под шелест призрачных вздохов, хихиканья и шёпота матери он задремал ещё раз.
* * *
Громкий стон расколол утреннюю тишину. Августин открыл глаза и закусил кулак, останавливая вопль. Перед ним на матрасе сидел мужчина, тот самый, из ночного кошмара.Августин не знал его, но был уверен, что он из Ипаири. Он смутно помнил, что видел его, когда мать разговаривала с ним на площади. Неужели женщина из маленькой деревушки на холмах велела привезти его обратно?
Возможно он убьёт его? Этого не может быть. Просто это яркий и ужасный сон.
Мужчина откашлялся и сплюнул на землю. Его голос заполнил комнату, – я заберу тебя сегодня. Но я не могу взять мальчишку. Почему ты не оставила его у протестантов? Ты же знаешь, они принимают детей, и даже если они его не примут, то хотя бы накормят.
Когда Августин услышал резкий ответ матери, он понял, что проснулся окончательно. Он знал, что это уже не призрак.
– Протестанты не берут ребёнка, если он не сирота, – сказала его мать, – мне ничего не оставалось делать, как отнести ребёнка в эту заброшенную хижину. Я хотела, чтобы он умер.
– Я знаю женщину, которая возьмёт его, – прошептал мужчина, – она знает, что с ним делать. Она ведьма.
– Слишком поздно, – отозвалась мать, – я хотела отдать Августина ведьме, когда он только родился. Он был совсем маленьким, и ведьма из Ипаири хотела забрать его себе. Она напоила его зельем и нацепила амулеты на его запястья и шею. Они хранят его от бедствий и болезней. Я знаю, она наложила на него заклятье. Это из-за неё все мои беды, – мать замолчала на мгновение, затем сдавленным шёпотом, словно под давлением невидимого врага, добавила: – я в ужасе от ведьм. Если я сейчас останусь одна, она узнает, что я не кормила мальчишку. Она убьёт меня.
Слёзы покатились по щекам Августина. Он вспомнил дни в Ипаири, когда мать баюкала его на своих руках. Она душила его поцелуями и говорила, что его глаза похожи на кусочки неба. Но когда женщина из соседней хижины запретила своим детям играть с ним, его мать изменилась. Она больше не ласкала и не целовала его. В конце концов она совершенно перестала с ним разговаривать.
Однажды после обеда соседка принесла в их хижину мёртвого ребёнка, – голубые глаза на чёрном лице, – кричала она матери Августина, – это работа дьявола. Это и есть дьявол. Он убил моё дитя дурным глазом. Если ты не избавишься и не изведёшь мальчишку, это сделаю я.
Той же ночью мать убежала с ним в холмы. Августин был уверен, что это соседка навела на мать заклятие, так как она ненавидела его.
Громкий голос мужчины оборвал раздумья Августина.
– Тебе нельзя вести его к ведьме. Я сам попрошу её забрать ребёнка сегодня вечером. Потом мы уедем. Я увезу тебя так далеко, что ведьма никогда не отыщет тебя, – пообещал он ей.
Мать долго молчала, а затем, откинув голову назад, захохотала, как сумасшедшая. Она вскочила с матраса и, накинув на тело грязное одеяло, пошла через комнату, обходя сломанный стол и разбросанные ящики.
– Взгляни на него, – прошептала она, указывая подбородком в угол, где лежал Августин, притворяясь спящим, – ему только шесть лет, а он выглядит как злющий старик. У него выпадают волосы. Его тело покрыто отрепьями. Его живот распух от паразитов. Но он выжил. У него нет одежды. Он спал без одеяла. И он даже не простужен, – она обернулась к мужчине, – неужели ты не видишь, что он и в самом деле дьявол? Дьявол найдёт меня везде, куда бы я ни уехала, – глаза матери лихорадочно блестели под растрёпанными волосами, – мысль о том, что я вскормила дьявола своей грудью, наполняет меня ужасом и трепетом.
Она подошла к нише, где прятала хлеб, который мужчина принёс ей прошлой ночью. Мать протянула кусок мужчине и, надкусив другой, опустилась с ним на матрас.
Монотонным безнадёжным голосом она рассказала о том, как подменили Августина, – одна женщина в госпитале подменила моего ребёнка на этого дьявола, – в страстном порыве она повысила голос до крика, – все знали, что у меня должна быть девочка. Мой живот был широк, а не заострён. У меня выпадали волосы, а на коже появились прыщи и пятна. Мои ноги вздулись.
Разве это не доказательство того, что я носила девочку?
Сперва, даже зная, что его подменили, я не могла не любить его. Он был такой умный и красивый. Он никогда не кричал. Он заговорил раньше, чем научился ходить. Он пел как ангел. Я отказывалась верить той женщине из Ипаири, которая обвиняла Августина в дурном глазе. Даже после того, как я родила мёртвого ребёнка, я не обращала внимания на намёки соседей. Я просто думала, что они необразованны, и хуже всего, что они завидуют прекрасным глазам ребёнка. Да и кто когда слышал, что ребёнок может иметь дурной глаз? – она соскребла белую мягкую внутренность своего куска и бросила сухую корку через комнату, – но когда при аварии на заводе погиб мой муж, я согласилась с женщиной, – она закрыла лицо руками и добавила: – Августин никогда не болел. Я хотела оставить его в Ипаири на произвол судьбы. Тогда бы его смерть не была на моей совести.
– Давай я поговорю с той женщиной, о которой я тебе рассказывал, – сказал мужчина. Его голос звучал тихо, но убедительно, – я знаю, что она возьмёт его.
Потом мужчина долго рассказывал о своей работе в фармацевтической лаборатории. Он работал на складе и был в хороших отношениях с хозяином.
Он был уверен, что ему без труда удастся получить аванс, – и мы вдвоём уедем в Каркас, – шептал матери мужчина. Он поднялся и оделся, – жди меня около лаборатории. Я выйду в пять часов. К тому времени всё будет устроено.
* * *
Августин подполз к сухой корке, лежавшей на земле. Нетвёрдой походкой он прошёл через комнату и шагнул туда, что когда-то считалось двором. Он направлялся к своему любимому месту, к сучковатой сухой акации, которая нависала над ущельем. Он сел на землю, вытянув ноги. Его голая спина касалась части осыпавшейся низкой стены, которая окружала площадку.Костлявый, болезненный на вид кот, следовавший за ним всю дорогу из Ипаири, потёрся своей грязной шерстью о его бедро. Августин дал ему маленький кусочек корки и подтолкнул кота к ящерицам, снующим сквозь щели глинобитной стены. Он мог бы и не делиться с ним едой. Малыш не в силах был утолить свой неутолимый голод; голод, который наполнял дни и ночи снами о пище. Он задремал со вздохом на губах.
Напуганный порывом ветра, мальчик проснулся. Сухие листья закружились вокруг него. Листва взмыла в воздух и коричневым шуршащим водоворотом опустилась в ущелье. Он слышал журчание ручья внизу. Когда шёл дождь, мелкий ручей разрастался в бурный поток, несущий на волнах деревья и мёртвый скот из горных деревень. Августин поднял голову и оглядел безмолвные холмы вокруг себя. Вдали редкий столб дыма уходил в небо, сливаясь с бегущими облаками. Наверное, там протестантская миссия, подумал он. Или, возможно, дым шёл из дома женщины, которая не боялась взять его к себе. Он положил щёку на маленькую костлявую руку. Около его открытого рта кружились мухи. Он сжал пересохшие губы, раскинул ноги и пописал. Как ему хотелось есть! Засыпая, он чувствовал внутри себя отвратительную ноющую боль.
Августин проснулся, когда солнце стояло в зените. Кот был рядом, пожирая крупную ящерицу. Он подполз к животному. Злобно рыча, кот сжимал в своих лапах полу съеденную рептилию. Августин пнул кота в живот, схватил скользкие белые внутренности и проглотил их. Он оглянулся и увидел, как его мать с ужасом наблюдает за ним.
– Святая дева! – всхлипнула она, – он не человек! – она перекрестилась, – и он даже не отравился, – она вновь осенила себя крестом и, сложив молитвенно руки, прошептала: – святой отец! Избавь меня от этого чудовища. Дай ему умереть обычной смертью, чтобы совесть моя больше не мучила меня, – она вбежала в дом, опустилась на матрас и вытащила своё единственное платье. Она прижала его к себе, нежно расправляя складки, затем несколько раз встряхнула его и осторожно разложила на матрасе.
Августин с любопытством наблюдал, как она разводит огонь в кухонной яме.
Чуть слышно напевая, она принесла кофе и куски сахарного батона, который хранила в ящике, прибитом высоко на стене. Ему страшно захотелось съесть хотя бы кусочек этого лакомства. Он попытался встать, но, подкошенный тошнотой, присел на землю. Его вырвало не пережёванными кусками ящерицы. Солёные слёзы покатились по впалым щекам. Он пытался зажать рот рукой, но пена и жёлчь струёй рвались из его дрожащих губ. Малыш вытер рот и подбородок. С болезненным стоном он вновь хотел выпрямиться, но повалился на землю.
Шум, идущий из ущелья, поглотил его мягкой вуалью. Когда запах кофе ударил ему в ноздри и он услышал, как мать кричит ему, что сделала для него сладкий кофе, он знал, что уже спит. Его сухие губы скривились в гримасе. Он хотел улыбнуться, услышав её смех; тот высокий, счастливый смех, который был ему когда-то так хорошо знаком. Ему стало интересно, наденет ли она платье и поедет ли на встречу с мужчиной из лаборатории.
Августин открыл глаза. На земле рядом с ним стояла маленькая жестянка, наполненная кофе. Боясь, что увиденное исчезнет, он схватил банку и прижал её к своему рту. Не обращая внимания на жгучую боль на губах и языке, он маленькими глотками пил крепкое и очень сладкое варево.
В голове прояснилось, а тошнота утихла.
Августин сонно смотрел на кривые полосы дождя вдали. Чёрные облака с золотыми краями куда-то неслись в небе. Они пятнали холмы фиолетовой тенью, наполняя небо клубящейся чернотой. Холодный ветер и оглушительный грохот вылетали со дна ущелья. Дождевая вода с далёких холмов рвалась в глубоком ущелье с неслыханной силой. С неба посыпались огромные тяжёлые капли.
Августин поднялся и, вглядываясь в небо раскинул руки, приветствуя успокоительную прохладу, омывавшую его голое тело. Ведомый необъяснимым импульсом, он вошёл в дом и поднял платье. Вцепившись в него трясущимися руками, он поспешил наружу в дальний конец ущелья и швырнул одежду по ветру. Она взлетела воздушным змеем и опустилась на сухие ветви старой акации, нависшей над крутым склоном.
– Ты дьявол! Ты чудовище! – отчаянно закричала мать. Она бросилась к нему, её волосы рассыпались по лицу. Словно прикованная к месту диким рёвом воды, она остановилась между мальчиком и трепетавшим на ветру платьем. Её глаза горели ненавистью. Хватаясь за сорняки и обнажённые корни, она яростно тянулась к нависшим ветвям акации.
Августин заворожено следил за ней, встав позади сучковатого ствола.
Её ноги двигались с безошибочной лёгкостью по крутому скользкому склону.
Она достанет платье во что бы то ни стало, подумал он. Его затрясло от гнева и страха. Ей оставалось всего несколько дюймов. Она вытянула руку и коснулась одежды кончиками пальцев, но, потеряв равновесие, сорвалась в бездну.
Её ужасный вопль смешался с шумом ревущей воды и его унесло ветром.
Августин подошёл к обрыву. Его глаза блеснули бездонной глубиной, когда он увидел тело матери, беспомощно кружащееся в густой коричневой воде. Буря утихла. Дождь окончился, ветер стих. Бурные воды в ущелье возвращались к обычному журчанию.
Августин прошёл в дом, лёг на матрас и накрылся тонким грязным одеялом. Он почувствовал грубый мех кота, который искал тепла его тела. Он натянул одеяло до глаз и провалился в глубокий сон без сновидений.
Когда мальчик проснулся, была ночь. Через открытую дверь виднелась луна, застрявшая в бесплодный ветвях акации, – сейчас мы уйдём, – шепнул он, погладив кота. Августин чувствовал себя сильным и крепким. Это будет лёгкой прогулкой по холмам, убеждал он себя. Мальчик был уверен, что вместе с котом они найдут или миссию протестантов или дом женщины, которая не боялась взять его к себе.
23
Мерседес Перальта торопливо вошла в мою комнату, села на кровать и поёрзала немного, устраиваясь поудобнее.
Выкладывай вещи обратно, – сказала она, – к Августину ты больше не поедешь. Он отправился в свою ежегодную поездку по отдалённым местечкам страны.
В её словах была такая уверенность, словно она только что говорила с ним по телефону. Но я знала, что телефона поблизости не было. В комнату заглянула Канделярия, держа поднос с моим любимым лакомством: желе из гуавы и несколько ломтиков белого сыра.
– Я знаю, это совсем не то, что твоё духовное общение с Августином перед телевизором, – заметила она, – но я постараюсь сделать для тебя всё, что можно, – она поставила поднос на ночной столик и села на кровать напротив доньи Мерседес.
Донья Мерседес засмеялась и посоветовала мне приступить к трапезе.
Она сказала, что Августина знают во всех далёких и заброшенных посёлках, и он навещал их каждый год. Довольно долго она говорила о его даре лечить детей.
– Когда он вернётся назад? – спросила я. Мысль, что я никогда не увижу его вновь, наполняла меня неописуемой грустью.
– Это невозможно знать, – ответила донья Мерседес, – месяцев через шесть, а возможно и больше. Он поступает так, потому что чувствует, что должен оплатить огромный долг.
– Кому он должен?
Она взглянула на Канделярию, затем они посмотрели на меня, словно я должна была всё знать.
– Ведьмы понимают долги такого рода в более своеобразной манере, – наконец сказала донья Мерседес, – целители обращают свои молитвы к святым, к святой деве и к господу нашему Иисусу Христу. Ведьмы обращают молитвы к силе; они завлекают её своими заклинаниями, – она встала с кровати и прошлась по комнате. Тихо, словно говоря это самой себе, она продолжала рассказывать о том, что хотя Августин молился святым, он был обязан более высшему порядку, который не был человеческим.
Донья Мерседес помолчала несколько секунд, затем быстро взглянула на меня.
– Августин знал об этом высшем порядке всю свою жизнь, даже когда был ребёнком, – продолжала она, – он говорил тебе когда-нибудь, что тот мужчина, который хотел забрать его мать, нашёл его тёмной ночью, в дождь, уже полумёртвым и принёс его ко мне?
Не ожидая от меня ответа, она быстро добавила: – быть в гармонии с высшим порядком всегда было секретом удач Августина. Он воплощал это через целительство и колдовство.
Она вновь сделала паузу, разглядывая потолок, – это высший порядок вручил дар Августину и Канделярии, – продолжала она, опуская взгляд на меня, – он помог им в момент рождения. Канделярия оплатила часть своего долга, став моей служанкой. Она наилучшая служанка.
Донья Мерседес подошла к двери, но прежде чем выйти, повернулась ко мне и Канделярии. Ослепительная улыбка сияла на её лице, – я думаю, что в какой-то мере ты задолжала ещё большую долю, – сказала она, – так что всеми средствами старайся оплатить долг, который ты имеешь.
Долгое время никто из нас не сказал ни слова. Две женщины вопросительно смотрели на меня. Мне пришло в голову, что они ждали той минуты, когда я создам очевидную связь – очевидную им. Просто Канделярия родилась ведьмой, а Августин – магом.
Донья Мерседес и Канделярия слушали меня с сияющими улыбками.
– Августин сумел создать свои собственные звенья, – объяснила донья Мерседес, – у него есть прямая связь с высшим порядком, который является и колесом случая и тенью ведьмы. Чем бы он ни был, он заставляет вращаться это колесо.
Выкладывай вещи обратно, – сказала она, – к Августину ты больше не поедешь. Он отправился в свою ежегодную поездку по отдалённым местечкам страны.
В её словах была такая уверенность, словно она только что говорила с ним по телефону. Но я знала, что телефона поблизости не было. В комнату заглянула Канделярия, держа поднос с моим любимым лакомством: желе из гуавы и несколько ломтиков белого сыра.
– Я знаю, это совсем не то, что твоё духовное общение с Августином перед телевизором, – заметила она, – но я постараюсь сделать для тебя всё, что можно, – она поставила поднос на ночной столик и села на кровать напротив доньи Мерседес.
Донья Мерседес засмеялась и посоветовала мне приступить к трапезе.
Она сказала, что Августина знают во всех далёких и заброшенных посёлках, и он навещал их каждый год. Довольно долго она говорила о его даре лечить детей.
– Когда он вернётся назад? – спросила я. Мысль, что я никогда не увижу его вновь, наполняла меня неописуемой грустью.
– Это невозможно знать, – ответила донья Мерседес, – месяцев через шесть, а возможно и больше. Он поступает так, потому что чувствует, что должен оплатить огромный долг.
– Кому он должен?
Она взглянула на Канделярию, затем они посмотрели на меня, словно я должна была всё знать.
– Ведьмы понимают долги такого рода в более своеобразной манере, – наконец сказала донья Мерседес, – целители обращают свои молитвы к святым, к святой деве и к господу нашему Иисусу Христу. Ведьмы обращают молитвы к силе; они завлекают её своими заклинаниями, – она встала с кровати и прошлась по комнате. Тихо, словно говоря это самой себе, она продолжала рассказывать о том, что хотя Августин молился святым, он был обязан более высшему порядку, который не был человеческим.
Донья Мерседес помолчала несколько секунд, затем быстро взглянула на меня.
– Августин знал об этом высшем порядке всю свою жизнь, даже когда был ребёнком, – продолжала она, – он говорил тебе когда-нибудь, что тот мужчина, который хотел забрать его мать, нашёл его тёмной ночью, в дождь, уже полумёртвым и принёс его ко мне?
Не ожидая от меня ответа, она быстро добавила: – быть в гармонии с высшим порядком всегда было секретом удач Августина. Он воплощал это через целительство и колдовство.
Она вновь сделала паузу, разглядывая потолок, – это высший порядок вручил дар Августину и Канделярии, – продолжала она, опуская взгляд на меня, – он помог им в момент рождения. Канделярия оплатила часть своего долга, став моей служанкой. Она наилучшая служанка.
Донья Мерседес подошла к двери, но прежде чем выйти, повернулась ко мне и Канделярии. Ослепительная улыбка сияла на её лице, – я думаю, что в какой-то мере ты задолжала ещё большую долю, – сказала она, – так что всеми средствами старайся оплатить долг, который ты имеешь.
Долгое время никто из нас не сказал ни слова. Две женщины вопросительно смотрели на меня. Мне пришло в голову, что они ждали той минуты, когда я создам очевидную связь – очевидную им. Просто Канделярия родилась ведьмой, а Августин – магом.
Донья Мерседес и Канделярия слушали меня с сияющими улыбками.
– Августин сумел создать свои собственные звенья, – объяснила донья Мерседес, – у него есть прямая связь с высшим порядком, который является и колесом случая и тенью ведьмы. Чем бы он ни был, он заставляет вращаться это колесо.
Часть седьмая
24
Я и Канделярия сидели за кухонным столом. Над нами светила тусклая лампочка. Канделярия изучала глянцевые картинки журнала, который я принесла для неё. Я прослушивала свои записи.
– Тебе не кажется, что кто-то стучит в переднюю дверь? – спросила я, снимая наушники.
Совершенно не замечая моих слов, она показала мне картинку с белокурой манекенщицей, – я не могу решить, какая девушка нравится мне больше, – размышляла она, – если я вырежу это, я испорчу вторую на другой странице. Там брюнетка гуляет по улице с тигром на поводке.
– Я выбрала бы ту, что с тигром, – продолжала я, – в журнале полным-полно блондинок, – я коснулась её руки, – слушай, кто-то стоит у дверей.
Это на секунду оторвало Канделярию от журнала, и в следующий момент она поняла, что действительно кто-то стучит в дверь, – кто бы это мог быть так поздно? – безразлично шепнула она, вновь переводя свой взгляд на глянцевые страницы.
– Может быть, это пациент, – я взглянула на свои часы. Уже было около полуночи.
– Ну нет, моя радость, – спокойно сказала Канделярия, смерив меня взглядом исподлобья, – никто не приходит в такой час. Люди знают, что донья Мерседес никого не лечит так поздно без крайней необходимости.
Я хотела сказать, что, возможно, это и был тот крайний случай, но стук раздался снова, на этот раз более настойчивый.
Я заспешила в переднюю. Проходя мимо комнаты целительницы, я секунду колебалась, размышляя над тем, надо ли дать знать Мерседес Перальте, что кто-то ждёт у двери.
Уже третий день она не выходила из этой комнаты. День и ночь она жгла свечи на алтаре, выкуривая сигару за сигарой, и с восторженным выражением на лице читала непонятные заклинания до тех пор, пока стены не начинали вибрировать от звуков. Она полностью игнорировала мои вопросы, но, кажется, приветствовала те небольшие перерывы, когда я приносила ей еду и настаивала на том, чтобы она отдохнула.
Новый стук заставил меня поспешить к парадной двери, которую Канделярия всегда запирала с наступлением темноты. Это было совершенно излишне, так как тот, кто захотел бы войти в дом, мог пройти через открытую кухню.
– Кто там? – спросила я, открывая железную задвижку.
– Генте де паз (мирные люди), – ответил мужской голос.
Удивлённая тем, что кто-то в ответ произнёс искажённую слабым акцентом устаревшую формулу приветствия времён испанских завоевателей, я автоматически ответила в требуемой манере: – храни нас Дева Мария, – и открыла дверь.
Высокий седой мужчина, прислонясь к стене, смотрел на меня так озадаченно, что я даже рассмеялась.
– Это дом Мерседес Перальты? – спросил он неуверенным голосом. Я кивнула, изучая его лицо. Оно было не таким морщинистым, скорее его опустошило какое-то горе или боль. Его водянистые голубые глаза окружали чёрные пятна возраста и усталости.
– Мерседес Перальта дома? – спросил он, заглядывая мимо меня в затемнённую переднюю.
– Она здесь, – ответила я, – но она не принимает людей так поздно.
– Я долго кружил по городу, размышляя идти сюда или нет, – сказал он. – Мне нужно видеть её. Я её старый друг и старый недруг.
Вздрогнув от боли и отчаяния, которыми был наполнен его голос, я попросила зайти его в дом, – она в своей рабочей комнате, – сказала я, – сейчас я зайду предупредить её о вашем приходе, – я шагнула вперёд и ободряюще улыбнулась ему, – как ваше имя?
– Не говори ей обо мне, – попросил мужчина, схватив мою руку, – дай я пойду сам. Я знаю дорогу, – хромая, он тяжело пересёк патио и коридор.
Секунду постояв перед занавесом комнаты доньи Мерседес, он поднялся по двум ступеням и вошёл внутрь.
Я шла за ним, готовясь взять на себя вину за бесцеремонное вторжение.
На секунду я подумала, что она уже в постели. Но как только мои глаза привыкли к дымной темноте, я увидела её в дальнем конце комнаты. Она сидела на стуле, едва различимая в свете одинокой свечи, зажжённой на алтаре.
– Федерико Мюллер! – задохнулась она, рассматривая его в полной панике. Она несколько раз провела рукой по глазам, не веря себе, – не может быть. Все эти годы я думала, что ты умер.
Он неловко опустился на колени и, положив голову на её колени, зарыдал, словно ребёнок, – помоги мне, помоги мне, – повторял он сквозь плач.
Я заторопилась к выходу, но резко остановилась, услышав, как Фредерико Мюллер упал на пол с громким стуком.
Я хотела позвать Канделярию, но донья Мерседес остановила меня, – как странно! – воскликнула она дрожащим голосом, – всё сходится, как в волшебном кроссворде. Это тот человек, которого ты мне напоминала. И ты вернула мне его.
Я хотела сказать ей, что не вижу сходства между собой и этим стариком, но она отправила меня в свою спальню за корзиной с лекарственными травами. Когда я вернулась, Фредерико Мюллер всё ещё лежал на полу. Донья Мерседес пыталась привести его в чувство.
– Позови Канделярию, – приказала она, – я не могу прикасаться к нему сама.
Канделярия, услышав шум, уже стояла в дверях. Она вошла. В её глазах было недоверие и ужас, – он вернулся, – прошептала она, приближаясь к Фредерико Мюллеру. Она перекрестилась и, обернувшись к донье Мерседес, спросила: – что мне надо делать?
– Его душа отделилась от его тела, – ответила она, – я слишком слаба, чтобы вернуть её назад.
Канделярия быстро перевела инертное тело Фредерико Мюллера в сидячее положение. Обняв, она придерживала его сзади. Кости его спины трещали, словно лопались на тысячи кусков.
Она прислонила его к стене, – он очень плох. Я думаю, он вернулся сюда, чтобы умереть, – канделярия вновь перекрестилась и вышла из комнаты.
Фредерико Мюллер открыл глаза. Он окинул нас мутным взором, а затем посмотрел на меня в молчаливой просьбе оставить его наедине с доньей Мерседес.
– Музия, – сказала она слабым голосом, остановив меня у выхода, – ты вернула его в мою жизнь, и ты должна остаться с нами.
Я нерешительно уселась на свой табурет. Он начал говорить, ни на чём не останавливаясь конкретно. Его бессвязные реплики продолжались часами.
Мерседес Перальта внимательно слушала его. Что бы он ни говорил, всё было важно для неё.
Когда он кончил говорить, потянулись долгие минуты молчания. Донья Мерседес медленно поднялась и зажгла свечу перед богородицей. Она стояла перед алтарем как древняя статуя, её лицо превратилось в невыразительную маску. Лишь глаза, полные слёз, казались живыми. Она прикурила сигару и несколько раз глубоко затянулась, как будто питая какую-то силу в своей груди.
Пламя ярко вспыхнуло. Свеча бросала жуткий свет на её фигуру, когда она повернулась к Фредерико Мюллеру. Тихо нашёптывая заклинания, она помассировала сначала его голову, а затем плечи.
– Ты можешь поступить со мной, как захочешь, – сказал он, прижимая её ладони к своим вискам.
– Иди в гостиную, – сказала донья Мерседес; её голос перешёл на дрожащий шёпот, – я дам тебе валериановое зелье. Оно заставит тебя заснуть, – улыбаясь, она гладила его волосы.
Он неуверенно прошёл через патио и коридор звук его шагов отдавался слабым эхом по всему дому.
Мерседес Перальта вновь вернулась к алтарю, но не пошла к нему. Она начала падать, и я подскочила к ней, подхватывая её. Чувствуя неконтролируемую дрожь её тела, я поняла, каким огромным было её напряжение и состояние нерешительности. Она часами утешала Фредерико Мюллера. Но я видела лишь её смятение. Она никогда не рассказывала о себе.
– Музия, скажи Канделярии, пусть она готовится, – сказала донья Мерседес, войдя в кухню, где я работала, – ты повезёшь нас на джипе.
Я немедленно побежала в комнату Канделярии, уверенная в том, что она ещё спит. Её здесь не было. Дверца гардероба была широко раскрыта, выставляя напоказ перекошенное зеркало и её платье. Они были расставлены не только по цветам, но и по длине. Узкая постель – каркас из реек и волосяной тюфяк – стояла между двух книжных шкафов, набитых романтическими новеллами и альбомами с вырезанными журнальными картинками. Всё было в безукоризненном порядке.
– Я уже готова, – сказала Канделярия позади меня.
Я испуганно оглянулась, – донья Мерседес хочет, чтобы ты… – она не дала мне окончить фразу и, подтолкнув меня к выходу, сказала: – я обо всём уже позаботилась. Быстрее переодевайся. У нас мало времени.
На обратном пути я заглянула в гостиную. Фредерико Мюллер спокойно спал на диване. Донья Мерседес и Канделярия уже ожидали меня в джипе. На небе не было ни луны, ни звёзд, но это была чудесная ночь, мягкая и тёмная, с прохладным ветром, струящимся с холмов.
Следуя указаниям Канделярии, я подвозила двух женщин к домам людей, которые регулярно посещали спиритические сеансы, а затем ожидала их на улице. Кроме Леона Чирино, я никогда не встречалась ни с кем из них, но знала, кто где живёт. Мне показалось, что мои спутницы объявляли дату сеанса. Они почти не задерживались в этих домах.
– А сейчас к дому Леона Чирино, – сказала Канделярия, помогая донье Мерседес сесть на заднее сидение.
Мне показалось, что Канделярия была чем-то рассержена. Она непрерывно болтала о Фредерико Мюллере. Хотя я и умирала от любопытства, я всё время теряла нить её по-видимому бессвязных заявлений. Я была слишком озабочена тем, что разглядывала в зеркале заднего обзора потерянное лицо доньи Мерседес. Она несколько раз собиралась что-то сказать, но вместо этого встряхивала головой и вглядывалась в окно, словно искала помощи и утешения в бархатной ночной темноте. Леон Чирино долго не подходил к двери. Наверно он крепко спал и не слышал нетерпеливых громких ударов Канделярии. Наконец он открыл дверь и вышел, скрестив руки, защищая грудь от холодного влажного бриза, несущего рассвет. В его глазах светилось предчувствие.
– Тебе не кажется, что кто-то стучит в переднюю дверь? – спросила я, снимая наушники.
Совершенно не замечая моих слов, она показала мне картинку с белокурой манекенщицей, – я не могу решить, какая девушка нравится мне больше, – размышляла она, – если я вырежу это, я испорчу вторую на другой странице. Там брюнетка гуляет по улице с тигром на поводке.
– Я выбрала бы ту, что с тигром, – продолжала я, – в журнале полным-полно блондинок, – я коснулась её руки, – слушай, кто-то стоит у дверей.
Это на секунду оторвало Канделярию от журнала, и в следующий момент она поняла, что действительно кто-то стучит в дверь, – кто бы это мог быть так поздно? – безразлично шепнула она, вновь переводя свой взгляд на глянцевые страницы.
– Может быть, это пациент, – я взглянула на свои часы. Уже было около полуночи.
– Ну нет, моя радость, – спокойно сказала Канделярия, смерив меня взглядом исподлобья, – никто не приходит в такой час. Люди знают, что донья Мерседес никого не лечит так поздно без крайней необходимости.
Я хотела сказать, что, возможно, это и был тот крайний случай, но стук раздался снова, на этот раз более настойчивый.
Я заспешила в переднюю. Проходя мимо комнаты целительницы, я секунду колебалась, размышляя над тем, надо ли дать знать Мерседес Перальте, что кто-то ждёт у двери.
Уже третий день она не выходила из этой комнаты. День и ночь она жгла свечи на алтаре, выкуривая сигару за сигарой, и с восторженным выражением на лице читала непонятные заклинания до тех пор, пока стены не начинали вибрировать от звуков. Она полностью игнорировала мои вопросы, но, кажется, приветствовала те небольшие перерывы, когда я приносила ей еду и настаивала на том, чтобы она отдохнула.
Новый стук заставил меня поспешить к парадной двери, которую Канделярия всегда запирала с наступлением темноты. Это было совершенно излишне, так как тот, кто захотел бы войти в дом, мог пройти через открытую кухню.
– Кто там? – спросила я, открывая железную задвижку.
– Генте де паз (мирные люди), – ответил мужской голос.
Удивлённая тем, что кто-то в ответ произнёс искажённую слабым акцентом устаревшую формулу приветствия времён испанских завоевателей, я автоматически ответила в требуемой манере: – храни нас Дева Мария, – и открыла дверь.
Высокий седой мужчина, прислонясь к стене, смотрел на меня так озадаченно, что я даже рассмеялась.
– Это дом Мерседес Перальты? – спросил он неуверенным голосом. Я кивнула, изучая его лицо. Оно было не таким морщинистым, скорее его опустошило какое-то горе или боль. Его водянистые голубые глаза окружали чёрные пятна возраста и усталости.
– Мерседес Перальта дома? – спросил он, заглядывая мимо меня в затемнённую переднюю.
– Она здесь, – ответила я, – но она не принимает людей так поздно.
– Я долго кружил по городу, размышляя идти сюда или нет, – сказал он. – Мне нужно видеть её. Я её старый друг и старый недруг.
Вздрогнув от боли и отчаяния, которыми был наполнен его голос, я попросила зайти его в дом, – она в своей рабочей комнате, – сказала я, – сейчас я зайду предупредить её о вашем приходе, – я шагнула вперёд и ободряюще улыбнулась ему, – как ваше имя?
– Не говори ей обо мне, – попросил мужчина, схватив мою руку, – дай я пойду сам. Я знаю дорогу, – хромая, он тяжело пересёк патио и коридор.
Секунду постояв перед занавесом комнаты доньи Мерседес, он поднялся по двум ступеням и вошёл внутрь.
Я шла за ним, готовясь взять на себя вину за бесцеремонное вторжение.
На секунду я подумала, что она уже в постели. Но как только мои глаза привыкли к дымной темноте, я увидела её в дальнем конце комнаты. Она сидела на стуле, едва различимая в свете одинокой свечи, зажжённой на алтаре.
– Федерико Мюллер! – задохнулась она, рассматривая его в полной панике. Она несколько раз провела рукой по глазам, не веря себе, – не может быть. Все эти годы я думала, что ты умер.
Он неловко опустился на колени и, положив голову на её колени, зарыдал, словно ребёнок, – помоги мне, помоги мне, – повторял он сквозь плач.
Я заторопилась к выходу, но резко остановилась, услышав, как Фредерико Мюллер упал на пол с громким стуком.
Я хотела позвать Канделярию, но донья Мерседес остановила меня, – как странно! – воскликнула она дрожащим голосом, – всё сходится, как в волшебном кроссворде. Это тот человек, которого ты мне напоминала. И ты вернула мне его.
Я хотела сказать ей, что не вижу сходства между собой и этим стариком, но она отправила меня в свою спальню за корзиной с лекарственными травами. Когда я вернулась, Фредерико Мюллер всё ещё лежал на полу. Донья Мерседес пыталась привести его в чувство.
– Позови Канделярию, – приказала она, – я не могу прикасаться к нему сама.
Канделярия, услышав шум, уже стояла в дверях. Она вошла. В её глазах было недоверие и ужас, – он вернулся, – прошептала она, приближаясь к Фредерико Мюллеру. Она перекрестилась и, обернувшись к донье Мерседес, спросила: – что мне надо делать?
– Его душа отделилась от его тела, – ответила она, – я слишком слаба, чтобы вернуть её назад.
Канделярия быстро перевела инертное тело Фредерико Мюллера в сидячее положение. Обняв, она придерживала его сзади. Кости его спины трещали, словно лопались на тысячи кусков.
Она прислонила его к стене, – он очень плох. Я думаю, он вернулся сюда, чтобы умереть, – канделярия вновь перекрестилась и вышла из комнаты.
Фредерико Мюллер открыл глаза. Он окинул нас мутным взором, а затем посмотрел на меня в молчаливой просьбе оставить его наедине с доньей Мерседес.
– Музия, – сказала она слабым голосом, остановив меня у выхода, – ты вернула его в мою жизнь, и ты должна остаться с нами.
Я нерешительно уселась на свой табурет. Он начал говорить, ни на чём не останавливаясь конкретно. Его бессвязные реплики продолжались часами.
Мерседес Перальта внимательно слушала его. Что бы он ни говорил, всё было важно для неё.
Когда он кончил говорить, потянулись долгие минуты молчания. Донья Мерседес медленно поднялась и зажгла свечу перед богородицей. Она стояла перед алтарем как древняя статуя, её лицо превратилось в невыразительную маску. Лишь глаза, полные слёз, казались живыми. Она прикурила сигару и несколько раз глубоко затянулась, как будто питая какую-то силу в своей груди.
Пламя ярко вспыхнуло. Свеча бросала жуткий свет на её фигуру, когда она повернулась к Фредерико Мюллеру. Тихо нашёптывая заклинания, она помассировала сначала его голову, а затем плечи.
– Ты можешь поступить со мной, как захочешь, – сказал он, прижимая её ладони к своим вискам.
– Иди в гостиную, – сказала донья Мерседес; её голос перешёл на дрожащий шёпот, – я дам тебе валериановое зелье. Оно заставит тебя заснуть, – улыбаясь, она гладила его волосы.
Он неуверенно прошёл через патио и коридор звук его шагов отдавался слабым эхом по всему дому.
Мерседес Перальта вновь вернулась к алтарю, но не пошла к нему. Она начала падать, и я подскочила к ней, подхватывая её. Чувствуя неконтролируемую дрожь её тела, я поняла, каким огромным было её напряжение и состояние нерешительности. Она часами утешала Фредерико Мюллера. Но я видела лишь её смятение. Она никогда не рассказывала о себе.
– Музия, скажи Канделярии, пусть она готовится, – сказала донья Мерседес, войдя в кухню, где я работала, – ты повезёшь нас на джипе.
Я немедленно побежала в комнату Канделярии, уверенная в том, что она ещё спит. Её здесь не было. Дверца гардероба была широко раскрыта, выставляя напоказ перекошенное зеркало и её платье. Они были расставлены не только по цветам, но и по длине. Узкая постель – каркас из реек и волосяной тюфяк – стояла между двух книжных шкафов, набитых романтическими новеллами и альбомами с вырезанными журнальными картинками. Всё было в безукоризненном порядке.
– Я уже готова, – сказала Канделярия позади меня.
Я испуганно оглянулась, – донья Мерседес хочет, чтобы ты… – она не дала мне окончить фразу и, подтолкнув меня к выходу, сказала: – я обо всём уже позаботилась. Быстрее переодевайся. У нас мало времени.
На обратном пути я заглянула в гостиную. Фредерико Мюллер спокойно спал на диване. Донья Мерседес и Канделярия уже ожидали меня в джипе. На небе не было ни луны, ни звёзд, но это была чудесная ночь, мягкая и тёмная, с прохладным ветром, струящимся с холмов.
Следуя указаниям Канделярии, я подвозила двух женщин к домам людей, которые регулярно посещали спиритические сеансы, а затем ожидала их на улице. Кроме Леона Чирино, я никогда не встречалась ни с кем из них, но знала, кто где живёт. Мне показалось, что мои спутницы объявляли дату сеанса. Они почти не задерживались в этих домах.
– А сейчас к дому Леона Чирино, – сказала Канделярия, помогая донье Мерседес сесть на заднее сидение.
Мне показалось, что Канделярия была чем-то рассержена. Она непрерывно болтала о Фредерико Мюллере. Хотя я и умирала от любопытства, я всё время теряла нить её по-видимому бессвязных заявлений. Я была слишком озабочена тем, что разглядывала в зеркале заднего обзора потерянное лицо доньи Мерседес. Она несколько раз собиралась что-то сказать, но вместо этого встряхивала головой и вглядывалась в окно, словно искала помощи и утешения в бархатной ночной темноте. Леон Чирино долго не подходил к двери. Наверно он крепко спал и не слышал нетерпеливых громких ударов Канделярии. Наконец он открыл дверь и вышел, скрестив руки, защищая грудь от холодного влажного бриза, несущего рассвет. В его глазах светилось предчувствие.