Страница:
С. И. Вавилов много внимания, таланта и сил отдал исследованию новых сторон в проблеме путей познания истины в науке. Он показал, что в новом естествознании открыт и плодотворно использован абстрактный и благодаря этому необычайно широкий метод исследования в виде математической гипотезы. Указывая на величайшие достижения современной ему физики, он вместе с тем постоянно призывал идти вперед и дальше, полагал, что, чем ближе мы подходим к истине, тем больше обнаруживается ее сложный характер и тем яснее становится ее неисчерпаемость. Только безгранично расширяя область своего владения природой, полагал С. И. Вавилов, человек решает подлинные задачи науки. Его деятельность была этому подтверждением, она дала замечательный пример сочетания науки с практикой, с жизнью. "Советский Союз,- писал С. И. Вавилов,- идет к коммунизму. На этом славном пути требуется помощь науки в размерах, много больших, чем прежде". Он становится во главе созданного при президиуме Академии наук СССР Комитета содействия великим стройкам коммунизма.
Громадную работу проводил С. И. Вавилов по пропаганде научных знаний. Он был талантливым историком науки и ее агитатором, постоянно следовал мысли В. И. Ленина о том, что творческое продолжение дела Маркса "должно состоять в диалектической обработке истории человеческой мысли, науки и техники"54.
С. И. Вавилов был председателем Всесоюзного общества по распространению политических и научных знаний. В 1949 году он возглавил редакцию второго издания Большой Советской Энциклопедии.
Жизнь С. И. Вавилова в науке, в строительстве нашего государства, в разработке принципов диалектического материализма для естествознания для всех работников науки была великолепным примером. Она вдохновила многих наших ученых. Я внимательно читал его замечательную книгу "Глаз и солнце", его работу "Ленин и физика", все его философские и общественные выступления. В своих методологических статьях я нередко опирался на его мысли, связывал философские подходы к физике с генетикой.
И вот 25 января 1951 года за три месяца до его шестидесятилетия эта великолепная жизнь оборвалась.
В период эвакуации, во время войны, С. И. Вавилов перенес тяжелое заболевание легких и сердца. К тому же его здоровье резко ухудшилось в связи со смертью в 1943 году старшего брата, Николая Ивановича. В 1950 году Сергей Иванович был уже тяжело болен.
Мои первые беседы с С. И. Вавиловым о задачах развития генетики в нашей стране относятся к концу 1945 года. Он прекрасно понимал общенаучное и практическое значение генетики, хорошо видел, как подходила эта наука к созданию синтетических методов в союзе с физикой, химией и математикой, что обеспечивало мощный таран для атаки на крепость загадок и тайн жизни. В 1946 году Сергей Иванович считал необходимым создать институт генетики для развития фундаментальных основ этой науки, полагая, что институт, которым руководит Т. Д. Лысенко, не отвечает задачам современной науки. Он говорил, что надо открыть журнал "Генетика" и охватить новыми программами университеты, вузы и среднюю школу.
В 1945 году, когда С. И. Вавилов встал во главе Академии наук СССР, партия поставила задачу в кратчайшие сроки догнать достижения науки за рубежом и превзойти их. Говоря о решении этой задачи, он подчеркивал, что наступило время претворить в жизнь слова В. Г. Белинского о том, что "в будущем мы, кроме победоносного русского меча, положим на весы европейской жизни еще и русскую мысль...". Ученый высказывал мысли, что настало время по-новому организовать весь фронт науки в нашей стране. Еще недавно успехи естествознания были связаны с достижениями отдельных людей, таких, как Ньютон, Менделеев, Дарвин, Бутлеров, Планк, Эйнштейн... Однако развитие науки и практики подвело нас к необходимости превратить малые отряды науки в армии. С. И. Вавилов подчеркивал, что ученые, которые встают во главе институтов и целых армий науки, приобретают ответственность, а часто и власть значительно большую, чем та, которую имеют генералы, так как за спиною ученых стоят всемогущие, вечные законы природы. Среди этих армий наук, жизненно нужных нашей стране, взор его видел и генетику, новую ветвь науки о жизни. Он делал все, чтобы сформировать эту армию.
Осенью 1948 года на здании по Большой Калужской улице (ныне Ленинский проспект, 33) открывалась мемориальная доска в честь В. Л. Комарова, который много лет был связан с этим домом, где помещались биологические институты Академии наук СССР. По окончании митинга С. И. Вавилов встретился со мной. Его глаза настойчиво чего-то искали во мне, тень привета и удовлетворения промелькнула по его лицу, он пожал мою руку и пошел дальше. После этого только в Колонном зале Дома Союзов, проходя мимо гроба среди многих людей, пришедших к С. И. Вавилову, в наплывах скорбной музыки прощания я увидел его спокойное, возвышенное лицо. Два дня непрерывный поток людей проходил через Колонный зал Дома Союзов, чтобы отдать долг признательности и уважения великому труженику и организатору советской науки.
Оба замечательных брата Вавиловы творили, проникаясь творческой силой своего народа. Обе эти жизни прекрасны. Я испытываю глубокое чувство благодарности моей судьбе, думая о том, что мне посчастливилось видеть, как били родники необыкновенного творческого мужества у этих изумительных советских ученых.
Глава 14
НАЕДИНЕ С ПРИРОДОЙ
Первые путешествия и их очарование.- Река Урал - мечта рыболова и ружейного охотника.- В горах Тянь-Шаня, охота на тауг-текэ.- Снова на реках Белой и Урале.- Тепло костра.- О чувстве прекрасного.
Шесть лет, с 1949 по 1955 год, я прожил, постоянно встречаясь с природой. Память об этих встречах запечатлелась навсегда.
Душа моя была одержима наукой. Однако эта одержимость не мешала увлекаться теннисом, шахматами, стихами, театром, а летом - поездками по любимым рекам.
В 1933 году втроем - Милица Альфредовна Гептнер, Александр Александрович Малиновский и я - совершили путешествие на лодке по реке Белой. Ныне Милица Альфредовна носит фамилию Арсеньевой, доктор наук, ее специальность - радиационная генетика. Она переменила фамилию после того, как в 1936 году вышла замуж за Николая Александровича Арсеньева, замечательного врача скорой помощи в Москве, в Институте имени Склифософского. Н. А. Арсеньев производил большое впечатление и умом, светившимся в его глубоких темных глазах, и своей добротой, которая была видна каждому. Он стал военным врачом и погиб в первый же день войны, 22 июня 1941 года, в Бресте, на улице, среди своих санитарных машин, от фашистских бомб. В 1927-1929 годах М. А. Гептнер была аспиранткой А. С. Серебровского, и мы часто встречались с нею в зоотехническом институте на Смоленском бульваре. В 1935 году она работала доцентом на кафедре Института пушного звероводства в Балашихе, где я в то время заведовал этой кафедрой. А. А. Малиновский - специалист по теоретической генетике, в настоящее время доктор наук, профессор.
Мы поехали по реке Белой с целью изучить микропопуляции хомяков непосредственно на месте, в природной обстановке их жизни. Набрали капканов для ловли хомяков, снарядились походным имуществом в Уфе, сели на лодку и проехали по реке Белой вниз по течению, вплоть до ее впадения в реку Каму. Путешествие по этой раке, сверкающей песками и солнцем, зеленой, то задумчивой и медлительной, то быстрой и стремительной, с ее пустынными берегами, с чистыми водами, словно бы слитыми из капель росы, днем струящейся открыто в потоках света или в холодящей тени деревьев, ночами в бликах луны,- все это производило чарующее впечатление. Хомяков мы поймали мало, но я навсегда остался в плену удивительной красоты русской реки.
После этого путешествия, как очарованные странники, ежегодно с К. А. и А. И. Паниными мы отправлялись в речные плавания на лодках по Белой, Уфимке, Вятке, Каме и, особенно, по дорогой моему сердцу реке Урал, в тех местах, где она течет, то скрываясь в лесах поймы, то выходя в бескрайние степи, и ее воды, золотые на перекатах, черные в омутах, уже медлят в своем беге, томясь предчувствием слияния с зелеными волнами Каспия. Во всех этих плаваниях мы уже были опытными путешественниками и знали, что и как надо делать. В первом же путешествии по реке Белой мчались с потрясающей скоростью, ехали и днем и ночью, потому что на путь в 600 километров по воде нам было отпущено всего 14 дней. Днем река или лежала как зеркало, и хрустальные люстры горели на веслах в воздухе, или она черно серебрилась подветренной рябью. Ночью незрячая тьма окружала нашу лодку, шуршала вода у бортов и река клубилась туманами. Все на этой реке дышало тишиной. Эта тишина становилась еще глубже после свиста крыльев пролетевших уток. Гуси тянулись косяками. Словно дивное видение, проплывали в воздухе неторопливые лебеди. Тяжелые удары рыбы по ночам заставляли вздрагивать в лодке. Со мною было ружье и спиннинг. Страсть к ружейной стрельбе и к ужению рыбы снедала меня. Впервые я понял, какой страшной снастью является спиннинг, когда жаден клев и пятикилограммовые судаки или жерехи хватают блесну в то время, когда она еще блистает в воздухе, а они не дают ей коснуться воды.
М. А. Гептнер и А. А. Малиновский не любили охоты и рыбной ловли, хотя и с удовольствием ели мои трофеи, и еще одна деталь: они не сошлись характерами. М. А. Гептнер при всей своей молодости любила порядок, и ее день отличался немецкой аккуратностью. А. А. Малиновский всю жизнь был и до сих пор остался размашисто неурегулированным. Он много греб, работая за троих, и требовал в неурочное время сахар. Смешные трагикомические баталии потрясали наш маленький корабль.
Почти 40 лет прошло с первой поездки на Белую, чуть ли не ежегодно после этого я был в плену чаровницы-реки. Каждое лето я стремлюсь к реке, к пустынным ее диким местам, к ее ночным думам, свежести утра и к доброй радости хлопотливого дня.
Как-то зимой 1936 года, будучи в Доме ученых, на Пречистенке, я увидел туристскую фотовыставку. Кто-то представил целую серию фотографий о поездке по нижнему Уралу. Над стендом прочитал броские слова: "Урал - Эльдорадо для спиннингиста". Обдумав это дело с К. А. и А. И. Паниными, мы летом того же года решили попытать счастья.
В Уральске мы купили две небольшие прогулочные лодки и двинулись вниз по реке. Впервые я ехал по этой изумительной реке, которая в те годы действительно отвечала мечтам рыболова и ружейного охотника. Мы вошли в тот мир, с которым всех нас с такой любовью знакомил Сергей Тимофеевич Аксаков. В своих проникнутых поэзией книгах он рассказал нам о старинной, свежей, зеленой, летней, первозданной, чистой природе России.
Струи Урала были кристально чистыми. Яры склонялись ветвями, а то и вершинами целых деревьев, наступая на реку мощью пойменных лесов. Река подмывала яры, увлекая деревья в глубину своих омутов. Или же высокие берега стояли как ровные столы, накрытые то зеленой, то серой бескрайней скатертью-степью, на их обрывах качались травы и смотрелись в зеркало вод. Орланы-белохвосты грозно сидели на сухих ветвях старых деревьев. Соколы висели, как гвозди в небе. Чайки встречали нас криком, голенастые кулики и жирные увальни-утки грелись на сверкающих, вымытых. Яиком, выжженных жаром и облитых солнцем песках. Серебряные лезвия бесчисленных рыб сверкали в струях воды. Ночью глухо били сомы, словно дельфины, подымались из воды осетры и белуги, жерехи вспенивали воды, филины кричали "ду-ра-к, ду-ра-к" и ухали тяжко, словно вздыхая грудью всего ночного леса.
Волчьи стаи прочно захватили тогда пойму Урала, их следы на песках да и присутствие самих зверей в лесу мы ощущали неоднократно. Ночь часто начиналась воем волков. Первый голос подавал где-то одинокий волк, ему отвечала стая, и вот уже в разных местах выли угрюмые звери, вытянув головы к небу. Но вот они умолкали, тогда А. И. Панин выходил на край берега Урала и издавал глухой, басовитый, укающий волчий вой. Скоро ему отвечали одинцы или стая, и вот уже снова гремели лога воем волков. Иногда стая шла на его голос, слышно было, как смешно и заливисто подбрехивали волчата, стая приближалась все ближе и ближе. Мы загоняли А. И. Панина в палатку и брали туда же жмущуюся к ногам собаку.
Море ежевики, заросли колючих синих терновников, а иногда и батальоны белых грибов стояли в приречных лесах. Озерные россыпи шли по всей пойме Урала. В их камышах рылись и водили свои табунки дикие свиньи. На озерах, изобиловавших рыбой, гнездились бесчисленные утиные стаи. На зорях, просыпаясь, погогатывали гуси, и выводки лебедей - впереди два белых облака, а за ними серые остроносые кораблики - нередко неслышно выплывали из-за стен камыша. Погода стояла сухая, дождей не было и в июле и в августе. Все дрожало в эти жаркие, летние дни в мареве, но под этой истомой билась и трепетала тугая, мощная жизнь. За лесной поймой сразу же начинались бескрайние безлюдные степи. Стоило встать на край степи, там, где кончался пойменный лес, и долго-долго смотреть в ее то серую, то зеленую, то фиолетовую даль, и бесчисленные стада сайгаков и табуны полудиких лошадей, отары овец проплывали иногда в дрожащем мареве горячего воздуха.
Никогда до этого и никогда после этих лет нигде не встречался я с таким ужением рыбы и с такой ружейной охотой. Утки были повсюду - на реке, на любой луже и множество на озерах. Однажды дуплетом я выбил из стаи трех огромных гусей-гуменников. Десятки уток за вечернюю зорю это было обычным делом. В пойменных лесах взрывались из-под ног тетерева. На полянах и у дорог кочевали стаи серых куропаток, от подъема которых шарахался охотник и обалдело смотрел им вслед, а они, словно то сжимающийся, то редеющий клубок серого, крепкого дыма, мчались, уходя, и затем словно бы падали за деревьями.
Это были благословенные места. Ночью на небо выходили мягкие, словно в каплях воды, хрусталем блистающие хороводы звезд. Луна бросала золотую дорогу на воды Урала. К рассвету все насыщалось кристальной, свежей прохладой, и вновь над необъятным этим миром степей с узкой полосой сверкающей реки и ее зеленой лентой поймы посылало золотые копья, а затем во весь рост вставало вечное солнце.
Однажды к вечеру, когда мы сидели на песках, расположенных между селами Кожухарово и Коловертное, когда солнце уже догорало, бросая косые лучи, и умиротворенная природа, казалось, дремала, за крутым поворотом яра раздалась песня о Степане Разине. На стрежень Урала вынеслась большая лодка, два гребца лихо гнали ее, а на корме с коротким веслом в руках, сильно отталкивая воду, правил и пел резким фальцетом молодой широкоплечий, круглоголовый уральский казак. Это был Милетей Агапович Чепурин, потомственный яицкий казак, предки которого с Пугачевым ходили против Екатерины Второй, а отцы бились в этих степях против красной дивизии Василия Ивановича Чапаева и стреляли в самого Чапаева, когда он плыл через реку Урал у Лбищенска (ныне Чапаево). В 1936 году, когда мы познакомились с М. А. Чепуриным, он был еще одинок. У него не было его милой подруги - жены, Анны Ивановны, и его славных детей. Он ходил, выставив широкую крепкую грудь, и косил ястребиным, круглым глазом, словно искал, кого бы встретить и победить.
Варфоломеич, пожилой, но крепкий, жилистый, сильный гребец в артели Чепурина, рассказывал по вечерам у костра про бои казаков против чапаевской дивизии, в которых он сам участвовал на стороне белых. Много поведал нам о прошлом казаков на Урале и о самом Урале: о его заповедности, о знаменитом учуге, то есть о железной решетке, которая перегораживала реку у города Уральска и не пускала дальше красную рыбу. О зимнем багрении осетров, белуги и севрюги в тех ярах, где эта рыба ложилась на зимовку, об обозе осетров и черной икры, что посылали на санях зимой ежегодно казаки царю Николаю Второму. Варфоломеич говорил о том, что икра, наверное, не доходила до царя:
- Знаешь, если возьмешь большой ком снега да попросишь передать его царю, а ком через сколько рук пройдет, ко всем рукам снег липнет, а когда дойдет до царя, в нем уже и нет ничего.
Варфоломеич задумывался и запевал свои песни, которые принес из старой жизни уральских казаков. Костер догорал, и черная темнота вплотную обступала нас, слышались только вздохи леса и шелест Урала.
Под слушанье песен все уходило куда-то в старые времена. Ухо чутко воспринимало треск веток и шорохи леса. Казалось, что через него к берегам Урала по азиатской - бухарской стороне ползут казахи в своем ответном набеге на казаков, живущих на европейской - сакмарской стороне. Кочевники залегают до утра, а утром бросаются на казачек, вышедших на утренней заре по воду, и увозят их в далекий полон, в бескрайние казахские степи.
Сам М. А. Чепурин в годы революции был мальчуганом и мог рассказывать о старине только с чужих слов. Был он необыкновенно силен. Однажды А. А. Малиновский, который очень гордился своими мускулами и говорил, что всех своих знакомых побеждал в Москве, сам вызвал М. А. Чепурина померяться силой и ловкостью и предложил для этого цыганскую борьбу ногами. Милетей Агапович не знал, что это такое, но мужик он очень умный и приемы борьбы понял быстро. Они легли головами врозь и каждый одной из ног, поставленных вертикально, сцепились. Борьба была недолгой. Милетей Агапович так толкнул Малиновского, что наш бедный силач кубарем летел и долго потом никак не мог очухаться от полета по песку и по лужам. Малиновский просил еще раз попробовать, но Чепурин отказался.
- Знаешь,- сказал он,- я ведь тебя толкал спокойно, не в силу, а то ошибусь и ненароком убью.
М. А. Чепурин работал старшиной бакенщиков на одном из участков Урала, у села Коловертное. Во время войны эта река превратилась в важную артерию. Чепурин проводил караваны судов по реке. Теперь ему уже шестьдесят, но он все такой же негнущийся, могучий, работает бакенщиком. Выезжая в марте на свою любимую реку, он живет здесь до ноября. Со времени нашего знакомства прошло больше трех десятков лет, и все эти годы нас связывает искренняя дружба. Я много раз бывал на Урале и всегда заезжал к М. А. Чепурину. Он бывает в Москве. В феврале 1972 года он сидел в моем кабинете и звал меня на Урал. Мы вспоминали отца А. И. Панина, Ивана Васильевича, который в 1937 году ездил с нами на Урал. Птицы и рыбы было сколько хочешь. Его особенно поразили несметные рыбные богатства, и много лет он повторял: "Да, ах Урал, Урал, и не так птица, как рыба!"
Хорошо запомнился мне особый способ ловли крупных сомов, который на Урале называют клохтаньем. Мы были свидетелями, насколько добычлив этот древний способ. Его применяли на наших глазах два белых как лунь старика. Они плыли без весел на своих крохотных долбленках, положив на борта по крепкому удилищу с лесой, уходившей в глубины Яика. Деды сидели в своих лодочках тихие, такие широкие, важные, в белых холщовых рубахах, почти волшебные в своей задумчивости. Особыми деревянными небольшими устройствами они ударяли по воде, от чего возникал звук, похожий на клохтанье лягушек. Сомы подымались из глубины черных омутов, из своих подводных жилищ, скрытых затопленными корягами. Обманутые клохчущим звуком, они шли к лодкам и хватали наживу.
Однажды мы поставили томленое березовое удилище с крепким шнуром (жилок и капроновых лесок тогда еще не было) и с кованым стальным крючком, опустив его на глубину большого омута. Что-то в этом омуте по ночам билось очень сильное. В качестве приманки на крючок посадили живого судака весом около килограмма. Утром, на ранней заре, недолго просидели мы в засаде у своего удилища. Поклевка рыбы была внезапной. Кончик удилища как будто наотмашь хлестнул по воде, образовав фонтан брызг, и, как струна, натянутая сильной рукой, ушел под воду. Вместе с А. И. Паниным мы бросились к удилищу, конец которого был крепко воткнут в глину берега. Когда я схватил удилище и попробовал потянуть, это оказалось невозможным. Леска как будто сцепилась с дном.
- Проклятие! - завопил я, уже потрясенный тем, что видел при поклевке.- Какой-то дьявол завел за карчу и ушел, посадил крючок намертво, придется нырять и отцеплять его.
В те годы опускаться на дно и отцеплять крючки было моим любимым занятием. Зацепив наверху конец лески, прикованной крючком ко дну, я опускался, держась за нее, на глубину трех-четырех метров и там, исследуя ствол, ветви или корни затонувшего дерева, искал, где крючок впился своим острым жалом в тело дерева или, обвив его ветку леской, захлестнулся мертвой петлею.
- Постой,- сказал А. И. Панин,- подожди, сначала подергай, может быть, и отпустит.
Я подергал и раз, и два, и три - и вдруг дно отпустило. И не только отпустило, но с дьявольской силой снова пошло неудержимо в глубину.
- Помоги, Саша, помоги,- кричал я,- не удержу, сейчас уйдет!
Мы вдвоем схватились за удилище и повернули ход чудовища на круги. Так мы стояли, крепко держа удилище, упершись ногами, на маленьком выступе на полуостровке из мокрой глины под высоким яром, облитые холодом, в глубокой утренней тени. В десяти метрах от нас бушевала рыба, и там, где она пенила воду, образовывались фонтаны, и брызги их ослепительно освещались солнцем. Мы боролись из последних сил. Чудовище пыталось стащить нас в пучину омута. Вдруг громадное черное, лоснящееся тело ужасающего сома взвилось над водой и с грохотом упало обратно. Мы держали удилище, а сом опять начал борьбу, но слабее; глотнув воздуха, он был уже обречен. Борьба с сомом, продолжалась уже несколько минут. В это время на стрежне Урала, выйдя из-за угла яра, плыла самоходом небольшая баржа. На ее палубе стояла вся семья плотовщика. Сам командир был маленький мужичок. Рядом с ним стояла жена - на полголовы выше мужа, девочка лет трех и мальчик лет восьми. Как только баржа приблизилась к нам и командир ее понял, в чем дело, он стал участвовать в нашей борьбе с сомом, подавал нам советы, надрываясь, кричал:
- Тащи, тащи его, не давай ему дыхнуть!..
Внезапно леска резко ослабла, сом повернул и пошел прямо на берег, мы оторопело смотрели, что же будет. Словно торпеда, рыбина возникла прямо перед нами и вдруг вся выскользнула на подбережную глину. Она обошла вокруг нас, ударилась о стену яра своей громадной тупой мордой, скользнула за нами, пройдя по основанию крохотного полуострова, ограниченного яром, сбила с ног обоих рыбаков и ушла в воду, обернув их ноги шнуром лески. Мгновение... и все барахталось в воде. Сом бил хвостом, я и Панин стремились выкарабкаться на берег, качалась лодка, привязанная рядом. Баржа в этот момент уходила за поворот другой стороны яра. Мужичок бегал на корме баржи, махал руками и неистово уже сиплым, надорванным фальцетом кричал:
- Дураки, у-пу-сти-ли сома, у-пу-сти-ли такую рыбу!.. Баржонка зашла за угол яра, и крики стихли.
Мы вылезли на берег, удилище было крепко зажато в моей руке, сом притомился. Я подтянул его к берегу. Панин схватил весло и ударил сома по голове так, что весло сломалось, а сом закачался на воде. Мы молниеносно спрыгнули в воду и перевалили громадную рыбину в лодку.
Когда мы приплыли в лагерь, который стоял на песке в другом конце яра, куда ушла баржа, там нас уже встречал плотовщик с сыном. Он был смущен, увидев тушу сома в лодке.
- Вот это да,- сказал он,- Сколько лет плаваю по Уралу, но чтобы на удочку такого сома взять, такого еще не видывал и даже не слыхивал.
Мы соорудили высокую подставку и, с трудом подвесив сома головой вверх, сфотографировались с ним. Сом весил 62 килограмма и был длиною 2 метра 2 сантиметра.
Летом 1939 года, еще до дискуссии, мы опять путешествовали, и опять по реке Урал. Это путешествие ознаменовалось для нас с А. И. Паниным тем, что наконец-то мы познакомились с хорошей подружейной охотой с участием настоящей лягавой собаки. До этого у нас была неплохая охотничья собака, но с серьезными недостатками. Речь идет о прекрасном по внешности, белом, ласковом, умном английском сеттере, у которого кое-где чуть-чуть в окраске проступали лимонно-желтые пятна. Это был Люк, которого обожала К. А. Панина. Дома, в Москве, его часто мыли душистым мылом в ванне, и после этого он выступал, постукивая коготками по паркету, развесив длинные, мягкие уши, весь пушистый, кипенно-белый, и выглядел истинным красавцем. Однако стоило Люку в тот же вечер выйти на прогулку, как он неудержимо мчался в самые грязные углы двора, в первую очередь на помойку, и возвращался виноватым, ужасно грязным, но удовлетворенным. Запах, вкус и содержимое помоек - все это было неистребимой страстью Люка. В этом смысле программа его поведения была, видимо, заложена в нем в те времена, когда он был юн и жил в городе Котельниче. Страсть к помойкам сочеталась у Люка с полной вежливостью, дома он ничего не трогал. Однажды кот украл целую жареную курицу. Люк застал его под роялем, отнял и лег. Так хозяева и увидели их, когда вернулись домой. Люк лежал перед курицей, за нею лежал кот, все еще полный надежды, и это длилось несколько часов.
Мы встретились с Люком на его родной улице в Котельниче. Этот пункт был избран в качестве начала нашего путешествия по реке Вятке. Люк увязался на улице, а затем сел в лодку, и мы отплыли вниз по течению, держа курс в направлении на Каму.
Громадную работу проводил С. И. Вавилов по пропаганде научных знаний. Он был талантливым историком науки и ее агитатором, постоянно следовал мысли В. И. Ленина о том, что творческое продолжение дела Маркса "должно состоять в диалектической обработке истории человеческой мысли, науки и техники"54.
С. И. Вавилов был председателем Всесоюзного общества по распространению политических и научных знаний. В 1949 году он возглавил редакцию второго издания Большой Советской Энциклопедии.
Жизнь С. И. Вавилова в науке, в строительстве нашего государства, в разработке принципов диалектического материализма для естествознания для всех работников науки была великолепным примером. Она вдохновила многих наших ученых. Я внимательно читал его замечательную книгу "Глаз и солнце", его работу "Ленин и физика", все его философские и общественные выступления. В своих методологических статьях я нередко опирался на его мысли, связывал философские подходы к физике с генетикой.
И вот 25 января 1951 года за три месяца до его шестидесятилетия эта великолепная жизнь оборвалась.
В период эвакуации, во время войны, С. И. Вавилов перенес тяжелое заболевание легких и сердца. К тому же его здоровье резко ухудшилось в связи со смертью в 1943 году старшего брата, Николая Ивановича. В 1950 году Сергей Иванович был уже тяжело болен.
Мои первые беседы с С. И. Вавиловым о задачах развития генетики в нашей стране относятся к концу 1945 года. Он прекрасно понимал общенаучное и практическое значение генетики, хорошо видел, как подходила эта наука к созданию синтетических методов в союзе с физикой, химией и математикой, что обеспечивало мощный таран для атаки на крепость загадок и тайн жизни. В 1946 году Сергей Иванович считал необходимым создать институт генетики для развития фундаментальных основ этой науки, полагая, что институт, которым руководит Т. Д. Лысенко, не отвечает задачам современной науки. Он говорил, что надо открыть журнал "Генетика" и охватить новыми программами университеты, вузы и среднюю школу.
В 1945 году, когда С. И. Вавилов встал во главе Академии наук СССР, партия поставила задачу в кратчайшие сроки догнать достижения науки за рубежом и превзойти их. Говоря о решении этой задачи, он подчеркивал, что наступило время претворить в жизнь слова В. Г. Белинского о том, что "в будущем мы, кроме победоносного русского меча, положим на весы европейской жизни еще и русскую мысль...". Ученый высказывал мысли, что настало время по-новому организовать весь фронт науки в нашей стране. Еще недавно успехи естествознания были связаны с достижениями отдельных людей, таких, как Ньютон, Менделеев, Дарвин, Бутлеров, Планк, Эйнштейн... Однако развитие науки и практики подвело нас к необходимости превратить малые отряды науки в армии. С. И. Вавилов подчеркивал, что ученые, которые встают во главе институтов и целых армий науки, приобретают ответственность, а часто и власть значительно большую, чем та, которую имеют генералы, так как за спиною ученых стоят всемогущие, вечные законы природы. Среди этих армий наук, жизненно нужных нашей стране, взор его видел и генетику, новую ветвь науки о жизни. Он делал все, чтобы сформировать эту армию.
Осенью 1948 года на здании по Большой Калужской улице (ныне Ленинский проспект, 33) открывалась мемориальная доска в честь В. Л. Комарова, который много лет был связан с этим домом, где помещались биологические институты Академии наук СССР. По окончании митинга С. И. Вавилов встретился со мной. Его глаза настойчиво чего-то искали во мне, тень привета и удовлетворения промелькнула по его лицу, он пожал мою руку и пошел дальше. После этого только в Колонном зале Дома Союзов, проходя мимо гроба среди многих людей, пришедших к С. И. Вавилову, в наплывах скорбной музыки прощания я увидел его спокойное, возвышенное лицо. Два дня непрерывный поток людей проходил через Колонный зал Дома Союзов, чтобы отдать долг признательности и уважения великому труженику и организатору советской науки.
Оба замечательных брата Вавиловы творили, проникаясь творческой силой своего народа. Обе эти жизни прекрасны. Я испытываю глубокое чувство благодарности моей судьбе, думая о том, что мне посчастливилось видеть, как били родники необыкновенного творческого мужества у этих изумительных советских ученых.
Глава 14
НАЕДИНЕ С ПРИРОДОЙ
Первые путешествия и их очарование.- Река Урал - мечта рыболова и ружейного охотника.- В горах Тянь-Шаня, охота на тауг-текэ.- Снова на реках Белой и Урале.- Тепло костра.- О чувстве прекрасного.
Шесть лет, с 1949 по 1955 год, я прожил, постоянно встречаясь с природой. Память об этих встречах запечатлелась навсегда.
Душа моя была одержима наукой. Однако эта одержимость не мешала увлекаться теннисом, шахматами, стихами, театром, а летом - поездками по любимым рекам.
В 1933 году втроем - Милица Альфредовна Гептнер, Александр Александрович Малиновский и я - совершили путешествие на лодке по реке Белой. Ныне Милица Альфредовна носит фамилию Арсеньевой, доктор наук, ее специальность - радиационная генетика. Она переменила фамилию после того, как в 1936 году вышла замуж за Николая Александровича Арсеньева, замечательного врача скорой помощи в Москве, в Институте имени Склифософского. Н. А. Арсеньев производил большое впечатление и умом, светившимся в его глубоких темных глазах, и своей добротой, которая была видна каждому. Он стал военным врачом и погиб в первый же день войны, 22 июня 1941 года, в Бресте, на улице, среди своих санитарных машин, от фашистских бомб. В 1927-1929 годах М. А. Гептнер была аспиранткой А. С. Серебровского, и мы часто встречались с нею в зоотехническом институте на Смоленском бульваре. В 1935 году она работала доцентом на кафедре Института пушного звероводства в Балашихе, где я в то время заведовал этой кафедрой. А. А. Малиновский - специалист по теоретической генетике, в настоящее время доктор наук, профессор.
Мы поехали по реке Белой с целью изучить микропопуляции хомяков непосредственно на месте, в природной обстановке их жизни. Набрали капканов для ловли хомяков, снарядились походным имуществом в Уфе, сели на лодку и проехали по реке Белой вниз по течению, вплоть до ее впадения в реку Каму. Путешествие по этой раке, сверкающей песками и солнцем, зеленой, то задумчивой и медлительной, то быстрой и стремительной, с ее пустынными берегами, с чистыми водами, словно бы слитыми из капель росы, днем струящейся открыто в потоках света или в холодящей тени деревьев, ночами в бликах луны,- все это производило чарующее впечатление. Хомяков мы поймали мало, но я навсегда остался в плену удивительной красоты русской реки.
После этого путешествия, как очарованные странники, ежегодно с К. А. и А. И. Паниными мы отправлялись в речные плавания на лодках по Белой, Уфимке, Вятке, Каме и, особенно, по дорогой моему сердцу реке Урал, в тех местах, где она течет, то скрываясь в лесах поймы, то выходя в бескрайние степи, и ее воды, золотые на перекатах, черные в омутах, уже медлят в своем беге, томясь предчувствием слияния с зелеными волнами Каспия. Во всех этих плаваниях мы уже были опытными путешественниками и знали, что и как надо делать. В первом же путешествии по реке Белой мчались с потрясающей скоростью, ехали и днем и ночью, потому что на путь в 600 километров по воде нам было отпущено всего 14 дней. Днем река или лежала как зеркало, и хрустальные люстры горели на веслах в воздухе, или она черно серебрилась подветренной рябью. Ночью незрячая тьма окружала нашу лодку, шуршала вода у бортов и река клубилась туманами. Все на этой реке дышало тишиной. Эта тишина становилась еще глубже после свиста крыльев пролетевших уток. Гуси тянулись косяками. Словно дивное видение, проплывали в воздухе неторопливые лебеди. Тяжелые удары рыбы по ночам заставляли вздрагивать в лодке. Со мною было ружье и спиннинг. Страсть к ружейной стрельбе и к ужению рыбы снедала меня. Впервые я понял, какой страшной снастью является спиннинг, когда жаден клев и пятикилограммовые судаки или жерехи хватают блесну в то время, когда она еще блистает в воздухе, а они не дают ей коснуться воды.
М. А. Гептнер и А. А. Малиновский не любили охоты и рыбной ловли, хотя и с удовольствием ели мои трофеи, и еще одна деталь: они не сошлись характерами. М. А. Гептнер при всей своей молодости любила порядок, и ее день отличался немецкой аккуратностью. А. А. Малиновский всю жизнь был и до сих пор остался размашисто неурегулированным. Он много греб, работая за троих, и требовал в неурочное время сахар. Смешные трагикомические баталии потрясали наш маленький корабль.
Почти 40 лет прошло с первой поездки на Белую, чуть ли не ежегодно после этого я был в плену чаровницы-реки. Каждое лето я стремлюсь к реке, к пустынным ее диким местам, к ее ночным думам, свежести утра и к доброй радости хлопотливого дня.
Как-то зимой 1936 года, будучи в Доме ученых, на Пречистенке, я увидел туристскую фотовыставку. Кто-то представил целую серию фотографий о поездке по нижнему Уралу. Над стендом прочитал броские слова: "Урал - Эльдорадо для спиннингиста". Обдумав это дело с К. А. и А. И. Паниными, мы летом того же года решили попытать счастья.
В Уральске мы купили две небольшие прогулочные лодки и двинулись вниз по реке. Впервые я ехал по этой изумительной реке, которая в те годы действительно отвечала мечтам рыболова и ружейного охотника. Мы вошли в тот мир, с которым всех нас с такой любовью знакомил Сергей Тимофеевич Аксаков. В своих проникнутых поэзией книгах он рассказал нам о старинной, свежей, зеленой, летней, первозданной, чистой природе России.
Струи Урала были кристально чистыми. Яры склонялись ветвями, а то и вершинами целых деревьев, наступая на реку мощью пойменных лесов. Река подмывала яры, увлекая деревья в глубину своих омутов. Или же высокие берега стояли как ровные столы, накрытые то зеленой, то серой бескрайней скатертью-степью, на их обрывах качались травы и смотрелись в зеркало вод. Орланы-белохвосты грозно сидели на сухих ветвях старых деревьев. Соколы висели, как гвозди в небе. Чайки встречали нас криком, голенастые кулики и жирные увальни-утки грелись на сверкающих, вымытых. Яиком, выжженных жаром и облитых солнцем песках. Серебряные лезвия бесчисленных рыб сверкали в струях воды. Ночью глухо били сомы, словно дельфины, подымались из воды осетры и белуги, жерехи вспенивали воды, филины кричали "ду-ра-к, ду-ра-к" и ухали тяжко, словно вздыхая грудью всего ночного леса.
Волчьи стаи прочно захватили тогда пойму Урала, их следы на песках да и присутствие самих зверей в лесу мы ощущали неоднократно. Ночь часто начиналась воем волков. Первый голос подавал где-то одинокий волк, ему отвечала стая, и вот уже в разных местах выли угрюмые звери, вытянув головы к небу. Но вот они умолкали, тогда А. И. Панин выходил на край берега Урала и издавал глухой, басовитый, укающий волчий вой. Скоро ему отвечали одинцы или стая, и вот уже снова гремели лога воем волков. Иногда стая шла на его голос, слышно было, как смешно и заливисто подбрехивали волчата, стая приближалась все ближе и ближе. Мы загоняли А. И. Панина в палатку и брали туда же жмущуюся к ногам собаку.
Море ежевики, заросли колючих синих терновников, а иногда и батальоны белых грибов стояли в приречных лесах. Озерные россыпи шли по всей пойме Урала. В их камышах рылись и водили свои табунки дикие свиньи. На озерах, изобиловавших рыбой, гнездились бесчисленные утиные стаи. На зорях, просыпаясь, погогатывали гуси, и выводки лебедей - впереди два белых облака, а за ними серые остроносые кораблики - нередко неслышно выплывали из-за стен камыша. Погода стояла сухая, дождей не было и в июле и в августе. Все дрожало в эти жаркие, летние дни в мареве, но под этой истомой билась и трепетала тугая, мощная жизнь. За лесной поймой сразу же начинались бескрайние безлюдные степи. Стоило встать на край степи, там, где кончался пойменный лес, и долго-долго смотреть в ее то серую, то зеленую, то фиолетовую даль, и бесчисленные стада сайгаков и табуны полудиких лошадей, отары овец проплывали иногда в дрожащем мареве горячего воздуха.
Никогда до этого и никогда после этих лет нигде не встречался я с таким ужением рыбы и с такой ружейной охотой. Утки были повсюду - на реке, на любой луже и множество на озерах. Однажды дуплетом я выбил из стаи трех огромных гусей-гуменников. Десятки уток за вечернюю зорю это было обычным делом. В пойменных лесах взрывались из-под ног тетерева. На полянах и у дорог кочевали стаи серых куропаток, от подъема которых шарахался охотник и обалдело смотрел им вслед, а они, словно то сжимающийся, то редеющий клубок серого, крепкого дыма, мчались, уходя, и затем словно бы падали за деревьями.
Это были благословенные места. Ночью на небо выходили мягкие, словно в каплях воды, хрусталем блистающие хороводы звезд. Луна бросала золотую дорогу на воды Урала. К рассвету все насыщалось кристальной, свежей прохладой, и вновь над необъятным этим миром степей с узкой полосой сверкающей реки и ее зеленой лентой поймы посылало золотые копья, а затем во весь рост вставало вечное солнце.
Однажды к вечеру, когда мы сидели на песках, расположенных между селами Кожухарово и Коловертное, когда солнце уже догорало, бросая косые лучи, и умиротворенная природа, казалось, дремала, за крутым поворотом яра раздалась песня о Степане Разине. На стрежень Урала вынеслась большая лодка, два гребца лихо гнали ее, а на корме с коротким веслом в руках, сильно отталкивая воду, правил и пел резким фальцетом молодой широкоплечий, круглоголовый уральский казак. Это был Милетей Агапович Чепурин, потомственный яицкий казак, предки которого с Пугачевым ходили против Екатерины Второй, а отцы бились в этих степях против красной дивизии Василия Ивановича Чапаева и стреляли в самого Чапаева, когда он плыл через реку Урал у Лбищенска (ныне Чапаево). В 1936 году, когда мы познакомились с М. А. Чепуриным, он был еще одинок. У него не было его милой подруги - жены, Анны Ивановны, и его славных детей. Он ходил, выставив широкую крепкую грудь, и косил ястребиным, круглым глазом, словно искал, кого бы встретить и победить.
Варфоломеич, пожилой, но крепкий, жилистый, сильный гребец в артели Чепурина, рассказывал по вечерам у костра про бои казаков против чапаевской дивизии, в которых он сам участвовал на стороне белых. Много поведал нам о прошлом казаков на Урале и о самом Урале: о его заповедности, о знаменитом учуге, то есть о железной решетке, которая перегораживала реку у города Уральска и не пускала дальше красную рыбу. О зимнем багрении осетров, белуги и севрюги в тех ярах, где эта рыба ложилась на зимовку, об обозе осетров и черной икры, что посылали на санях зимой ежегодно казаки царю Николаю Второму. Варфоломеич говорил о том, что икра, наверное, не доходила до царя:
- Знаешь, если возьмешь большой ком снега да попросишь передать его царю, а ком через сколько рук пройдет, ко всем рукам снег липнет, а когда дойдет до царя, в нем уже и нет ничего.
Варфоломеич задумывался и запевал свои песни, которые принес из старой жизни уральских казаков. Костер догорал, и черная темнота вплотную обступала нас, слышались только вздохи леса и шелест Урала.
Под слушанье песен все уходило куда-то в старые времена. Ухо чутко воспринимало треск веток и шорохи леса. Казалось, что через него к берегам Урала по азиатской - бухарской стороне ползут казахи в своем ответном набеге на казаков, живущих на европейской - сакмарской стороне. Кочевники залегают до утра, а утром бросаются на казачек, вышедших на утренней заре по воду, и увозят их в далекий полон, в бескрайние казахские степи.
Сам М. А. Чепурин в годы революции был мальчуганом и мог рассказывать о старине только с чужих слов. Был он необыкновенно силен. Однажды А. А. Малиновский, который очень гордился своими мускулами и говорил, что всех своих знакомых побеждал в Москве, сам вызвал М. А. Чепурина померяться силой и ловкостью и предложил для этого цыганскую борьбу ногами. Милетей Агапович не знал, что это такое, но мужик он очень умный и приемы борьбы понял быстро. Они легли головами врозь и каждый одной из ног, поставленных вертикально, сцепились. Борьба была недолгой. Милетей Агапович так толкнул Малиновского, что наш бедный силач кубарем летел и долго потом никак не мог очухаться от полета по песку и по лужам. Малиновский просил еще раз попробовать, но Чепурин отказался.
- Знаешь,- сказал он,- я ведь тебя толкал спокойно, не в силу, а то ошибусь и ненароком убью.
М. А. Чепурин работал старшиной бакенщиков на одном из участков Урала, у села Коловертное. Во время войны эта река превратилась в важную артерию. Чепурин проводил караваны судов по реке. Теперь ему уже шестьдесят, но он все такой же негнущийся, могучий, работает бакенщиком. Выезжая в марте на свою любимую реку, он живет здесь до ноября. Со времени нашего знакомства прошло больше трех десятков лет, и все эти годы нас связывает искренняя дружба. Я много раз бывал на Урале и всегда заезжал к М. А. Чепурину. Он бывает в Москве. В феврале 1972 года он сидел в моем кабинете и звал меня на Урал. Мы вспоминали отца А. И. Панина, Ивана Васильевича, который в 1937 году ездил с нами на Урал. Птицы и рыбы было сколько хочешь. Его особенно поразили несметные рыбные богатства, и много лет он повторял: "Да, ах Урал, Урал, и не так птица, как рыба!"
Хорошо запомнился мне особый способ ловли крупных сомов, который на Урале называют клохтаньем. Мы были свидетелями, насколько добычлив этот древний способ. Его применяли на наших глазах два белых как лунь старика. Они плыли без весел на своих крохотных долбленках, положив на борта по крепкому удилищу с лесой, уходившей в глубины Яика. Деды сидели в своих лодочках тихие, такие широкие, важные, в белых холщовых рубахах, почти волшебные в своей задумчивости. Особыми деревянными небольшими устройствами они ударяли по воде, от чего возникал звук, похожий на клохтанье лягушек. Сомы подымались из глубины черных омутов, из своих подводных жилищ, скрытых затопленными корягами. Обманутые клохчущим звуком, они шли к лодкам и хватали наживу.
Однажды мы поставили томленое березовое удилище с крепким шнуром (жилок и капроновых лесок тогда еще не было) и с кованым стальным крючком, опустив его на глубину большого омута. Что-то в этом омуте по ночам билось очень сильное. В качестве приманки на крючок посадили живого судака весом около килограмма. Утром, на ранней заре, недолго просидели мы в засаде у своего удилища. Поклевка рыбы была внезапной. Кончик удилища как будто наотмашь хлестнул по воде, образовав фонтан брызг, и, как струна, натянутая сильной рукой, ушел под воду. Вместе с А. И. Паниным мы бросились к удилищу, конец которого был крепко воткнут в глину берега. Когда я схватил удилище и попробовал потянуть, это оказалось невозможным. Леска как будто сцепилась с дном.
- Проклятие! - завопил я, уже потрясенный тем, что видел при поклевке.- Какой-то дьявол завел за карчу и ушел, посадил крючок намертво, придется нырять и отцеплять его.
В те годы опускаться на дно и отцеплять крючки было моим любимым занятием. Зацепив наверху конец лески, прикованной крючком ко дну, я опускался, держась за нее, на глубину трех-четырех метров и там, исследуя ствол, ветви или корни затонувшего дерева, искал, где крючок впился своим острым жалом в тело дерева или, обвив его ветку леской, захлестнулся мертвой петлею.
- Постой,- сказал А. И. Панин,- подожди, сначала подергай, может быть, и отпустит.
Я подергал и раз, и два, и три - и вдруг дно отпустило. И не только отпустило, но с дьявольской силой снова пошло неудержимо в глубину.
- Помоги, Саша, помоги,- кричал я,- не удержу, сейчас уйдет!
Мы вдвоем схватились за удилище и повернули ход чудовища на круги. Так мы стояли, крепко держа удилище, упершись ногами, на маленьком выступе на полуостровке из мокрой глины под высоким яром, облитые холодом, в глубокой утренней тени. В десяти метрах от нас бушевала рыба, и там, где она пенила воду, образовывались фонтаны, и брызги их ослепительно освещались солнцем. Мы боролись из последних сил. Чудовище пыталось стащить нас в пучину омута. Вдруг громадное черное, лоснящееся тело ужасающего сома взвилось над водой и с грохотом упало обратно. Мы держали удилище, а сом опять начал борьбу, но слабее; глотнув воздуха, он был уже обречен. Борьба с сомом, продолжалась уже несколько минут. В это время на стрежне Урала, выйдя из-за угла яра, плыла самоходом небольшая баржа. На ее палубе стояла вся семья плотовщика. Сам командир был маленький мужичок. Рядом с ним стояла жена - на полголовы выше мужа, девочка лет трех и мальчик лет восьми. Как только баржа приблизилась к нам и командир ее понял, в чем дело, он стал участвовать в нашей борьбе с сомом, подавал нам советы, надрываясь, кричал:
- Тащи, тащи его, не давай ему дыхнуть!..
Внезапно леска резко ослабла, сом повернул и пошел прямо на берег, мы оторопело смотрели, что же будет. Словно торпеда, рыбина возникла прямо перед нами и вдруг вся выскользнула на подбережную глину. Она обошла вокруг нас, ударилась о стену яра своей громадной тупой мордой, скользнула за нами, пройдя по основанию крохотного полуострова, ограниченного яром, сбила с ног обоих рыбаков и ушла в воду, обернув их ноги шнуром лески. Мгновение... и все барахталось в воде. Сом бил хвостом, я и Панин стремились выкарабкаться на берег, качалась лодка, привязанная рядом. Баржа в этот момент уходила за поворот другой стороны яра. Мужичок бегал на корме баржи, махал руками и неистово уже сиплым, надорванным фальцетом кричал:
- Дураки, у-пу-сти-ли сома, у-пу-сти-ли такую рыбу!.. Баржонка зашла за угол яра, и крики стихли.
Мы вылезли на берег, удилище было крепко зажато в моей руке, сом притомился. Я подтянул его к берегу. Панин схватил весло и ударил сома по голове так, что весло сломалось, а сом закачался на воде. Мы молниеносно спрыгнули в воду и перевалили громадную рыбину в лодку.
Когда мы приплыли в лагерь, который стоял на песке в другом конце яра, куда ушла баржа, там нас уже встречал плотовщик с сыном. Он был смущен, увидев тушу сома в лодке.
- Вот это да,- сказал он,- Сколько лет плаваю по Уралу, но чтобы на удочку такого сома взять, такого еще не видывал и даже не слыхивал.
Мы соорудили высокую подставку и, с трудом подвесив сома головой вверх, сфотографировались с ним. Сом весил 62 килограмма и был длиною 2 метра 2 сантиметра.
Летом 1939 года, еще до дискуссии, мы опять путешествовали, и опять по реке Урал. Это путешествие ознаменовалось для нас с А. И. Паниным тем, что наконец-то мы познакомились с хорошей подружейной охотой с участием настоящей лягавой собаки. До этого у нас была неплохая охотничья собака, но с серьезными недостатками. Речь идет о прекрасном по внешности, белом, ласковом, умном английском сеттере, у которого кое-где чуть-чуть в окраске проступали лимонно-желтые пятна. Это был Люк, которого обожала К. А. Панина. Дома, в Москве, его часто мыли душистым мылом в ванне, и после этого он выступал, постукивая коготками по паркету, развесив длинные, мягкие уши, весь пушистый, кипенно-белый, и выглядел истинным красавцем. Однако стоило Люку в тот же вечер выйти на прогулку, как он неудержимо мчался в самые грязные углы двора, в первую очередь на помойку, и возвращался виноватым, ужасно грязным, но удовлетворенным. Запах, вкус и содержимое помоек - все это было неистребимой страстью Люка. В этом смысле программа его поведения была, видимо, заложена в нем в те времена, когда он был юн и жил в городе Котельниче. Страсть к помойкам сочеталась у Люка с полной вежливостью, дома он ничего не трогал. Однажды кот украл целую жареную курицу. Люк застал его под роялем, отнял и лег. Так хозяева и увидели их, когда вернулись домой. Люк лежал перед курицей, за нею лежал кот, все еще полный надежды, и это длилось несколько часов.
Мы встретились с Люком на его родной улице в Котельниче. Этот пункт был избран в качестве начала нашего путешествия по реке Вятке. Люк увязался на улице, а затем сел в лодку, и мы отплыли вниз по течению, держа курс в направлении на Каму.