Страница:
— А что за условие? — спросил генерал, стараясь не выглядеть обиженным.
— Я знаю всех кандидатов. И вашего, и тех, кого толкают всякие группы и группочки. Они мне не интересны. Потому что ни один из них не соответствует сложившейся ситуации. Ни один! Я назову своего кандидата, и вы его поддержите.
— А он откуда? Если не секрет…
— Почему же секрет. Не тревожьтесь. Он от вас. Более того, вы с ним знакомы лично. Подойдите.
Генерал перегнулся через стол, услышал произнесённое шёпотом имя и отскочил, как ужаленный.
— Это невозможно! Вы же знаете, с кем он работал! С этими…
Старик раздвинул синие губы в невесёлой улыбке.
— Напомню вам, генерал, что однажды сотрудник — сотрудник навсегда. Кроме того. Если вам доведётся при случае ознакомиться с основными положениями александрийской схемы, вы убедитесь, что это единственно верный выбор.
Улыбка не исчезла с пергаментного лица и после того, как за посетителем закрылась дверь. Старик явственно представлял себе, как генерал, отгородившись от водителя звуконепроницаемым стеклом, орёт в телефонную трубку, требуя немедленно поднять и доставить к нему все материалы по — как её, черт! — по флорентийской петле. И по этой… По александрийской схеме. И ещё книгу Бжезинского.
Пусть поищут. Это невредно. Никакой александрийской схемы не существует. Зато есть любопытная интрига, использованная впервые незадолго до битвы при Гастингсе и ещё несколько раз впоследствии, причём она постоянно совершенствовалась. Некоторые элементы её вполне возможно применить и сегодня.
Интерлюдия
Глава 13
После беседы с генералом Старик в течение некоторого времени испытывал странное и тревожное беспокойство — в затеянной истории явно чего-то недоставало, и он никак не мог понять, чего именно. Это раздражало — он капризничал, гонял обслугу, отказывал в аудиенциях без объяснения причин.
Чуть позже понимание пришло: недоставало цели, он знал как, но не понимал пока зачем.
Потом Старик увидел цель. И всё сразу изменилось.
Ни разу ещё за последние несколько лет Старик не чувствовал себя так хорошо. К нему вернулось потрясающее ощущение власти над миром, когда от лёгкого движения его покрытой коричневыми пятнами руки натягивались невидимые ниточки и посвящённые, получив понятную только им команду, строились в невидимые батальоны, начинавшие победный марш. Эта армия не знала поражений. Она могла годами ждать приказа, но когда приказ поступал, неизменно шла единственно известной ей дорогой.
Старик знал, что это его последняя битва. Никто не живёт вечно, и его заменят другие. Но эту битву выиграет он и навеки останется в памяти обладающих знанием. Потому что именно он изменит лицо мира, бросив на колеблющиеся чаши весов невиданный ресурс.
«Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут, — сказал поэт империи, — пока не предстанут небо с землёй на Страшный Господень суд». И эти слова прозвучали приговором великой миссии, начатой Петром Первым. Но поэт, воспевший бремя белого человека, ошибался, и эта миссия будет триумфально завершена. Континенты сдвинутся, и горячая красная кровь побежит по жилам старого мира.
Сегодня в гости к Старику пришёл человек, который сыграет главную роль в разворачивающейся драме. Ранее Старик с этим человеком знаком не был, но знал о нём, как и о других, многое и даже согласовывал кое-какие этапы в его когда-то головокружительной карьере.
По-настоящему он заинтересовался этим человеком в августе девяносто первого, когда тот принял решение, прямиком отправившее его на полковничью пенсию. Ставившие интересы дела выше собственной судьбы всегда привлекали внимание Старика, и в памяти его возле соответствующего имени ставилась пометка.
Тесное сотрудничество с коммерческой структурой, последовавшее за отставкой, тоже не осталось без внимания. Здесь, правда, у Старика был чисто экспериментальный интерес. Как у детей, наблюдающих за жуком, насаженным на булавку. Было любопытно, сохранит ли вышвырнутый со службы разведчик качества, за которые его на этой службе держали, награждали и продвигали по служебной лестнице, или скурвится, как многие, погонится за деньгами, променяет высокую честь служения идее государства на поклонение золотому тельцу.
Расставание Федора Фёдоровича с друзьями и работодателями, случившееся непосредственно перед головокружительным инфокаровским триумфом, нигде не афишировалось, и в газетах про это не писали. Но Старику донесли тут же. Именно поэтому он, поразмыслив, и решил сделать ставку на Федора Фёдоровича, выкрутив руки генералу и его своре.
— Сам я не пью, — сообщил Старик, выдержав обычную паузу. — И, как правило, не одобряю. В данном случае, однако же, считаю возможным сделать исключение. Поскольку встреча наша происходит по моей инициативе и мне бы хотелось, чтобы вы чувствовали себя комфортно, насколько возможно. Потрудитесь приподнять салфетку. С иными так называемыми армянскими коньяками у данного напитка общим является только то, что указанная на этикетке выдержка действительности не соответствует. Не скрою — мне было бы чрезвычайно любопытно узнать ваше мнение на этот счёт. Если, конечно, вы сможете его сформулировать.
Федор Фёдорович поднёс бокал к носу, подумал, смочил губы, отпил небольшой глоток.
— Боюсь, что я вас разочарую, — сказал он. — Если бы не ваша подсказка относительно армянских коньяков, я бы предположил, что это французский, скорее всего «Барон де Лагранж». Хотя здесь у меня есть сомнения, поскольку присутствует нетипичная для этой марки горчинка. Что-то очень знакомое, но не могу угадать… Одно можно сказать с уверенностью — возраст не менее шестидесяти лет.
— Чуть больше ста. Это армянский коньяк. Только настоящий, ещё из шустовских подвалов.
Федор Фёдорович неожиданно улыбнулся.
— Вспомнил. Много лет назад бутылку точно такого же напитка мне подарил один человек. Только он тогда сказал, что это грузинский коньяк. Да, вспомнил…
— Если я не очень сильно ошибаюсь, — обиженно произнёс Старик, — в мире осталось не более пары сотен таких бутылок. Сейчас и того меньше. А много лет назад, как вы говорите, вам это никто не мог подарить. Да ещё и выдать за грузинский. Такое, извините, просто невозможно.
— У меня всё же есть основания считать, что это тот самый коньяк, — задумчиво проговорил Федор Фёдорович. — Видите ли, для человека, которого я имею в виду, невозможного мало. Практически для него нет невозможного.
— Кто это?
— Вряд ли вы его знаете. Один коммерсант. Он это вполне мог сделать даже в те годы. И именно сказать, что это грузинский.
— Я задал вопрос, — напомнил Старик.
— Его зовут Илларион Георгиевич Теишвили. Или Ларри. Второй человек в «Инфокаре».
— А! — Старик сполз в кресле и прикрыл глаза. — Ваши старые приятели… Вы наверняка проинформированы, что они, да и остальные, в курсе относительно вашей дальнейшей судьбы. Связаться с вами не пытались?
— Удивительно — но нет. Не пытались.
— Странно. Может быть, с кем-то из вашего окружения?
— Моё окружение, — спокойно ответил Федор Фёдорович, — подбирали специально и, насколько я теперь понимаю, под вашим руководством и в соответствии с вашими рекомендациями. Если бы это произошло, вы бы узнали раньше меня.
Старик покивал и ткнул в сторону Федора Фёдоровича сморщенным пальцем.
— Мне приятно, что вы правильно оцениваете ситуацию. Однако же, сказанное вами не совсем точно отражает положение дел. Определённые решения были приняты вами лично, причём задолго до того, как в этой истории появился я.
— Даже если вы имеете в виду мою жену, я всё равно ничего не могу добавить. Ей и раньше несколько раз звонили из «Инфокара». Последний звонок был более месяца назад, звали обратно. Но как только она сказала, что вышла замуж, извинились и повесили трубку. С тех пор не звонили.
— Кто звонил?
— У них там есть одна милая дама. Заведует секретариатом.
Старик покивал.
— Надо же… Никогда бы не подумал. Вполне умные и аккуратные люди… Я полагаю, вам ясно, что достигнутые договорённости, а главное — принятые стратегические планы, не оставляют им никаких шансов оказывать на вас закулисное влияние. Ваше изначальное согласие сотрудничать позволяет мне сделать вывод, что вы полностью осознаете свою роль в операции, равно как и последствия неудачи. Хочу обратить ваше внимание на то, что продумано все, вплоть до мельчайших деталей, и любое отклонение от плана чревато катастрофой.
На мгновение Старик задумался.
Может быть, стоит пойти чуть дальше и приоткрыть собеседнику хотя бы часть задуманного? Нет — рано. Рано. Непонятно, как отреагирует. Поэтому риск недопустимо велик. Пусть сперва вступит в игру, увязнет. Тогда и будет время для допустимой откровенности.
— Настоящей катастрофой… Появление Восточной Группы неслучайно. То, что сейчас затевает эта сволочь, может отбросить Россию в такое варварство, — произнёс Старик заранее подготовленную фразу, — что эпоха хана Мамая покажется вершиной цивилизации. Влиять на Восточную Группу я не могу. Но среди этого сброда есть один серьёзный человек… Он пока не определился со своей позицией. С ним я, кстати, знаком лично. Если бы я был гуманист или интеллигент, — Старик пренебрежительно скривился, — или если бы вы были что-то вроде этого, я бы сейчас начал рассказывать про судьбы миллионов… Так вот. Не буду. На кону — российская государственность. И я — лично — выбрал вас.
Федор Фёдорович аккуратно поднял правую руку.
— Позвольте вопрос? Перед нашей встречей меня некоторые доброхоты пытались подготовить, так сказать. Говорили, в частности, что вы, в первую очередь, заинтересованы в нейтрализации… Не так… Скажем, в удалении олигархов, взяточников и коррупционеров из высшего руководства. Такая мягкая реставрация андроповской линии…
— В одну и ту же реку, — сказал Старик, и Федору Фёдоровичу привиделась слабая тень насмешки в выцветших глазах собеседника, — дважды войти невозможно. Тит Лукреций Кар, м-да… То, чем вам морочили голову, не может быть целью. Лишь средством. Не всякое лекарство надлежит принимать только потому, что это лекарство. Я бы сказал так. Убирать, причём беспощадно, будем других. Тех, кто станет лезть с советами. Невзирая на прошлое знакомство и боевое братство. А потом… Знаете, что будет потом?
— Догадываюсь. Я останусь один, потому что вы ко мне больше никого не допустите.
— Это правильно. Вероятно, эти решения буду принимать уже не я. Но это неважно. Надеюсь, что придёт время, когда вы сможете оценить плоды победы. Я хочу вам сказать одну вещь. Важную…
— Я вас внимательно слушаю.
— Не сказать… Это неточно. Хочу пожелать. Кстати, об Андропове Юрии Владимировиче… Он был последним, кому я желал подобное. Я тебе желаю, сынок, чтобы ты никогда не усомнился в том, что заплаченное стоит полученного. М-да, — Старик вытащил из нагрудного кармана вязаной профессорской кофты платок и промокнул глаза. С годами у него начала проявляться сентиментальность. — Теперь о делах. Уже подписан и завтра будет обнародован указ о назначении тебя председателем правительства. И это только начало пути. Ты станешь, сынок, руководителем огромной, но разорённой неумелыми, а скорее, вражескими, руками страны, и вместе мы превратим её в первую державу мира. Как когда-то, как раньше… В этом и будет наша великая миссия. Я знаю, что говорю загадками, но сейчас нельзя по-иному. Прекрасно понимаю, что у тебя нет опыта государственного строительства, но он тебе и не нужен. На рутинную работу всегда найдутся старательные и с опытом. Плохо будут работать — выгоним и подберём других. А ты будешь на самой вершине, сынок, терпеливо дожидаться своего часа. В этом и состоит твоя главная работа — быть на вершине. Я скажу, когда наступит твой час. И ждать тебе будет не тяжело, потому что я сделаю тебя самым любимым, самым уважаемым и самым популярным правителем за всё время существования державы Российской. Как это случится — не твоя забота.
— Когда Иисус спасался в пустыне, — задумчиво произнёс Федор Фёдорович, — к нему явился некто и предложил все царства земные…
Похоже было, что Старику понравилось.
— Не просто так, заметьте. Не просто так. Он сказал — получишь, но поклонившись мне. Я же никаких поклонов не требую. Мне этого не нужно.
— Я знаю всех кандидатов. И вашего, и тех, кого толкают всякие группы и группочки. Они мне не интересны. Потому что ни один из них не соответствует сложившейся ситуации. Ни один! Я назову своего кандидата, и вы его поддержите.
— А он откуда? Если не секрет…
— Почему же секрет. Не тревожьтесь. Он от вас. Более того, вы с ним знакомы лично. Подойдите.
Генерал перегнулся через стол, услышал произнесённое шёпотом имя и отскочил, как ужаленный.
— Это невозможно! Вы же знаете, с кем он работал! С этими…
Старик раздвинул синие губы в невесёлой улыбке.
— Напомню вам, генерал, что однажды сотрудник — сотрудник навсегда. Кроме того. Если вам доведётся при случае ознакомиться с основными положениями александрийской схемы, вы убедитесь, что это единственно верный выбор.
Улыбка не исчезла с пергаментного лица и после того, как за посетителем закрылась дверь. Старик явственно представлял себе, как генерал, отгородившись от водителя звуконепроницаемым стеклом, орёт в телефонную трубку, требуя немедленно поднять и доставить к нему все материалы по — как её, черт! — по флорентийской петле. И по этой… По александрийской схеме. И ещё книгу Бжезинского.
Пусть поищут. Это невредно. Никакой александрийской схемы не существует. Зато есть любопытная интрига, использованная впервые незадолго до битвы при Гастингсе и ещё несколько раз впоследствии, причём она постоянно совершенствовалась. Некоторые элементы её вполне возможно применить и сегодня.
Интерлюдия
Паоло-неудачник
Написано в книге пророка Иезекииля:
Епископ считал итальянца ни к чему не пригодным бездельником, о чём говорил в открытую, нимало не заботясь о том, чтобы хоть чуточку понизить голос. Паоло же, в свою очередь, нашёптывал кому надо, что одну из высших церковных должностей никак не пристало занимать мужлану, коему впору свиней пасти.
Архиепископ держал нейтралитет, не желая ввязываться в склоку. Дел хватало и без этого. Он был нормандцем, посаженным на место самим великим герцогом Вильгельмом, и интересы Нормандии считал превыше всего.
— Огнём и мечом! — вопил епископ Лондонский, наливаясь дурной кровью. — Огнём и мечом! Только так государь сможет отстоять принадлежащее ему по праву!
— Сила государя в мудрости, а не в мече, — вкрадчиво улыбался Паоло. — Военная фортуна переменчива, разум же, дарованный человеку Господом, всемогущ. Единственно разумом и благоволением Господним куётся победа.
Архиепископ помалкивал.
В то далёкое время сын Кнута-датчанина уже уступил трон нормандскому выкормышу принцу Эдуарду, прозванному Исповедником. Королём его сделал могущественный граф Годвин, от имени герцога Нормандского державший в страхе всю Англию.
Некоторое время граф размышлял, кого короновать — Эдуарда или его брата Альфреда. Потом выбрал Эдуарда. А чтобы расчистить Эдуарду дорогу, граф заманил подложным письмом Альфреда в город Гилфорд, напоил его гвардию и удалился в опочивальню, отдав перед сном кое-какие распоряжения. К утру шестьсот солдат Альфреда со связанными руками были выстроены на городской стене. Там их пытали огнём и железом, а затем прикончили, пощадив лишь каждого десятого. Оставленных жить продали в рабство, а несчастного Альфреда раздели донага, привязали к лошади и в таком виде отправили в городок Или, где, повинуясь очередному указанию графа Годвина, палач вырвал принцу глаза.
Так умер принц Альфред, а его брат Эдуард стал королём Англии.
Нормандский герцог Вильгельм был доволен. Ещё бы! Эдуард начал менять старые английские законы на новые нормандские и даже стал скреплять государственные документы печатью наподобие нормандской вместо того, чтобы, по варварской саксонской традиции, ставить на них крест. И он пообещал герцогу, что назначит его своим наследником и отдаст всю Англию.
А вот графу Годвину, делателю королей, пришлось несладко. Слишком силён был граф. Настолько силён, что мог вполне и сам претендовать на трон. Это многих беспокоило.
— Захватить замок Годвина! — неистовствовал епископ Лондонский. — Сжечь дотла! Вместе с ним и его выродками! Огнём и мечом!
— Не надо, — мягко настаивал монах Паоло. — Не надо войны. Я пойду к королю Эдуарду. Если он примет мой совет, мы никогда не услышим о графе Годвине, да упокоит Господь его душу.
Прозвище «Исповедник» король Эдуард заслужил за то, что любой данный монахами совет принимал к исполнению, считая его прямым Божьим указанием. Да и благодарность вовсе не была ему свойственна.
Выслушав Паоло, король вызвал графа в Лондон, приказал арестовать, заковать в цепи и судить за убийство своего любимого брата Альфреда. За подобное преступление в то время полагалось повесить человека за шею, ещё живого и дёргающего ногами выпотрошить, как цыплёнка, после чего разрубить на четыре части всё, что останется.
Паоло торжествовал. Он обеспечил герцогу вечную и безоблачную власть над Англией. Отныне от английского трона герцога отделяют лишь день казни графа, да несколько капель из заветного флакона, незаметно добавленные в кубок Эдуарда. А ещё он унизил хама-епископа, доказав, насколько тонкая итальянская интрига выше тупого размахивания мечом.
Но получилось по-другому.
Король Эдуард оказался более жаден, нежели жесток, и согласился отпустить пленника в изгнание, получив взамен боевой корабль с сотней матросов и носовой статуей, отлитой из чистого золота. Назвали корабль «Принц Альфред».
Граф и шестеро его сыновей, изгнанные из Англии, предательство короля и нормандцев не простили. Долой короля-изменника! Долой нормандцев! Смерть чужакам! Англия — для англичан.
Великую армаду, приведённую графом Годвином и его любимым сыном, благородным и храбрым Гаральдом, к острову Уайт, англичане встречали приветственными криками: «Да здравствуют английский граф и английский Гаральд! Смерть нормандцам!»
Заполонившие королевский двор нормандцы с огромным трудом пробились сквозь окружившие Лондон толпы и на рыбацких шаландах отплыли из Эссекса во Францию, потеряв в шторме чуть не половину людей. Однако советника архиепископа Паоло не обнаружилось ни среди живых, ни среди мёртвых.
Епископ Лондонский, удирая за городские стены, поклялся Пресвятой Девой Марией и Крестом Господним, что, увидев итальянца, тут же переломает ему все кости. А архиепископ прямо запретил Паоло сопровождать его в Нормандию.
— Останься здесь, сын мой, — буркнул архиепископ, взлетая в седло. — При дворе герцога не жалуют неудачников. Особо тех, кто не исполнил обещанного. Молись Господу нашему. Он есть единственное твоё упование.
Дорого обошёлся Эдуарду корабль с золотой статуей на носу. Пришлось уступить графу три замка, кучу золота да ещё отдать под начало благородного Гаральда десятитысячную армию для обороны северных рубежей. Но Паоло советовал не торговаться.
Через месяц король Эдуард пригласил своего верного вассала графа Годвина на обед, устроенный в знак вечного и полного примирения. За обедом граф выпил лишнего, неважно себя почувствовал, и даже любезно присланный королём личный лекарь не смог ничем помочь. Паоло же понял, что достаточно и одной капли из заветного флакона.
Вернувшийся в Лондон архиепископ, похоже, был доволен, привёз Паоло кошелёк от великого герцога.
Скотина-епископ бросал на итальянца злобные взгляды, но угрозу свою приводить в исполнение не спешил, побаивался — черномазый прохвост вошёл в большую силу. Всё равно он рано или поздно свернёт себе шею, потому что власть завоёвывается только силой и твёрдым её основанием служат только могилы врагов. Эту истину епископ впитал с молоком матери, а происходящие на севере события подтверждали её.
Благородный Гаральд, благоразумно оставивший Лондон после смерти отца, громил непокорных шотландцев, умело натравливая рвущихся к власти Макбета и Банко на всех остальных, а потом и друг на друга. Слава его гремела по всей Англии, и лицемерный Исповедник не выдерживал никакого сравнения с доблестным полководцем.
Когда Гаральд вернётся в Лондон, время нормандского ставленника Эдуарда закончится. Восстанавливать нормандское владычество придётся силой. Огнём и мечом. Великой кровью. А не хитрыми итальянскими штучками.
Епископ до хрипоты спорил с архиепископом, гнал в Нормандию одного гонца за другим, настаивая на немедленном — пока ещё не поздно — вторжении в Шотландию, чтобы задавить графского сынка на месте, не допуская до Лондона, но своего так и не добился. Незаметный коротышка продолжал плести кружева интриги.
— Разумом возвышен человек над всеми земными тварями, — говорил итальянец, бросая лукавый взгляд в сторону кипящего от негодования соперника, — разумом, а не силой. И ещё благоволением Господним. Так Давид победил великана Голиафа. Будем же молиться, братья, чтобы Господь даровал Англию Нормандии без ненужного пролития крови, и такая молитва будет угодна Господу. Сын графа Годвина в Шотландии куёт победу для господина нашего герцога Вильгельма. Не будем же мешать ему в этом, напротив — помолимся за него. Попросим для него удачи во всём и ещё попросим, чтобы Господь вразумил Гаральда и привёл его под руку великого герцога.
Вот о чём рассказывают хроники того времени.
Однажды подскакали к шатру благородного Гаральда гонцы, соскочили с хрипящих коней и протянули полководцу письмо от герцога. В нём герцог называл Гаральда братом, клялся в любви и дружбе и приглашал немедленно прибыть в город Руан, где герцог заключит его в свои объятия. Нет в этом приглашении ни обмана, ни умысла, чему порукой рыцарское слово и прилагаемая охранная грамота.
Корабль с золотой статуей взял курс на юг.
Но на песчаном нормандском побережье Гаральда ждали. Дружина графа Гюи, численностью многократно превосходившая английский отряд, под покровом ночи вылетела из-за дюн, смяла выставленные дозоры, привязала спящих воинов к их же собственным коням и галопом доставила в замок Понтье.
Не пожелавший признавать герцогскую охранную грамоту граф Гюи вёл себя с Гаральдом грубо и заносчиво, приказал запереть в башне и держать на хлебе и воде, пока не пришлют выкуп.
Но уже через три дня затрубили рога, и выглянувший в бойницу Гаральд увидел, что Понтье окружают сверкающие латами рыцари. Потом один из них, во главе небольшого отряда, подскакал к воротам и прокричал:
— Я — герцог Вильгельм Нормандский. Приказываю преступному вассалу графу Гюи, захватившему моих гостей, открыть ворота и встретить меня коленопреклонённо и с верёвкой на шее!
Когда освобождённый от цепей Гаральд оказался во дворе замка, Вильгельм обнял его, протянул Гаральду меч и сказал:
— Граф Гюи, пренебрёгший охранной грамотой, оскорбил меня, своего суверена. Но он жестоко оскорбил и тебя, брат мой. Вот меч. Суди его сам.
Отважный Гаральд, великодушно простивший своего незадачливого тюремщика, отбыл с Вильгельмом в Руан.
А в это время к графу Гюи проскользнула невысокая фигурка в рясе.
— Светлейший герцог благодарит сиятельного графа за безукоризненно точное исполнение его приказа, — прошелестела фигурка.
На стол перед графом лёг увесистый кожаный кошелёк.
В Руане Паоло всячески остерегался попадаться на глаза Гаральду, который мог помнить его по пиру, стоившему жизни графу Годвину. Но на всех встречах принца с герцогом он незримо присутствовал, скрываясь за занавесями, слушая, запоминая и поправляя время от времени не искушённого в просвещённой итальянской политике герцога. Паоло же и составлял документ, согласно которому впечатленный благородством Вильгельма Гаральд клятвенно обещал отказаться отныне и навеки от любых притязаний на английский престол и поддерживать во всём великого герцога Нормандского.
Документ этот был торжественно подписан при большом стечении народа у раки с мощами святых, которая тут же была вскрыта для подтверждения нерушимости данного обещания.
Этого Паоло уже не увидел, потому что летел в Лондон. Пора было снова воспользоваться заветным флаконом.
Тогда, в минуту триумфа, ему и в голову не могло придти, что флакон понадобится ещё раз, но уже для себя. Паоло так и не понял, как случилось, что по возвращении в избавленный от Эдуарда Исповедника Лондон Гаральд разорвал нерушимую клятву и провозгласил себя королём Англии. Этого просто не могло быть. Но это произошло. А герцог не жаловал неудачников. Особо — не исполнивших обещанного.
Потом была битва при Гастингсе, где владычество Нормандии взросло на крови тысяч англичан.
Поговаривали, впрочем, что на пути из Дувра в Лондон Гаральда встретил епископ Лондонский, грубый мужлан, но, судя по всему, неплохой психолог, и имел с ним длинный разговор. Если это так, то священник мог рассказать принцу, как в Нормандии его обвели вокруг пальца, как граф Гюи выполнил приказ своего суверена и в чём этот приказ заключался. И тогда поведение Гаральда объяснимо. Сын графа Годвина и победитель шотландских орд не мог смириться с ролью пешки в чужой игре.
Да и епископа можно понять. Только тогда прочна власть, когда в основании её — могилы врагов. А не хитроумные итальянские козни.
«И поднимут плач о тебе и скажут тебе: „Как погиб ты, населённый мореходцами, город знаменитый, который был силён на море, сам и жители его…“.Паоло был румяным пузатым человечком с весёлыми чёрными глазками. Его истинное положение в английской церковной иерархии нам доподлинно не известно, да и современникам тоже было понятно не вполне. Он состоял при архиепископе Кентерберийском и очень не любил епископа Лондонского, отвечавшего ему тем же.
Епископ считал итальянца ни к чему не пригодным бездельником, о чём говорил в открытую, нимало не заботясь о том, чтобы хоть чуточку понизить голос. Паоло же, в свою очередь, нашёптывал кому надо, что одну из высших церковных должностей никак не пристало занимать мужлану, коему впору свиней пасти.
Архиепископ держал нейтралитет, не желая ввязываться в склоку. Дел хватало и без этого. Он был нормандцем, посаженным на место самим великим герцогом Вильгельмом, и интересы Нормандии считал превыше всего.
— Огнём и мечом! — вопил епископ Лондонский, наливаясь дурной кровью. — Огнём и мечом! Только так государь сможет отстоять принадлежащее ему по праву!
— Сила государя в мудрости, а не в мече, — вкрадчиво улыбался Паоло. — Военная фортуна переменчива, разум же, дарованный человеку Господом, всемогущ. Единственно разумом и благоволением Господним куётся победа.
Архиепископ помалкивал.
В то далёкое время сын Кнута-датчанина уже уступил трон нормандскому выкормышу принцу Эдуарду, прозванному Исповедником. Королём его сделал могущественный граф Годвин, от имени герцога Нормандского державший в страхе всю Англию.
Некоторое время граф размышлял, кого короновать — Эдуарда или его брата Альфреда. Потом выбрал Эдуарда. А чтобы расчистить Эдуарду дорогу, граф заманил подложным письмом Альфреда в город Гилфорд, напоил его гвардию и удалился в опочивальню, отдав перед сном кое-какие распоряжения. К утру шестьсот солдат Альфреда со связанными руками были выстроены на городской стене. Там их пытали огнём и железом, а затем прикончили, пощадив лишь каждого десятого. Оставленных жить продали в рабство, а несчастного Альфреда раздели донага, привязали к лошади и в таком виде отправили в городок Или, где, повинуясь очередному указанию графа Годвина, палач вырвал принцу глаза.
Так умер принц Альфред, а его брат Эдуард стал королём Англии.
Нормандский герцог Вильгельм был доволен. Ещё бы! Эдуард начал менять старые английские законы на новые нормандские и даже стал скреплять государственные документы печатью наподобие нормандской вместо того, чтобы, по варварской саксонской традиции, ставить на них крест. И он пообещал герцогу, что назначит его своим наследником и отдаст всю Англию.
А вот графу Годвину, делателю королей, пришлось несладко. Слишком силён был граф. Настолько силён, что мог вполне и сам претендовать на трон. Это многих беспокоило.
— Захватить замок Годвина! — неистовствовал епископ Лондонский. — Сжечь дотла! Вместе с ним и его выродками! Огнём и мечом!
— Не надо, — мягко настаивал монах Паоло. — Не надо войны. Я пойду к королю Эдуарду. Если он примет мой совет, мы никогда не услышим о графе Годвине, да упокоит Господь его душу.
Прозвище «Исповедник» король Эдуард заслужил за то, что любой данный монахами совет принимал к исполнению, считая его прямым Божьим указанием. Да и благодарность вовсе не была ему свойственна.
Выслушав Паоло, король вызвал графа в Лондон, приказал арестовать, заковать в цепи и судить за убийство своего любимого брата Альфреда. За подобное преступление в то время полагалось повесить человека за шею, ещё живого и дёргающего ногами выпотрошить, как цыплёнка, после чего разрубить на четыре части всё, что останется.
Паоло торжествовал. Он обеспечил герцогу вечную и безоблачную власть над Англией. Отныне от английского трона герцога отделяют лишь день казни графа, да несколько капель из заветного флакона, незаметно добавленные в кубок Эдуарда. А ещё он унизил хама-епископа, доказав, насколько тонкая итальянская интрига выше тупого размахивания мечом.
Но получилось по-другому.
Король Эдуард оказался более жаден, нежели жесток, и согласился отпустить пленника в изгнание, получив взамен боевой корабль с сотней матросов и носовой статуей, отлитой из чистого золота. Назвали корабль «Принц Альфред».
Граф и шестеро его сыновей, изгнанные из Англии, предательство короля и нормандцев не простили. Долой короля-изменника! Долой нормандцев! Смерть чужакам! Англия — для англичан.
Великую армаду, приведённую графом Годвином и его любимым сыном, благородным и храбрым Гаральдом, к острову Уайт, англичане встречали приветственными криками: «Да здравствуют английский граф и английский Гаральд! Смерть нормандцам!»
Заполонившие королевский двор нормандцы с огромным трудом пробились сквозь окружившие Лондон толпы и на рыбацких шаландах отплыли из Эссекса во Францию, потеряв в шторме чуть не половину людей. Однако советника архиепископа Паоло не обнаружилось ни среди живых, ни среди мёртвых.
Епископ Лондонский, удирая за городские стены, поклялся Пресвятой Девой Марией и Крестом Господним, что, увидев итальянца, тут же переломает ему все кости. А архиепископ прямо запретил Паоло сопровождать его в Нормандию.
— Останься здесь, сын мой, — буркнул архиепископ, взлетая в седло. — При дворе герцога не жалуют неудачников. Особо тех, кто не исполнил обещанного. Молись Господу нашему. Он есть единственное твоё упование.
Дорого обошёлся Эдуарду корабль с золотой статуей на носу. Пришлось уступить графу три замка, кучу золота да ещё отдать под начало благородного Гаральда десятитысячную армию для обороны северных рубежей. Но Паоло советовал не торговаться.
Через месяц король Эдуард пригласил своего верного вассала графа Годвина на обед, устроенный в знак вечного и полного примирения. За обедом граф выпил лишнего, неважно себя почувствовал, и даже любезно присланный королём личный лекарь не смог ничем помочь. Паоло же понял, что достаточно и одной капли из заветного флакона.
Вернувшийся в Лондон архиепископ, похоже, был доволен, привёз Паоло кошелёк от великого герцога.
Скотина-епископ бросал на итальянца злобные взгляды, но угрозу свою приводить в исполнение не спешил, побаивался — черномазый прохвост вошёл в большую силу. Всё равно он рано или поздно свернёт себе шею, потому что власть завоёвывается только силой и твёрдым её основанием служат только могилы врагов. Эту истину епископ впитал с молоком матери, а происходящие на севере события подтверждали её.
Благородный Гаральд, благоразумно оставивший Лондон после смерти отца, громил непокорных шотландцев, умело натравливая рвущихся к власти Макбета и Банко на всех остальных, а потом и друг на друга. Слава его гремела по всей Англии, и лицемерный Исповедник не выдерживал никакого сравнения с доблестным полководцем.
Когда Гаральд вернётся в Лондон, время нормандского ставленника Эдуарда закончится. Восстанавливать нормандское владычество придётся силой. Огнём и мечом. Великой кровью. А не хитрыми итальянскими штучками.
Епископ до хрипоты спорил с архиепископом, гнал в Нормандию одного гонца за другим, настаивая на немедленном — пока ещё не поздно — вторжении в Шотландию, чтобы задавить графского сынка на месте, не допуская до Лондона, но своего так и не добился. Незаметный коротышка продолжал плести кружева интриги.
— Разумом возвышен человек над всеми земными тварями, — говорил итальянец, бросая лукавый взгляд в сторону кипящего от негодования соперника, — разумом, а не силой. И ещё благоволением Господним. Так Давид победил великана Голиафа. Будем же молиться, братья, чтобы Господь даровал Англию Нормандии без ненужного пролития крови, и такая молитва будет угодна Господу. Сын графа Годвина в Шотландии куёт победу для господина нашего герцога Вильгельма. Не будем же мешать ему в этом, напротив — помолимся за него. Попросим для него удачи во всём и ещё попросим, чтобы Господь вразумил Гаральда и привёл его под руку великого герцога.
Вот о чём рассказывают хроники того времени.
Однажды подскакали к шатру благородного Гаральда гонцы, соскочили с хрипящих коней и протянули полководцу письмо от герцога. В нём герцог называл Гаральда братом, клялся в любви и дружбе и приглашал немедленно прибыть в город Руан, где герцог заключит его в свои объятия. Нет в этом приглашении ни обмана, ни умысла, чему порукой рыцарское слово и прилагаемая охранная грамота.
Корабль с золотой статуей взял курс на юг.
Но на песчаном нормандском побережье Гаральда ждали. Дружина графа Гюи, численностью многократно превосходившая английский отряд, под покровом ночи вылетела из-за дюн, смяла выставленные дозоры, привязала спящих воинов к их же собственным коням и галопом доставила в замок Понтье.
Не пожелавший признавать герцогскую охранную грамоту граф Гюи вёл себя с Гаральдом грубо и заносчиво, приказал запереть в башне и держать на хлебе и воде, пока не пришлют выкуп.
Но уже через три дня затрубили рога, и выглянувший в бойницу Гаральд увидел, что Понтье окружают сверкающие латами рыцари. Потом один из них, во главе небольшого отряда, подскакал к воротам и прокричал:
— Я — герцог Вильгельм Нормандский. Приказываю преступному вассалу графу Гюи, захватившему моих гостей, открыть ворота и встретить меня коленопреклонённо и с верёвкой на шее!
Когда освобождённый от цепей Гаральд оказался во дворе замка, Вильгельм обнял его, протянул Гаральду меч и сказал:
— Граф Гюи, пренебрёгший охранной грамотой, оскорбил меня, своего суверена. Но он жестоко оскорбил и тебя, брат мой. Вот меч. Суди его сам.
Отважный Гаральд, великодушно простивший своего незадачливого тюремщика, отбыл с Вильгельмом в Руан.
А в это время к графу Гюи проскользнула невысокая фигурка в рясе.
— Светлейший герцог благодарит сиятельного графа за безукоризненно точное исполнение его приказа, — прошелестела фигурка.
На стол перед графом лёг увесистый кожаный кошелёк.
В Руане Паоло всячески остерегался попадаться на глаза Гаральду, который мог помнить его по пиру, стоившему жизни графу Годвину. Но на всех встречах принца с герцогом он незримо присутствовал, скрываясь за занавесями, слушая, запоминая и поправляя время от времени не искушённого в просвещённой итальянской политике герцога. Паоло же и составлял документ, согласно которому впечатленный благородством Вильгельма Гаральд клятвенно обещал отказаться отныне и навеки от любых притязаний на английский престол и поддерживать во всём великого герцога Нормандского.
Документ этот был торжественно подписан при большом стечении народа у раки с мощами святых, которая тут же была вскрыта для подтверждения нерушимости данного обещания.
Этого Паоло уже не увидел, потому что летел в Лондон. Пора было снова воспользоваться заветным флаконом.
Тогда, в минуту триумфа, ему и в голову не могло придти, что флакон понадобится ещё раз, но уже для себя. Паоло так и не понял, как случилось, что по возвращении в избавленный от Эдуарда Исповедника Лондон Гаральд разорвал нерушимую клятву и провозгласил себя королём Англии. Этого просто не могло быть. Но это произошло. А герцог не жаловал неудачников. Особо — не исполнивших обещанного.
Потом была битва при Гастингсе, где владычество Нормандии взросло на крови тысяч англичан.
Во всей этой истории есть одна непонятная вещь. Никак не мог Паоло ошибиться в Гаральде. И Гаральд никак не мог нарушить данное Вильгельму обещание. Должно было произойти что-то из ряда вон, чтобы Гаральд, почитаемый за честность и благородство, изменил слову.
…Победно от Йорка шла сакская рать,
Теперь они смирны и тихи,
И труп их Гаральда не могут сыскать
Меж трупов бродящие мнихи…
Поговаривали, впрочем, что на пути из Дувра в Лондон Гаральда встретил епископ Лондонский, грубый мужлан, но, судя по всему, неплохой психолог, и имел с ним длинный разговор. Если это так, то священник мог рассказать принцу, как в Нормандии его обвели вокруг пальца, как граф Гюи выполнил приказ своего суверена и в чём этот приказ заключался. И тогда поведение Гаральда объяснимо. Сын графа Годвина и победитель шотландских орд не мог смириться с ролью пешки в чужой игре.
Да и епископа можно понять. Только тогда прочна власть, когда в основании её — могилы врагов. А не хитроумные итальянские козни.
Глава 13
Инструктаж
«Найдётся ли такой человек, на которого не произвела бы впечатление древность, засвидетельствованная и удостоверенная столькими славнейшими памятниками?»
Цицерон
После беседы с генералом Старик в течение некоторого времени испытывал странное и тревожное беспокойство — в затеянной истории явно чего-то недоставало, и он никак не мог понять, чего именно. Это раздражало — он капризничал, гонял обслугу, отказывал в аудиенциях без объяснения причин.
Чуть позже понимание пришло: недоставало цели, он знал как, но не понимал пока зачем.
Потом Старик увидел цель. И всё сразу изменилось.
Ни разу ещё за последние несколько лет Старик не чувствовал себя так хорошо. К нему вернулось потрясающее ощущение власти над миром, когда от лёгкого движения его покрытой коричневыми пятнами руки натягивались невидимые ниточки и посвящённые, получив понятную только им команду, строились в невидимые батальоны, начинавшие победный марш. Эта армия не знала поражений. Она могла годами ждать приказа, но когда приказ поступал, неизменно шла единственно известной ей дорогой.
Старик знал, что это его последняя битва. Никто не живёт вечно, и его заменят другие. Но эту битву выиграет он и навеки останется в памяти обладающих знанием. Потому что именно он изменит лицо мира, бросив на колеблющиеся чаши весов невиданный ресурс.
«Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут, — сказал поэт империи, — пока не предстанут небо с землёй на Страшный Господень суд». И эти слова прозвучали приговором великой миссии, начатой Петром Первым. Но поэт, воспевший бремя белого человека, ошибался, и эта миссия будет триумфально завершена. Континенты сдвинутся, и горячая красная кровь побежит по жилам старого мира.
Сегодня в гости к Старику пришёл человек, который сыграет главную роль в разворачивающейся драме. Ранее Старик с этим человеком знаком не был, но знал о нём, как и о других, многое и даже согласовывал кое-какие этапы в его когда-то головокружительной карьере.
По-настоящему он заинтересовался этим человеком в августе девяносто первого, когда тот принял решение, прямиком отправившее его на полковничью пенсию. Ставившие интересы дела выше собственной судьбы всегда привлекали внимание Старика, и в памяти его возле соответствующего имени ставилась пометка.
Тесное сотрудничество с коммерческой структурой, последовавшее за отставкой, тоже не осталось без внимания. Здесь, правда, у Старика был чисто экспериментальный интерес. Как у детей, наблюдающих за жуком, насаженным на булавку. Было любопытно, сохранит ли вышвырнутый со службы разведчик качества, за которые его на этой службе держали, награждали и продвигали по служебной лестнице, или скурвится, как многие, погонится за деньгами, променяет высокую честь служения идее государства на поклонение золотому тельцу.
Расставание Федора Фёдоровича с друзьями и работодателями, случившееся непосредственно перед головокружительным инфокаровским триумфом, нигде не афишировалось, и в газетах про это не писали. Но Старику донесли тут же. Именно поэтому он, поразмыслив, и решил сделать ставку на Федора Фёдоровича, выкрутив руки генералу и его своре.
— Сам я не пью, — сообщил Старик, выдержав обычную паузу. — И, как правило, не одобряю. В данном случае, однако же, считаю возможным сделать исключение. Поскольку встреча наша происходит по моей инициативе и мне бы хотелось, чтобы вы чувствовали себя комфортно, насколько возможно. Потрудитесь приподнять салфетку. С иными так называемыми армянскими коньяками у данного напитка общим является только то, что указанная на этикетке выдержка действительности не соответствует. Не скрою — мне было бы чрезвычайно любопытно узнать ваше мнение на этот счёт. Если, конечно, вы сможете его сформулировать.
Федор Фёдорович поднёс бокал к носу, подумал, смочил губы, отпил небольшой глоток.
— Боюсь, что я вас разочарую, — сказал он. — Если бы не ваша подсказка относительно армянских коньяков, я бы предположил, что это французский, скорее всего «Барон де Лагранж». Хотя здесь у меня есть сомнения, поскольку присутствует нетипичная для этой марки горчинка. Что-то очень знакомое, но не могу угадать… Одно можно сказать с уверенностью — возраст не менее шестидесяти лет.
— Чуть больше ста. Это армянский коньяк. Только настоящий, ещё из шустовских подвалов.
Федор Фёдорович неожиданно улыбнулся.
— Вспомнил. Много лет назад бутылку точно такого же напитка мне подарил один человек. Только он тогда сказал, что это грузинский коньяк. Да, вспомнил…
— Если я не очень сильно ошибаюсь, — обиженно произнёс Старик, — в мире осталось не более пары сотен таких бутылок. Сейчас и того меньше. А много лет назад, как вы говорите, вам это никто не мог подарить. Да ещё и выдать за грузинский. Такое, извините, просто невозможно.
— У меня всё же есть основания считать, что это тот самый коньяк, — задумчиво проговорил Федор Фёдорович. — Видите ли, для человека, которого я имею в виду, невозможного мало. Практически для него нет невозможного.
— Кто это?
— Вряд ли вы его знаете. Один коммерсант. Он это вполне мог сделать даже в те годы. И именно сказать, что это грузинский.
— Я задал вопрос, — напомнил Старик.
— Его зовут Илларион Георгиевич Теишвили. Или Ларри. Второй человек в «Инфокаре».
— А! — Старик сполз в кресле и прикрыл глаза. — Ваши старые приятели… Вы наверняка проинформированы, что они, да и остальные, в курсе относительно вашей дальнейшей судьбы. Связаться с вами не пытались?
— Удивительно — но нет. Не пытались.
— Странно. Может быть, с кем-то из вашего окружения?
— Моё окружение, — спокойно ответил Федор Фёдорович, — подбирали специально и, насколько я теперь понимаю, под вашим руководством и в соответствии с вашими рекомендациями. Если бы это произошло, вы бы узнали раньше меня.
Старик покивал и ткнул в сторону Федора Фёдоровича сморщенным пальцем.
— Мне приятно, что вы правильно оцениваете ситуацию. Однако же, сказанное вами не совсем точно отражает положение дел. Определённые решения были приняты вами лично, причём задолго до того, как в этой истории появился я.
— Даже если вы имеете в виду мою жену, я всё равно ничего не могу добавить. Ей и раньше несколько раз звонили из «Инфокара». Последний звонок был более месяца назад, звали обратно. Но как только она сказала, что вышла замуж, извинились и повесили трубку. С тех пор не звонили.
— Кто звонил?
— У них там есть одна милая дама. Заведует секретариатом.
Старик покивал.
— Надо же… Никогда бы не подумал. Вполне умные и аккуратные люди… Я полагаю, вам ясно, что достигнутые договорённости, а главное — принятые стратегические планы, не оставляют им никаких шансов оказывать на вас закулисное влияние. Ваше изначальное согласие сотрудничать позволяет мне сделать вывод, что вы полностью осознаете свою роль в операции, равно как и последствия неудачи. Хочу обратить ваше внимание на то, что продумано все, вплоть до мельчайших деталей, и любое отклонение от плана чревато катастрофой.
На мгновение Старик задумался.
Может быть, стоит пойти чуть дальше и приоткрыть собеседнику хотя бы часть задуманного? Нет — рано. Рано. Непонятно, как отреагирует. Поэтому риск недопустимо велик. Пусть сперва вступит в игру, увязнет. Тогда и будет время для допустимой откровенности.
— Настоящей катастрофой… Появление Восточной Группы неслучайно. То, что сейчас затевает эта сволочь, может отбросить Россию в такое варварство, — произнёс Старик заранее подготовленную фразу, — что эпоха хана Мамая покажется вершиной цивилизации. Влиять на Восточную Группу я не могу. Но среди этого сброда есть один серьёзный человек… Он пока не определился со своей позицией. С ним я, кстати, знаком лично. Если бы я был гуманист или интеллигент, — Старик пренебрежительно скривился, — или если бы вы были что-то вроде этого, я бы сейчас начал рассказывать про судьбы миллионов… Так вот. Не буду. На кону — российская государственность. И я — лично — выбрал вас.
Федор Фёдорович аккуратно поднял правую руку.
— Позвольте вопрос? Перед нашей встречей меня некоторые доброхоты пытались подготовить, так сказать. Говорили, в частности, что вы, в первую очередь, заинтересованы в нейтрализации… Не так… Скажем, в удалении олигархов, взяточников и коррупционеров из высшего руководства. Такая мягкая реставрация андроповской линии…
— В одну и ту же реку, — сказал Старик, и Федору Фёдоровичу привиделась слабая тень насмешки в выцветших глазах собеседника, — дважды войти невозможно. Тит Лукреций Кар, м-да… То, чем вам морочили голову, не может быть целью. Лишь средством. Не всякое лекарство надлежит принимать только потому, что это лекарство. Я бы сказал так. Убирать, причём беспощадно, будем других. Тех, кто станет лезть с советами. Невзирая на прошлое знакомство и боевое братство. А потом… Знаете, что будет потом?
— Догадываюсь. Я останусь один, потому что вы ко мне больше никого не допустите.
— Это правильно. Вероятно, эти решения буду принимать уже не я. Но это неважно. Надеюсь, что придёт время, когда вы сможете оценить плоды победы. Я хочу вам сказать одну вещь. Важную…
— Я вас внимательно слушаю.
— Не сказать… Это неточно. Хочу пожелать. Кстати, об Андропове Юрии Владимировиче… Он был последним, кому я желал подобное. Я тебе желаю, сынок, чтобы ты никогда не усомнился в том, что заплаченное стоит полученного. М-да, — Старик вытащил из нагрудного кармана вязаной профессорской кофты платок и промокнул глаза. С годами у него начала проявляться сентиментальность. — Теперь о делах. Уже подписан и завтра будет обнародован указ о назначении тебя председателем правительства. И это только начало пути. Ты станешь, сынок, руководителем огромной, но разорённой неумелыми, а скорее, вражескими, руками страны, и вместе мы превратим её в первую державу мира. Как когда-то, как раньше… В этом и будет наша великая миссия. Я знаю, что говорю загадками, но сейчас нельзя по-иному. Прекрасно понимаю, что у тебя нет опыта государственного строительства, но он тебе и не нужен. На рутинную работу всегда найдутся старательные и с опытом. Плохо будут работать — выгоним и подберём других. А ты будешь на самой вершине, сынок, терпеливо дожидаться своего часа. В этом и состоит твоя главная работа — быть на вершине. Я скажу, когда наступит твой час. И ждать тебе будет не тяжело, потому что я сделаю тебя самым любимым, самым уважаемым и самым популярным правителем за всё время существования державы Российской. Как это случится — не твоя забота.
— Когда Иисус спасался в пустыне, — задумчиво произнёс Федор Фёдорович, — к нему явился некто и предложил все царства земные…
Похоже было, что Старику понравилось.
— Не просто так, заметьте. Не просто так. Он сказал — получишь, но поклонившись мне. Я же никаких поклонов не требую. Мне этого не нужно.