Драгунский Давид. Годы в броне

   В Лихтерфельде срочно стягивались тылы и ремонтные подразделения бригады. Надо было иметь их под руками, приблизить к наступающим батальонам. Я опасался, что они могут затеряться на многочисленных улицах в в переулках, остаться же без боеприпасов, горючего, продовольствия, без средств ремонта танков в этом разрушенном, горящем городе было просто немыслимо. Поэтому я тащил за собой все свое хозяйство. Из тыловых подразделений мы сформировали большой отряд, составлявший гарнизон прикрытия. Начальник тыла - опытный офицер, практичный хозяйственник и храбрый воин - майор Иван Михайлович Леонов быстро осваивал захваченные районы, устанавливал в них необходимый воинский порядок.
   Еще у моста через канал, уточняя задачу, генерал Новиков указал мне на крупный пункт в южной части Большого Берлина - Целендорф:
   - Имей в виду - это ключ к Берлину. Он запирает юго-западную часть города и должен быть в наших руках сегодня к ночи. Старайся не ввязываться в уличные бои.
   Полученная радиограмма еще раз подтвердила категоричное требование комкора.
   Легко сказать "не ввязываться в уличные бои", а как это сделать, когда впереди преградой легли озера Крумме-Ланке и Шлахтензее, а справа и слева рощи, сады, нагромождение вилл, усадеб, дворцов. В Целендорфе, в этом живописном предместье Берлина, осела крупная фашистская буржуазия - главари гитлеровского рейха. Они превратили этот район в опорный пункт частей, оборонявших пути к центру города.
   На станцию Лихтерфельде, где расположился штаб бригады, прибыли командиры батальонов, сюда за получением задачи я вызвал артиллерийских начальников. Здесь же ждали приказа саперы и разведчики.
   И тут, как назло, загадочно притаился Целендорф. Таинственно молчал черный лес впереди, затихли переулки. А по опыту я уже знал: тишина на войне всегда таит в себе что-то зловещее.
   Два часа ушло на то, чтобы организовать наступление бригады. Разведка на двух танках во главе с угрюмым лейтенантом Андреем Серажимовым выдвинулась в Целендорф. Рота автоматчиков капитана Хадзаракова направилась к опушке леса. Два артиллерийских дивизиона развернулись на огневых позициях. Здесь же недалеко от меня в готовности поддержать главные силы танкистов 55-й бригады развертывалась подошедшая артиллерийская бригада.
   На Целендорф пошли два танковых батальона. В 1-м батальоне на пятом танке разместилась небольшая оперативная группа командира бригады, в которую входили разведчики, саперы и автоматчики. Заняв свои места, мы понеслись вперед.
   2-й батальон следовал за нами на расстоянии нескольких километров. Он имел задачу поддержать нас и быть готовым, в случае неудачи, обойти нас справа, а если это окажется невозможным, то мимо озера Вальдзее - слева.
   Мы отлично понимали, что противник не отдаст без боя этот важный район в юго-западной части Берлина: потеря его означала серьезное ослабление всей немецкой обороны. Из Целендорфа шли дороги к автостраде, через него проходила железнодорожная магистраль Берлин - Потсдам. Овладев этим районом, мы наглухо запирали выход немецкой группировки на запад. Главное же - это был кратчайший путь в западные районы Берлина в Шарлотенбург, на стадион "Олимпия", в Рулебен, где мы могли соединиться с войсками 1-го Белорусского фронта, замыкая кольцо окружения внутри Берлина.
   Мысленно перебирая все это, я с тревогой вслушивался в наступившую внезапную тишину. Уж не ловушка ли это? Так думали все: и я, и офицеры штаба, и те, кто находился со мной у железнодорожного переезда. Если это ловушка, то действовать надо особенно осторожно, предусмотрительно, не поддаваясь на хитрости врага.
   Продумав несколько вариантов, я решил оставить резерв силой до батальона, подчинив его начальнику штаба бригады Шалунову, который оставался со штабом на месте. Сам же с авангардным батальоном на максимальной скорости, на какую только способны тридцатьчетверки, проскочил к мертвому пространству у железнодорожного переезда.
   Не раздалось ни одного выстрела со стороны леса. Зловеще молчал и Целендорф. За моим танком шли восемь доджей, на которых, задрав кверху стволы, были установлены крупнокалиберные зенитные пулеметы ДШК. Зенитчики крепко держались за рукоятки пулеметов, готовые в любую минуту открыть огонь по фаустникам и по любым другим огневым точкам врага.
   Эту роту, не однажды выручавшую нас в беде, я всегда держал в своем резерве. Вот и теперь во время броска через мертвую долину к мрачному лесу машины с установленными на них пулеметами окружали командирский танк с десантом.
   С приближением к Целендорфу явственнее стали вырисовываться контуры разноэтажных домиков с типичными для Германии остроконечными крышами. Когда замелькали почерневшие, голые деревья парков и садов, перекрывая шум танкового мотора и лязг гусениц, раздался голос Савельева:
   - Серажимов вышел на площадь. Все в порядке.
   Шедший впереди танк сбавил скорость. Повинуясь ему, притормозили остальные машины. И тотчас вокруг моего танка появились стволы зениток.
   Не сразу дошло до моего сознания то, что случилось в последующие секунды. Воздушной волной весь наш десант был сброшен на землю. Только тогда, когда над головой зажужжали пули, когда столб огня поднялся к небу и улица закачалась от взрыва, я понял, что гитлеровцы действительно приготовили нам сюрприз. Хотя мы и ожидали подвоха, внезапный удар противника был ошеломляющим.
   Рядом оказался Савельев, он помог мне встать на ноги. Вместо того чтобы отдать команду, я вдруг почему-то начал усиленно счищать грязь с одежды. Это было нелепо, но, очевидно, механические движения помогли мне постепенно преодолеть растерянность. К счастью, этого никто не заметил. А отдавать команды и не потребовалось: в бой самостоятельно втягивались танкисты, автоматчики, зенитчики и все, кто находился в Целендорфе.
   Танкисты развертывали башни танков в сторону домов и осколочно-фугасными снарядами вдребезги разносили верхние этажи. Вездесущие зенитчики посылали огненные трассы в окна и чердаки. Не отставали и минометчики. В огневой бой втянулись автоматчики, которые группами рассыпались по улицам, домам и самостоятельно выполняли задачу, поставленную им перед боем.
   С несколькими подчиненными я стоял у танка, пытаясь уловить смысл происходящего, оцепить обстановку. Это мне не удавалось. Кругом все гремело от неистовой стрельбы, взрывов, трескотни пулеметов. Где противник, какие у него силы, что за оборона - понять было трудно. В конце концов немного разобравшись, осмыслив происходящее, приказал двум артиллерийским дивизионам открыть огонь и последовательно обстреливать участки улиц. Через несколько минут над головой прошелестели наши тяжелые снаряды, а спустя некоторое время к нам подключилась минометная бригада артиллерийской дивизии прорыва.
   Постепенно бой стал принимать организованный характер. Мотострелковая рота капитана Хадзаракова, направленная в обход Целендорфа с севера, повернула в город, примкнула к остальным ротам и начала выкуривать врага из домов, с чердаков, из подвалов. 2-й танковый батальон выскочил на северную окраину, овладел имением Дюппель и прикрыл главные силы бригады с севера. Там изготовилась к контратаке из района станции Вест-Целендорф большая группа противника.
   Нам в этот день определенно везло. Начальник штаба доложил о прибытии дивизиона "катюш"; правда, прибыли они не в наше распоряжение, а просто в район действий бригады - приказ на открытие огня должен был исходить только от командира корпуса. Но кто в подобной обстановке будет считаться с таким запретом? Взяв на себя смелость, я заставил командира дивизиона открыть огонь. Залп "катюш" по контратакующей группе гитлеровцев сорвал их планы...
   Перевалило за полдень. Сопротивление гитлеровцев постепенно ослабевало. Стычки продолжались в отдельных домах, на улицах. И хотя все еще огрызались фаустники, глухо хлопали ручные гранаты, а над нашими головами шипели разрывные пули, уже не чувствовалось четкого руководства немецкой обороной, прекратился тот бешеный огонь, какой был вначале.
   Мы были уверены: еще одно усилие - и Целендорф удастся взять. Оставалось очистить район железнодорожной станции Крумме-Ланке, выйти в район межозерья, а там перерезать автостраду и идущую параллельно ей железную дорогу Шарлотенбург - Потсдам.
   Но мы рано приняли желаемое за действительное...
   Командир батальона Гулеватый доложил:
   - Продвигаться не могу, горят мои передние танки...
   Я понимал, по радио с Гулеватым не договоришься. И направился со своей группой на главную улицу - Фишерюгендштрассе. У станции Крумме-Ланке мы натолкнулись на колонну танков батальона.
   Прежде чем выслушать комбата, сгоряча изрядно отчитал его. Я полагал, что у меня есть для этого все основания. Только что разведчики доложили о выходе на западную окраину Целендорфа, туда же просочились наши автоматчики, а тут - остановка. Гулеватый вышел из себя:
   - Смотрите сами, товарищ полковник, если не верите! Два танка горят. Идти вправо - натыкаюсь на озеро Крумме-Ланке, а слева тоже не пройти - за железной дорогой большое озеро Шлахтензее. Что делать?
   Немного успокоившись, я стал разбираться в причинах задержки батальона. Фашистская зенитка из углового дома стреляла вдоль улицы. Огневая позиция была выбрана очень удачно, орудие искусно замаскировано. Обнаружить его и уничтожить танкистам было нелегко, а идти напролом - слишком рискованно: на этом маленьком участке можно было угробить все танки, не решив главной задачи.
   - Вывести батальон из-под удара. Обойти озеро Шлахтензее, выйти в Николасзее и выполнить задачу! - приказал я. - Хотя такой маневр займет еще несколько часов, но зато будет меньше жертв, сохранятся танки.
   Тяжело закряхтели моторы. Неуклюже начали разворачиваться танки. Создалась неизбежная в таких условиях пробка. Поднялся шум, послышались крепкие выражения...
   И вдруг... вражеская зенитка, расстреливавшая наши танки, замолкла. В суматохе это даже не сразу заметили. Что за чудеса? Пушка, принесшая нам столько хлопот, вдруг задрала свой длинный хобот кверху и замолчала. Сдаются они, что ли? Или готовят новый подвох?
   Как бы там ни было, мы поспешили использовать момент. Целендорф был окончательно очищен. Путь к автостраде открыт. Генералу Новикову немедленно отправлено по радио донесение о взятии этого очень важного и сильного опорного пункта - последнего предместья в юго-западной части Берлина.
   * * *
   Что же все-таки произошло с немецкими зенитчиками?
   На площади у трехэтажного дома, окнами выходящего к главной улице, по которой недавно прошли батальоны, суетились люди. Подъехав на своем танке, я увидел сутулую фигуру лейтенанта Серажимова. Его обросшее черной щетиной лицо показалось мне осунувшимся. Густые сросшиеся брови нависли над глазами.
   Я спрыгнул с танка и подошел к лейтенанту:
   - Что случилось? Почему отстали от Гулеватого и Старухина?
   Сумрачный, неразговорчивый лейтенант показал рукой во двор, и мы молча последовали за ним. Прошли садик, свернули к входу в подвал, где была установлена зенитная пушка, и тут глазам открылась поразившая нас картина: на полу подвала мы увидели трупы четырех гитлеровских солдат - орудийный расчет в полном составе, а на казенной части орудия ничком лежал мертвый боец бригады комсомолец Василий Лисунов, вцепившийся в горло фашистскому офицеру. С трудом разжали мы его пальцы, отбросили в сторону гитлеровца и вынесли на улицу тело отважного разведчика.
   - Почему Лисунов попал в подвал, как он проник туда? - спросил я у Серажимова.
   Усталыми от бессоницы глазами лейтенант с тоской посмотрел на меня:
   - Василий попросил разрешения садами пробраться с тыла в этот подвал, чтобы заставить замолчать немецкое орудие... Я ему, товарищ комбриг, разрешил. Иначе не мог. Зенитка подбила два танка, перехватила центральную магистраль и могла наделать много бед. С моего разрешения Лисунов пополз выполнять задачу. Минут через десять пушка перестала стрелять. Я услышал из подвала крики "Хальт!", а потом началась автоматная стрельба, взрывы. После мы увидели, как ствол орудия подскочил кверху. Раздался пистолетный выстрел - и все умолкло. - Серажимов вздохнул и виноватым голосом продолжал: - Мы опоздали всего на несколько минут. Тут большая моя вина. Мог же послать с ним Тынду, Головина, Гаврилко. Все они были под рукой. Да я вот недодумался... А когда спохватился, было уже поздно.
   Я не стал упрекать лейтенанта. В бою не всегда бывает так, как хочется, не всегда можно обдумать каждый свой шаг и поступок. Главное было сделано, хотя и дорогой ценой. Я только с болью сказал:
   - Василий Лисунов ценою жизни открыл путь бригаде. Этими словами я хотел успокоить и себя, и командира взвода разведчиков. Всем сердцем я сочувствовал лейтенанту. Гибель Василия Лисунова, семнадцатилетнего комсомольца, любимца бригады, была для всех очень чувствительной утратой.
   Мысли вернули меня к тому дню, когда я впервые встретил этого парня.
   Летом 1943 года на попутных машинах добирался я из госпиталя на фронт, к себе в бригаду. Где-то недалеко от Полтавы в грузовик на полном ходу вскочили три паренька. Каждому было лет по пятнадцать-шестнадцать. Увидев офицера, они, испуганно переглянувшись, прижались в угол кузова.
   Несколько минут мы молча разглядывали друг друга. С нежностью смотрел я на них. Ребята напоминали мне двух моих братьев-комсомольцев. С первых дней войны они оба ушли на фронт и оба погибли: один - в начале войны на Украине; другой - под Сталинградом в конце 1942 года.
   Не потребовалось много времени, чтобы узнать, что мои новые знакомые тоже комсомольцы, харьковчане, жили недалеко друг от друга, учились в одной школе на Холодной горе.
   Ребятам-харьковчанам довелось пережить голод, нищету, террор врага, смерть близких. Три комсомольца - Саша Тында, Вася Зайцев, Василий Лисунов дали клятву мстить фашистам.
   Когда наши войска подошли к Харькову, молодые патриоты не раз переходили линию фронта, доставляли советским частям сведения о противнике, о размещении немецких батарей, складов. А когда Харьков был отбит и стал глубоким тылом, они решили пойти добровольцами и Красную Армию.
   Узнав, что рядом с ними находится командир танковой бригады, ребята молча гипнотизировали меня. "Возьмите нас к себе. Мы не подведем", - можно было без труда прочитать на их лицах.
   Я долго колебался. Слишком молоды были все трое для тяжелой фронтовой жизни. А тут еще снова вспомнил своих погибших братьев и твердо решил вернуть мальчишек домой.
   Заночевали в лесу под Киевом. Ребята притащили откуда-то сено, раздобыли молодой картошки, свежих огурцов, вьюном вертелись вокруг меня. Целую ночь ворковали. Ни они, ни я так и не сомкнули глаз. А утром я дал согласие зачислить их в бригаду и ни разу потом не пожалел об этом.
   Через два дня мы были на месте. Танкисты тепло встретили нас, безоговорочно приняли в свою семью юных друзей. Тында, Лисунов и Зайцев стали со временем отличными разведчиками.
   Все в бригаде любили ребят. Одним они были как младшие братья, другим годились в сыновья. Ребята крепли, мужали. С каждым днем росло их боевое мастерство. На сандомирском плацдарме за удачную разведку и захват двух "языков" Вася, Саша и Василий получили орден Отечественной войны I степени. В польском городе Сташув, еще занятом фашистскими захватчиками, отважная троица (тоже во время разведки) водрузила на здании ратуши двухметровый красный стяг.
   И когда через день, разбив фашистский батальон, мы окончательно освободили Сташув и вошли в город, первое, что увидели, - было развевавшееся над ратушей ярко-красное полотнище, изрешеченное пулями и осколками мин.
   А в конце августа там же, на сандомирском плацдарме, погиб один из трех харьковчан - Вася Зайцев. Он остался в траншее, которую захватили гитлеровцы. Ночью на наш участок обороны прибыл батальон Осадчего. Я направил его в контратаку. Противника удалось отбросить. И тогда мы нашли изуродованное тело Васи Зайцева, а вокруг него в траншее - восемь вражеских трупов.
   Гибель шестнадцатилетнего комсомольца тяжело переживали солдаты и офицеры бригады.
   И вот у стен Берлина погиб второй комсомолец из тройки харьковчан Василий Лисунов... А всем нам так хотелось, чтобы эти ребята остались живы, дождались победы.
   Положив тело погибшего на танк, мы написали на башне: "Мстить за Василия Лисунова" - и устремились вперед на врага. Погибший разведчик шел с нами в атаку - в логово фашистского зверя...
   Похоронен наш юный друг, на кладбище в районе Трептов в Берлине вместе с другими героями штурма фашистской столицы.
   * * *
   Бой в Целендорфе прекратился, стрельба удалялась с каждой минутой, шум танков утихал. Ко мне подтянулся Шалунов со штабом, подошли тылы Леонова. У этого разумного хозяйственника всегда была под руками колонна "скорой помощи", или "красный обоз", как прозвали танкисты бригады три-четыре машины с боеприпасами, пять цистерн с горючим, машины с продовольствием, запасным оборудованием и неприкосновенным запасом спирта.
   - Куда подать колонну? - был первый вопрос И. М. Леонова.
   - Стоять на месте. До ночи - никуда.
   - Помогите мне, - стал просить Иван Михайлович, - хоть один танк оставьте да взводик автоматчиков, а то расколошматят меня в клочья...
   В этих местах и в самом деле было небезопасно. Пытавшиеся вырваться из окружения группы гитлеровцев и отдельные их подразделения, блуждавшие в поисках своих частей, натыкались на наши тылы и причиняли немало бед. Но оголить подразделения, взять у них в такое время танки и автоматчиков для усиления тыла было непозволительной роскошью. Кроме того, я был уверен, что Леонов сам сумеет выйти из затруднительного положения. Я знал, у него есть свой собственный маленький резерв, в состав которого входили вооруженные шоферы, кладовщики, ремонтники и другие специалисты-хозяйственники. С их помощью он прочесывал населенные пункты, охранял свое расположение и даже нападал на мелкие группы гитлеровцев, когда того требовала обстановка...
   * * *
   Расстроил меня вернувшийся из батальона Дмитриев:
   - Погиб Петр Кузьмич Немченко, замполит Осадчего.
   - Как так? Всего час назад я видел его на башне танка...
   - Немецкие автоматчики срезали замполита при выходе из Целендорфа, подавленно сказал Александр Павлович, закручивая, как всегда, длинную козью ножку.
   - Жаль, хороший парень был Немченко.
   - Не то слово, - вставил находившийся рядом секретарь парткомиссии Иван Иванович Перегудов.
   Перед моими глазами встал, как живой, замполит 3-го батальона. Впервые я познакомился с ним еще перед Львовско-Сандомирской операцией. Представляя мне политаппарат бригады, Александр Павлович как-то виновато шепнул, указывая глазами на Немченко:
   - Я его еще не раскусил. Медлительный какой-то, неразговорчивый. Не похож на политработника...
   Передо мной стоял невысокий, нескладный человек в обвисшей гимнастерке, с опущенным ниже живота ремнем. В нем не было ничего солдатского. Захотелось спросить: воевал ли он? Но тут в глаза бросились боевые награды на груди Немченко. Стало стыдно собственной мысли. Хорошо, что не успел задать неуместный вопрос. Чтобы как-то прервать затянувшуюся паузу, спросил:
   - Кем вы были до войны?
   - Коммунистом, товарищ полковник.
   - Вы меня не поняли, товарищ майор, я хотел узнать вашу профессию.
   - Моя профессия - партийный работник, а должности занимал различные: был заведующим библиотекой, пропагандистом, работал в профсоюзных органах.
   Запомнился мне этот короткий разговор. Впоследствии я видел Немченко с батальоном в боях у Равы-Русской, под Львовом, на Висле и сандомирском плацдарме. Он не выносил высокопарных, трескучих, холодных фраз, но знал истинную силу правдивого большевистского слова и умел пользоваться этим грозным испытанным оружием. И люди чувствовали в нем настоящего партийного вожака, душой тянулись к нему. Он не ошибся, отвечая на мой вопрос: он был и до войны, и в огне боев настоящим коммунистом.
   Позже и Дмитриев, и я, и все наши танкисты полюбили Петра Кузьмича Немченко.
   В бою Немченко был неистов, сражался с ожесточением, которое передавалось всем бойцам батальона. Помнится, в те дни, когда мы расширяли свой пятачок на сандомирском плацдарме, в 3-м батальоне осталось всего три танка. С большим трудом я буквально выгнал из боя комбата Осадчего, чтобы сохранить его штаб, избежать ненужных потерь. Полагал я, что вместе с комбатом ушел и его замполит.
   Штаб 3-го батальона по моему приказанию был отправлен за Вислу на переформирование и пополнение батальона. Каково же было мое удивление, когда через несколько дней после очередного боя ко мне на КП были доставлены танкисты, спасенные из горящей машины, и среди них - замполит 3-го батальона майор Немченко, обожженный, в изодранном, опаленном комбинезоне, со следами крови на лице и руках.
   - Почему вы здесь? - набросился я на него. - Почему остались? Это безрассудство - с тремя танками лезть в пекло!
   - А вы, товарищ полковник? Вы почему здесь? У вас в бригаде едва наберется дюжина танков. Вы не ушли из боя. Зачем же упрекать меня?..
   Тон замполита вывел меня из терпения. И без того было тошно. Немцы беспрерывно атаковали, потери росли, в строю остались считанные танки и полсотни автоматчиков, обещанное командиром корпуса пополнение не приходило, а тут еще этот майор, так вызывающе разговаривавший с комбригом.
   - Хватит! - взорвался я. - Отправляйтесь немедленно к Осадчему! - И, немного поостыв, высказал все, что накипело: - Я не потерплю в бригаде распущенности и самовольных действий. Офицер должен быть дисциплинированным, а политработник - вдвойне.
   - Теперь я могу уйти, товарищ полковник? В батальоне не осталось ни одного танка...
   Голос майора Немченко прозвучал глухо, заросшее рыжей щетиной лицо побледнело, губы скривились в горькой усмешке, и только глаза лихорадочно блестели. Он неуклюже протиснулся в узкую щель выхода и исчез.
   За самовольные действия на сандомирском плацдарме он был мною строжайше предупрежден. За образцовое выполнение боевой задачи и личное мужество командующий армией наградил Немченко орденом Красного Знамени. Кличка Кузьмич, данная ему Осадчим, Федоровым, Гулеватым, прочно утвердилась за ним. Впрочем, это была не кличка. Так, по отчеству, на Руси испокон века величают уважаемых людей.
   Именно таким был наш Кузьмич. С виду угрюмый, немногословный, нескладный, это был человек добрейшей души и беспредельной храбрости.
   Как-то перед зимними боями 1945 года я забрел на огонек в землянку к Немченко. На дворе стоял морозец, для тех мест довольно-таки внушительный градусов девять - двенадцать. Раскаленная железная печурка издавала приятное тепло. Хозяин землянки смутился, растерянно забегал взад и вперед. Потом, видимо приняв серьезное решение, положил на пустой снарядный ящик, служивший столом и табуреткой, баклажку, консервные банки, вытащил железные кружки, кусок черствого хлеба:
   - Прошу, товарищ комбриг, угощайтесь.
   - Благодарю. Но я не за этим пришел. Обходил сторожевое охранение, увидел огонек и забрел...
   Мы провели тогда без сна почти всю ночь. То ли горячая печурка, немудрящий уют фронтовой землянки и кружка водки, то ли тепло человеческой беседы отогрели душу майора, но в ту ночь Кузьмич поведал мне многое из того, что хранил в тайниках своего сердца.
   С горечью высказал он обиду на один из райкомов партии за то, что его не сразу послали на фронт. Тогда и узнал я, что воюет Кузьмич с лета 1942 года. Именно с этого момента началась для него жизнь политработника-фронтовика: то в окопах, то в госпитале, долгие бои, кратковременный отдых, новое формирование. Старший лейтенант интендантской службы превратился в капитана пехоты, а потом перешел к танкистам.
   В землянке сидел передо мной майор, замполит танкового батальона, отмеченный многими правительственными наградами. Я знал цену каждого его ордена, каждой медали. Что ни награда - то бой, атака, взятый кровью населенный пункт... Ведь каждый боевой орден - это героическая повесть, нередко имеющая трагический конец. А сколько людей не получили этих наград! Случалось, подберут раненого героя на поле боя, отправят в глубокий тыл, а там ищи - его. И поныне, спустя почти четыре десятилетия после войны, еще не все награды нашли всех своих хозяев...
   Наш разговор в землянке затянулся.
   - А знаешь, Немченко, - признался я, - Александр Павлович хочет взять тебя в политотдел.
   - Не уйду я от своих танкистов, не могу оставить Осадчего. Уж очень хороший мужик, простой, смелый. И что греха таить, тоска меня съест, а он без меня пропадет - горяч чересчур...
   Я задумался. Только недавно Николай Акимович Осадчий сказал мне почти такие же слова о своем замполите, да еще прибавил: "Очень умный, степенный, рассудительный человек. Много помогает мне".
   Как приятно было слушать это и сознавать, что комбат и замполит живут дружно, уважают друг друга.