Страница:
Но в Москве всё сложилось далеко не сразу.
Перебравшись в столицу, Эф Эф не проявлялся довольно долго. Потом позвонил и пропал чуть ли не на год. Через год перезвонил, сказал, что сейчас в Москве его нет. А на заданный Ленкой наивный вопрос, какая погода там, где он сейчас есть, уклончиво ответил, что переменная.
Объявился в августе девяносто первого, но встретиться не получилось.
От девчонок Ленка узнала, что в синем платоновском блокноте, хранящемся в самом секретном сейфе «Инфокара», есть прямой телефон некоего Федора Фёдоровича, именуемого в секретариате Федей Питерским, и что в дни путча он из офиса на Метростроевской практически не вылезал.
А потом, весной девяносто второго, когда звезда «Инфокара» стремительно летела ввысь над разваливающейся на глазах державой, Ленку вызвал Ларри и сказал:
— Я тут новый офис прикупил, для банка. На Старом Арбате. Сейчас посадил там кое-каких людей. Я тебя вот что попрошу. Раз в день, часиков в двенадцать, ты вот в это место подходи, позвонишь там из автомата. Да! Ты же его знаешь — Федор Фёдорович, ты к нему в Питер от меня ездила. Он для меня документы будет передавать.
И совсем было вспыхнула уже начавшая тускнеть искорка, но тут подвернулся Серёжка Терьян, брошенный на приручение мятежного питерского филиала, и Ленка не выдержала — привела Терьяна на Арбат, усадила на лавочку и оставила с Фёдором Фёдоровичем наедине.
Эф Эф повёл себя как офицер и джентльмен. Он досконально исполнил Ленкину просьбу, вооружил Терьяна смертоносной информацией и, повинуясь внутренним заморочкам, немедленно прекратил все отношения с Ленкой. Ничего объяснять не стал. Судя по всему, появление Терьяна и проявленный Ленкой интерес к его делам послужили для него сигналом, что он может оказаться лишним.
Он не объявился ни когда украли и убили невесту Терьяна, ни когда наполовину парализованного и с трудом ворочающего языком Серёжку привезли из Питера, ни даже после того, как в Москву пришла страшная весть о сгоревшей машине, пробившей бетонное ограждение австрийского автобана, и об изуродованном до неузнаваемости трупе, нашедшем последнее пристанище на тихом венском кладбище. Серёжка…
Все, казалось бы, закончилось, будто и не начиналось. Уже была отброшена ненужная более конспирация, таинственный арбатский особнячок превратился в шикарное банковское здание, и Эф Эф стал регулярно появляться то на Метростроевской, то в клубе, вежливо раскланиваясь с Ленкой и ничем не выделяя её из стайки офисных девочек.
Но тут началась большая война льготников, загремели взрывы и выстрелы, неведомо откуда появившиеся на подмосковных трассах танки стали разносить в труху бронированные «Мерседесы» и джипы, и одной из жертв оказался Витька Сысоев, не выдержавший недоверия своих же, деликатно замаскировавший собственную смерть под дурацкий несчастный случай по пьяни и приславший Платону письмо с многоточием и вопросительным знаком в конце.
Тогда с Ленкой произошла истерика, не на шутку всполошившая офис. Она визжала пронзительно и страшно, захлёбываясь слезами, и закатила приехавшему Платону оплеуху.
Возникший на пороге Федор Фёдорович тут же сгрёб Ленку в охапку, зажал ладонью раззявленный в крике рот, отнёс в машину и увёз к себе на квартиру. Там вколол ей что-то, раздел, засунул в ванну, потом завернул в полотенце, унёс в кровать, дождался врача и исчез на сутки.
Вскоре они сошлись насовсем, хотя отношения свои не афишировали. Но в «Инфокаре» тайн не было, и про них знали все.
После неудавшегося покушения на Платона и гибели подставившего лоб под предназначенную для Платона пулю Марка Цейтлина, когда Ларри остался в одиночестве и объявил войну всем и вся, Федор Фёдорович сказал Ленке, что уходит из «Инфокара».
— Страшно стало? — язвительно спросила Ленка. Он не обиделся. Кивнул.
— Страшно. Только я совсем не того боюсь, про что ты подумала.
— А чего?
— Я — их боюсь. Ларри и Платона. Того, что из них получится. Вернее, уже получилось. Знаешь, как Ларри практически в глаза называют? Шер Хан. Очень точно, между прочим.
— Из Платона получится покойник. Они его убьют. Один раз не вышло, выйдет во второй. Больше за него под пулю никто не пойдёт. Ларри тоже убьют. Или сперва посадят, а убьют уже там.
Федор Фёдорович пожал плечами.
— Это вряд ли. Коллеги мои — люди, конечно, серьёзные, но с этой парочкой им так просто не совладать. Выросли мальчики, выросли. За эти годы они такие университеты прошли, что Конторе уже не по зубам. Крови нанюхались, вошли в силу. Я им теперь не нужен.
— Погоди, — сказала Ленка, не веря ушам. — Так ты что думаешь — что они сейчас будут твою бывшую Контору на куски разносить? С ума, что ли, сошёл?
— Можно, я тебе не скажу, что я думаю? Я, кстати, не думаю, а знаю доподлинно, что сейчас будет делать Ларри. С ведома и одобрения нашего гения. А я, если ты не забыла, офицер.
— Бывший.
— Офицер не бывает бывшим. Это призвание. Если я сейчас буду рядом с ними, мне этого не простит никто.
— Так вот что тебя колышет… Что тебе кто-то там не простит, если ты в такое время не бросишь друзей, которые тебя на улице подобрали и взяли под крыло…
Федор Фёдорович не на шутку разгневался и хлопнул дверью кабинета.
А через полчаса объявил:
— Я принял решение. Ухожу из «Инфокара». А к тебе у меня есть предложение. Завтра с утра пойдёшь туда и напишешь заявление. По собственному. Я тебя на улице подожду. Оттуда поедем в загс. Поженимся.
— А если не напишу?
Эф Эф пожал плечами.
— Ты не понимаешь. Я не просто от них ухожу. Я рву все связи. Так надо. Моя жена там работать не может. И любовница не может. Просто знакомая — тоже. Понимаешь?
Ах, каким тяжёлым это оказалось — сделать верный выбор. Переступить порог квартиры Эф Эфа и не возвращаться больше. Остаться одной, в однокомнатной конуре в Гольяново, где время от времени будут возникать бравые инфокаровские охранники, чтобы побарахтаться в койке с тёлкой-секретаршей, да будут забегать случайные знакомые, морща носы от подъездных запахов… Или согласиться, стать законной женой полковника в отставке… Женой… Женой… Но тогда завтра надо идти в офис с заявлением. Там Мария. Она возьмёт заявление, прочтёт и, скорее всего, ничего не скажет. Просто посмотрит. Глаза в глаза.
Решение определилось, как ни смешно, тем, что эту ночь Ленка провела одна, в своей гольяновской хижине, где не бывала с полгода. За это время на неё протекли соседи сверху, протух и сгнил забытый в мусорном ведре кусок колбасы да рука неизвестного злоумышленника, прорвав наискось дермантин на входной двери, оставила несмываемый трехбуквенный автограф.
Ленка проворочалась до утра, отбиваясь от назойливых подвальных комаров, которые пикировали с потолка с противным победным писком, несколько раз начинала плакать. Когда через пыльные занавески пробились первые лучи серого утра, сделала окончательный выбор.
Она позвонила своей напарнице Людке из автомата на углу:
— Людк, привет. Слушай, кобра пришла?
— Нет ещё. Ты где? Давай быстрее, а то здесь уже сумасшедший дом.
Узнав, что Марии ещё нет, Ленка перевела дух и набрала номер Федора Фёдоровича.
— Слушаю, — сказал он в трубку. — Это ты?
— Я.
— Решила?
— Да.
— И?
— Да.
Федор Фёдорович помолчал.
— Я подъеду через десять минут. Буду стоять у правой подворотни. У тебя паспорт с собой?
Ленкино заявление по собственному было надёжно укрыто в запечатанном конверте, который она оставила на столе у Людки и позорно бежала, опасаясь разреветься на глазах у всех. А потом машина Федора Фёдоровича унесла её к будущему семейному счастью.
Но счастье не складывалось — сперва немного, а потом и совсем. Удлиняющаяся тень покинутой инфокаровской цитадели настигала их, надёжно обнуляя шансы на побег.
Ленка однажды вспомнила приведённого ею в «Инфокар» соседа-таксидермиста, который и пробыл-то в фирме всего-ничего, ушёл, с кем-то поцапавшись, и переключился на производство лисьих шапок. Он несколько раз заваливался к Ленке в гости с бутылкой водки и нехитрой закуской.
Подвыпив, говорил:
— Ты знаешь — я всякого разного в жизни насмотрелся. У меня на этих твоих обиды нету, хер бы с ними, извини за выражение. Только вот что странно: ночью, бывает, слышу ваши телефонные звоночки… Помнишь — «ту-ту-ту…» И так мне сразу делается, — он удивлённо мотал головой и тянулся к бутылке, — я потом куда ни заходил устраиваться, все думал — как услышу вот это вот, так и останусь, да ни разу не пришлось…
Ей тоже снились — инфокаровская телефонная многоголосица, дребезжание старых кондиционеров, которые Муса Тариев так и не успел заменить на японские, едкий сигарный дым, смешивающийся с запахом валокордина, — верный признак начавшегося разбора полётов… Странный и завораживающий спектакль, бесконечно длинная и кровавая трагедия с выстрелами, предательством и безжалостной ломкой судеб, но разыгрываемая в стилистике студенческих капустников.
Воспоминания не хотели уходить — они прочно держали ухватистой когтистой лапой. От этого было тяжело и хотелось плакать.
Но тяжелее всего было смотреть на мужа.
Внешне он оставался все тем же — сдержанным, подтянутым, уверенным в себе, самодостаточным. Не поменялся установленный раз и навсегда распорядок дня — будильник в шесть утра, часовое самоистязание на тренажёре, ледяной душ, непременная прогулка по бульвару перед обедом.
Но инфокаровский вирус, занесённый в организм в революционные девяностые, явно начал разрушительную работу.
Она думала сперва: это естественно, ведь мужчина не может без дела, без работы. Поэтому и участившиеся приступы раздражительности, и неожиданно обнаружившееся занудство в выяснении отношений по самым незначительным поводам, и растущие на глазах порции коньяка — все это не считалось до поры серьёзным поводом для беспокойства.
Детскую игру с ежедневным многочасовым пребыванием за запертой дверью кабинета Ленка раскусила быстро — муж должен постоянно делать вид, будто занимается чем-то важным и секретным, потому что боится, что иначе она перестанет уважать его.
Он знал, что она догадалась, и от этого отношения не улучшались.
В дом стали приходить люди — иногда по два-три человека ежедневно, всё время разные. Они появлялись к обеду, часто засиживались до ужина, в её присутствии аккуратно говорили о несущественных мелочах. Потом переглядывались как по команде. «Ну что ж», — говорил муж, и они уходили в кабинет, куда она потом приносила кофе и чистые пепельницы.
— А это кто? — спросила она однажды.
— Ты что думаешь — я всю жизнь просижу дома? — с обидной резкостью ответил муж. — Мне на пенсию рано.
— Я поэтому и спрашиваю, — сказала Ленка, решив не обращать внимание на тон.
Эф Эф помрачнел.
— Знакомые. Зовут на работу в разные места.
— А ты?
Он не ответил. Подошёл к бару, взял бутылку коньяка, бокал и сел к телевизору, прибавив звук.
Больше она вопросов не задавала.
Насколько сильно проник к нему в кровь медленно действующий яд инфокаровского прошлого, стало понятно чуть позже.
Газеты Федор Фёдорович просматривал за завтраком, если что-то привлекало внимание, ставил на полях карандашную птичку. Потом удалялся на обязательную прогулку, а газеты оставались на журнальном столике. Однажды в его отсутствие Ленка, разобравшись с обедом, залезла с ногами в кресло и зашелестела страницами. Ей тут же бросилось в глаза, что птички оказались рядом с упоминаниями «Инфокара».
Это не было случайностью. В те редкие дни, когда «Инфокар» не подбрасывал новых сюрпризов, газетные поля оставались девственно чистыми.
— А я знаю, почему ты никуда не устроишься, — как-то сказала Ленка за обедом.
Эф Эф заинтересованно посмотрел на неё.
— Почему?
— Ты хочешь найти второй «Инфокар». А второго «Инфокара» нету.
Муж покраснел. Ленка поняла, что попала в точку. И тут же пожалела об этом, потому что он немедленно ушёл в кабинет, оставив на столе нетронутую тарелку с супом.
Однако её неосторожные слова сняли табу с инфокаровской темы. Эф Эф понемногу разговорился.
— Посмотри, — и он перебрасывал ей через стол газету. — Посмотри! Ты понимаешь, что они делают? Они же зарвались! Это уже не бизнес, это аутизм, полная потеря чувства реальности. У них связь с окружающей средой отсутствует начисто. Какая-то патологическая жажда потребления. Внимательно, внимательно посмотри!
С каждым днём непременное обсуждение очередных инфокаровских сюжетов становилось всё более продолжительным и резким. Ленка не на шутку встревожилась.
Неужели вся их будущая жизнь так и пройдёт — в бессмысленной борьбе с пережитым?
Иногда по вечерам Эф Эф выводил Ленку в ресторан. Бывали и в театрах. С театра, собственно, и началась новая жизнь.
В тот вечер в Большом давали «Жизель». В антракте они спустились вниз, к входной двери. То, что Ленка курит, Федор Фёдорович не одобрял. Но и не запрещал.
Человека в коричневом костюме, с сонным помятым лицом Ленка заметила сразу. Он стоял у стенки и безразлично оглядывал разношёрстную толпу. Может, Ленка и не обратила бы внимания, но рука мужа, поддерживавшего её за локоть, когда они спускались по лестнице, неожиданно напряглась. Поэтому она и увидела человека в коричневом костюме, проследив за взглядом Эф Эфа.
Сонный человек делано зевнул и начал лениво пробираться в их сторону. Оказавшись шагах в трёх, достал сигарету, вставил в тёмный мундштук, но закуривать не стал, а как бы застыл, держа мундштук на отлёте и вглядываясь в потолок.
— Федор Фёдорович, вы ли это? — раздалось откуда-то сзади. — Сколько лет, сколько зим!
Рядом с ними оказался моложавый подтянутый мужчина в смокинге, он радушно улыбался. На лице сонного соглядатая выразилась ещё большая скука.
— Приветствую, — сказал муж. — Действительно, давно не виделись. У вас как дела? Все там же?
— А куда ж я денусь? Вам, кстати, большой привет. Не забыли дедушку?
Муж неопределённо мотнул головой.
— Заехали бы как-нибудь, Федор Фёдорович. А то ему скучно. Скучает без свежих лиц.
— Если как-нибудь…
— Вот и отлично. Скажем, завтра. В одиннадцать пятнадцать.
Человек в коричневом неспешно развернулся, сделал шаг в сторону и растворился. Только произошло неясное шевеление воздуха.
Федор Фёдорович посмотрел ему вслед.
— Вы как думаете, Игорь, — обратился Эф Эф к моложавому мужчине, — это он за вами? Или за мной?
— Кто? Ах, этот… Понятия не имею. Им же сейчас делать нечего, вот и занимаются удовлетворением своего и казённого любопытства. Так договорились?
Ленка очень хорошо знала, что есть темы, которые с мужем обсуждать бессмысленно. Но часов в пять она проснулась, мужа рядом не обнаружила, поворочалась немного, потом встала и увидела полоску света под дверью в кабинет. На рабочем столе и на полу валялись скомканные листы бумаги. Федор Фёдорович сидел в кресле и что-то быстро писал. Увидев Ленку, мгновенно перевернул листок и сделал ещё движение, будто пытаясь загородить собой разбросанный бумажный мусор. На лице Эф Эфа изобразилась такая тоска, которую она наблюдала только раз в жизни — в приёмной, перед последней встречей с Ларри.
— Что-то случилось? — тревожно спросила Ленка.
— Выйди, — неожиданно грубо сказал Федор Фёдорович. — Выйди, закрой дверь и ложись.
— Я больше не засну.
— Тогда погладь мне рубашку. В восемь мне надо уходить. Все. Сейчас я очень занят.
С этого утра их жизнь переменилась неузнаваемо. Со свидания с загадочным дедушкой муж пришёл только к вечеру. Таким Ленка его ещё не видела.
— Что? — крикнула она, не на шутку перепугавшись, забыв про обиду, и перегородила Эф Эфу дорогу.
— Я, — замогильным голосом объявил муж, — возвращаюсь на государственную службу.
— Куда?
— На го-су-дарст-вен-ную службу, — Эф Эф поводил пальцем перед её носом и невесело оскалился. — Вот. Дослужился.
— На какую? Снова в органы?
— Иди сюда. Скажу на ухо.
Он прошептал два коротких слова. Ленку качнуло.
— Если тебе ещё хоть кто-то из «Инфокара» позвонит, не вздумай разговаривать. Поняла? Категорически. Ни с одной живой душой. Хотя теперь они до тебя не дозвонятся…
Глава 12
У него имелись имя, отчество и фамилия. Но так его могли бы называть только те, кто не был знаком лично. Впрочем, непосвящённые никак его не называли, потому что даже не догадывались о существовании этого человека. А те, кто знали, именовали его просто Старик.
Ещё у него была биография, неотчётливые следы которой хранились в пыльных папках. Папки лежали в сейфах, а сейфы — в архивах, доступ же к ним — закрыт. Поэтому место биографии занимали легенды.
О том, например, как, возвращаясь в Москву из далёкой командировки, он звонил по телефону жене, сухо сообщал: «Прибыл», называл свою фамилию и тут же вешал трубку, не дожидаясь ответа. Про его жену никто ничего не знал, но она несомненно существовала, о чём свидетельствовал странный звонок во время одного из совещаний, проводимых Стариком. Тогда, несмотря на строжайший запрет соединять с кем бы то ни было, он вдруг снял трубку, молча послушал, положил трубку на место, продолжил и завершил совещание в обычном ритме, после чего сразу уехал и больше в тот день не возвращался. И это вполне понятно, так как по телефону ему сообщили, что его жена сегодня утром повесилась.
Шли годы, изменяя биологический возраст Старика, но практически никак не сказываясь на его внешности. Он перестал появляться в кабинетах и всё время проводил в профессорской квартире на Ленинском проспекте, где вместо повесившейся жены за ним ухаживали молодые люди с военной выправкой. Они же контролировали поток посетителей, приходивших к Старику за советом.
Это давалось с трудом, потому что посетителей бывало много, беседы нередко затягивались, а допустить, чтобы экс-президент Горбачёв столкнулся в коридоре или на лестнице с экс-председателем КГБ Крючковым было никак нельзя.
Каждое утро Старик просыпался ровно в шесть, нажимал кнопку звонка. Тут же возникал молодой человек, отдёргивал занавески на окнах и ставил на столик рядом с маленькой, похожей на детскую, кроваткой круглый латунный поднос. На подносе неизменно находились: яблоко, розетка с мёдом, два куска чёрного хлеба, чашка с зелёным чаем и изящная серебряная рюмка с каплями, изготовленными по рецепту, которым Старик был обязан китайским товарищам. Через сорок минут остатки завтрака уносились, но поднос с рюмкой оставался рядом со Стариком и сопровождал его в передвижениях по квартире. Через два часа к первой рюмке добавлялась вторая, потом третья, пока число их не достигало восьми. Убирать опустевшие рюмки Старик запрещал, лично контролируя приём лекарства и никому не доверяя.
День Старик проводил в кабинете, при наглухо задёрнутых плотных шторах, в свете настольной лампы с зелёным матерчатым абажуром, рядом с трофейным немецким радиоприёмником «Телефункен», постоянно включённым и подмигивавшим жёлтым кошачьим глазом то гипсовому бюсту Ивана Грозного, то чучелу грифа белоголового, подаренному товарищами из сталинградского обкома.
Здесь же Старик принимал посетителей.
Вот и сейчас он сидел в кресле за столом, рассматривал очередного гостя и держал паузу.
Этого человека Старик помнил молодым и зелёным лейтенантом, которого ему представили в день выпуска, сказав — способный, далеко пойдет.
В этих словах была и правда, и неправда. Лейтенант действительно пошёл далеко и дослужился до генерал-лейтенанта. А вот со способностями дело обстояло намного хуже. Недостойная история с бывшим его подчинённым, неким Корецким, объявившим персональную вендетту одной коммерческой структуре, проигравшим войну и подвергнутым показательной казни в самом центре столицы, однозначно свидетельствовала о никуда не годной работе с кадрами, отсутствии стратегического мышления, а также о неумении держать удар. Заметим также, что этого человека подчинённые именуют не то Батей, не то ещё как-то, а он к этому относится одобрительно и даже поощряет. Комбат — батяня… Плебейские штучки. Налицо дурной вкус и невоспитанность. Ничего более.
Если при участии и руками таких людей предполагается решать задачи, подобные обсуждаемой, то… Бедная страна…
— То, что вы с коллегами вознамерились совершить, молодой человек, — сухо произнёс Старик, — во все времена именовалось государственным переворотом. Будем называть вещи своими именами. Так вот. Осмелюсь обратить ваше внимание на то, что по части переворотов у вас опыт весьма и весьма печальный. Достаточно вспомнить август девяносто первого да, пожалуй, и лето девяносто шестого, чтобы серьёзно усомниться в ваших возможностях. Намерения ваши перестанут быть тайной уже в ближайшее время, возникнет серьёзное, причём отнюдь не соответствующее вашим скромным способностям, противодействие, и на этом ваша, молодой человек, авантюра закончится. Пшиком-с. Вот так. Вы хотели диагноз — вы его получили. Более не задерживаю.
— Позвольте, — сказал генерал, ёрзая в кресле. — Две минуты. Буквально.
Старик посмотрел на часы.
— Хорошо. Две минуты.
— Я о противодействии. Вы имеете в виду… — генерал напряжённо подбирал слова, — раскол элит…
— Молодой человек, я попрошу вас не употреблять слова, значение которых вам не вполне известно. Весь ваш кремлёвский, равно как и охотнорядский, сброд имеет к элите примерно такое же отношение, как и кучка бродяг с привокзальной площади. То есть никакого. Подлинных представителей элиты всегда отличали общность стратегических установок и тактическое единомыслие, поддерживаемое неизменно высокими интеллектуальными качествами, вследствие чего шансы на выигрыш и возможные риски оценивались ими примерно одинаково. Ничего похожего в вашем окружении не наблюдается. Что, впрочем, неудивительно. Докладываю вам, молодой человек, что в последний раз элита — в классическом понимании этого слова — была представлена в первом советском правительстве, с ним же и почила в бозе. Но вернёмся к нашим баранам. Ваших естественных оппонентов к элите отнести также нельзя, но недооценивать их интеллектуальный потенциал, тем не менее, чрезвычайно опасно.
— Так что же мне передать?
— Это и передайте. Я не консультирую дилетантов и авантюристов.
Генерал встал.
— Последний вопрос у меня, если разрешите. Давайте забудем всё, о чём мы говорили. Положение в стране вам известно. Что бы вы предприняли на нашем месте? Как патриот. Как государственник.
— Сядьте. Мне неудобно смотреть снизу вверх. Возможно, я вас удивлю. Я предпринял бы то же самое.
Генерал плюхнулся обратно в кресло. На лице его изобразилось обиженное недоумение.
— Что это у вас такое напряжённое лицо? — ехидно поинтересовался Старик. — Не иначе, как вы о чём-то думаете. Конечно, то же самое. С одной существенной разницей. Вы неизбежно проиграете, а я столь же неизбежно выиграл бы. Потому что, если вас завтра не сожрут ваши нынешние враги, то послезавтра сотрут в порошок те, кого вы сейчас считаете союзниками. Вам интересно? Первое. Я заставил бы ваших возможных оппонентов проделать за вас всю чёрную работу. Второе. Я бы отобрал и у них, и у ваших теперешних союзников результат. И третье. Лишил бы и тех и других возможности влиять на дальнейшие процессы.
Похоже было, что к генералу возвращается уверенность в себе. Он расправил плечи, в глазах мелькнуло снисходительное презрение к выжившему из ума строителю империи.
— Вы мне глазки не стройте, молодой человек, — немедленно отреагировал Старик. — Образование — вещь полезная и явно недооценённая вами и вашим окружением. Учиться бы вам надо, как завещал великий Ленин, учиться и ещё раз учиться. Почитать что-нибудь, к примеру, про Меттерниха. Про Талейрана. Про светлейшего князя Горчакова. Тогда вам, вероятно, стало бы ясно, что я знаю, о чём говорю, и что ваша проблема единственно и может быть решена при одновременном задействовании классической александрийской схемы и теории флорентийской петли с привлечением отдельных геополитических положений, изложенных в «Великой шахматной доске» Збигнева Бжезинского. Слыхали про такого?
— Простите, пожалуйста, — генерал явно начал злиться. — Я ведь за этим и пришёл…
— Не за этим! Не за этим! Вы пришли, чтобы я научил вас, как сделать вредную глупость. Я не даю подобных советов. Я ведь даже не спросил, обратите внимание, зачем вы все это затеваете. А это важно. Я прожил много лет, молодой человек, я верую в государство Российское, но нисколько не доверяю сладким басням про деяния, якобы направленные ему во благо. Ибо подобные басни обычно скрывают совокупность корыстных интересов. Если вы все это затеваете для того, чтобы самим усидеть у кормушки, — а я сильно подозреваю, что так оно и есть, — разговор окончен. Немедленно. Есть непременное условие, при выполнении которого мы можем хоть что-то обсуждать. Это моя гарантия, что я использую свои способности и — что немаловажно — сохранившиеся связи во имя государства, а не кучки оголтелых хапуг и паркетных генералов. Не говоря уже об их прихвостнях. Не извиняюсь. Такова моя позиция.
Перебравшись в столицу, Эф Эф не проявлялся довольно долго. Потом позвонил и пропал чуть ли не на год. Через год перезвонил, сказал, что сейчас в Москве его нет. А на заданный Ленкой наивный вопрос, какая погода там, где он сейчас есть, уклончиво ответил, что переменная.
Объявился в августе девяносто первого, но встретиться не получилось.
От девчонок Ленка узнала, что в синем платоновском блокноте, хранящемся в самом секретном сейфе «Инфокара», есть прямой телефон некоего Федора Фёдоровича, именуемого в секретариате Федей Питерским, и что в дни путча он из офиса на Метростроевской практически не вылезал.
А потом, весной девяносто второго, когда звезда «Инфокара» стремительно летела ввысь над разваливающейся на глазах державой, Ленку вызвал Ларри и сказал:
— Я тут новый офис прикупил, для банка. На Старом Арбате. Сейчас посадил там кое-каких людей. Я тебя вот что попрошу. Раз в день, часиков в двенадцать, ты вот в это место подходи, позвонишь там из автомата. Да! Ты же его знаешь — Федор Фёдорович, ты к нему в Питер от меня ездила. Он для меня документы будет передавать.
И совсем было вспыхнула уже начавшая тускнеть искорка, но тут подвернулся Серёжка Терьян, брошенный на приручение мятежного питерского филиала, и Ленка не выдержала — привела Терьяна на Арбат, усадила на лавочку и оставила с Фёдором Фёдоровичем наедине.
Эф Эф повёл себя как офицер и джентльмен. Он досконально исполнил Ленкину просьбу, вооружил Терьяна смертоносной информацией и, повинуясь внутренним заморочкам, немедленно прекратил все отношения с Ленкой. Ничего объяснять не стал. Судя по всему, появление Терьяна и проявленный Ленкой интерес к его делам послужили для него сигналом, что он может оказаться лишним.
Он не объявился ни когда украли и убили невесту Терьяна, ни когда наполовину парализованного и с трудом ворочающего языком Серёжку привезли из Питера, ни даже после того, как в Москву пришла страшная весть о сгоревшей машине, пробившей бетонное ограждение австрийского автобана, и об изуродованном до неузнаваемости трупе, нашедшем последнее пристанище на тихом венском кладбище. Серёжка…
Все, казалось бы, закончилось, будто и не начиналось. Уже была отброшена ненужная более конспирация, таинственный арбатский особнячок превратился в шикарное банковское здание, и Эф Эф стал регулярно появляться то на Метростроевской, то в клубе, вежливо раскланиваясь с Ленкой и ничем не выделяя её из стайки офисных девочек.
Но тут началась большая война льготников, загремели взрывы и выстрелы, неведомо откуда появившиеся на подмосковных трассах танки стали разносить в труху бронированные «Мерседесы» и джипы, и одной из жертв оказался Витька Сысоев, не выдержавший недоверия своих же, деликатно замаскировавший собственную смерть под дурацкий несчастный случай по пьяни и приславший Платону письмо с многоточием и вопросительным знаком в конце.
Тогда с Ленкой произошла истерика, не на шутку всполошившая офис. Она визжала пронзительно и страшно, захлёбываясь слезами, и закатила приехавшему Платону оплеуху.
Возникший на пороге Федор Фёдорович тут же сгрёб Ленку в охапку, зажал ладонью раззявленный в крике рот, отнёс в машину и увёз к себе на квартиру. Там вколол ей что-то, раздел, засунул в ванну, потом завернул в полотенце, унёс в кровать, дождался врача и исчез на сутки.
Вскоре они сошлись насовсем, хотя отношения свои не афишировали. Но в «Инфокаре» тайн не было, и про них знали все.
После неудавшегося покушения на Платона и гибели подставившего лоб под предназначенную для Платона пулю Марка Цейтлина, когда Ларри остался в одиночестве и объявил войну всем и вся, Федор Фёдорович сказал Ленке, что уходит из «Инфокара».
— Страшно стало? — язвительно спросила Ленка. Он не обиделся. Кивнул.
— Страшно. Только я совсем не того боюсь, про что ты подумала.
— А чего?
— Я — их боюсь. Ларри и Платона. Того, что из них получится. Вернее, уже получилось. Знаешь, как Ларри практически в глаза называют? Шер Хан. Очень точно, между прочим.
— Из Платона получится покойник. Они его убьют. Один раз не вышло, выйдет во второй. Больше за него под пулю никто не пойдёт. Ларри тоже убьют. Или сперва посадят, а убьют уже там.
Федор Фёдорович пожал плечами.
— Это вряд ли. Коллеги мои — люди, конечно, серьёзные, но с этой парочкой им так просто не совладать. Выросли мальчики, выросли. За эти годы они такие университеты прошли, что Конторе уже не по зубам. Крови нанюхались, вошли в силу. Я им теперь не нужен.
— Погоди, — сказала Ленка, не веря ушам. — Так ты что думаешь — что они сейчас будут твою бывшую Контору на куски разносить? С ума, что ли, сошёл?
— Можно, я тебе не скажу, что я думаю? Я, кстати, не думаю, а знаю доподлинно, что сейчас будет делать Ларри. С ведома и одобрения нашего гения. А я, если ты не забыла, офицер.
— Бывший.
— Офицер не бывает бывшим. Это призвание. Если я сейчас буду рядом с ними, мне этого не простит никто.
— Так вот что тебя колышет… Что тебе кто-то там не простит, если ты в такое время не бросишь друзей, которые тебя на улице подобрали и взяли под крыло…
Федор Фёдорович не на шутку разгневался и хлопнул дверью кабинета.
А через полчаса объявил:
— Я принял решение. Ухожу из «Инфокара». А к тебе у меня есть предложение. Завтра с утра пойдёшь туда и напишешь заявление. По собственному. Я тебя на улице подожду. Оттуда поедем в загс. Поженимся.
— А если не напишу?
Эф Эф пожал плечами.
— Ты не понимаешь. Я не просто от них ухожу. Я рву все связи. Так надо. Моя жена там работать не может. И любовница не может. Просто знакомая — тоже. Понимаешь?
Ах, каким тяжёлым это оказалось — сделать верный выбор. Переступить порог квартиры Эф Эфа и не возвращаться больше. Остаться одной, в однокомнатной конуре в Гольяново, где время от времени будут возникать бравые инфокаровские охранники, чтобы побарахтаться в койке с тёлкой-секретаршей, да будут забегать случайные знакомые, морща носы от подъездных запахов… Или согласиться, стать законной женой полковника в отставке… Женой… Женой… Но тогда завтра надо идти в офис с заявлением. Там Мария. Она возьмёт заявление, прочтёт и, скорее всего, ничего не скажет. Просто посмотрит. Глаза в глаза.
Решение определилось, как ни смешно, тем, что эту ночь Ленка провела одна, в своей гольяновской хижине, где не бывала с полгода. За это время на неё протекли соседи сверху, протух и сгнил забытый в мусорном ведре кусок колбасы да рука неизвестного злоумышленника, прорвав наискось дермантин на входной двери, оставила несмываемый трехбуквенный автограф.
Ленка проворочалась до утра, отбиваясь от назойливых подвальных комаров, которые пикировали с потолка с противным победным писком, несколько раз начинала плакать. Когда через пыльные занавески пробились первые лучи серого утра, сделала окончательный выбор.
Она позвонила своей напарнице Людке из автомата на углу:
— Людк, привет. Слушай, кобра пришла?
— Нет ещё. Ты где? Давай быстрее, а то здесь уже сумасшедший дом.
Узнав, что Марии ещё нет, Ленка перевела дух и набрала номер Федора Фёдоровича.
— Слушаю, — сказал он в трубку. — Это ты?
— Я.
— Решила?
— Да.
— И?
— Да.
Федор Фёдорович помолчал.
— Я подъеду через десять минут. Буду стоять у правой подворотни. У тебя паспорт с собой?
Ленкино заявление по собственному было надёжно укрыто в запечатанном конверте, который она оставила на столе у Людки и позорно бежала, опасаясь разреветься на глазах у всех. А потом машина Федора Фёдоровича унесла её к будущему семейному счастью.
Но счастье не складывалось — сперва немного, а потом и совсем. Удлиняющаяся тень покинутой инфокаровской цитадели настигала их, надёжно обнуляя шансы на побег.
Ленка однажды вспомнила приведённого ею в «Инфокар» соседа-таксидермиста, который и пробыл-то в фирме всего-ничего, ушёл, с кем-то поцапавшись, и переключился на производство лисьих шапок. Он несколько раз заваливался к Ленке в гости с бутылкой водки и нехитрой закуской.
Подвыпив, говорил:
— Ты знаешь — я всякого разного в жизни насмотрелся. У меня на этих твоих обиды нету, хер бы с ними, извини за выражение. Только вот что странно: ночью, бывает, слышу ваши телефонные звоночки… Помнишь — «ту-ту-ту…» И так мне сразу делается, — он удивлённо мотал головой и тянулся к бутылке, — я потом куда ни заходил устраиваться, все думал — как услышу вот это вот, так и останусь, да ни разу не пришлось…
Ей тоже снились — инфокаровская телефонная многоголосица, дребезжание старых кондиционеров, которые Муса Тариев так и не успел заменить на японские, едкий сигарный дым, смешивающийся с запахом валокордина, — верный признак начавшегося разбора полётов… Странный и завораживающий спектакль, бесконечно длинная и кровавая трагедия с выстрелами, предательством и безжалостной ломкой судеб, но разыгрываемая в стилистике студенческих капустников.
Воспоминания не хотели уходить — они прочно держали ухватистой когтистой лапой. От этого было тяжело и хотелось плакать.
Но тяжелее всего было смотреть на мужа.
Внешне он оставался все тем же — сдержанным, подтянутым, уверенным в себе, самодостаточным. Не поменялся установленный раз и навсегда распорядок дня — будильник в шесть утра, часовое самоистязание на тренажёре, ледяной душ, непременная прогулка по бульвару перед обедом.
Но инфокаровский вирус, занесённый в организм в революционные девяностые, явно начал разрушительную работу.
Она думала сперва: это естественно, ведь мужчина не может без дела, без работы. Поэтому и участившиеся приступы раздражительности, и неожиданно обнаружившееся занудство в выяснении отношений по самым незначительным поводам, и растущие на глазах порции коньяка — все это не считалось до поры серьёзным поводом для беспокойства.
Детскую игру с ежедневным многочасовым пребыванием за запертой дверью кабинета Ленка раскусила быстро — муж должен постоянно делать вид, будто занимается чем-то важным и секретным, потому что боится, что иначе она перестанет уважать его.
Он знал, что она догадалась, и от этого отношения не улучшались.
В дом стали приходить люди — иногда по два-три человека ежедневно, всё время разные. Они появлялись к обеду, часто засиживались до ужина, в её присутствии аккуратно говорили о несущественных мелочах. Потом переглядывались как по команде. «Ну что ж», — говорил муж, и они уходили в кабинет, куда она потом приносила кофе и чистые пепельницы.
— А это кто? — спросила она однажды.
— Ты что думаешь — я всю жизнь просижу дома? — с обидной резкостью ответил муж. — Мне на пенсию рано.
— Я поэтому и спрашиваю, — сказала Ленка, решив не обращать внимание на тон.
Эф Эф помрачнел.
— Знакомые. Зовут на работу в разные места.
— А ты?
Он не ответил. Подошёл к бару, взял бутылку коньяка, бокал и сел к телевизору, прибавив звук.
Больше она вопросов не задавала.
Насколько сильно проник к нему в кровь медленно действующий яд инфокаровского прошлого, стало понятно чуть позже.
Газеты Федор Фёдорович просматривал за завтраком, если что-то привлекало внимание, ставил на полях карандашную птичку. Потом удалялся на обязательную прогулку, а газеты оставались на журнальном столике. Однажды в его отсутствие Ленка, разобравшись с обедом, залезла с ногами в кресло и зашелестела страницами. Ей тут же бросилось в глаза, что птички оказались рядом с упоминаниями «Инфокара».
Это не было случайностью. В те редкие дни, когда «Инфокар» не подбрасывал новых сюрпризов, газетные поля оставались девственно чистыми.
— А я знаю, почему ты никуда не устроишься, — как-то сказала Ленка за обедом.
Эф Эф заинтересованно посмотрел на неё.
— Почему?
— Ты хочешь найти второй «Инфокар». А второго «Инфокара» нету.
Муж покраснел. Ленка поняла, что попала в точку. И тут же пожалела об этом, потому что он немедленно ушёл в кабинет, оставив на столе нетронутую тарелку с супом.
Однако её неосторожные слова сняли табу с инфокаровской темы. Эф Эф понемногу разговорился.
— Посмотри, — и он перебрасывал ей через стол газету. — Посмотри! Ты понимаешь, что они делают? Они же зарвались! Это уже не бизнес, это аутизм, полная потеря чувства реальности. У них связь с окружающей средой отсутствует начисто. Какая-то патологическая жажда потребления. Внимательно, внимательно посмотри!
С каждым днём непременное обсуждение очередных инфокаровских сюжетов становилось всё более продолжительным и резким. Ленка не на шутку встревожилась.
Неужели вся их будущая жизнь так и пройдёт — в бессмысленной борьбе с пережитым?
Иногда по вечерам Эф Эф выводил Ленку в ресторан. Бывали и в театрах. С театра, собственно, и началась новая жизнь.
В тот вечер в Большом давали «Жизель». В антракте они спустились вниз, к входной двери. То, что Ленка курит, Федор Фёдорович не одобрял. Но и не запрещал.
Человека в коричневом костюме, с сонным помятым лицом Ленка заметила сразу. Он стоял у стенки и безразлично оглядывал разношёрстную толпу. Может, Ленка и не обратила бы внимания, но рука мужа, поддерживавшего её за локоть, когда они спускались по лестнице, неожиданно напряглась. Поэтому она и увидела человека в коричневом костюме, проследив за взглядом Эф Эфа.
Сонный человек делано зевнул и начал лениво пробираться в их сторону. Оказавшись шагах в трёх, достал сигарету, вставил в тёмный мундштук, но закуривать не стал, а как бы застыл, держа мундштук на отлёте и вглядываясь в потолок.
— Федор Фёдорович, вы ли это? — раздалось откуда-то сзади. — Сколько лет, сколько зим!
Рядом с ними оказался моложавый подтянутый мужчина в смокинге, он радушно улыбался. На лице сонного соглядатая выразилась ещё большая скука.
— Приветствую, — сказал муж. — Действительно, давно не виделись. У вас как дела? Все там же?
— А куда ж я денусь? Вам, кстати, большой привет. Не забыли дедушку?
Муж неопределённо мотнул головой.
— Заехали бы как-нибудь, Федор Фёдорович. А то ему скучно. Скучает без свежих лиц.
— Если как-нибудь…
— Вот и отлично. Скажем, завтра. В одиннадцать пятнадцать.
Человек в коричневом неспешно развернулся, сделал шаг в сторону и растворился. Только произошло неясное шевеление воздуха.
Федор Фёдорович посмотрел ему вслед.
— Вы как думаете, Игорь, — обратился Эф Эф к моложавому мужчине, — это он за вами? Или за мной?
— Кто? Ах, этот… Понятия не имею. Им же сейчас делать нечего, вот и занимаются удовлетворением своего и казённого любопытства. Так договорились?
Ленка очень хорошо знала, что есть темы, которые с мужем обсуждать бессмысленно. Но часов в пять она проснулась, мужа рядом не обнаружила, поворочалась немного, потом встала и увидела полоску света под дверью в кабинет. На рабочем столе и на полу валялись скомканные листы бумаги. Федор Фёдорович сидел в кресле и что-то быстро писал. Увидев Ленку, мгновенно перевернул листок и сделал ещё движение, будто пытаясь загородить собой разбросанный бумажный мусор. На лице Эф Эфа изобразилась такая тоска, которую она наблюдала только раз в жизни — в приёмной, перед последней встречей с Ларри.
— Что-то случилось? — тревожно спросила Ленка.
— Выйди, — неожиданно грубо сказал Федор Фёдорович. — Выйди, закрой дверь и ложись.
— Я больше не засну.
— Тогда погладь мне рубашку. В восемь мне надо уходить. Все. Сейчас я очень занят.
С этого утра их жизнь переменилась неузнаваемо. Со свидания с загадочным дедушкой муж пришёл только к вечеру. Таким Ленка его ещё не видела.
— Что? — крикнула она, не на шутку перепугавшись, забыв про обиду, и перегородила Эф Эфу дорогу.
— Я, — замогильным голосом объявил муж, — возвращаюсь на государственную службу.
— Куда?
— На го-су-дарст-вен-ную службу, — Эф Эф поводил пальцем перед её носом и невесело оскалился. — Вот. Дослужился.
— На какую? Снова в органы?
— Иди сюда. Скажу на ухо.
Он прошептал два коротких слова. Ленку качнуло.
— Если тебе ещё хоть кто-то из «Инфокара» позвонит, не вздумай разговаривать. Поняла? Категорически. Ни с одной живой душой. Хотя теперь они до тебя не дозвонятся…
Глава 12
Старик
«Если рука не ранена,
можно нести в руке и яд -
яд не повредит не имеющему ран».
«Дхаммапада»
У него имелись имя, отчество и фамилия. Но так его могли бы называть только те, кто не был знаком лично. Впрочем, непосвящённые никак его не называли, потому что даже не догадывались о существовании этого человека. А те, кто знали, именовали его просто Старик.
Ещё у него была биография, неотчётливые следы которой хранились в пыльных папках. Папки лежали в сейфах, а сейфы — в архивах, доступ же к ним — закрыт. Поэтому место биографии занимали легенды.
О том, например, как, возвращаясь в Москву из далёкой командировки, он звонил по телефону жене, сухо сообщал: «Прибыл», называл свою фамилию и тут же вешал трубку, не дожидаясь ответа. Про его жену никто ничего не знал, но она несомненно существовала, о чём свидетельствовал странный звонок во время одного из совещаний, проводимых Стариком. Тогда, несмотря на строжайший запрет соединять с кем бы то ни было, он вдруг снял трубку, молча послушал, положил трубку на место, продолжил и завершил совещание в обычном ритме, после чего сразу уехал и больше в тот день не возвращался. И это вполне понятно, так как по телефону ему сообщили, что его жена сегодня утром повесилась.
Шли годы, изменяя биологический возраст Старика, но практически никак не сказываясь на его внешности. Он перестал появляться в кабинетах и всё время проводил в профессорской квартире на Ленинском проспекте, где вместо повесившейся жены за ним ухаживали молодые люди с военной выправкой. Они же контролировали поток посетителей, приходивших к Старику за советом.
Это давалось с трудом, потому что посетителей бывало много, беседы нередко затягивались, а допустить, чтобы экс-президент Горбачёв столкнулся в коридоре или на лестнице с экс-председателем КГБ Крючковым было никак нельзя.
Каждое утро Старик просыпался ровно в шесть, нажимал кнопку звонка. Тут же возникал молодой человек, отдёргивал занавески на окнах и ставил на столик рядом с маленькой, похожей на детскую, кроваткой круглый латунный поднос. На подносе неизменно находились: яблоко, розетка с мёдом, два куска чёрного хлеба, чашка с зелёным чаем и изящная серебряная рюмка с каплями, изготовленными по рецепту, которым Старик был обязан китайским товарищам. Через сорок минут остатки завтрака уносились, но поднос с рюмкой оставался рядом со Стариком и сопровождал его в передвижениях по квартире. Через два часа к первой рюмке добавлялась вторая, потом третья, пока число их не достигало восьми. Убирать опустевшие рюмки Старик запрещал, лично контролируя приём лекарства и никому не доверяя.
День Старик проводил в кабинете, при наглухо задёрнутых плотных шторах, в свете настольной лампы с зелёным матерчатым абажуром, рядом с трофейным немецким радиоприёмником «Телефункен», постоянно включённым и подмигивавшим жёлтым кошачьим глазом то гипсовому бюсту Ивана Грозного, то чучелу грифа белоголового, подаренному товарищами из сталинградского обкома.
Здесь же Старик принимал посетителей.
Вот и сейчас он сидел в кресле за столом, рассматривал очередного гостя и держал паузу.
Этого человека Старик помнил молодым и зелёным лейтенантом, которого ему представили в день выпуска, сказав — способный, далеко пойдет.
В этих словах была и правда, и неправда. Лейтенант действительно пошёл далеко и дослужился до генерал-лейтенанта. А вот со способностями дело обстояло намного хуже. Недостойная история с бывшим его подчинённым, неким Корецким, объявившим персональную вендетту одной коммерческой структуре, проигравшим войну и подвергнутым показательной казни в самом центре столицы, однозначно свидетельствовала о никуда не годной работе с кадрами, отсутствии стратегического мышления, а также о неумении держать удар. Заметим также, что этого человека подчинённые именуют не то Батей, не то ещё как-то, а он к этому относится одобрительно и даже поощряет. Комбат — батяня… Плебейские штучки. Налицо дурной вкус и невоспитанность. Ничего более.
Если при участии и руками таких людей предполагается решать задачи, подобные обсуждаемой, то… Бедная страна…
— То, что вы с коллегами вознамерились совершить, молодой человек, — сухо произнёс Старик, — во все времена именовалось государственным переворотом. Будем называть вещи своими именами. Так вот. Осмелюсь обратить ваше внимание на то, что по части переворотов у вас опыт весьма и весьма печальный. Достаточно вспомнить август девяносто первого да, пожалуй, и лето девяносто шестого, чтобы серьёзно усомниться в ваших возможностях. Намерения ваши перестанут быть тайной уже в ближайшее время, возникнет серьёзное, причём отнюдь не соответствующее вашим скромным способностям, противодействие, и на этом ваша, молодой человек, авантюра закончится. Пшиком-с. Вот так. Вы хотели диагноз — вы его получили. Более не задерживаю.
— Позвольте, — сказал генерал, ёрзая в кресле. — Две минуты. Буквально.
Старик посмотрел на часы.
— Хорошо. Две минуты.
— Я о противодействии. Вы имеете в виду… — генерал напряжённо подбирал слова, — раскол элит…
— Молодой человек, я попрошу вас не употреблять слова, значение которых вам не вполне известно. Весь ваш кремлёвский, равно как и охотнорядский, сброд имеет к элите примерно такое же отношение, как и кучка бродяг с привокзальной площади. То есть никакого. Подлинных представителей элиты всегда отличали общность стратегических установок и тактическое единомыслие, поддерживаемое неизменно высокими интеллектуальными качествами, вследствие чего шансы на выигрыш и возможные риски оценивались ими примерно одинаково. Ничего похожего в вашем окружении не наблюдается. Что, впрочем, неудивительно. Докладываю вам, молодой человек, что в последний раз элита — в классическом понимании этого слова — была представлена в первом советском правительстве, с ним же и почила в бозе. Но вернёмся к нашим баранам. Ваших естественных оппонентов к элите отнести также нельзя, но недооценивать их интеллектуальный потенциал, тем не менее, чрезвычайно опасно.
— Так что же мне передать?
— Это и передайте. Я не консультирую дилетантов и авантюристов.
Генерал встал.
— Последний вопрос у меня, если разрешите. Давайте забудем всё, о чём мы говорили. Положение в стране вам известно. Что бы вы предприняли на нашем месте? Как патриот. Как государственник.
— Сядьте. Мне неудобно смотреть снизу вверх. Возможно, я вас удивлю. Я предпринял бы то же самое.
Генерал плюхнулся обратно в кресло. На лице его изобразилось обиженное недоумение.
— Что это у вас такое напряжённое лицо? — ехидно поинтересовался Старик. — Не иначе, как вы о чём-то думаете. Конечно, то же самое. С одной существенной разницей. Вы неизбежно проиграете, а я столь же неизбежно выиграл бы. Потому что, если вас завтра не сожрут ваши нынешние враги, то послезавтра сотрут в порошок те, кого вы сейчас считаете союзниками. Вам интересно? Первое. Я заставил бы ваших возможных оппонентов проделать за вас всю чёрную работу. Второе. Я бы отобрал и у них, и у ваших теперешних союзников результат. И третье. Лишил бы и тех и других возможности влиять на дальнейшие процессы.
Похоже было, что к генералу возвращается уверенность в себе. Он расправил плечи, в глазах мелькнуло снисходительное презрение к выжившему из ума строителю империи.
— Вы мне глазки не стройте, молодой человек, — немедленно отреагировал Старик. — Образование — вещь полезная и явно недооценённая вами и вашим окружением. Учиться бы вам надо, как завещал великий Ленин, учиться и ещё раз учиться. Почитать что-нибудь, к примеру, про Меттерниха. Про Талейрана. Про светлейшего князя Горчакова. Тогда вам, вероятно, стало бы ясно, что я знаю, о чём говорю, и что ваша проблема единственно и может быть решена при одновременном задействовании классической александрийской схемы и теории флорентийской петли с привлечением отдельных геополитических положений, изложенных в «Великой шахматной доске» Збигнева Бжезинского. Слыхали про такого?
— Простите, пожалуйста, — генерал явно начал злиться. — Я ведь за этим и пришёл…
— Не за этим! Не за этим! Вы пришли, чтобы я научил вас, как сделать вредную глупость. Я не даю подобных советов. Я ведь даже не спросил, обратите внимание, зачем вы все это затеваете. А это важно. Я прожил много лет, молодой человек, я верую в государство Российское, но нисколько не доверяю сладким басням про деяния, якобы направленные ему во благо. Ибо подобные басни обычно скрывают совокупность корыстных интересов. Если вы все это затеваете для того, чтобы самим усидеть у кормушки, — а я сильно подозреваю, что так оно и есть, — разговор окончен. Немедленно. Есть непременное условие, при выполнении которого мы можем хоть что-то обсуждать. Это моя гарантия, что я использую свои способности и — что немаловажно — сохранившиеся связи во имя государства, а не кучки оголтелых хапуг и паркетных генералов. Не говоря уже об их прихвостнях. Не извиняюсь. Такова моя позиция.