Страница:
При этом он с явной завистью покосился в сторону освещённого свечой окна.
Ночь прошла тихо. Когда рассвело, со стороны шлагбаума прошли трое из ночного дозора. Через несколько минут из сторожки показались остальные. Зевали, рассаживаясь за столом, заваленным оставшимися с вечера грязными мисками, шампурами и кусками подмёрзшего хлеба. Разливали из термосов дымящийся коричневый чай. Старший сказал строго: «Вчера не проследил: чтоб больше бардака такого не оставляли; увидит — заругается». «Да чего он там увидит, — возразил ему кто-то, — ты пойди послушай под окном, там такая музыка, понимаешь, я даже возбудился…» Опять заржали, но аккуратно, с оглядкой.
Пёс осторожно приблизился к столу. Эти люди никак не проявляли враждебности, скорее, симпатизировали ему, хотя никак не могли знать историю его жизни. Сразу после приезда они заметили его на крыльце дома, где пёс лежал, внимательно наблюдая за шумным чернявым. «Вот зверюга, мужики, — сказал старший, — не маячь, не маячь, а то хватит зубами — ногу как спичку поломает».
И старший был прав. Однако его слова на отношение приехавших повлияли скорее положительно, они заговаривали с псом, бросали ему куски жареного мяса и хлеба, а не другую еду. Потрепать за загривок никто тем не менее не отважился.
Но это неважно. Если бы пёс, как и многие его собратья по ту сторону гор, привык к другой еде, для него никакого значения не имело бы — трогают его руками или нет. Важно было бы единственно — насколько остро ощущается голод. И если достаточно остро, то человек, своими руками разрушивший взращённый поколениями службы запрет, стал бы первой и самой лёгкой добычей. Поэтому по ту сторону гор их и держали на цепях, не позволяя охотиться самостоятельно, а лишь забрасывая за проволоку ещё тёплые человеческие тела.
Собаку можно легко приучить к человечине — превратить её в профессионального людоеда труднее, но тоже можно. Вопрос времени. Время это зависит от породы. Грязно-белые с вытянутыми тупыми мордами и коричневые с черным, на длинных ногах, единым касанием перегрызавшие шейные позвонки, как правило, превращались в людоедов за вполне приемлемый срок. С овчарками было сложнее, хотя если начинать работу прямо со щенком, тоже получалось довольно быстро. Иногда мешало происхождение — до поры.
Бабку пса звали Марой. Из части её имени и части имени деда получилось имя отца — Макар. Потом от Айны Макар родил сына. И так получилось, что его имя, образованное по тем же правилам, совпало с именем деда — тоже Карай.
Многое, почти невероятное, надо совершить с потомственным сторожевым псом, чтобы он осознанно стал людоедом. Хотя заставить питаться человечиной можно — ничем пёс не лучше человека, который, как известно, вполне может употреблять в пищу себе подобных.
Когда начинённый взрывчаткой автомобиль разнёс ограду из колючей проволоки, в вонючем дыму беспорядочно заметались человеческие фигурки и вылетели из рушащейся стены стальные цепи, державшие собак на безопасном от хозяев расстоянии, Карай ушёл — сперва на окраину города, потом дальше, где торчали на горизонте чёрные горы. За горами и обнаружилось это самое место — спокойное, тихое, пахнущее снегом и хвоей.
Здесь его, сразу освоившего крыльцо большого каменного дома, рядом с блестящей консервной банкой, не то чтобы приняли, но не гнали и пару раз в день выносили ему миску, которую он, дождавшись, пока люди удалятся, жадно вылизывал длинным красным языком. И воспоминания о другой еде постепенно стали уходить.
Воспоминания вернулись неожиданно, когда приехали шумные люди на автомобилях, которые стали жарить мясо на костре и бросать ему куски. Люди напомнили ему оставшихся по ту сторону гор хозяев — они были так же одинаково одеты, у них было оружие и широкие сверкающие ножи, которыми они легко рассекали дымящуюся баранину. Эти люди, очевидно, служили чернявому и его рыжей подруге, охраняя от злого умысла. Но у людей лучшие конвоиры получаются из собственных охранников.
Чернявый же, начальствуя над своим сопровождением, удивительным образом на хозяина не походил, он был из другого племени. И это безошибочно понималось псом, немедленно испытавшим при его появлении тянущую тоску и безотчётный страх. Затем страх сменился новым, более острым чувством, возникшим, когда в некий день чернявый и рыжая проходили неподалёку. «Красивый, — сказала рыжая, — настоящий сэвидж, но домашний, я думаю — можно его погладить?»
Пёс уловил призрак движения протянувшейся к нему руки, вдавился в доски крыльца и предупреждающе рыкнул. Именно в этот момент он безошибочно опознал на рыжей и её спутнике знакомое только ему и его оставшимся в Ханкале собратьям клеймо другой еды.
Девушка слабо вскрикнула, чернявый легко отодвинул её в сторону и присел перед Караем на корточки.
— Посмотри-ка мне в глаза, — сказал чернявый. — Ты почему рычишь? Зачем ты пугаешь мирных людей? Ты же обычный сторожевой пёс, без ошейника. Ты должен любить людей, а не рычать на них. Дай-ка лапу.
В глазах человека пёс увидел весёлое безумие, понял, что сейчас его начнут трепать по загривку и, не на шутку испугавшись того, что неминуемо должно произойти следом, метнулся в сторону, залившись хриплым лаем.
Сбежалась охрана, отгородившая чернявого и рыжую от пса. Старший замахнулся черным, остро воняющим сапогом, но чернявый крикнул повелительно, и охрана успокоилась. Отошла, бросая на пса подозрительные взгляды.
— Взбесился, что ли? — спросил один из охраны, оглядываясь. — Всё время спокойный был. У-у, волчара…
— Присматривай за ним, — приказал старший. — Мало ли что.
Но особо присматривать не пришлось, потому что чернявый и девушка на улице практически не появлялись — всего два или три раза вышли они из дома, где на подоконнике горела свеча, да ещё как-то днём девушка показалась на крыльце одна, сделала несколько неуверенных шагов к соснам, где на разложенных на снегу спальниках живописно загорали сменившиеся охранники, остановилась и прикрыла шарфом рот, когда старший вскочил и быстро пошёл ей навстречу.
— Какие проблемы? — стараясь быть любезным, спросил старший. — Чем помочь?
Девушка помотала головой, повернулась и побежала обратно. Старший вернулся на место.
— Ну ва-аще! — произнёс он в небо. — Ва-аще. Губы, заметили, в каком состоянии? Тут у них медпункт есть, интересно? Ещё сутки в таком режиме протрахаются — можем не довезти.
Начавшаяся вечером того же дня непонятная суматоха растревожила пса. Мимо шлагбаума засновали чужие машины. Из них выскакивали люди, совали старшему пакеты, иногда шептали что-то на ухо, он кивал головой, показывал на окно со свечой и красноречиво разводил руками. Потом очередной прибывший сунул ему невиданных размеров мобильный телефон с длинной антенной. Старший сказал «алло», потом отодвинул аппарат от уха, посмотрел на светящийся зелёным экран и отрапортовал в микрофон: «Так точно, шестьдесят семь восемь ноль, слушаю». С полминуты молчал, бросая наверх тревожные взгляды, потом заорал неожиданно охрипшим голосом:
— Первомай! Платон Михалыч! Первомай! Первомай!
Вновь прибывшие автомобили стали поочерёдно исчезать в темноте. Через четверть часа за ними тронулись две из ранее прибывших машин. В одну из них, прикрывая со всех сторон, запихнули чернявого. Третья машина, только с водителем, ушла за шлагбаум и там, за деревьями пропала из виду. Остались двое охранников да рыжая девушка, вышедшая на крыльцо. Совсем уже стемнело, и псу не было видно, плачет она или нет. Он заметил только, что она засунула в рот кончики пальцев обеих рук и быстро-быстро грызёт ногти.
Глава 51
Ни единое пожелание, заскочившее в голову к Платону, не исчезало само по себе. От уговоров умных людей, объяснявших, что это пожелание есть несусветная и совсем уж несвоевременная глупость, тоже ничего не происходило. Здравыми возражениями можно было добиться только того, что в невозможности немедленно получить искомое Платон тут же начинал усматривать злокозненное противодействие со стороны собеседника, который на самом деле искренне желал ему добра. От подобных вещей отношения могли серьёзно испортиться.
Ларри про это знал. И хотя время от времени он, тем не менее, срывался и начинал что-то доказывать, в большинстве случаев предпочитал тихий саботаж, прикрываемый словечками типа — не успел, забыл, не так понял.
Невинные хитрости, вполне понятные Платону, заставляли его искать обходные пути, напрямую обращаясь к людям, для которых забыть или не успеть означало немедленное увольнение.
Платон мог сколько угодно думать, что именно он нанимает и выгоняет служащих. На самом деле, даже оставленная в Москве Мария, преданная Платону, при получении любого указания, вызывающего у неё хоть малейшие сомнения, немедленно и напрямую связывалась с Ларри.
Как было отмечено, внезапно обнаружившаяся тяга Платона к рыжей американской журналистке не вызвала у Ларри ничего, кроме глухой ярости. Когда эту парочку ещё только доставили в особняк на Солнечной, он сразу определил явную угрозу. При всех очевидных политических дивидендах вероятность того, что от них придётся избавиться, была чрезвычайно высока. В этой ситуации прямые контакты с Платоном представлялись категорически неприемлемыми. Если, однако же, будет сильно настаивать, то ничего не поделаешь, хотя самое разумное — потянуть время. Высылка гостей в аул, вполне оправданная логически, решала и эту задачу.
Дальнейшие события подтвердили правоту Ларри. Похищение и последующее исчезновение Ильи Игоревича, разгром аула и появление в непосредственной близости абреков Фредди Крюгера — после всего этого даже Платону должно было стать очевидным, что очередной объект страсти нежной лучше подобрать в другом месте. Тем более, что ничего примечательного в рыжей вешалке Ларри обнаружить не мог. Стандартам, которые Платон установил для себя в последнее время, она не соответствовала. Достаточно отметить, что ей было за двадцать пять, а Платон отметал всех, кому больше девятнадцати.
Ещё когда аул не был стёрт с лица земли, Ларри спросил, глядя в потолок:
— Мне, знаешь, интересно… Вот рыжая журналистка… Тебе, вроде, понравилась. Я не понял. Ни кожи, ни рожи.
— Хочешь сказку? — сказал в ответ Платон, посмотрев на Ларри исподлобья и начав расставлять фигуры на шахматной доске. — Старую восточную сказку?
— Давай.
— Жил-был один султан, и у него в гареме было триста жён. А султану к моменту начала сказки исполнилось сто двадцать лет. И вот в один прекрасный день он почувствовал, что жены перестали, знаешь, его волновать. Совсем. Он, как и положено султану, решил, что всё дело в жёнах. Вызвал главного евнуха и говорит — о евнух, я даю тебе три дня, чтобы ты нашёл женщину, от которой у меня закипит кровь; если найдёшь — прикажу построить тебе золотой дворец; а если не найдёшь, тогда тебя посадят на кол; время пошло. Евнух посмотрел на часы и побежал исполнять. В первый день он искал султану женщину на невольничьих рынках, во второй — в городских кварталах, потом ещё где-то — скажем, в пригородах. Ни фига. Дело в том, что у султана в гареме был собран весь цвет тогдашней женской красоты, и ничего более достойного евнуху не попалось. Тогда он сообразил, что поутру его будут сажать на кол, пошёл в какой-то портовый кабак, взял вина, напился до изумления и заплакал. Очень на кол не хотелось. А в этом кабаке сидел пьяница-грек, увидел евнуха и говорит — о евнух, почему ты так горько плачешь? Евнух сказал, что на рассвете должен представить султану женщину, от которой у того закипит кровь, иначе секир-башка. А он уже три дня такую женщину ищет — и все в пользу бедных. Так это же очень просто, говорит грек, давай я тебе помогу; только надо вина выпить. Короче говоря, они всю ночь пропьянствовали, а как рассвело, грек потащил евнуха на невольничий рынок. Там женщины выставлены. Грек пошёл вдоль ряда, потом, даже до конца не дойдя, остановился, ткнул в одну пальцем и говорит евнуху — вот эту и веди к султану. Евнух посмотрел, и у него глаза на лоб полезли: мало того, что не красавица, так ещё ноги короткие, груди, считай, никакой нету и рябая в придачу. Он и понял, что грек его кинул особо циничным способом, заплакал ещё пуще, а уродину всё же купил и повлёк во дворец, потому что другого выхода всё равно не было.
— А дальше что?
— Интересно? Прошла ночь, вызывает султан евнуха и приказывает построить ему золотой дворец. Евнух, как ты понимаешь, прыгает до неба от счастья, но про себя понимает, что проблему он решил всего лишь на время. Потому что у султана всё же возраст. Чтобы в следующий раз не угодить на кол, надо знать алгоритм. Дождался евнух вечера и побежал в тот же портовый кабак, грека искать. Нашёл. Как, говорит, ты догадался, что это именно та самая женщина, от которой у султана закипела кровь, поведай мне, грек, раскрой тайну. Так это же очень просто, говорит грек, только надо вина выпить. Евнух купил целую бочку вина, они всю ночь пили, и всю ночь грек рассказывал евнуху, как надо выбирать женщину.
— Рассказал?
— Рассказал. Только евнух так ничего и не понял. Извини.
— Не тонко, — поморщился Ларри. — Даже грубо. Раньше у тебя лучше получалось.
— А раньше ты ко мне с глупостями не приставал — почему эта, почему та. Потому что.
— Хорошо, — сказал Ларри. — Договорились. Больше никогда ни одного вопроса не задам.
Обещание он сдержал.
Через день после президентских выборов, когда обеспеченные Фредди Крюгером результаты голосования были многократно обнародованы и официально утверждены, Платон снова, и очень настойчиво, вспомнил про рыжую.
— Я её сюда не могу привезти, — твёрдо сказал Ларри. — Исключено.
— Почему? Ты же говорил, что она уже сюда приезжала.
Ларри вздохнул. Соврёшь раз — будь готов к следующему.
— Тогда люди Фредди выборами занимались, в городе почти никого не было. А сейчас все здесь. Не веришь — поднимись наверх, там бинокли лежат. Сам не увидишь, где у них посты, я подскажу
— И что теперь?
— Если тебе так уж приспичило, я её могу в другое место привезти. Хочешь в горы? Курорт, понимаешь. Я туда ездил, там сейчас ни одной живой души. Сторож, уборщица и директор. Дам охрану, еду соберём. Ты отсюда без неё поедешь, а на трассе её к тебе в машину посадят. Годится?
В назначенный день Платон со свитой на трёх машинах отбыл в горы. Ларри с чердака зафиксировал, как вслед за кавалькадой поползли два замызганных «Жигуля». Это было вполне ожидаемо — все перемещения плотно контролировались людьми Фредди. В центре, как и было условлено, Платон сделал короткую остановку, прошёл по городскому рынку.
Кандымское сопровождение получило возможность убедиться, что в машинах, кроме олигарха и охраны, никого нет. Успокоились, но, как и следовало ожидать, не отстали. Пришлось отрезать километрах в пяти от города.
Потом пришёл Шамиль, через час, доложил обстановку. Его коллеги с улицы Обручева вывезли девушку из города заблаговременно, укрыли на трассе. Когда подошла кавалькада, выпустили на дорогу. Сами на глаза не показывались. Вернулись другим маршрутом.
— Хорошо, — похвалил Ларри. — Нормально. Значит, охрана твоих не видела?
— Никак нет, Ларри Георгиевич. Они подъехали к речке, погудели. Тогда она вышла, села в «Мерседес».
— А этот как, второй?
— Я вам так скажу, Ларри Георгиевич, — доверительно сообщил Шамиль, — я с ним жутко устал. По самых этих самых. Он, по-моему, малость подвинулся…
— То есть?
— Не спит совсем. Полдня молится. Потом на гитаре играет.
— На чём?
— На гитаре. Он гитару потребовал, пришлось купить на базаре.
— А он что — умеет играть?
— Нет. Не умеет. Я ему самоучитель тоже купил. Он русскую песню разучивает. «Степь да степь кругом». Посмотрит в книжку, пальцы на струнах расположит, брякнет и поёт: «Сте-е-е…» Потом опять в книжку посмотрит, снова пальцы расставит и опять поёт: «…п-пь». Это он после того петь начал, как она его отшила окончательно. Он к ней всё время лез.
— Дала?
— Нет, — Шамиль сморщился от отвращения. — Он грязный, глупый. Одни только разговоры, как его в Карабахе резали и как он в школе учился. И как надо правильно бастурму делать. Она мне сказала как-то, что он бизнесом занимался. Как можно такому человеку заниматься бизнесом? Клянусь, Ларри Георгиевич, если такой человек, как он, занимался бизнесом, то когда вернёмся, я тоже бизнесом займусь.
— Ты не займёшься, — возразил Ларри. — У тебя другая профессия. Очень нужная для людей. Ты своей профессией намного больше заработаешь. Ну ладно. Иди пока.
С Платоном условились, что он вернётся на следующий день, во что Ларри не очень верил. Так и получилось. Прошёл день, потом другой — Платон не возвращался. Телефоны в санатории не работали лет пять, а мобильная связь не дотягивалась. На третий день получился весьма неприятный разговор с Фредди: Ларри позвонил узнать насчёт настоящих протоколов.
— Знаешь что, Ларри Георгиевич, — сказал Фредди, — давай договоримся всё-таки. Кто кому и что должен. А то всё время так получается, что я перед тобой в долгу, даже неудобно. То сделай, это сделай… А ты мне как бы и не должен ничего.
— В смысле?
— В смысле — что у нас с тобой договорённость насчёт одних людей была. Мы под эту договорённость твоего щенка вернули…
— Там финансовый разговор был, — напомнил Ларри.
— Был. Только я бизнес по частям не понимаю. Мы сразу обо всём договорились, на берегу. Кто что делает, кто сколько платит. Я пока тебя нигде не кинул. А ты меня, похоже, кинул. Есть у меня такое понимание. Так что покуда своё не исполнишь, меня не беспокой. Время у тебя есть — сколько угодно времени. Я человек маленький — подожду, сколько скажешь.
И бросил трубку.
Ясно — Фредди совершенно взбешён. И чем дольше будет тянуться вся эта история, тем будет хуже. Ещё понятно стало, что протоколы он просто так уже не отдаст.
Значит, пора, как сказал Платон, выходить в открытую позицию. Но открытая позиция предполагала, что и американка, и Аббас могут быть одновременно предъявлены людям Фредди. Для этого американка нужна в городе — а ни её, ни Платона нет и не предвидится.
Позвонил местный секретарь Совета Безопасности Хож-Ахмет, с которым у Ларри сложились вполне товарищеские отношения. Спросил, как дела, в очередной раз выразил восхищение блистательно проведённой выборной кампанией, потом поделился сногсшибательной новостью:
— Федор Фёдорович через пару часов прилетает.
— Кто?
— Федор Фёдорович. Да брось прикидываться, Ларри, наверняка ты все и организовал. Мы, когда позвонили из Москвы, так и решили, что вы с Платоном Михайловичем устроили специально, чтобы Федор Фёдорович к нам первым после выборов приехал. Целую делегацию с собой везёт. Два самолёта. Вечером приём у нашего первого. В двадцать ноль-ноль. Вы с Платоном Михайловичем уж не опаздывайте — вы у нас герои. Списки на входе в здании администрации. Да и я встречу внизу.
Ларри положил трубку и помрачнел. На то, чтобы вытащить Платона с гор, времени практически не оставалось. Но хуже было другое — о предстоящем приезде Эф Эфа он и понятия не имел.
Хорошо, что местные думают, будто приезд новоиспечённого всенародного — дело рук Ларри и Платона. Так и надо, чтобы думали. «Мы занимаемся оптикой, втирая очки, и баллистикой — беря на пушку», — как невесело шутил когда-то по поводу инфокаровского бизнеса Витя Сысоев. Но что на самом деле прорубившие будущему президенту дорогу узнают о его появлении последними и из третьих рук — это уже не просто тревожно, а попахивает катастрофой.
Ларри немедленно распорядился, и за Платоном вышла первая машина.
В горах, километрах в десяти от санатория, находилась почта с работающей связью. Надо было вытащить Платона на почту, обсудить ситуацию, принять решение. Подумав, Ларри отправил вдогонку вторую машину. Чёрт знает, что может случиться на горной дороге. По его расчётам, связь должна была произойти часа через три с половиной.
Так оно примерно и произошло, но только вместо Платона позвонил водитель из первой машины и отрапортовал:
— Я все передал начальнику охраны, Ларри Георгиевич. Он сказал, что Платону Михалычу доложит при первой возможности. Какие будут указания?
Кричать на дурака не имело смысла. Выражаясь юридическим языком — возникли обстоятельства непреодолимой силы. Ларри вызвал третью машину, вручил водителю небольшой чемоданчик со спутниковым телефоном и сказал:
— Отдашь начальнику охраны. Там, в санатории. Скажешь вот что. Пусть наберёт меня. Когда соединится, пусть посмотрит на экран. Там будут четыре циферки. Эти четыре циферки пусть назовёт в трубку. Я ему тогда скажу — будем говорить или нет. Если нет — пусть наберёт заново. Двух охранников с собой возьми. Аппарат денег стоит.
Подействовало. Буквально за минуту до того, как Ларри подъехал к зданию администрации, Платон вышел на связь. Выслушал, долго молчал.
— Какая программа намечается? — спросил сумрачно.
— Сейчас приём. Сколько-то времени. Вроде бы на час ночи поставлен вылет — к утру их на Урале ждут. Свердловск, Челябинск.
— Я не успеваю.
— Ну и что будем делать?
— Ты иди на приём. Скажи там, что еду, но опаздываю. Скажи — прямо в аэропорт приеду, лично поздравить. И переговорить. Мне туда столько же ехать, сколько и до города.
— Телефон этот начальнику охраны отдай, — посоветовал Ларри. — Он тебя будет соединять. А то ляпнешь что-нибудь по открытой связи, без кода.
Состав президентской свиты удивил Ларри обилием новых лиц. Хотя встречались и как будто знакомые — то ли мелькали в газетах, то ли попадались на дороге. Если исключить нескольких в камуфляже, то прочие были в почти одинаковых серых костюмах и от этого казались на одно лицо. Все они были друг с другом на «ты», шумно смеялись и громко чокались.
На Ларри, появление которого никогда не проходило незамеченным, ни одна живая душа не обратила внимания. Будто бы на периферии единого жизнерадостного организма вдруг возникла посторонняя движущаяся точка, к организму отношения не имеющая, общему веселью не способствующая, но и никак не препятствующая. Даже местные, последние месяцы кормившиеся с руки, будто ощутив чувствительной чиновничьей кожей наметившееся направление ветра, обходили Ларри стороной. Кивали вполне по-дружески, но с чуть обозначенным холодком.
Ларри стоял один, обводя взглядом чужую толпу. Увидел Федора Фёдоровича рядом с местным царьком-президентом и практически встретился с ним взглядом, но в последнее мгновение серо-голубые глаза избранного президента совершили изящный кульбит и успешно миновали точку пересечения. Федор Фёдорович повернулся вполоборота и тем исключил возможность даже случайного контакта.
«Так, — подумал Ларри. — Понятно».
Буквально через мгновение к нему подлетел тип с выдвинутой вперёд чемоданной челюстью, в топорщащемся пиджаке, отчеканил с профессиональной вежливостью:
— Ваше приглашение разрешите посмотреть. И документики.
— Оставь, милок, — прогрохотал знакомый бас, — ты что же, Ларри Георгиевича не узнаешь? Куда ж ты тогда годишься? Это ты не соответствуешь тогда ни должности, ни званию. Ну здравствуй, Ларри, дорогой ты мой человек! Сколько лет, как говорится, сколько зим…
Организм, уже почти отвергший Ларри, как чужеродное явление, вдруг приоткрыл объятия. Улыбки на повернувшихся к Ларри лицах стали теплее и искреннее. Даже незнакомые взглянули с дружеским интересом.
— Здравствуйте, Григорий Павлович, — сказал Ларри, приподняв усы в радушной улыбке. — А я уже и не надеялся увидеться. Мы вам приглашения на собрания акционеров шлем, а вы — ни ответа, ни привета. Забыли совсем?
— Некогда, — сокрушённо сообщил Папа Гриша. — Совершенно, знаешь ли, некогда. Дела. А сейчас и вовсе возможности не будет. Мне теперь, Ларри, надо свои акции у тебя, да и в других местах, передать куда-то там в доверительное управление. Не знаешь, как это делается?
— На госслужбу поступаете?
— А ты разве не слышал? Не может быть… Мне Федор Фёдорович предложил советником. По экономике. Я как раз на покой собирался, пенсию начал оформлять. А он сам позвонил. Покалякали немного, вспомнили старые времена. Пригласил заехать, когда в Москве буду. И предложил. Я подумал, подумал — и согласился. Страну надо всё-таки обустраивать. А ежели мы все на пенсию подадимся, этим кто займётся? Я так Федору Фёдоровичу и сказал. Мне, говорю, Федор Фёдорович, никакой особенной зарплаты не надо, материально я, слава Богу, нормально обеспечен, и дети при деле. Так только, на молочишко да на разъезды по стране. Я, говорю, Федор Фёдорович, своё уже отпахал, хотел на покой да о душе подумать, по святым местам поездить, но раз такое дело, что обнаружилась во мне нужда — послужу. Так и порешили…
Ларри с интересом обнаружил, что вокруг него и Папы Гриши образовался плотный кружок из местных и приезжих. Папа Гриша это обнаружил тоже, потому что прибавил звук.
Ночь прошла тихо. Когда рассвело, со стороны шлагбаума прошли трое из ночного дозора. Через несколько минут из сторожки показались остальные. Зевали, рассаживаясь за столом, заваленным оставшимися с вечера грязными мисками, шампурами и кусками подмёрзшего хлеба. Разливали из термосов дымящийся коричневый чай. Старший сказал строго: «Вчера не проследил: чтоб больше бардака такого не оставляли; увидит — заругается». «Да чего он там увидит, — возразил ему кто-то, — ты пойди послушай под окном, там такая музыка, понимаешь, я даже возбудился…» Опять заржали, но аккуратно, с оглядкой.
Пёс осторожно приблизился к столу. Эти люди никак не проявляли враждебности, скорее, симпатизировали ему, хотя никак не могли знать историю его жизни. Сразу после приезда они заметили его на крыльце дома, где пёс лежал, внимательно наблюдая за шумным чернявым. «Вот зверюга, мужики, — сказал старший, — не маячь, не маячь, а то хватит зубами — ногу как спичку поломает».
И старший был прав. Однако его слова на отношение приехавших повлияли скорее положительно, они заговаривали с псом, бросали ему куски жареного мяса и хлеба, а не другую еду. Потрепать за загривок никто тем не менее не отважился.
Но это неважно. Если бы пёс, как и многие его собратья по ту сторону гор, привык к другой еде, для него никакого значения не имело бы — трогают его руками или нет. Важно было бы единственно — насколько остро ощущается голод. И если достаточно остро, то человек, своими руками разрушивший взращённый поколениями службы запрет, стал бы первой и самой лёгкой добычей. Поэтому по ту сторону гор их и держали на цепях, не позволяя охотиться самостоятельно, а лишь забрасывая за проволоку ещё тёплые человеческие тела.
Собаку можно легко приучить к человечине — превратить её в профессионального людоеда труднее, но тоже можно. Вопрос времени. Время это зависит от породы. Грязно-белые с вытянутыми тупыми мордами и коричневые с черным, на длинных ногах, единым касанием перегрызавшие шейные позвонки, как правило, превращались в людоедов за вполне приемлемый срок. С овчарками было сложнее, хотя если начинать работу прямо со щенком, тоже получалось довольно быстро. Иногда мешало происхождение — до поры.
Бабку пса звали Марой. Из части её имени и части имени деда получилось имя отца — Макар. Потом от Айны Макар родил сына. И так получилось, что его имя, образованное по тем же правилам, совпало с именем деда — тоже Карай.
Многое, почти невероятное, надо совершить с потомственным сторожевым псом, чтобы он осознанно стал людоедом. Хотя заставить питаться человечиной можно — ничем пёс не лучше человека, который, как известно, вполне может употреблять в пищу себе подобных.
Когда начинённый взрывчаткой автомобиль разнёс ограду из колючей проволоки, в вонючем дыму беспорядочно заметались человеческие фигурки и вылетели из рушащейся стены стальные цепи, державшие собак на безопасном от хозяев расстоянии, Карай ушёл — сперва на окраину города, потом дальше, где торчали на горизонте чёрные горы. За горами и обнаружилось это самое место — спокойное, тихое, пахнущее снегом и хвоей.
Здесь его, сразу освоившего крыльцо большого каменного дома, рядом с блестящей консервной банкой, не то чтобы приняли, но не гнали и пару раз в день выносили ему миску, которую он, дождавшись, пока люди удалятся, жадно вылизывал длинным красным языком. И воспоминания о другой еде постепенно стали уходить.
Воспоминания вернулись неожиданно, когда приехали шумные люди на автомобилях, которые стали жарить мясо на костре и бросать ему куски. Люди напомнили ему оставшихся по ту сторону гор хозяев — они были так же одинаково одеты, у них было оружие и широкие сверкающие ножи, которыми они легко рассекали дымящуюся баранину. Эти люди, очевидно, служили чернявому и его рыжей подруге, охраняя от злого умысла. Но у людей лучшие конвоиры получаются из собственных охранников.
Чернявый же, начальствуя над своим сопровождением, удивительным образом на хозяина не походил, он был из другого племени. И это безошибочно понималось псом, немедленно испытавшим при его появлении тянущую тоску и безотчётный страх. Затем страх сменился новым, более острым чувством, возникшим, когда в некий день чернявый и рыжая проходили неподалёку. «Красивый, — сказала рыжая, — настоящий сэвидж, но домашний, я думаю — можно его погладить?»
Пёс уловил призрак движения протянувшейся к нему руки, вдавился в доски крыльца и предупреждающе рыкнул. Именно в этот момент он безошибочно опознал на рыжей и её спутнике знакомое только ему и его оставшимся в Ханкале собратьям клеймо другой еды.
Девушка слабо вскрикнула, чернявый легко отодвинул её в сторону и присел перед Караем на корточки.
— Посмотри-ка мне в глаза, — сказал чернявый. — Ты почему рычишь? Зачем ты пугаешь мирных людей? Ты же обычный сторожевой пёс, без ошейника. Ты должен любить людей, а не рычать на них. Дай-ка лапу.
В глазах человека пёс увидел весёлое безумие, понял, что сейчас его начнут трепать по загривку и, не на шутку испугавшись того, что неминуемо должно произойти следом, метнулся в сторону, залившись хриплым лаем.
Сбежалась охрана, отгородившая чернявого и рыжую от пса. Старший замахнулся черным, остро воняющим сапогом, но чернявый крикнул повелительно, и охрана успокоилась. Отошла, бросая на пса подозрительные взгляды.
— Взбесился, что ли? — спросил один из охраны, оглядываясь. — Всё время спокойный был. У-у, волчара…
— Присматривай за ним, — приказал старший. — Мало ли что.
Но особо присматривать не пришлось, потому что чернявый и девушка на улице практически не появлялись — всего два или три раза вышли они из дома, где на подоконнике горела свеча, да ещё как-то днём девушка показалась на крыльце одна, сделала несколько неуверенных шагов к соснам, где на разложенных на снегу спальниках живописно загорали сменившиеся охранники, остановилась и прикрыла шарфом рот, когда старший вскочил и быстро пошёл ей навстречу.
— Какие проблемы? — стараясь быть любезным, спросил старший. — Чем помочь?
Девушка помотала головой, повернулась и побежала обратно. Старший вернулся на место.
— Ну ва-аще! — произнёс он в небо. — Ва-аще. Губы, заметили, в каком состоянии? Тут у них медпункт есть, интересно? Ещё сутки в таком режиме протрахаются — можем не довезти.
Начавшаяся вечером того же дня непонятная суматоха растревожила пса. Мимо шлагбаума засновали чужие машины. Из них выскакивали люди, совали старшему пакеты, иногда шептали что-то на ухо, он кивал головой, показывал на окно со свечой и красноречиво разводил руками. Потом очередной прибывший сунул ему невиданных размеров мобильный телефон с длинной антенной. Старший сказал «алло», потом отодвинул аппарат от уха, посмотрел на светящийся зелёным экран и отрапортовал в микрофон: «Так точно, шестьдесят семь восемь ноль, слушаю». С полминуты молчал, бросая наверх тревожные взгляды, потом заорал неожиданно охрипшим голосом:
— Первомай! Платон Михалыч! Первомай! Первомай!
Вновь прибывшие автомобили стали поочерёдно исчезать в темноте. Через четверть часа за ними тронулись две из ранее прибывших машин. В одну из них, прикрывая со всех сторон, запихнули чернявого. Третья машина, только с водителем, ушла за шлагбаум и там, за деревьями пропала из виду. Остались двое охранников да рыжая девушка, вышедшая на крыльцо. Совсем уже стемнело, и псу не было видно, плачет она или нет. Он заметил только, что она засунула в рот кончики пальцев обеих рук и быстро-быстро грызёт ногти.
Глава 51
Что было
«Снова и снова всё то же твердит до вечерней тьмы
Не заключайте мира с медведем, что ходит, как мы».
Редьярд Киплинг
Ни единое пожелание, заскочившее в голову к Платону, не исчезало само по себе. От уговоров умных людей, объяснявших, что это пожелание есть несусветная и совсем уж несвоевременная глупость, тоже ничего не происходило. Здравыми возражениями можно было добиться только того, что в невозможности немедленно получить искомое Платон тут же начинал усматривать злокозненное противодействие со стороны собеседника, который на самом деле искренне желал ему добра. От подобных вещей отношения могли серьёзно испортиться.
Ларри про это знал. И хотя время от времени он, тем не менее, срывался и начинал что-то доказывать, в большинстве случаев предпочитал тихий саботаж, прикрываемый словечками типа — не успел, забыл, не так понял.
Невинные хитрости, вполне понятные Платону, заставляли его искать обходные пути, напрямую обращаясь к людям, для которых забыть или не успеть означало немедленное увольнение.
Платон мог сколько угодно думать, что именно он нанимает и выгоняет служащих. На самом деле, даже оставленная в Москве Мария, преданная Платону, при получении любого указания, вызывающего у неё хоть малейшие сомнения, немедленно и напрямую связывалась с Ларри.
Как было отмечено, внезапно обнаружившаяся тяга Платона к рыжей американской журналистке не вызвала у Ларри ничего, кроме глухой ярости. Когда эту парочку ещё только доставили в особняк на Солнечной, он сразу определил явную угрозу. При всех очевидных политических дивидендах вероятность того, что от них придётся избавиться, была чрезвычайно высока. В этой ситуации прямые контакты с Платоном представлялись категорически неприемлемыми. Если, однако же, будет сильно настаивать, то ничего не поделаешь, хотя самое разумное — потянуть время. Высылка гостей в аул, вполне оправданная логически, решала и эту задачу.
Дальнейшие события подтвердили правоту Ларри. Похищение и последующее исчезновение Ильи Игоревича, разгром аула и появление в непосредственной близости абреков Фредди Крюгера — после всего этого даже Платону должно было стать очевидным, что очередной объект страсти нежной лучше подобрать в другом месте. Тем более, что ничего примечательного в рыжей вешалке Ларри обнаружить не мог. Стандартам, которые Платон установил для себя в последнее время, она не соответствовала. Достаточно отметить, что ей было за двадцать пять, а Платон отметал всех, кому больше девятнадцати.
Ещё когда аул не был стёрт с лица земли, Ларри спросил, глядя в потолок:
— Мне, знаешь, интересно… Вот рыжая журналистка… Тебе, вроде, понравилась. Я не понял. Ни кожи, ни рожи.
— Хочешь сказку? — сказал в ответ Платон, посмотрев на Ларри исподлобья и начав расставлять фигуры на шахматной доске. — Старую восточную сказку?
— Давай.
— Жил-был один султан, и у него в гареме было триста жён. А султану к моменту начала сказки исполнилось сто двадцать лет. И вот в один прекрасный день он почувствовал, что жены перестали, знаешь, его волновать. Совсем. Он, как и положено султану, решил, что всё дело в жёнах. Вызвал главного евнуха и говорит — о евнух, я даю тебе три дня, чтобы ты нашёл женщину, от которой у меня закипит кровь; если найдёшь — прикажу построить тебе золотой дворец; а если не найдёшь, тогда тебя посадят на кол; время пошло. Евнух посмотрел на часы и побежал исполнять. В первый день он искал султану женщину на невольничьих рынках, во второй — в городских кварталах, потом ещё где-то — скажем, в пригородах. Ни фига. Дело в том, что у султана в гареме был собран весь цвет тогдашней женской красоты, и ничего более достойного евнуху не попалось. Тогда он сообразил, что поутру его будут сажать на кол, пошёл в какой-то портовый кабак, взял вина, напился до изумления и заплакал. Очень на кол не хотелось. А в этом кабаке сидел пьяница-грек, увидел евнуха и говорит — о евнух, почему ты так горько плачешь? Евнух сказал, что на рассвете должен представить султану женщину, от которой у того закипит кровь, иначе секир-башка. А он уже три дня такую женщину ищет — и все в пользу бедных. Так это же очень просто, говорит грек, давай я тебе помогу; только надо вина выпить. Короче говоря, они всю ночь пропьянствовали, а как рассвело, грек потащил евнуха на невольничий рынок. Там женщины выставлены. Грек пошёл вдоль ряда, потом, даже до конца не дойдя, остановился, ткнул в одну пальцем и говорит евнуху — вот эту и веди к султану. Евнух посмотрел, и у него глаза на лоб полезли: мало того, что не красавица, так ещё ноги короткие, груди, считай, никакой нету и рябая в придачу. Он и понял, что грек его кинул особо циничным способом, заплакал ещё пуще, а уродину всё же купил и повлёк во дворец, потому что другого выхода всё равно не было.
— А дальше что?
— Интересно? Прошла ночь, вызывает султан евнуха и приказывает построить ему золотой дворец. Евнух, как ты понимаешь, прыгает до неба от счастья, но про себя понимает, что проблему он решил всего лишь на время. Потому что у султана всё же возраст. Чтобы в следующий раз не угодить на кол, надо знать алгоритм. Дождался евнух вечера и побежал в тот же портовый кабак, грека искать. Нашёл. Как, говорит, ты догадался, что это именно та самая женщина, от которой у султана закипела кровь, поведай мне, грек, раскрой тайну. Так это же очень просто, говорит грек, только надо вина выпить. Евнух купил целую бочку вина, они всю ночь пили, и всю ночь грек рассказывал евнуху, как надо выбирать женщину.
— Рассказал?
— Рассказал. Только евнух так ничего и не понял. Извини.
— Не тонко, — поморщился Ларри. — Даже грубо. Раньше у тебя лучше получалось.
— А раньше ты ко мне с глупостями не приставал — почему эта, почему та. Потому что.
— Хорошо, — сказал Ларри. — Договорились. Больше никогда ни одного вопроса не задам.
Обещание он сдержал.
Через день после президентских выборов, когда обеспеченные Фредди Крюгером результаты голосования были многократно обнародованы и официально утверждены, Платон снова, и очень настойчиво, вспомнил про рыжую.
— Я её сюда не могу привезти, — твёрдо сказал Ларри. — Исключено.
— Почему? Ты же говорил, что она уже сюда приезжала.
Ларри вздохнул. Соврёшь раз — будь готов к следующему.
— Тогда люди Фредди выборами занимались, в городе почти никого не было. А сейчас все здесь. Не веришь — поднимись наверх, там бинокли лежат. Сам не увидишь, где у них посты, я подскажу
— И что теперь?
— Если тебе так уж приспичило, я её могу в другое место привезти. Хочешь в горы? Курорт, понимаешь. Я туда ездил, там сейчас ни одной живой души. Сторож, уборщица и директор. Дам охрану, еду соберём. Ты отсюда без неё поедешь, а на трассе её к тебе в машину посадят. Годится?
В назначенный день Платон со свитой на трёх машинах отбыл в горы. Ларри с чердака зафиксировал, как вслед за кавалькадой поползли два замызганных «Жигуля». Это было вполне ожидаемо — все перемещения плотно контролировались людьми Фредди. В центре, как и было условлено, Платон сделал короткую остановку, прошёл по городскому рынку.
Кандымское сопровождение получило возможность убедиться, что в машинах, кроме олигарха и охраны, никого нет. Успокоились, но, как и следовало ожидать, не отстали. Пришлось отрезать километрах в пяти от города.
Потом пришёл Шамиль, через час, доложил обстановку. Его коллеги с улицы Обручева вывезли девушку из города заблаговременно, укрыли на трассе. Когда подошла кавалькада, выпустили на дорогу. Сами на глаза не показывались. Вернулись другим маршрутом.
— Хорошо, — похвалил Ларри. — Нормально. Значит, охрана твоих не видела?
— Никак нет, Ларри Георгиевич. Они подъехали к речке, погудели. Тогда она вышла, села в «Мерседес».
— А этот как, второй?
— Я вам так скажу, Ларри Георгиевич, — доверительно сообщил Шамиль, — я с ним жутко устал. По самых этих самых. Он, по-моему, малость подвинулся…
— То есть?
— Не спит совсем. Полдня молится. Потом на гитаре играет.
— На чём?
— На гитаре. Он гитару потребовал, пришлось купить на базаре.
— А он что — умеет играть?
— Нет. Не умеет. Я ему самоучитель тоже купил. Он русскую песню разучивает. «Степь да степь кругом». Посмотрит в книжку, пальцы на струнах расположит, брякнет и поёт: «Сте-е-е…» Потом опять в книжку посмотрит, снова пальцы расставит и опять поёт: «…п-пь». Это он после того петь начал, как она его отшила окончательно. Он к ней всё время лез.
— Дала?
— Нет, — Шамиль сморщился от отвращения. — Он грязный, глупый. Одни только разговоры, как его в Карабахе резали и как он в школе учился. И как надо правильно бастурму делать. Она мне сказала как-то, что он бизнесом занимался. Как можно такому человеку заниматься бизнесом? Клянусь, Ларри Георгиевич, если такой человек, как он, занимался бизнесом, то когда вернёмся, я тоже бизнесом займусь.
— Ты не займёшься, — возразил Ларри. — У тебя другая профессия. Очень нужная для людей. Ты своей профессией намного больше заработаешь. Ну ладно. Иди пока.
С Платоном условились, что он вернётся на следующий день, во что Ларри не очень верил. Так и получилось. Прошёл день, потом другой — Платон не возвращался. Телефоны в санатории не работали лет пять, а мобильная связь не дотягивалась. На третий день получился весьма неприятный разговор с Фредди: Ларри позвонил узнать насчёт настоящих протоколов.
— Знаешь что, Ларри Георгиевич, — сказал Фредди, — давай договоримся всё-таки. Кто кому и что должен. А то всё время так получается, что я перед тобой в долгу, даже неудобно. То сделай, это сделай… А ты мне как бы и не должен ничего.
— В смысле?
— В смысле — что у нас с тобой договорённость насчёт одних людей была. Мы под эту договорённость твоего щенка вернули…
— Там финансовый разговор был, — напомнил Ларри.
— Был. Только я бизнес по частям не понимаю. Мы сразу обо всём договорились, на берегу. Кто что делает, кто сколько платит. Я пока тебя нигде не кинул. А ты меня, похоже, кинул. Есть у меня такое понимание. Так что покуда своё не исполнишь, меня не беспокой. Время у тебя есть — сколько угодно времени. Я человек маленький — подожду, сколько скажешь.
И бросил трубку.
Ясно — Фредди совершенно взбешён. И чем дольше будет тянуться вся эта история, тем будет хуже. Ещё понятно стало, что протоколы он просто так уже не отдаст.
Значит, пора, как сказал Платон, выходить в открытую позицию. Но открытая позиция предполагала, что и американка, и Аббас могут быть одновременно предъявлены людям Фредди. Для этого американка нужна в городе — а ни её, ни Платона нет и не предвидится.
Позвонил местный секретарь Совета Безопасности Хож-Ахмет, с которым у Ларри сложились вполне товарищеские отношения. Спросил, как дела, в очередной раз выразил восхищение блистательно проведённой выборной кампанией, потом поделился сногсшибательной новостью:
— Федор Фёдорович через пару часов прилетает.
— Кто?
— Федор Фёдорович. Да брось прикидываться, Ларри, наверняка ты все и организовал. Мы, когда позвонили из Москвы, так и решили, что вы с Платоном Михайловичем устроили специально, чтобы Федор Фёдорович к нам первым после выборов приехал. Целую делегацию с собой везёт. Два самолёта. Вечером приём у нашего первого. В двадцать ноль-ноль. Вы с Платоном Михайловичем уж не опаздывайте — вы у нас герои. Списки на входе в здании администрации. Да и я встречу внизу.
Ларри положил трубку и помрачнел. На то, чтобы вытащить Платона с гор, времени практически не оставалось. Но хуже было другое — о предстоящем приезде Эф Эфа он и понятия не имел.
Хорошо, что местные думают, будто приезд новоиспечённого всенародного — дело рук Ларри и Платона. Так и надо, чтобы думали. «Мы занимаемся оптикой, втирая очки, и баллистикой — беря на пушку», — как невесело шутил когда-то по поводу инфокаровского бизнеса Витя Сысоев. Но что на самом деле прорубившие будущему президенту дорогу узнают о его появлении последними и из третьих рук — это уже не просто тревожно, а попахивает катастрофой.
Ларри немедленно распорядился, и за Платоном вышла первая машина.
В горах, километрах в десяти от санатория, находилась почта с работающей связью. Надо было вытащить Платона на почту, обсудить ситуацию, принять решение. Подумав, Ларри отправил вдогонку вторую машину. Чёрт знает, что может случиться на горной дороге. По его расчётам, связь должна была произойти часа через три с половиной.
Так оно примерно и произошло, но только вместо Платона позвонил водитель из первой машины и отрапортовал:
— Я все передал начальнику охраны, Ларри Георгиевич. Он сказал, что Платону Михалычу доложит при первой возможности. Какие будут указания?
Кричать на дурака не имело смысла. Выражаясь юридическим языком — возникли обстоятельства непреодолимой силы. Ларри вызвал третью машину, вручил водителю небольшой чемоданчик со спутниковым телефоном и сказал:
— Отдашь начальнику охраны. Там, в санатории. Скажешь вот что. Пусть наберёт меня. Когда соединится, пусть посмотрит на экран. Там будут четыре циферки. Эти четыре циферки пусть назовёт в трубку. Я ему тогда скажу — будем говорить или нет. Если нет — пусть наберёт заново. Двух охранников с собой возьми. Аппарат денег стоит.
Подействовало. Буквально за минуту до того, как Ларри подъехал к зданию администрации, Платон вышел на связь. Выслушал, долго молчал.
— Какая программа намечается? — спросил сумрачно.
— Сейчас приём. Сколько-то времени. Вроде бы на час ночи поставлен вылет — к утру их на Урале ждут. Свердловск, Челябинск.
— Я не успеваю.
— Ну и что будем делать?
— Ты иди на приём. Скажи там, что еду, но опаздываю. Скажи — прямо в аэропорт приеду, лично поздравить. И переговорить. Мне туда столько же ехать, сколько и до города.
— Телефон этот начальнику охраны отдай, — посоветовал Ларри. — Он тебя будет соединять. А то ляпнешь что-нибудь по открытой связи, без кода.
Состав президентской свиты удивил Ларри обилием новых лиц. Хотя встречались и как будто знакомые — то ли мелькали в газетах, то ли попадались на дороге. Если исключить нескольких в камуфляже, то прочие были в почти одинаковых серых костюмах и от этого казались на одно лицо. Все они были друг с другом на «ты», шумно смеялись и громко чокались.
На Ларри, появление которого никогда не проходило незамеченным, ни одна живая душа не обратила внимания. Будто бы на периферии единого жизнерадостного организма вдруг возникла посторонняя движущаяся точка, к организму отношения не имеющая, общему веселью не способствующая, но и никак не препятствующая. Даже местные, последние месяцы кормившиеся с руки, будто ощутив чувствительной чиновничьей кожей наметившееся направление ветра, обходили Ларри стороной. Кивали вполне по-дружески, но с чуть обозначенным холодком.
Ларри стоял один, обводя взглядом чужую толпу. Увидел Федора Фёдоровича рядом с местным царьком-президентом и практически встретился с ним взглядом, но в последнее мгновение серо-голубые глаза избранного президента совершили изящный кульбит и успешно миновали точку пересечения. Федор Фёдорович повернулся вполоборота и тем исключил возможность даже случайного контакта.
«Так, — подумал Ларри. — Понятно».
Буквально через мгновение к нему подлетел тип с выдвинутой вперёд чемоданной челюстью, в топорщащемся пиджаке, отчеканил с профессиональной вежливостью:
— Ваше приглашение разрешите посмотреть. И документики.
— Оставь, милок, — прогрохотал знакомый бас, — ты что же, Ларри Георгиевича не узнаешь? Куда ж ты тогда годишься? Это ты не соответствуешь тогда ни должности, ни званию. Ну здравствуй, Ларри, дорогой ты мой человек! Сколько лет, как говорится, сколько зим…
Организм, уже почти отвергший Ларри, как чужеродное явление, вдруг приоткрыл объятия. Улыбки на повернувшихся к Ларри лицах стали теплее и искреннее. Даже незнакомые взглянули с дружеским интересом.
— Здравствуйте, Григорий Павлович, — сказал Ларри, приподняв усы в радушной улыбке. — А я уже и не надеялся увидеться. Мы вам приглашения на собрания акционеров шлем, а вы — ни ответа, ни привета. Забыли совсем?
— Некогда, — сокрушённо сообщил Папа Гриша. — Совершенно, знаешь ли, некогда. Дела. А сейчас и вовсе возможности не будет. Мне теперь, Ларри, надо свои акции у тебя, да и в других местах, передать куда-то там в доверительное управление. Не знаешь, как это делается?
— На госслужбу поступаете?
— А ты разве не слышал? Не может быть… Мне Федор Фёдорович предложил советником. По экономике. Я как раз на покой собирался, пенсию начал оформлять. А он сам позвонил. Покалякали немного, вспомнили старые времена. Пригласил заехать, когда в Москве буду. И предложил. Я подумал, подумал — и согласился. Страну надо всё-таки обустраивать. А ежели мы все на пенсию подадимся, этим кто займётся? Я так Федору Фёдоровичу и сказал. Мне, говорю, Федор Фёдорович, никакой особенной зарплаты не надо, материально я, слава Богу, нормально обеспечен, и дети при деле. Так только, на молочишко да на разъезды по стране. Я, говорю, Федор Фёдорович, своё уже отпахал, хотел на покой да о душе подумать, по святым местам поездить, но раз такое дело, что обнаружилась во мне нужда — послужу. Так и порешили…
Ларри с интересом обнаружил, что вокруг него и Папы Гриши образовался плотный кружок из местных и приезжих. Папа Гриша это обнаружил тоже, потому что прибавил звук.