Страница:
В ту пору Вятка поразила нас своими дремучими лесами. Однажды мы сделали остановку в лесу, который, судя по карте, имел поэтическое название Разбойный бор. Вышли на поляну и были ослеплены ее красным ковром. Как батальоны без ружей, стояли подосиновики всех размеров и возрастов. Встречались заросли громадных, выше человеческого роста, кустов черной смородины, на которых ягоды были немногим мельче вишни. Немало уток обитало по озерам, но главным и притом несметным богатством полян и лесов в пойме Вятки тех лет были тетерева. Они взрывались из-под ног, летали стайками, сидели на деревьях. Люк обладал превосходным чутьем. Как только он прихватывал запах, его поиск становился стремительным и напряженным. На цыпочках он подводил нас к затаившимся в траве или в кустах тетеревам, выдерживал стойку, а после выстрела неудержимо гнался за птицей, затем начинал бешено метаться по поляне, распугивая птиц. Но иногда он вел себя как хороший охотничий пес.
Люк показал нам, как красива, добычлива и увлекательна работа охотничьей собаки. Иногда он останавливался в той позе, в которой застал его запах, нахлынувший на него от крепко пахнувшей птицы, которая оказалась у него под носом. Эта поза иногда была совершенно нелепой, он застывал каким-то крючком с лапой, повисшей в воздухе, которую не в силах был опустить. Его темно-коричневый страстный взгляд, обращенный к нам в эти минуты, как бы молил: идите же, идите скорее, вот она, передо мной, идите, я замер, я жду вас, жду грома и свиста снаряда, чтобы затем помчаться и схватить эту безумную, безумную птицу.
Рыба на Вятке брала плохо. Мы с А. И. Паниным увлекались проводкой. Выходили на течение и ставили лодки на якоря, где весло прощупывало хрящеватое дно, и забрасывали лески. Поплавок медленно плыл, а когда кончалась леса, надо было подсечь, затем вновь перебрасывать снасть вверх по течению. Ловили хороших язей, головлей и подлещиков. На дне на самом фарватере реки по ночам иногда брала стерлядь.
Летом 1939 года на Урале, как и всегда, было все превосходно. К нам на пески часто заглядывал со своей ватагой гребцов М. А. Чепурин и привозил нам дыни и арбузы со своих бахчей. Бахчи в пойме Урала растут на тех местах, где в этом году отступили озера. Колебания в положении грунтовых вод после разливов Урала приводят к тому, что часть озер то заливается, то высыхает. Высохшие озера, где много ила и других органических веществ, являются замечательными угодьями для посадок арбузов, дынь, огурцов и картофеля. На этих местах вырастают редкостные по вкусу арбузы и дыни. В своих стихотворных опусах я писал по этому поводу:
Ухи тарелка горяча
И уток нежен вкус,
Рубил я дыни вам с плеча
И солнечный арбуз.
И Милетей у нас гостил
Все с песнею одной,
О том, как Стенька Разин плыл
С персидскою княжной.
Так помни золото песков
И вечный зов струи,
Полет медлительных орлов
По шелку синевы.
Соблазняя своих друзей на поездку по Уралу, я написал много таких стихов, старался изобразить прелести этого волшебного края. Приведу несколько.
На заре Урал мой синий, синий,
Будто сталь Дамаска в серебре,
Изгибаясь, режет он пустыню,
Лебедей скликая по весне.
На закате розовый и теплый,
В перламутрах, в золоте, в огне,
В темноте сиреневый и блеклый,
Будто схимник в черном клобуке.
Сияет день, Урал течет покорный
К неведомым и дальним берегам.
Орел недвижный, изваянно-черный
Крылами распят к синим облакам.
Исчезло время, словно бы сквозь зной
Оно не в силах двигаться и быть,
Полынный аромат стекает над рекой,
Курится степь и марево дрожит.
У белых тополей из серебра листы,
И небо жемчугами пролито в реке,
И золотом горящие пески
Мерцают на оранжевой струе.
В черном плакальщицы-галки
Пролетят к уходу дня.
Ветер, вышедший из тени,
Мчится, воду серебря.
Я лежу на байдарке, она кружит и сплывает со мною вниз по Уралу:
Неуловимая и нежная река,
Все краски неба в ней горят.
Под берега упали тополя
Лампадами зелеными кадят.
Плыву, и облако вечернее плывет
Со мной, бок о бок, неизменно...
Мои рассказы об Урале и моя рифмованная проза в честь этой прекрасной реки имели немалый успех. Однако... почти никто не соглашался ехать с нами в такое плохо цивилизованное путешествие. Надо было добираться до этих диких мест, спать без кровати, в спальном мешке, добывать себе пищу, то есть стрелять дичь и ловить рыбу, и самим готовить ее на самодельной кухне. Самим собирать дрова и разжигать печь, которую до этого своими руками надо было слепить из глины. А по ночам слушать, как воют волки. Чернильными незрячими ночами быть одинокими в мрачной бездне угрюмого леса, в безлюдье. Днем, обедая, вступать в битву с осами, которые изо рта рвут у тебя мясо, ходить по степи и думать о гадюках, которые ждут людей, притаясь на полянках. Бр-р-р, гораздо лучше поехать в Крым или на Кавказ, там и пляжи на Черном море, и каждый вечер можно пойти в кинематограф. Нас слушали, нам очень завидовали, и мало кто ехал с нами. Даже Я. Л. Глембоцкий, который от восторга всегда воздевал очи к небу и клялся, что наконец-то он поедет с нами, так ни разу и не собрался на наш Урал.
Тем неожиданнее однажды была встреча на самом Урале. Как-то летом 1939 года, днем, когда солнце ослепляет, если смотришь на воду, мы сплывали вниз по течению потихонечку, без весел. Внезапно на повороте песков появилась женщина в купальном костюме, которая по отмели у края песков волоком против воды тащила лодку, и несколько позади ее ладный молодой мужчина в черных плавках. На корме среди разбросанных вещей сидела большая коричнево-пегая собака, пойнтер, она внимательно следила за нами, обернув к нам свою умную морду.
Молодая женщина шла озаренная светом, в золоте бликов, вздымая ногами фонтанные всплески хрустальной воды, словно богиня, сошедшая к нам на Урал из далекого мифа. Положив на плечо конец веревки и чуть напрягая великолепное тело, она легко, без усилий влекла за собою старую, серую лодку. Молодой человек брел поближе к берегу, там, где было совсем мелко. Он был худощав, с маленькими усиками, в красном платке, со сверкающей улыбкой своих белоснежных зубов.
Это были Галина Павловна Раменская, сотрудник нашего института, и ее муж, Василий Осипович Калиненко, микробиолог, доктор наук. Мы познакомились с Калиненко и несколько дней провели вместе. Василий Осипович очаровал меня своим даром рассказчика, вниманием и дружелюбием. В свое время он совершил плавание на лодках по Уралу с двумя известными писателями. Один из них был В. П. Правдухин, который родился в селе Каленое, на реке Урал, в районе между Уральском и Гурьевом. Он написал ряд книг, и среди них "Яик уходит в море", посвященную старому миру уральского казачества. Вторым писателем была его жена, знаменитая Л. Н. Сейфуллина, автор неувядающей "Виринеи". Как-то В. О. Калиненко ездил в эти места с А. Н. Толстым. По его словам, Алексей Николаевич любил стоять с ружьем на вечерних зорях, но стрелял редко, он стоял и смотрел, как умирает день над Уралом, над степью и над водами озер.
У Калиненко была замечательная собака, которую звали Ирка. После посыла она хотя и чуть медленно, но великолепными восьмерками шла на поиск и издали показывала дичь своим резко изменившимся поведением: начинала шагать словно белый, коричнево-пятнистый тигр, затем, не доходя до цели, затихала в мертвой стойке.
После выстрела Ирка ложилась, а когда ее посылали, сразу шла к убитой птице и приносила ее к ногам охотника. Осторожность работы собаки была такова, что штуку за штукой из-под своих великолепных стоек она подавала под выстрел всех птиц, которые рассыпались по поляне, таились в траве и после выстрелов лишь теснее прижимались к земле. Выводки куропаток сидели крепко, и почти каждая птица попадала под стойку. Раздолье было с такой собакой на полянах уральской поймы, где во множестве водились куропатки, встречались и тетерева. Стрелял В. О. Калиненко отлично. Мы с А. И. Паниным пасовали перед ним в стрельбе из-под собаки. Зато я брал свое на вечерних зорях по уткам.
Видимо, умение отлично стрелять пришло к Василию Осиповичу не сразу. Лидия Николаевна Сейфуллина писала, что В. О. Калиненко плохо стреляет по уткам. В повести "Из дневника охотника" она писала: "Например, говорю бактериологу Калиненко: "А утка-то улетает и спрашивает вас: "А что, хлопец, случаем ты в меня не стреляешь?" Он отзывается с любезной улыбкой: "Вы изумительно остроумны Лидия Николаевна, только эту блестящую шутку я слышал до вас сотню раз и от вас столько же". Никто не виноват, что он так много мажет, но попробуй укажи на это".
Как-то на вечерней заре стояли мы в нитку на кольцевом озере на степной границе леса Урала, расположившись вдоль по ходу лета уток. Первым стоял В. О. Калиненко, за ним А. И. Панин, затем уже я. Мне приходилось стрелять только по тем уткам, по которым мазали первые стрелки. Я добыл 16, а мои товарищи по 3 и по б уток. В. О. Калиненко впоследствии писал: "Дубинин словно шаман в кожаном поясе уток".
После встречи с В. О. Калиненко мы поняли, как увлекательны и как поистине насыщены красотою подходы к птице и стрельба с хорошей подружейной собакой. В этой охоте человек и его умный, чуткий, изумительный четвероногий друг сливаются в одно существо. Это единая страсть, она открывает человеку бытие камня, травы, птицы и зверя, вводит в самое сердце природы.
* * *
Навсегда и во всех деталях запомнилась экспедиция в горы Тянь-Шаня. Она проводилась в августе 1942 года в целях ознакомления с микропопуляциями сурков, у которых, в связи с их колониальным образом жизни в горах, можно было надеяться обнаружить особые явления популяционной изменчивости. Вместе с научным сотрудником Казахского филиала Академии наук СССР Павлом Сергеевичем Чабаном мы совершили восьмидневный поход в киргизское Заилийское Алатау. Чтобы осуществить отстрел сурков, пришлось обратиться к наркому земледелия Казахской республики Т. Даулбаеву. Он долго и строго расспрашивал нас о цели поездки и наконец разрешил выдать права на проведение научной охоты.
Поход через горы Заилийского Алатау был нелегок. Главную тяжесть этого похода вынесли на себе груженные снаряжением четыре ослика, предоставленные алма-атинским лесхозом. Маленький караван шел по труднопроходимым тропам и перевалам. Процессия наша на всем пути имела строгую регулярность: впереди шел П. С. Чабан, который вел на поводу вожака ослиного стада Вислоухого, за ними прихрамывала на заднюю ногу Хромоножка, потом шла Чернушка и в конце Пашка. Я и сын Пашки - пятимесячный кроха ослик, которого мы назвали Пашенок, замыкали шествие, постоянно борясь за место у хвоста Пашки. Один перевал был особенно опасен, и наша Хромоножка едва-едва удержалась от падения в пропасть. Однако все кончилось благополучно. Начались джайляу - высокогорные луга киргизского Заилийского Алатау. Здесь в поисках колоний сурков мы наткнулись на юрты киргизов-охотников и скотоводов. Два дня стреляли сурков, которые, посвистывая, столбиками стояли у входа в свои норы. Сурки были очень осторожны. Однако наличие оптических прицелов позволяло издалека безошибочно посылать из малокалиберной винтовки пульки в головы бедных зверьков.
Охотники-киргизы были полны радушия и гостеприимства. В честь нашего приезда устроили вечер. Женщины, стоя у костра, который горел внутри большой войлочной юрты, приготовили айран из молока кобыл. Аппетитно пахло шурпой, которая варилась из мяса горного козла. Все сели на войлочный пол юрты в кружок, подогнув ноги. Вокруг пошла чаша с пьянящим кумысом. Два аксакала огладили бороды и, взяв по домбре, запели песню, ее новизна явно захватывала слушателей. Аксакалы, по обычаю, пели о том, что они видели перед собою. Иногда все покатывались с хохоту. Певцы пели о нас, о нашем приходе, о нашей, по их мнению, очень смешной наружности. Один из нас был большой (это был П. С. Чабан), а другой (это был я) маленький, по-киргизски - кишкинтай. Они издевались над тем, что мы варим и едим мясо сурков. О том, что надо этих двух русских взять высоко в горы, чтобы всласть посмеяться, когда они будут бояться круч и облаков и окажутся неуклюжими на охоте. Много еще пели аксакалы и о нас, и о красоте своего поднебесного края, о горных тауг-текэ, что живут за облаками на каменных россыпях, о резвости лошадей и о силе своих собак.
Веселье длилось долго. Мы наелись редкостной по вкусу шурпы, прекрасного мяса горных козлов и, став совсем друзьями, пошли спать - они в свои юрты, а мы в свою палатку.
На третий день нашей жизни в этом кочующем лагере хозяева-киргизы пригласили нас в горы на охоту за горными козлами тауг-текэ. Я принял приглашение. П. С. Чабан остался в лагере стрелять сурков. Эта поездка со спокойными, веселыми, дружелюбными и мудрыми людьми верхом на маленьких, не знающих устали в горах киргизских охотничьих лошадях, во время которой мне привелось увидеть каменное сердце гор и такой близкий горячий лик солнца, осталась в моей памяти как одно из величайших переживаний. Было что-то глубоко символическое в тишине и величии природы в этом изумительном мире камней, снегов, цветов, диких скал, великолепных птиц и горных зверей. Прекрасные люди, которые качались в седлах рядом со мной в горах, сами были частью этой вечной природы. Они жили здесь, огражденные от скрежета металла, свиста бомб и смерти, которая бушевала внизу на русских равнинах. Советские солдаты умирали за великую жизнь природы и человека. Нравственная жизнь мира еще ждала своего утверждения на земле. Здесь был ее волшебный оазис.
Тогда же в палатке среди гор в ароматах трав джайляу я записал события этого маленького путешествия, стараясь передать все главное, увиденное и прочувствованное в течение этих необыкновенных часов.
Сначала несколько слов о природе. В предгорных равнинах Центрального Тянь-Шаня хорошо развита полынная полупустыня. На высоте около 750 метров ее сменяет полынно-ковыльная степь. В лощинах и оврагах буйно развивается разнотравье из пырея, костра и других злаков и из таких крупных трав, как девясил, алтей, астра, полынь горькая, дремуруз, кузиния, крестовник, зопник тянь-шаньский, душица и другие. Выше разнотравье сочетается с рощами из яблонь, абрикосов, боярышника, барбариса, крушины, мелкого шиповника. Еще выше начинает расти осина, тополь, вяз. Все эти лиственные породы доходят до 1500-1700 метров выше уровня моря. Пояс хвойных поднимается до 2800 метров. На каменистых склонах растет стелющийся можжевельник. Здесь среди хвойных лесов развиваются роскошные луга. Выше лежит субальпийская зона, для которой характерны высокие плоскогорья - сырты. Это лучшие высокогорные джайляу - сказочные поднебесные пастбища. Выше 3000 метров расстилаются альпийские лужайки и степи, особенно часто в виде плотнодерновидного кобрезиевого луга. Богата и разнообразна флора каменистых склонов альпийской зоны. Выше 4000 метров цветковые растения уже не встречаются.
Цветы альпийских растений увеличены, их запах и яркость окрасок резко подчеркнуты. Причиной этого служит непостоянство погоды и малое число насекомых, которых надо привлечь, чтобы вовремя успеть завязать семена. Веселый, особый мир животных и птиц населяет эту волшебную поднебесную страну. Здесь обитает кабан, тянь-шаньский баран, сибирская косуля, олень марал, рысь, горностай, медведь, барс, красный и обыкновенный волк, лисица, коричневый козел, сурок. Среди птиц часто встречаются куропатки, горлицы, ястребиные совы, тетерева, горные индейки, альпийские галки, ласточки и другие.
На киргизском джайляу живет алтайский сурок, которого казахи называют кок-сур. Однако судьба подарила мне встречу не только с сурками, я увидел сердце гор и их властелина - сибирского козерога, горного козла, которому казахи и киргизы дали поэтическое имя тауг-текэ. Эта встреча состоялась 16 августа 1942 года.
Рано утром, я еще спал, накрытый серой тяжелой кошмой, когда в полу палатки просунулась голова и рука маленького Абдрасумана и звонкий голос юного джигита весело прокричал: "Эй, чашка давай, кумыс пить будем! Вставай, ехать надо, текэ стрелять!" Я вскочил, ведь сегодня мы едем в скалы за текэ - дикими горными козлами. Мне не приходилось даже видеть этих зверей, живущих на вершинах гор.
Пока все приводилось в порядок, Абдрасуман принес кумыс. В открытую палатку струился сияющий свет утра. Я вышел. День начинал разгораться.
Залитая ранним, холодным солнцем, между цепями мощных хребтов, Кунгей и Заилийского Алатау, лежала долина Кебен - она горела зеленым светом альпийского луга - джайляу, как зовут эти луга киргизы. Снеговые вершины гор и языки ледников розовели. Пенные белые ручьи на склоне хребта, по ту сторону долины, вертикально падали вниз, и то ослепительно вспыхивали, то матово гасли. Из круглых отверстий над охотничьей и двумя пастушескими юртами, среди которых стояла наша палатка, поднимался легкий дым. Прозрачное, синее, близкое горное небо сияло и дышало прохладой.
Охотники-киргизы готовились к выезду. Подойдя к ближнему табуну коней, они бросили шесть лассо. Шесть лошадей поднялись на дыбы... Из табуна вырвался серый жеребец и увел сотню сбившихся кобылиц прочь от становища.
Несколько борзых, белых с подпалинами собак, сидели и внимательно следили за приготовлениями охотников. Косматый беркут, прикованный на вершине двухметровой скалы, надменно отвернулся и с грозною дикой тоской огненными золотыми глазами, не отрываясь, смотрел на далекие снега гор. Алые тушки сурков, нетронутые, валялись у его ног. Внизу грохотала камнями и пенилась горная речка Кебен.
Оставив скуливших собак, ибо они не нужны при охоте на скалах, охотники сели на лошадей и прямо через увал въехали в боковое ущелье. Тропа вела все вверх и вверх. Сверкая, рассыпались вспененные хрустальные брызги, когда шесть лошадей входили в бурлящие речки.
Киргизы в ватных халатах, в войлочных белых, черным отороченных малахаях, с тонкоствольными ружьями за плечами, с туго плетеной из кожи, тяжело бьющей комчей в опущенной руке, покачиваясь, едут впереди. Один Шерше Намазалиев, бригадир, без халата и без комчи, в своей серой полусолдатской охотничьей куртке.
Мы въезжаем в верхнюю предскальную зону альпийского луга. Повсюду прекрасные и нежные цветы.
Глаза не в силах оторваться от мелких, изящных и тонких трав, когда мы въезжаем в полосу полного цветения. Покров разрежен, прелестные травы индивидуализированы, цветы свободно качают своими головками. Здесь, в горном воздухе, красота цветов обнажена, легкая и прекрасная, она живет в тысячах трепетных образов, бездумно качающихся на тонких стеблях.
Подымаемся выше, и вот уже каменные россыпи языками вдвигаются в ковер цветов. Их становится все больше, наконец камни побеждают. Цветы, качая синими, оранжевыми, белыми головками, стоят в камнях. Когда наклонишься и посмотришь горизонтально, видишь картину тонких и нежных цветов, растущих из светлых камней.
Тысячи самых прекрасных цветов и тысячи светлых камней жили в мире проникновенного сочетания. Его очарование было беспредельным, оно не насыщало глаз. Светлый мир бездумно смотрел на нас глазами естественной пленительной гармонии.
У входов в свои норки коричневыми столбиками стоят сурки. Их пронзительный, все повторяющийся свист издалека приветствует нас. При приближении всадников зверьки выжидают, а затем мгновенно ныряют в норы.
Но вот лошади идут среди серого щебня и навалов камней. Каменные потоки спускаются, низвергаясь от снеговых громад, лежащих на вершинах гор. Мертвые реки мрачно застыли, соединились внизу и образовали вспененную камнями недвижимую и вместе с тем словно бы бегущую долину.
Ущелье кончается. Мы подъезжаем к завершающему его цирку. Раздвигаясь, рыжие безжизненные скалы обступают тупик ущелья исполинским веером. Кажется, что дальше дороги нет. Однако Намазалиев пускает лошадь в крутой змеино-изогнутый подъем между огромными камнями. Лошади, взмокая, карабкаются вверх. И вдруг тропа неожиданно ломается и открывает плоскую террасу, по которой не спеша течет заболоченный ручей, украшенный цветами примул. Умиротворенное, тихое альпийское болото среди горного хаоса крутизны и изломов. Налево поле вечного снега, оно лежит, открывая разрез своей многометровой толщины, его свисающие вниз языки рядом с нами. Впереди и направо мертвые и теперь приблизившиеся скалы. Между ними каменное плато с белеющими пластами фирна.
Намазалиев слезает с лошади и взбирается недалеко вверх, смотрит в бинокль, затем поворачивается и глухо свистит. Согнувшись между камней, взбираюсь к нему и смотрю в стекла большого полевого бинокля. Два текэ стоят на самой высокой скале напротив, два других лежат на площадке прямо под нами. Прекрасные большие животные изваянно стояли над бездной. Огромные рога, изгибаясь, полусерпом склонялись к их спинам. Текэ попирали неприступные каменные скалы. Их темные неподвижные силуэты, увенчивающие исполинскую вздыбленную каменную твердь, казались символами гордой романтики жизни. Я смотрел не отрываясь. Так вот он текэ! Наконец-то состоялась встреча с тобой - рыжий могучий козел, победитель гор, почти летающий в прыжке, умеющий видеть и обонять врага за километры. Текэ почувствовали опасность и дрогнули. Два лежавших поднялись, и все четверо медленно пошли и исчезли в камнях.
- У, шайтан, лошадь увидел,- сказал Намазалиев.
Вновь пришлось сесть на лошадей и карабкаться по дьявольской крутизне по каменной тропе. Остановились перед грядой камней. Намазалиев прилег на нее и стал рассматривать цепь скал направо.
- Четыре тауг-текэ, - прошептал он, указывая на далекий каменный выступ, - и один рога прямо.
Два козла стояли неподвижно и два лежали на каменном склоне. Левее пара изогнутых рогов выступала из-за камней над линией горизонта. Было тепло и тихо, солнце стояло в полдневном зените, синее, сияющее, чистое небо было совсем рядом. Налево и сзади, сверкая, сиял снег, отчего воздух казался сотканным из света. Улары - осторожные горные индейки свистели протяжно и мелодично - "фиию, фью, фиию". Большими темными лирохвостыми силуэтами три улара, вырвавшись из камней, совсем близко полетели и прочертили перед нами, залитые солнцем, рыжие, яркие скалы. Это была большая удача, так как увидеть уларов приходилось немногим, настолько они осторожны и настолько совпадает их окраска с фоном гранитных скал.
- Мы с тобой будем здесь ждать их, на камнях травы нет, вечером они сюда придут,- сказал Намазалиев.
Охотники повели лошадей вниз, чтобы текэ не заметили их. Сторожевые козлы стояли неподвижно.
Рассматривая скалы, я заметил еще двух, лежащих на соседнем склоне. Итак, семь текэ! Если они пойдут пастись сюда, по этому узкому проходу, славная будет стрельба. И вдруг два сторожевых текэ медленно тронулись прочь, к близкому перевалу, и затем... сердце упало, бешено заколотилось в груди, и я до боли прижал бинокль, не веря своим глазам. Словно бы ожили рыжие камни и двинулись вверх. Более сотни текэ, не замеченные раньше, рекою полились на перевал и встали на линии горизонта. Они повернули к нам головы и застыли, как силуэты гравюр на светлой линии неба, пристально вглядываясь вниз. Дрогнули сторожа, скрылись за перевалом, и все стадо мгновенно исчезло: сторожа, наверное, увидели охотников, когда они ползли обратно.
- У, шайтан,- сказал Намазалиев,- теперь совсем ушли. Догонять будем!
Он послал провожатых с лошадьми навстречу нам, в следующее ущелье, куда мы решили идти за козлами через перевал. По каменной реке, вспененной обломками скал и осыпями мелких камней, мы стали подыматься вверх. Было жарко, и через каждые 10 минут приходилось отдыхать. На расстоянии выстрела сорвалась и, планируя, полетела большая красновато-рыжая с белым подхвостьем индюшка. Я вскинул ружье, и раскрытокрылый силуэт улара повис на мгновение под мушкой, но Намазалиев схватил меня за руку.
- Постой,- тихо вскрикнул он,- не стреляй, козел пугать будешь!
Резко засвистав, вырвалась и с криком полетела к снегу вторая индюшка, за ней третья. Несколько уларов снялись вдалеке.
Поднялись до места бывшей лежки козлов и двинулись их тропою на перевал. Наверху шли по мягкой россыпи крупного гравия. Затем началось плато, занятое огромным пластом подтаявшего фирна. Раскрылась панорама громадных вершин. В перспективе они казались чуть ниже нас. Гигантская цель Кунгей-Алатау линией снеговых гор лежала позади. По бокам и впереди толпились горы Заилийского Алатау, цепи лежали четкие и ясные, вершины сверкали. Пошли через снег, он подтаял и слежался в твердый фирн. Подошли к краю другой стороны перевала. С высоты крутого обрыва открылась картина соседнего ущелья в виде огромного цирка. Мы стояли над истоками рек. Внизу ручьи стекали с языков льда. Террасами лежали восемь озер. Из третьего с шумом падала вода, она разбивалась, образуя пену и брызги от ударов по крутым склонам. Большое провальное озеро лежало в центре каменного цирка. Оно не имело выходов. Снеговые поля вплотную подходили к его южному берегу. Примостившись на краю скального обрыва и упершись ногами в трещину, мы разглядывали лежащий под нами мир. Козлы исчезли бесследно! Однако в центре цирка, там, где возвышались небольшие одиночные острые скалы, стояли два старых козла.
- О, бикы, настоящий бикы! - воскликнул Шерше.- Мы пойдем к ним! живо сказал он, прочерчивая рукой путь по огромному радиусу цирка.
Люк показал нам, как красива, добычлива и увлекательна работа охотничьей собаки. Иногда он останавливался в той позе, в которой застал его запах, нахлынувший на него от крепко пахнувшей птицы, которая оказалась у него под носом. Эта поза иногда была совершенно нелепой, он застывал каким-то крючком с лапой, повисшей в воздухе, которую не в силах был опустить. Его темно-коричневый страстный взгляд, обращенный к нам в эти минуты, как бы молил: идите же, идите скорее, вот она, передо мной, идите, я замер, я жду вас, жду грома и свиста снаряда, чтобы затем помчаться и схватить эту безумную, безумную птицу.
Рыба на Вятке брала плохо. Мы с А. И. Паниным увлекались проводкой. Выходили на течение и ставили лодки на якоря, где весло прощупывало хрящеватое дно, и забрасывали лески. Поплавок медленно плыл, а когда кончалась леса, надо было подсечь, затем вновь перебрасывать снасть вверх по течению. Ловили хороших язей, головлей и подлещиков. На дне на самом фарватере реки по ночам иногда брала стерлядь.
Летом 1939 года на Урале, как и всегда, было все превосходно. К нам на пески часто заглядывал со своей ватагой гребцов М. А. Чепурин и привозил нам дыни и арбузы со своих бахчей. Бахчи в пойме Урала растут на тех местах, где в этом году отступили озера. Колебания в положении грунтовых вод после разливов Урала приводят к тому, что часть озер то заливается, то высыхает. Высохшие озера, где много ила и других органических веществ, являются замечательными угодьями для посадок арбузов, дынь, огурцов и картофеля. На этих местах вырастают редкостные по вкусу арбузы и дыни. В своих стихотворных опусах я писал по этому поводу:
Ухи тарелка горяча
И уток нежен вкус,
Рубил я дыни вам с плеча
И солнечный арбуз.
И Милетей у нас гостил
Все с песнею одной,
О том, как Стенька Разин плыл
С персидскою княжной.
Так помни золото песков
И вечный зов струи,
Полет медлительных орлов
По шелку синевы.
Соблазняя своих друзей на поездку по Уралу, я написал много таких стихов, старался изобразить прелести этого волшебного края. Приведу несколько.
На заре Урал мой синий, синий,
Будто сталь Дамаска в серебре,
Изгибаясь, режет он пустыню,
Лебедей скликая по весне.
На закате розовый и теплый,
В перламутрах, в золоте, в огне,
В темноте сиреневый и блеклый,
Будто схимник в черном клобуке.
Сияет день, Урал течет покорный
К неведомым и дальним берегам.
Орел недвижный, изваянно-черный
Крылами распят к синим облакам.
Исчезло время, словно бы сквозь зной
Оно не в силах двигаться и быть,
Полынный аромат стекает над рекой,
Курится степь и марево дрожит.
У белых тополей из серебра листы,
И небо жемчугами пролито в реке,
И золотом горящие пески
Мерцают на оранжевой струе.
В черном плакальщицы-галки
Пролетят к уходу дня.
Ветер, вышедший из тени,
Мчится, воду серебря.
Я лежу на байдарке, она кружит и сплывает со мною вниз по Уралу:
Неуловимая и нежная река,
Все краски неба в ней горят.
Под берега упали тополя
Лампадами зелеными кадят.
Плыву, и облако вечернее плывет
Со мной, бок о бок, неизменно...
Мои рассказы об Урале и моя рифмованная проза в честь этой прекрасной реки имели немалый успех. Однако... почти никто не соглашался ехать с нами в такое плохо цивилизованное путешествие. Надо было добираться до этих диких мест, спать без кровати, в спальном мешке, добывать себе пищу, то есть стрелять дичь и ловить рыбу, и самим готовить ее на самодельной кухне. Самим собирать дрова и разжигать печь, которую до этого своими руками надо было слепить из глины. А по ночам слушать, как воют волки. Чернильными незрячими ночами быть одинокими в мрачной бездне угрюмого леса, в безлюдье. Днем, обедая, вступать в битву с осами, которые изо рта рвут у тебя мясо, ходить по степи и думать о гадюках, которые ждут людей, притаясь на полянках. Бр-р-р, гораздо лучше поехать в Крым или на Кавказ, там и пляжи на Черном море, и каждый вечер можно пойти в кинематограф. Нас слушали, нам очень завидовали, и мало кто ехал с нами. Даже Я. Л. Глембоцкий, который от восторга всегда воздевал очи к небу и клялся, что наконец-то он поедет с нами, так ни разу и не собрался на наш Урал.
Тем неожиданнее однажды была встреча на самом Урале. Как-то летом 1939 года, днем, когда солнце ослепляет, если смотришь на воду, мы сплывали вниз по течению потихонечку, без весел. Внезапно на повороте песков появилась женщина в купальном костюме, которая по отмели у края песков волоком против воды тащила лодку, и несколько позади ее ладный молодой мужчина в черных плавках. На корме среди разбросанных вещей сидела большая коричнево-пегая собака, пойнтер, она внимательно следила за нами, обернув к нам свою умную морду.
Молодая женщина шла озаренная светом, в золоте бликов, вздымая ногами фонтанные всплески хрустальной воды, словно богиня, сошедшая к нам на Урал из далекого мифа. Положив на плечо конец веревки и чуть напрягая великолепное тело, она легко, без усилий влекла за собою старую, серую лодку. Молодой человек брел поближе к берегу, там, где было совсем мелко. Он был худощав, с маленькими усиками, в красном платке, со сверкающей улыбкой своих белоснежных зубов.
Это были Галина Павловна Раменская, сотрудник нашего института, и ее муж, Василий Осипович Калиненко, микробиолог, доктор наук. Мы познакомились с Калиненко и несколько дней провели вместе. Василий Осипович очаровал меня своим даром рассказчика, вниманием и дружелюбием. В свое время он совершил плавание на лодках по Уралу с двумя известными писателями. Один из них был В. П. Правдухин, который родился в селе Каленое, на реке Урал, в районе между Уральском и Гурьевом. Он написал ряд книг, и среди них "Яик уходит в море", посвященную старому миру уральского казачества. Вторым писателем была его жена, знаменитая Л. Н. Сейфуллина, автор неувядающей "Виринеи". Как-то В. О. Калиненко ездил в эти места с А. Н. Толстым. По его словам, Алексей Николаевич любил стоять с ружьем на вечерних зорях, но стрелял редко, он стоял и смотрел, как умирает день над Уралом, над степью и над водами озер.
У Калиненко была замечательная собака, которую звали Ирка. После посыла она хотя и чуть медленно, но великолепными восьмерками шла на поиск и издали показывала дичь своим резко изменившимся поведением: начинала шагать словно белый, коричнево-пятнистый тигр, затем, не доходя до цели, затихала в мертвой стойке.
После выстрела Ирка ложилась, а когда ее посылали, сразу шла к убитой птице и приносила ее к ногам охотника. Осторожность работы собаки была такова, что штуку за штукой из-под своих великолепных стоек она подавала под выстрел всех птиц, которые рассыпались по поляне, таились в траве и после выстрелов лишь теснее прижимались к земле. Выводки куропаток сидели крепко, и почти каждая птица попадала под стойку. Раздолье было с такой собакой на полянах уральской поймы, где во множестве водились куропатки, встречались и тетерева. Стрелял В. О. Калиненко отлично. Мы с А. И. Паниным пасовали перед ним в стрельбе из-под собаки. Зато я брал свое на вечерних зорях по уткам.
Видимо, умение отлично стрелять пришло к Василию Осиповичу не сразу. Лидия Николаевна Сейфуллина писала, что В. О. Калиненко плохо стреляет по уткам. В повести "Из дневника охотника" она писала: "Например, говорю бактериологу Калиненко: "А утка-то улетает и спрашивает вас: "А что, хлопец, случаем ты в меня не стреляешь?" Он отзывается с любезной улыбкой: "Вы изумительно остроумны Лидия Николаевна, только эту блестящую шутку я слышал до вас сотню раз и от вас столько же". Никто не виноват, что он так много мажет, но попробуй укажи на это".
Как-то на вечерней заре стояли мы в нитку на кольцевом озере на степной границе леса Урала, расположившись вдоль по ходу лета уток. Первым стоял В. О. Калиненко, за ним А. И. Панин, затем уже я. Мне приходилось стрелять только по тем уткам, по которым мазали первые стрелки. Я добыл 16, а мои товарищи по 3 и по б уток. В. О. Калиненко впоследствии писал: "Дубинин словно шаман в кожаном поясе уток".
После встречи с В. О. Калиненко мы поняли, как увлекательны и как поистине насыщены красотою подходы к птице и стрельба с хорошей подружейной собакой. В этой охоте человек и его умный, чуткий, изумительный четвероногий друг сливаются в одно существо. Это единая страсть, она открывает человеку бытие камня, травы, птицы и зверя, вводит в самое сердце природы.
* * *
Навсегда и во всех деталях запомнилась экспедиция в горы Тянь-Шаня. Она проводилась в августе 1942 года в целях ознакомления с микропопуляциями сурков, у которых, в связи с их колониальным образом жизни в горах, можно было надеяться обнаружить особые явления популяционной изменчивости. Вместе с научным сотрудником Казахского филиала Академии наук СССР Павлом Сергеевичем Чабаном мы совершили восьмидневный поход в киргизское Заилийское Алатау. Чтобы осуществить отстрел сурков, пришлось обратиться к наркому земледелия Казахской республики Т. Даулбаеву. Он долго и строго расспрашивал нас о цели поездки и наконец разрешил выдать права на проведение научной охоты.
Поход через горы Заилийского Алатау был нелегок. Главную тяжесть этого похода вынесли на себе груженные снаряжением четыре ослика, предоставленные алма-атинским лесхозом. Маленький караван шел по труднопроходимым тропам и перевалам. Процессия наша на всем пути имела строгую регулярность: впереди шел П. С. Чабан, который вел на поводу вожака ослиного стада Вислоухого, за ними прихрамывала на заднюю ногу Хромоножка, потом шла Чернушка и в конце Пашка. Я и сын Пашки - пятимесячный кроха ослик, которого мы назвали Пашенок, замыкали шествие, постоянно борясь за место у хвоста Пашки. Один перевал был особенно опасен, и наша Хромоножка едва-едва удержалась от падения в пропасть. Однако все кончилось благополучно. Начались джайляу - высокогорные луга киргизского Заилийского Алатау. Здесь в поисках колоний сурков мы наткнулись на юрты киргизов-охотников и скотоводов. Два дня стреляли сурков, которые, посвистывая, столбиками стояли у входа в свои норы. Сурки были очень осторожны. Однако наличие оптических прицелов позволяло издалека безошибочно посылать из малокалиберной винтовки пульки в головы бедных зверьков.
Охотники-киргизы были полны радушия и гостеприимства. В честь нашего приезда устроили вечер. Женщины, стоя у костра, который горел внутри большой войлочной юрты, приготовили айран из молока кобыл. Аппетитно пахло шурпой, которая варилась из мяса горного козла. Все сели на войлочный пол юрты в кружок, подогнув ноги. Вокруг пошла чаша с пьянящим кумысом. Два аксакала огладили бороды и, взяв по домбре, запели песню, ее новизна явно захватывала слушателей. Аксакалы, по обычаю, пели о том, что они видели перед собою. Иногда все покатывались с хохоту. Певцы пели о нас, о нашем приходе, о нашей, по их мнению, очень смешной наружности. Один из нас был большой (это был П. С. Чабан), а другой (это был я) маленький, по-киргизски - кишкинтай. Они издевались над тем, что мы варим и едим мясо сурков. О том, что надо этих двух русских взять высоко в горы, чтобы всласть посмеяться, когда они будут бояться круч и облаков и окажутся неуклюжими на охоте. Много еще пели аксакалы и о нас, и о красоте своего поднебесного края, о горных тауг-текэ, что живут за облаками на каменных россыпях, о резвости лошадей и о силе своих собак.
Веселье длилось долго. Мы наелись редкостной по вкусу шурпы, прекрасного мяса горных козлов и, став совсем друзьями, пошли спать - они в свои юрты, а мы в свою палатку.
На третий день нашей жизни в этом кочующем лагере хозяева-киргизы пригласили нас в горы на охоту за горными козлами тауг-текэ. Я принял приглашение. П. С. Чабан остался в лагере стрелять сурков. Эта поездка со спокойными, веселыми, дружелюбными и мудрыми людьми верхом на маленьких, не знающих устали в горах киргизских охотничьих лошадях, во время которой мне привелось увидеть каменное сердце гор и такой близкий горячий лик солнца, осталась в моей памяти как одно из величайших переживаний. Было что-то глубоко символическое в тишине и величии природы в этом изумительном мире камней, снегов, цветов, диких скал, великолепных птиц и горных зверей. Прекрасные люди, которые качались в седлах рядом со мной в горах, сами были частью этой вечной природы. Они жили здесь, огражденные от скрежета металла, свиста бомб и смерти, которая бушевала внизу на русских равнинах. Советские солдаты умирали за великую жизнь природы и человека. Нравственная жизнь мира еще ждала своего утверждения на земле. Здесь был ее волшебный оазис.
Тогда же в палатке среди гор в ароматах трав джайляу я записал события этого маленького путешествия, стараясь передать все главное, увиденное и прочувствованное в течение этих необыкновенных часов.
Сначала несколько слов о природе. В предгорных равнинах Центрального Тянь-Шаня хорошо развита полынная полупустыня. На высоте около 750 метров ее сменяет полынно-ковыльная степь. В лощинах и оврагах буйно развивается разнотравье из пырея, костра и других злаков и из таких крупных трав, как девясил, алтей, астра, полынь горькая, дремуруз, кузиния, крестовник, зопник тянь-шаньский, душица и другие. Выше разнотравье сочетается с рощами из яблонь, абрикосов, боярышника, барбариса, крушины, мелкого шиповника. Еще выше начинает расти осина, тополь, вяз. Все эти лиственные породы доходят до 1500-1700 метров выше уровня моря. Пояс хвойных поднимается до 2800 метров. На каменистых склонах растет стелющийся можжевельник. Здесь среди хвойных лесов развиваются роскошные луга. Выше лежит субальпийская зона, для которой характерны высокие плоскогорья - сырты. Это лучшие высокогорные джайляу - сказочные поднебесные пастбища. Выше 3000 метров расстилаются альпийские лужайки и степи, особенно часто в виде плотнодерновидного кобрезиевого луга. Богата и разнообразна флора каменистых склонов альпийской зоны. Выше 4000 метров цветковые растения уже не встречаются.
Цветы альпийских растений увеличены, их запах и яркость окрасок резко подчеркнуты. Причиной этого служит непостоянство погоды и малое число насекомых, которых надо привлечь, чтобы вовремя успеть завязать семена. Веселый, особый мир животных и птиц населяет эту волшебную поднебесную страну. Здесь обитает кабан, тянь-шаньский баран, сибирская косуля, олень марал, рысь, горностай, медведь, барс, красный и обыкновенный волк, лисица, коричневый козел, сурок. Среди птиц часто встречаются куропатки, горлицы, ястребиные совы, тетерева, горные индейки, альпийские галки, ласточки и другие.
На киргизском джайляу живет алтайский сурок, которого казахи называют кок-сур. Однако судьба подарила мне встречу не только с сурками, я увидел сердце гор и их властелина - сибирского козерога, горного козла, которому казахи и киргизы дали поэтическое имя тауг-текэ. Эта встреча состоялась 16 августа 1942 года.
Рано утром, я еще спал, накрытый серой тяжелой кошмой, когда в полу палатки просунулась голова и рука маленького Абдрасумана и звонкий голос юного джигита весело прокричал: "Эй, чашка давай, кумыс пить будем! Вставай, ехать надо, текэ стрелять!" Я вскочил, ведь сегодня мы едем в скалы за текэ - дикими горными козлами. Мне не приходилось даже видеть этих зверей, живущих на вершинах гор.
Пока все приводилось в порядок, Абдрасуман принес кумыс. В открытую палатку струился сияющий свет утра. Я вышел. День начинал разгораться.
Залитая ранним, холодным солнцем, между цепями мощных хребтов, Кунгей и Заилийского Алатау, лежала долина Кебен - она горела зеленым светом альпийского луга - джайляу, как зовут эти луга киргизы. Снеговые вершины гор и языки ледников розовели. Пенные белые ручьи на склоне хребта, по ту сторону долины, вертикально падали вниз, и то ослепительно вспыхивали, то матово гасли. Из круглых отверстий над охотничьей и двумя пастушескими юртами, среди которых стояла наша палатка, поднимался легкий дым. Прозрачное, синее, близкое горное небо сияло и дышало прохладой.
Охотники-киргизы готовились к выезду. Подойдя к ближнему табуну коней, они бросили шесть лассо. Шесть лошадей поднялись на дыбы... Из табуна вырвался серый жеребец и увел сотню сбившихся кобылиц прочь от становища.
Несколько борзых, белых с подпалинами собак, сидели и внимательно следили за приготовлениями охотников. Косматый беркут, прикованный на вершине двухметровой скалы, надменно отвернулся и с грозною дикой тоской огненными золотыми глазами, не отрываясь, смотрел на далекие снега гор. Алые тушки сурков, нетронутые, валялись у его ног. Внизу грохотала камнями и пенилась горная речка Кебен.
Оставив скуливших собак, ибо они не нужны при охоте на скалах, охотники сели на лошадей и прямо через увал въехали в боковое ущелье. Тропа вела все вверх и вверх. Сверкая, рассыпались вспененные хрустальные брызги, когда шесть лошадей входили в бурлящие речки.
Киргизы в ватных халатах, в войлочных белых, черным отороченных малахаях, с тонкоствольными ружьями за плечами, с туго плетеной из кожи, тяжело бьющей комчей в опущенной руке, покачиваясь, едут впереди. Один Шерше Намазалиев, бригадир, без халата и без комчи, в своей серой полусолдатской охотничьей куртке.
Мы въезжаем в верхнюю предскальную зону альпийского луга. Повсюду прекрасные и нежные цветы.
Глаза не в силах оторваться от мелких, изящных и тонких трав, когда мы въезжаем в полосу полного цветения. Покров разрежен, прелестные травы индивидуализированы, цветы свободно качают своими головками. Здесь, в горном воздухе, красота цветов обнажена, легкая и прекрасная, она живет в тысячах трепетных образов, бездумно качающихся на тонких стеблях.
Подымаемся выше, и вот уже каменные россыпи языками вдвигаются в ковер цветов. Их становится все больше, наконец камни побеждают. Цветы, качая синими, оранжевыми, белыми головками, стоят в камнях. Когда наклонишься и посмотришь горизонтально, видишь картину тонких и нежных цветов, растущих из светлых камней.
Тысячи самых прекрасных цветов и тысячи светлых камней жили в мире проникновенного сочетания. Его очарование было беспредельным, оно не насыщало глаз. Светлый мир бездумно смотрел на нас глазами естественной пленительной гармонии.
У входов в свои норки коричневыми столбиками стоят сурки. Их пронзительный, все повторяющийся свист издалека приветствует нас. При приближении всадников зверьки выжидают, а затем мгновенно ныряют в норы.
Но вот лошади идут среди серого щебня и навалов камней. Каменные потоки спускаются, низвергаясь от снеговых громад, лежащих на вершинах гор. Мертвые реки мрачно застыли, соединились внизу и образовали вспененную камнями недвижимую и вместе с тем словно бы бегущую долину.
Ущелье кончается. Мы подъезжаем к завершающему его цирку. Раздвигаясь, рыжие безжизненные скалы обступают тупик ущелья исполинским веером. Кажется, что дальше дороги нет. Однако Намазалиев пускает лошадь в крутой змеино-изогнутый подъем между огромными камнями. Лошади, взмокая, карабкаются вверх. И вдруг тропа неожиданно ломается и открывает плоскую террасу, по которой не спеша течет заболоченный ручей, украшенный цветами примул. Умиротворенное, тихое альпийское болото среди горного хаоса крутизны и изломов. Налево поле вечного снега, оно лежит, открывая разрез своей многометровой толщины, его свисающие вниз языки рядом с нами. Впереди и направо мертвые и теперь приблизившиеся скалы. Между ними каменное плато с белеющими пластами фирна.
Намазалиев слезает с лошади и взбирается недалеко вверх, смотрит в бинокль, затем поворачивается и глухо свистит. Согнувшись между камней, взбираюсь к нему и смотрю в стекла большого полевого бинокля. Два текэ стоят на самой высокой скале напротив, два других лежат на площадке прямо под нами. Прекрасные большие животные изваянно стояли над бездной. Огромные рога, изгибаясь, полусерпом склонялись к их спинам. Текэ попирали неприступные каменные скалы. Их темные неподвижные силуэты, увенчивающие исполинскую вздыбленную каменную твердь, казались символами гордой романтики жизни. Я смотрел не отрываясь. Так вот он текэ! Наконец-то состоялась встреча с тобой - рыжий могучий козел, победитель гор, почти летающий в прыжке, умеющий видеть и обонять врага за километры. Текэ почувствовали опасность и дрогнули. Два лежавших поднялись, и все четверо медленно пошли и исчезли в камнях.
- У, шайтан, лошадь увидел,- сказал Намазалиев.
Вновь пришлось сесть на лошадей и карабкаться по дьявольской крутизне по каменной тропе. Остановились перед грядой камней. Намазалиев прилег на нее и стал рассматривать цепь скал направо.
- Четыре тауг-текэ, - прошептал он, указывая на далекий каменный выступ, - и один рога прямо.
Два козла стояли неподвижно и два лежали на каменном склоне. Левее пара изогнутых рогов выступала из-за камней над линией горизонта. Было тепло и тихо, солнце стояло в полдневном зените, синее, сияющее, чистое небо было совсем рядом. Налево и сзади, сверкая, сиял снег, отчего воздух казался сотканным из света. Улары - осторожные горные индейки свистели протяжно и мелодично - "фиию, фью, фиию". Большими темными лирохвостыми силуэтами три улара, вырвавшись из камней, совсем близко полетели и прочертили перед нами, залитые солнцем, рыжие, яркие скалы. Это была большая удача, так как увидеть уларов приходилось немногим, настолько они осторожны и настолько совпадает их окраска с фоном гранитных скал.
- Мы с тобой будем здесь ждать их, на камнях травы нет, вечером они сюда придут,- сказал Намазалиев.
Охотники повели лошадей вниз, чтобы текэ не заметили их. Сторожевые козлы стояли неподвижно.
Рассматривая скалы, я заметил еще двух, лежащих на соседнем склоне. Итак, семь текэ! Если они пойдут пастись сюда, по этому узкому проходу, славная будет стрельба. И вдруг два сторожевых текэ медленно тронулись прочь, к близкому перевалу, и затем... сердце упало, бешено заколотилось в груди, и я до боли прижал бинокль, не веря своим глазам. Словно бы ожили рыжие камни и двинулись вверх. Более сотни текэ, не замеченные раньше, рекою полились на перевал и встали на линии горизонта. Они повернули к нам головы и застыли, как силуэты гравюр на светлой линии неба, пристально вглядываясь вниз. Дрогнули сторожа, скрылись за перевалом, и все стадо мгновенно исчезло: сторожа, наверное, увидели охотников, когда они ползли обратно.
- У, шайтан,- сказал Намазалиев,- теперь совсем ушли. Догонять будем!
Он послал провожатых с лошадьми навстречу нам, в следующее ущелье, куда мы решили идти за козлами через перевал. По каменной реке, вспененной обломками скал и осыпями мелких камней, мы стали подыматься вверх. Было жарко, и через каждые 10 минут приходилось отдыхать. На расстоянии выстрела сорвалась и, планируя, полетела большая красновато-рыжая с белым подхвостьем индюшка. Я вскинул ружье, и раскрытокрылый силуэт улара повис на мгновение под мушкой, но Намазалиев схватил меня за руку.
- Постой,- тихо вскрикнул он,- не стреляй, козел пугать будешь!
Резко засвистав, вырвалась и с криком полетела к снегу вторая индюшка, за ней третья. Несколько уларов снялись вдалеке.
Поднялись до места бывшей лежки козлов и двинулись их тропою на перевал. Наверху шли по мягкой россыпи крупного гравия. Затем началось плато, занятое огромным пластом подтаявшего фирна. Раскрылась панорама громадных вершин. В перспективе они казались чуть ниже нас. Гигантская цель Кунгей-Алатау линией снеговых гор лежала позади. По бокам и впереди толпились горы Заилийского Алатау, цепи лежали четкие и ясные, вершины сверкали. Пошли через снег, он подтаял и слежался в твердый фирн. Подошли к краю другой стороны перевала. С высоты крутого обрыва открылась картина соседнего ущелья в виде огромного цирка. Мы стояли над истоками рек. Внизу ручьи стекали с языков льда. Террасами лежали восемь озер. Из третьего с шумом падала вода, она разбивалась, образуя пену и брызги от ударов по крутым склонам. Большое провальное озеро лежало в центре каменного цирка. Оно не имело выходов. Снеговые поля вплотную подходили к его южному берегу. Примостившись на краю скального обрыва и упершись ногами в трещину, мы разглядывали лежащий под нами мир. Козлы исчезли бесследно! Однако в центре цирка, там, где возвышались небольшие одиночные острые скалы, стояли два старых козла.
- О, бикы, настоящий бикы! - воскликнул Шерше.- Мы пойдем к ним! живо сказал он, прочерчивая рукой путь по огромному радиусу цирка.