Драгунский Давид. Годы в броне

   В один из субботних дней, когда я собирался поехать в Пражский оперный театр, раздался звонок:
   - Тебя вызывают к Рыбалко, - сказал командир корпуса.
   - По какому поводу? - встревожился я.
   - Подробностей не знаю, - замялся Василий Васильевич. - Скажу одно: тебе предстоит сдать бригаду и выехать в Москву.
   - Как я оставлю бригаду? Прошу вас, не делайте этого.
   - Да ненадолго, - смягчился генерал Новиков. - В такую командировку я бы пошел даже пешком... Так не забудь: быть у командарма в десять утра.
   Утро, когда я ехал в штаб армии, было каким-то сказочным. Сквозь кроны деревьев виднелась узкая полоска голубого неба, солнечные зайчики прыгали по траве и сухим прошлогодним листьям. Проскочив лес, мы оказались на огромной аллее, по сторонам которой цвели фруктовые деревья. Лучи солнца ласкали лицо. Кругом стояла звонкая тишина. Машина, послушная моей воле, будто плыла по сверкающему асфальту.
   На подходе к Мельнику, где размещался штаб армии, я передал руль шоферу: Рыбалко не прощал офицерам малейшего ухарства. Регулировщик указал нам дорогу к особняку, утопавшему в зелени и цветах. Через минуту мы были у цели. Командарм встретил меня радушно. В гостиной я увидел Мельникова, Бахметьева, Капника, Никольского и многих других.
   Церемония вручения ордена Суворова длилась недолго. Я был смущен и вместо уставных слов "Служу Советскому Союзу!" выпалил: "В следующий раз буду воевать лучше". В комнате раздался басистый хохот члена Военного совета Семена Ивановича Мельникова:
   - Драгунскому, видно, хочется воевать еще, - заметил он. - Мало ему, наверное, досталось в этой войне.
   Вместе с орденом командарм вручил мне письмо Михаила Ивановича Калинина - такой порядок был заведен в годы войны при вручении полководческих орденов.
   - Это еще не все, - пожав мне руку, сказал Рыбалко. - Военный совет решил направить вас в Москву на Парад Победы. Будете возглавлять танкистов нашей армии. Как смотрите на это?
   Не зря, видимо, говорят, что люди глупеют от неожиданного счастья, свалившегося на них. Так, по крайней мере, случилось тогда со мной. Только этим могу я объяснить то, что в ответ на слова командарма произнес несусветную чушь:
   - Боюсь, без меня в бригаде такое начнется... Рыбалко укоризненно поглядел на меня и сказал:
   - Не набивайте себе цену. А вы, Дмитрий Дмитриевич, вызовите на всякий случай Слюсаренко, Шаповалова и Архипова... Может, и вправду оставим Драгунского, а то еще развалится пятьдесят пятая бригада...
   Я стоял перед командармом, не смея поднять глаз, и чувствовал себя как нашкодивший школьник.
   Выручил Мельников, который понял мое состояние, понял, что я, не подумавши, брякнул глупость.
   - Павел Семенович, - сказал он командарму, - что же тут худого, если командир о людях печется? Дел у них сейчас много, солдаты после войны трудно переживают переход на новые условия. Мне кажется, не стоит менять кандидатуру...
   Мельникова поддержал Бахметьев:
   - Разрешите, Павел Семенович, я пойду с Драгунским в штаб. Там и решим все вопросы.
   Я воспрянул духом.
   - Ну как? - спросил Рыбалко, вплотную приблизившись ко мне.
   - Извините, товарищ командующий... Сам не знаю, как это у меня вырвалось... Даю слово, что не посрамим славы танкистов...
   - Вот это настоящий разговор. - Генерал положил мне руку на плечо: Идите с Дмитрием Дмитриевичем, готовьтесь. Завтра к вечеру с сотней молодцов быть в Дрездене. Да смотрите перед маршалом Коневым не подкачайте!
   * * *
   В одном из уцелевших военных городков Дрездена на огромном плацу бывшего юнкерского училища застыли батальоны сводного полка 1-го Украинского фронта. Ожидали прибытия на генеральный смотр командующего фронтом. Волновались. И больше всех, пожалуй, три полковника - Зайцев, Демидов и я.
   Накануне, производя разбивку по батальонам и ротам, определяя наши места в общем строю, генерал армии Иван Ефимович Петров заметил, что мы все трое не подходим для участия в параде из-за малого роста.
   Теперь мы с другом командиром танковой бригады Василием Ивановичем Зайцевым и товарищем по несчастью кавалеристом Демидовым, расстроенные, ждали решения маршала Конева.
   А рост у всех троих действительно подкачал, это было особенно заметно при сравнении с другими кандидатами на участие в параде. Сводным полком командовал высокий, стройный, изящный и подтянутый генерал Глеб Владимирович Бакланов. Батальон пехотинцев возглавлял рослый красавец генерал Иванов. Артиллеристов вел генерал Сергей Сергеевич Волкенштейн, отличавшийся и ростом, и выправкой. Внешность Александра Ивановича Покрышкина, стоявшего на правом фланге сводного батальона летчиков, также отвечала всем необходимым требованиям. И только мы выглядели какими-то недомерками...
   Протяжная команда "Смирно!" вернула меня к действительности. Командующий фронтом в сопровождении начальника штаба и командира сводного полка медленно проходил вдоль фронта. Маршал останавливался перед каждым батальоном, здоровался, пристально всматривался в лица солдат и офицеров, многих узнавал.
   Очередь дошла до нас. Сердце мое билось учащенно, когда я представлял танкистов сводного батальона. У Конева было приподнятое настроение: он улыбался, шутил и остался доволен внешним видом танкистов. Тут я и услышал, как генерал армии Петров спросил у Ивана Степановича:
   - Товарищ маршал, каково будет ваше решение?
   Я сразу понял, что Конева уже проинформировали по поводу нас. И действительно, командующий в упор посмотрел на меня, перевел взгляд на моего соседа Зайцева и вдруг широко улыбнулся:
   - Иван Ефимович, оставим их командовать. Ребята подтянутые, стройные, а что ростом не вышли, так это не их вина... Когда эти командиры бригад первыми входили в Берлин и Прагу, мы не измеряли их рост. К тому же им не в строю стоять, а идти впереди. Поглядите на их награды - не мундиры, а иконостасы...
   Ночью меня вызвал начальник штаба фронта генерал армии И. Е. Петров:
   - Командующий назначил вас начальником эшелона. На вас возлагается задача доставить подразделения сводного полка в Москву организованно и без всяких происшествий.
   * * *
   Длинный железнодорожный состав, погромыхивая на стрелках, увозил наш полк в Москву, на Парад Победы. Часами простаивал я у окна вагона: передо мной мелькали в обратном порядке те места, по которым совсем недавно мы шли с боями на запад.
   Кончался май, вокруг все зеленело и цвело. Пробуждалась жизнь. Наша страна поднималась из руин. Поезд мчал нас по Украине.
   На станцию Львов мы прибыли в первом часу ночи. Несмотря на позднее время, из всех вагонов высыпала люди: те, кто в прошлом году освобождал этот город, ринулись на привокзальную площадь. Десять месяцев назад я тоже участвовал в боях на Львовщине, а потому с удовольствием влился в людской поток. Привокзальная площадь и прилегающие к ней улицы были залиты огнями. Город показался мне необычайно прекрасным.
   - Какая красота! Веришь, впервые за годы войны вижу освещенные улицы... - с восторгом произнес рядом какой-то летчик.
   Времени до отхода поезда было еще много. Я заглянул в военную комендатуру станции, предъявил документы. Мне сделали соответствующие отметки.
   Войдя в ярко освещенный зал ожидания и оглядевшись по сторонам, увидел надпись: "Телеграф". Захотелось, как бывало до войны, дать традиционную телеграмму: "Встречайте, еду..."
   Но кому? Для отца с матерью такая телеграмма была бы вершиной счастья. Да нет их, ни отца, ни матери. Нет ни братьев, ни сестер - вся моя большая и дружная семья уничтожена войной...
   С грустью вспомнилось, как я возвращался в родное село после боев на Хасане. Так же, как сейчас, стоял у окошка телеграфа и писал: "Еду домой, жив, здоров..."
   На станции Новозыбков земляки устроили мне тогда теплую встречу. Народу было много. Со ступеньки вагона я увидел мать, вытиравшую слезы радости...
   С тех пор прошло всего семь лет. Но какие это были годы!
   Подошла моя очередь. Миловидная девушка протянула мне телеграфный бланк:
   - Товарищ военный, поторопитесь. За вами выстроилась целая очередь.
   Оглянулся: позади меня действительно уже образовался хвост. Отойдя от окошка, я не задумываясь написал на бланке: "Железноводск. Санаторий "Дом инвалидов". Моим лечащим врачам. Ура! Возвращаюсь на Родину. Ваш наказ выполнил: в Берлине был, следую на Парад Победы. Спасибо за возвращение к жизни. С победой вас, мои дорогие друзья..." - и поставил свою подпись.
   Девушка пробежала глазами телеграмму, покачала головой:
   - Не знаю, дойдет ли. Вы не указали, кому адресовано...
   - Добрым людям. Не беспокойтесь, милая девушка, дойдет.
   Телеграфистка понимающе улыбнулась.
   - В последние дни вообще часто стали попадаться такие вот странные телеграммы: без адресов, без фамилий, - доверительно сказала она и, подавая мне квитанцию, попросила разборчиво написать мою фамилию под текстом телеграммы. Я так и сделал.
   - Значит, ваша фамилия Драгунский? А как раз сегодня я видела в газете Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении какого-то Драгунского второй медалью "Золотая Звезда".
   - Вот бы заглянуть в ту газету...
   - Так я вам ее подарю.
   Стоявшие в очереди люди притихли, явно прислушиваясь к нашему разговору. Я смущенно взял газету, невнятно поблагодарил девушку и быстро зашагал к своему вагону.
   Газета прыгала в моих руках. И все же при тусклом свете вагонной лампочки я увидел свою фамилию, а рядом с ней фамилию Слюсаренко и радостно улыбнулся.
   Война соединила нас с Захаром на Днепре. С тех пор мы были неразлучны и воевали на одном фронте, в одной армии, в одном корпусе. Даже номера наших бригад стояли рядом: 55-я и 56-я. Бок о бок форсировали мы Вислу и Одер, вместе брали многие города, освобождали Украину и Польшу, плечом к плечу штурмовали Берлин.
   В сентябре 1944 года нам со Слюсаренко одним указом было присвоено звание Героя Советского Союза. И теперь вот - тоже. Бывают же такие совпадения!
   Приятные для нас с Захаром совпадения продолжались и после войны. Мы вместе учились в Москве, потом оба были направлены на Дальний Восток, оба командовали танковыми дивизиями. Генеральские звания нам были присвоены опять-таки в один и тот же день...
   Наш эшелон прибывал в Киев утром. Волнение киевлян, ехавших с нами, передалось всем остальным. В вагонах поднялась невероятная суета. Все брились, чистились, прихорашивались, готовились к этой остановке, как готовятся к встрече с любимой. И вот уже поплыл мимо окон вагона киевский перрон. Не ожидая полной остановки поезда, солдаты и офицеры на ходу прыгали на платформу перрона, где сразу попадали в объятия родных, близких и просто незнакомых, но тем не менее радовавшихся им людей.
   Киев встречал нас счастливыми улыбками жителей, морем цветов и солнцем.
   Тут же, на вокзале, стихийно возник короткий митинг - ведь через столицу Украины следовали воины 1-го Украинского фронта, освободившего когда-то Киев. На знаменах, которые мы везли с собой, были наименования Киевских, Львовских, Васильковских, Фастовских частей и соединений... И нет ничего удивительного в том что киевляне хотели высказать горячие слова любви тем, кто принес им освобождение от фашистской оккупации.
   После митинга мы вышли с вокзала. Город еще лежал в развалинах. Сотни людей трудились на развороченных войной улицах и площадях. Повсюду вздымались могучие руки строительных кранов, росли фундаменты будущих зданий. И было ясно: пройдет немного времени - и Киев восстанет из руин.
   Быстро пролетели минуты стоянки. Поезд уже мчался по Левобережью Украины. И всюду, на всем нашем пути следования, зияли незажившие раны войны. За окном вагона мелькали разрушенные станции, изуродованные водокачки, сожженные деревни и поселки. Нередко только печные трубы напоминали, что здесь были населенные пункты.
   И все же жизнь возрождалась. На колхозных полях работали женщины и ребятишки, обгоревшие коробки зданий оплетались строительными лесами. Люди делали все возможное, чтобы быстрее ликвидировать страшные следы войны.
   В тесном купе рядом со мной сидели командир танка Василий Усков, механик-водитель танка Клим Мокров, шофер Георгий Гасишвили, разведчик Заблудаев, наводчик орудия Банников. Под стук колес мои однополчане вспоминали былые походы, бои и своих фронтовых друзей. Мы вспоминали тех, кого не было в эти минуты с нами, кто не дожил до победы, но навсегда остался в памяти сердца, тех, от чьего имени нам предстояло участвовать в Параде Победы и зорко оберегать мир, завоеванный столь дорогой ценой.
   Так и сказал в нашем тесном кругу старший лейтенант Василий Усков. Я был приятно удивлен, что он наконец вымолвил слово. Обычно командир танка был молчаливым и даже угрюмым. И это в какой-то мере вредило ему.
   Однажды перед отъездом начальник политотдела несколько раз напомнил, чтобы мы не забыли взять в Москву Ускова. Каюсь, я не очень хотел этого, и только из-за того, что Василий Усков выглядел бирюком.
   - Александр Павлович, - убеждал я Дмитриева, - это же парад, понимаешь? Там необходимо и видом блеснуть, а Усков, сам видишь, какой строевик. Боюсь, его все равно не пропустят на фронтовом смотре.
   - А ты не бойся, Давид Абрамович... Восемь боевых орденов Ускова - это ли не свидетельство человеческой красоты?
   С Дмитриевым трудно было не согласиться.
   Держался Усков отлично. И мне даже стыдно было своих сомнений. Затянутый в синий комбинезон, с множеством орденов на груди, он ничем не выделялся среди остальных участников парада.
   Командир танка Василий Усков был из числа тех людей, чей характер раскрывается не сразу. Такие натуры проявляют себя обычно в трудных обстоятельствах, но проявляют так, что раз и навсегда завоевывают огромное уважение окружающих.
   Человек удивительной скромности, Усков ничего не требовал для себя. Помнится, ему достался старый танк № 223, проживший большую жизнь: на нем ходили в бои на Западном фронте в 1942 году, участвовали в сражениях под Орлом и на Днепре. Менялись экипажи, а танк продолжал жить. Двигатель его уже давно отработал норму отведенных мото-часов, пообносились и стали похожими на стоптанные башмаки траки, облезла краска, чадил он так, что издали казалось, будто горит. И при всем том эта "чертова машина" была удивительно везучей. Трижды подбивали гитлеровцы танк № 223 и все же не добили. Дважды он горел, но не сгорел. А воевал Усков не только храбро, но и с большим умом. Он любил свой "заколдованный" танк и не собирался менять его.
   Как-то возле Львова, догоняя танковую колонну, я еще издали заметил "дымовую завесу", поставленную мотором танка № 223.
   - Вот что, Усков, - сказал я лейтенанту, - доведешь танк до Вислы и топи его в реке. Уж больно он страшен!
   - До Вислы доведу, - ухмыльнувшись, ответил командир танка. - А топить погожу, товарищ полковник. Я на нем еще и до победы доеду. А там уж можно будет сдавать хоть в музей. Как-никак заслуженная машина...
   Довести свою машину до Берлина Усков не сумел, а до сандомирского плацдарма довел. И не только довел, а еще вывел на ней из строя три фашистских танка. В те дни исполнилось заветное желание лейтенанта - его "черт" подбил немецкого "тигра". А вскоре командир и механик-водитель получили ордена не только за боевые дела, но и за умелое сохранение материальной части. Их танк прошел с боями 2800 километров, превысив вдвое положенную норму мото-часов.
   Правда, в музей машина Василия Ускова не попала: немецкая фугаска доконала ее. Лейтенант пересел на новый танк. По сравнению с "чертом" - это был танк-красавец, вооруженный 85-миллиметровой пушкой. Но в тот же день в одной из атак новый танк сгорел, а лейтенант Усков был ранен.
   Встретились мы с ним уже в Берлине. Василий и тогда все еще жалел о своем танке № 223, на котором воевал два с лишним года.
   Сказав свое слово тогда, в вагоне поезда, командир танка снова умолк, думая о чем-то. А я, глядя на него, еще и еще раз мысленно благодарил Александра Павловича, который настоял, чтобы Усков поехал на Парад Победы. Конечно же, без него наш строй был бы неполным.
   В купе рядом с Усковым сидел механик-водитель Клим Антонович Мокров. Не одну тысячу километров прошел он на своем танке, стремясь к единственной точке земного шара - к Берлину. Одним из первых в бригаде Мокрое воплотил в жизнь лозунг "Удвоить нормы пробега танка!". И он не только удваивал, но даже утраивал эти нормы. Он так умело поддерживал и омолаживал свою машину, что многие в бригаде считали его чуть ли не волшебником.
   Клим Мокров сражался лихо. В атаку ходил на предельной скорости, виртуозно управлял машиной, искусно маневрировал на поле боя, выбирал неожиданные позиции, помогая наводчику метко поражать врага. Страшен был в своей мести этот внешне спокойный человек. Однажды он смело таранил немецкий танк. А как радовался старший сержант Мокров, когда оказался в Берлине!
   Совсем другим, не похожим ни на молчаливого Василия Ускова, ни на спокойного Клима Мокрова, был Георгий Гасишвили - наш всеобщий любимец. Все мы, а фронтовики в особенности, питаем слабость к людям горячим и смелым. У Георгия же оба эти качества проявлялись очень ярко. Нам порой казалось, что не знающий страха юноша-грузин нарочно искал самые сложные ситуации, чтобы дать выход кипевшей в нем энергии.
   Всей своей пламенной душой любил Георгий свой чудесный край, свою солнечную, ласковую Грузию.
   Это был настоящий друг, готовый на все ради товарища. Однажды он спас мне жизнь, набросившись с автоматом на гитлеровцев в тот момент, когда мне казалось, что смерть неотвратима...
   Этот талантливый юноша был на все руки мастер: он и механик-водитель танка, и наводчик орудия. А в свободное от боев время Георгий осваивал специальности электрика, шофера, ремонтника.
   Бархатный голос Георгия Гасишвили, говорившего с характерным гортанным акцентом, казалось, заполнял все купе. Мы понимали состояние нашего друга: как и каждый из нас, он был беспредельно счастлив.
   Со свойственным его землякам гостеприимством Георгий приглашал нас приехать в свое родное село. К сожалению, долгие годы я не мог воспользоваться этим приглашением. И все-таки наша встреча состоялась.
   Шел 1967 год. В День танкистов я выступал по телевидению в Тбилиси, где в это время служил. Свое выступление закончил словами: "Георгий Гасишвили! Где ты, откликнись!" Двадцать человек по фамилии Гасишвили, и все Георгии, откликнулись. Среди полученных писем была и маленькая записка: "Товарищ генерал, это я, живу в селе Проми, Хашурского района".
   Мы встретились в Тбилиси 7 ноября 1967 года, в день 50-летия Великого Октября, на параде, которым я командовал.
   Мне не стыдно признаться, что мы оба, постаревшие, убеленные сединами старые фронтовые друзья, не сдержали слез радости.
   Вместе с нами мечтал о будущей мирной жизни и работе разведчик Саша Заблудаев. И его мечты сбылись. После демобилизации в 1947 году Александр Заблудаев 12 лет водил железнодорожные составы, а затем перешел на Горьковскую ГРЭС машинистом котельной. В 1966 году Александру Петровичу Заблудаеву, кавалеру нескольких боевых орденов и медалей, было присвоено высокое звание Героя Социалистического Труда. Не зря, видно, говорится: из одного металла льют медаль за бой, медаль за труд.
   * * *
   Ранним июньским утром эшелон прибыл в Москву. В Лефортовском тупике, куда поставили наш состав, было полно народа. Москвичи встречали своих родных, близких, знакомых: смешались шум, радостные крики, крепкие объятия, горячие поцелуи, смех, слезы.
   Выделенные для наведения порядка патрули бессильно разводили руками: кто мог удержать эту лавину людей? Да и нужно ли это было? "Папочка!" "Сыночек дорогой!" "Милые мои!" - неслось над толпой.
   Почему-то ни у кого из встречавших не было в руках обычных в таких случаях цветов. Этот штрих так же, как слезы радости и горя, придавал встрече ту суровость и величественность, которая всегда вызывает душевный трепет, особенно у тех, кого никто не встречает. Я не мог совладать с собой - на глаза набежали слезы, и я отошел в сторону.
   Мое внимание привлекла небольшая группа молчаливо стоявших людей.
   - Отчего не подходите ближе? - спросил я. Старик в солдатской гимнастерке с расстегнутым воротом сокрушенно махнул рукой и тихо ответил:
   - Ближе и некуда... Второй день приходим, все смотрим, не появится ли наш сынок.
   - А что, он должен быть с нами?
   - Да как сказать... все может быть... Только вряд ли... Вот у нас извещение, что он пропал без вести. А все думаем - не ошибка ли? Люди говорят, такие случаи бывали...
   Эти слова старика растравили душу и в то же время помогли мне взять себя в руки. Все мы в тайниках души питаем надежду на возвращение тех, кого давно нет в живых...
   В те дни в Москву прибывали сводные полки от всех фронтов.
   Наш сводный полк 1-го Украинского фронта разместился в Лефортово. Начальник училища имени Президиума Верховного Совета РСФСР, мой однокашник, дважды Герой Советского Союза Иван Иванович Фесин гостеприимно распахнул для нас двери казарм. Огромный строевой плац с трудом вмещал всех участников парада от нашего фронта. А занимались мы много. Маршал Конев потребовал от нас безупречной строевой выучки.
   - Пройти не хуже московских академий - вот мое к вам требование, сказал он перед строем.
   Людей надо было подготовить в кратчайшие сроки по самым высоким требованиям. Мы, кадровые офицеры, невольно вспоминали предвоенные годы, когда к Октябрьским и Первомайским парадам наша академия готовилась не менее двух месяцев. А ведь до академии за плечами у нас были полковые школы, военные училища, командование взводом, ротой. Большинство же участников парада до войны не служили в армии, а на войне им, конечно, некогда было заниматься строевой подготовкой.
   Над Лефортово стоял барабанный бой, гремели оркестры, не умолкали многоголосые команды. На первых порах дело не клеилось. Однако упорство участников парада, ежедневные многочасовые тренировки, большой опыт кадровых офицеров, занимавшихся с нами, принесли свои плоды. Наш шаг становился тверже, взмах руки четче, держались мы прямо, равнение в шеренгах и коробках достигло совершенства. Не легко было заслужить похвалу такого требовательного человека, каким являлся наш командующий фронтом. И тем не менее на одном из смотров он высоко оценил строевую выучку будущих участников Парада Победы и даже выделил при этом летчиков и танкистов.
   - Немного отшлифуйте шаг и вы достигнете уровня московских академий, сказал нам маршал Конев в конце разбора очередной тренировки.
   После этих ободряющих слов мы стали стараться еще больше и к дню парада шагали не хуже слушателей любой военной академии.
   ...В один из теплых июньских дней, когда зной еще не обесцветил яркую зелень на газонах и в скверах, а цветы по-весеннему пестрели на клумбах, я, волнуясь, направлялся в Кремль, чтобы получить вторую Золотую Звезду Героя.
   Задолго до назначенного времени все приглашенные уже сидели в просторном фойе, ожидая торжественной церемонии. Здесь были генералы и солдаты, офицеры и рабочие, инженеры и директора заводов. Были люди, уже отмеченные многими орденами и медалями, и те, кого наградили впервые. И все одинаково волновались.
   Нас пригласили в Свердловский зал.
   Мягкой, еле слышной походкой в зал вошел Михаил Иванович Калинин. Встретили его бурной овацией. Секретарь Президиума Верховного Совета СССР огласил указ о награждениях. Первой почему-то назвали мою фамилию. Сопровождаемый сотнями глаз, я смущенно подошел к Михаилу Ивановичу и получил награду. Когда в зале прозвучали слова "Служу Советскому Союзу", я не узнал своего голоса. Волнение мое было настолько сильным, что я начисто забыл о краткой речи, с которой мне поручили выступить.
   * * *
   Тренировка на плацу была в полном разгаре, когда запыхавшийся дежурный по нашему сводному полку сообщил мне о вызове к начальнику Военной академии имени М. В. Фрунзе.
   Для меня это было полной неожиданностью.
   С замирающим сердцем приближался я к академии: волновала встреча со знакомыми и уже неузнаваемыми местами. Война наложила свой отпечаток и на внешний облик нашей Фрунзевки. С высокого постамента был убран огромный макет танка, по-военному строго выглядели камуфлированные стены здания и серые корпуса.
   По ступенькам широкой лестницы вошел в вестибюль. Все осталось здесь таким, каким было в начале войны.
   Дежурный по академии охотно провел меня по классам, аудиториям. Вот и лекционный зал, откуда в июле 1941 года мы были вызваны по тревоге в отдел кадров. Больше я не возвращался сюда. Старенький автобус отвез тогда меня в ржевские леса...
   Ничего не изменилось и в канцелярии факультета. Секретарша Ольга, наш добрый гений, была все такой же приветливой.
   Не изменился и начальник учебного отдела Фоминский, прозванный слушателями Наро-Фоминским.
   Полковник Фоминский остался все таким же худым, а вот строгости у него явно поубавилось. Мы по-дружески обнялись, и я впервые увидел его улыбающимся.
   Дежурный напомнил, что нас ждут.
   В кабинете начальника академии я увидел много незнакомых генералов и офицеров. Представился. Стал искать глазами своего начальника академии Веревкина-Рахальского. И не нашел. Не увидел и комиссара академии Батракова.
   С удивительной четкостью вспомнилось, как в этом кабинете генерал Веревкин-Рахальский напутствовал нас, провожая на фронт: