Страница:
– Знаю… А что ж ты за себя не скажешь спасибо? А? Ты! Прах! Земля! Тина! А? – Человек вроде бы кричал, но его губы шевелились так медленно, что кружившая возле оса приняла их за засохший пыльный репейник, села и стала недоверчиво ощупывать своим хоботком…
Две большие желтые, как лицо человека, капли медленно выползли из уголков глаз, проползли до висков и застряли там в седых волосках. Оса, почувствовав влагу, переползла с губ на виски.
2
Две большие желтые, как лицо человека, капли медленно выползли из уголков глаз, проползли до висков и застряли там в седых волосках. Оса, почувствовав влагу, переползла с губ на виски.
2
Архитектор развязывает скользкую, словно мокрую, нейлоновую веревку, подкладывает дрова в огонь. По ту сторону костра сидит «дядя Коля», нанизывает на шампуры куски мяса и злобно смотрит в мою сторону. Красный мясной сок стекает с пальцев Человека-горы, и сейчас мой недоброжелатель похож на разбойника с большой дороги, готовящего себе неправедно добытый ужин.
Поваром Человек-гора оказался отличным. Шашлыки были в меру прожаренными, в меру сочными, они аппетитно пахли дымом и горелым бараньим салом.
– Шашлыки – это вещь, – говорил Рис, срывая зубами с шампура кусок за куском. – Я не знал, что они такие вкусные. Я теперь их каждый день буду есть. Скажу Деде, у моего Деда личный самосвал, он сгоняет в лес, нажарит, в термос положит, и до утра они будут горяченькими.
– Ты лучше не разговаривай, а ешь побольше, деточка, – подсовывала блондинка моему сыну лучшие куски. – От мяса ты будешь сильным и смелым.
– Я и так сильный и смелый.
– А будешь еще сильнее и смелее.
– Сам знаю.
Я искоса наблюдаю за сыном. Как только Рис попал в привычную обстановку обожания его личности, он опять сделался прежним.
Ветер был уже совсем горячий… Солнце близилось к зениту… Меня клонило в сон… Кто эта женщина? Почему мне так странно знакомы ее движения, ее смех?..
– Деточка, ты наелся?
– Да. Полный живот.
– Пить хочешь?
– Нет.
– Пойдем поплаваем на матрасе.
– Я устал.
– Тогда давай играть на небе.
– Давай.
Я отхожу на несколько шагов от костра, ложусь в ковыль лицом вверх. Небо бледно-голубое, с маленьким кружочком солнца посередине. Кружочек солнца плавает в мареве, как прозрачная льдинка в начинающей замерзать воде… Наверно, будет дождь… Надо успеть добраться до кордона… Какое светлое и праздничное небо… Даже не верится, что через несколько километров – абсолютный холод, конец жизни… Только угадываются немигающие и далекие миры…
– Ну скажи, на что похоже вон то облако?
– На токарно-винторезный станок!
– А вот и не на станок!
– На трубу, когда дым идет!
– А вот и не на трубу! Посмотри внимательней!
…И вовсе мы не цари природы… Ну какие мы цари природы? Что-то немножко узнали. Совсем немножко. Мы просто…
– Похоже на ГАЗ-64!
– Какой же ты неисправимо индустриальный ребенок! Это облако похоже на твоего папу!
– Папу?
– Ну да! Посмотри! Вон подбородок, вон глаза, вон лоб!
– Где глаза?
– Справа от солнца! Вон, где курчавый завиток. Нашел?
– Нашел.
– Вон рядом правый глаз. Нашел?
– Нашел.
– Ну теперь ищи нос!
– Вон он! – радостно воскликнул Рис. – Только он не папин! У папы нос курносый…
…Как это, наверно, скучно быть царем природы. Надо сидеть в наглухо застегнутой одежде, положив руки на золотые подлокотники трона, и, нахмурив брови, изрекать, учить, взрывать, расцеплять, соединять… Нет, мы не цари… Мы дети… Маленькие-маленькие дети чего-то большого-пребольшого…
– Зачем ты так говоришь? У твоего папы вовсе нос не курносый. У него орлиный профиль.
– Орлиный? Ха-ха! Скажете тоже – орлиный! У орла носище – во! С полметра! Я по телику видел!
…И, возможно, мы одни. На крошечно-прекрошечной планетке среди бесконечного множества миров, движущихся с пугающей точностью, по непонятным законам… Нам бы насладиться душистыми ветрами земли, голубыми ливнями, красотой цветов, шорохом песчаных дюн… Радостью общения… Любовью… Мы же злобимся и убиваем друг друга… Убиваем и злобимся…
Мгла на небе становится все гуще и гуще, кружочек солнца почти совсем растаял, и только то место, где он должен быть, жжет бесцветным, нестерпимо жарким пламенем…
В густом небе постепенно начинают рассасываться белые курчавые облака, их ранее четкие границы теперь размыты. Мой «нос» опускается на «подбородок», «подбородок» сдвигается в сторону, «глаза» закрываются, и вскоре в небесном исполнении я перестаю существовать вовсе.
Что-то обжигающе холодное, скользкое прыгнуло мне на спину, схватило за шею и принялось душить. Я вскочил от неожиданности. Это был Рис. С довольным смехом хулиган скатился с моей спины на траву и заболтал ногами, руками и головой, как отряхивающийся после купания щенок.
– Здорово испугался? Я тебя хотел водой окатить, да не в чем было принести.
– Вода хорошая?
– Ничего. Приличненькая.
Рис пододвинулся и устроился со мной рядом, лязгая зубами. Тело его покрылось пупырышками, белые волоски вдоль позвоночника вздыбились, с синего носа на траву капала вода.
– Нельзя купаться до такой степени.
– Мы с тетей Ниной на матрасе… Ну и здорово! Матрас горячий-прегорячий. Нажаришься на нем – в воду! Охладился – потом опять жарься!
– То-то я и вижу, как ты нажарился.
– Это тетя Нина на корягу наскочила, когда матрас со мной толкала, и я чуть не утонул.
– Будет сочинять.
– Чесслово. Там ямища оказалась глубокая-преглубокая. Я на самое дно упал. Лежу, а вокруг рыбы плавают, раки ползают. Над головой темно-претемно. Только в одном месте свет виднеется. Я уже задыхаться стал. Круги красные перед глазами засверкали. Знаешь, когда в глаз дадут – такие круги бывают. Знаешь?
– Знаю.
– Ну, думаю, утонул я. Пап, а если бы я утонул, вы бы меня на кладбище похоронили или в крематории сожгли?
– А как бы ты хотел?
– На кладбище, конечно.
– Почему?
– Сжигаться больно.
– Ничуть не больно. Ты же мертвый будешь.
– Все равно больно. Тело-то мое останется. И потом, как я снова рожусь, если у меня ни капельки тела не будет?
– А ты собираешься снова родиться?
– Конечно.
– Так не бывает.
– Почему это не бывает? Разве человек умирает навсегда?
– Навсегда, сынок.
– Навсегда-навсегда?
– Да.
Рис задумался, потом решительно тряхнул головой.
– Я тебе не верю. Лежать-то в могиле буду я. Значит, если захочу, я могу вылезти из гроба.
– Оттуда, сынок, никто не вылезает.
– Значит, так и лежать всю жизнь?
– Значит, так и лежать.
– И не пить, не есть, не бегать, не дышать?
– Да…
– Страшно скучно и противно.
– Еще как.
– И все-таки оттуда, наверно, можно выбраться. Пап, если я вдруг умру, ты не очень глубоко меня закапывай и крышку не забивай. Договорились?
– Договорились.
– Честно?
– Честно.
– Поклянись.
– Клянусь… Ну и чем же кончилось твое приключение на дне?
– Да… Потом я вспомнил, как ты из проруби выбрался. Взял и нырнул на свет. Вот и все. Вынырнул, а тети Нины нет. Оказывается, она тоже утонула и лежит на дне. Я снова нырнул, схватил ее за волосы и вытащил на берег сушиться.
– Ты правильно сделал. – Я не стал сомневаться в правдивости его рассказа.
Рис прямо раздулся от важности.
– За это она обещала показать мне, где живут дикие пчелы. Их надо, оказывается, обдуть дымом, они уснут, и тогда можно есть дикий мед сколько влезет, хоть ложками. Тетя Нина говорит, что дикий мед очень вкусный и пахнет цветами. Не врет, как ты думаешь?
– Нет. Точно.
– А еще тетя Нина обещала…
– Что-то много она тебе обещала.
– Так ведь я ей жизнь спас.
– А… Ну тогда конечно.
– Она хочет попросить дядю Алика научить меня собирать как это… когда травы сушеные…
– Гербарий?
– Ну да.
– А кто такой дядя Алик?
– Тот, который с транзистором.
– Разве он умеет собирать гербарий?
– Конечно. Он же лесник. Ну не совсем лесник, а учится на лесника. У него в этом лесу тренировка, что ли…
– Вряд ли он умеет собирать гербарий, – сказал я с сомнением.
– Должен уметь, если лесник, – возразил Рис.
Мой сын уже обсох и согрелся. Он перевернулся с живота на спину и подставил солнцу свой белый, с прилипшими травинками, весь в рубцах от лежания живот.
– Я хочу спать.
– Поспи…
– Мы скоро пойдем домой?
– К вечеру.
– Не хочется. Здесь хорошо…
Сын замолчал. Я тоже повернулся лицом к солнцу. Потом я на ощупь сорвал листок подорожника и приклеил его на нос. Запахло свежестью родника и тенью дубовой рощи на солнце…
– Пап, а пап…
– Ты бы поспал, сынок…
– Не спится… Я сейчас опять купаться пойду… Мы с тетей Ниной договорились…
– Дай тете Нине обсохнуть.
– Она уже обсохла. Она знаешь как быстро обсыхает, еще быстрее, чем я. Как собака. Собаки быстро обсыхают. Только вылезет из воды, отряхнется – и уже сухая. Мы в садике всегда в бассейн собак кидаем. Пап, а ты женился бы на тете Нине?
– На тете Нине? Чего это тебе такая ерунда пришла в голову? Я уже женат на нашей Маме.
– Это я знаю… Я так просто спросил… Вообще… Раньше… Еще до Мамы… Если бы тебя тогда на танцах пригласила не Мама, а тетя Нина. А? Женился бы?
– На каких еще танцах? – пробормотал я.
Вот результат наших с Мамой перепалок. Мы-то думаем, что Рис спит или занят своими делами…
– Сам знаешь… На каких вы познакомились. Вот если бы тебя тетя Нина пригласила. Тогда что? А? Тогда тетя Нина была бы моей мамой. А? Только честно.
– Вообще-то, конечно, если бы мы не познакомились с Мамой, то твоей мамой был бы кто-нибудь другой.
– Эх, черт возьми!
– Что ты сказал?
– Я говорю, что тогда бы была тетя Нина.
– Разве тетя Нина тебе нравится большей нашей Мамы? – удивился я.
Рис засопел. Видно, ему не очень хотелось отвечать на этот прямой, не терпящий компромиссов вопрос.
– Ну так что же ты молчишь?
– Купаться хочется, – сказал Рис неискренним голосом.
– Не увиливай. Отвечай честно. Будь мужчиной.
Рис колебался. По его конопатой рожице я видел, что, с одной стороны, ему очень хотелось увильнуть, так как за правду вполне можно было схлопотать затрещину, а что еще хуже – дойдет до Мамы, тогда на целый год упреков хватит; с другой стороны, Рису хотелось быть настоящим мужчиной. Желание стать мужчиной победило.
– Тетя Нина… лучше… – пробормотал Рис.
Мы помолчали. Вообще-то по законам педагогики Рис должен был понести какое-нибудь наказание.
– Чем же тетя Нина лучше?.. – спросил я.
Рис понял, что пронесло.
– С тетей Ниной интересней, – сказал он, оживившись. – Она рассказывает разные истории… И вообще… мы как бы наравне… Только она немного больше знает (Рис остается Рисом). И она справедливая.
– За такой короткий срок нельзя узнать столь важную черту характера, как чувство справедливости, – произнес я. Фраза получилась нравоучительной.
– А я вот узнал.
– Каким же образом?
– Я сказал, что у нее уши торчат, как у кошки… А она даже не обиделась. Говорит, что правда у нее плохие уши. А я нарочно про уши сказал… Уши у нее в норме… Просто так, чтобы подразнить… Мама знаешь как бы рассердилась… Было бы дело!
– Какая же это справедливость? Ты ее оскорбил, а она ничего с тобой не сделала. По справедливости надо было влепить тебе как следует.
– А она вот не влепила.
– И это ты считаешь справедливым?
– Да.
– Странная логика.
– Ничего не странная. Нормальная.
Мы опять помолчали.
– И потом, – продолжал Рис, как бы оправдываясь, – Мама много кричит. И не поймешь, когда она заплачет, когда засмеется. Как маленькая девчонка. У нас в садике есть такие. Покажешь палец – когда засмеется, а когда рассердится и заплачет. Никогда заранее не угадаешь.
– Как тебе не стыдно говорить такое! Мама тебя очень любит.
– Тетя Нина тоже любит.
– Она знает тебя всего три часа.
– Тетя Нина уже несколько лет за мной следит. Правда, издали, когда мы гуляем по проспекту.
– Мало ли кто за тобой следит. Следить легко. А Мама тебя воспитывает.
– Воспитывает… – буркнул Рис. Он хотел еще что-то добавить, но передумал.
Мы снова замолчали. Камыши затихли, как всегда бывает незадолго до дождя. Неясное пятно солнца совсем затянуло белой пеленой, и оно не светило, лишь жгло.
Стало душно. Тяжелый белый зной давил на тело, растекался по груди, ногам, рукам и, казалось, капал на траву. Надо было бы искупаться, но зной сковывал все тело, не хотелось шевелиться.
– Пап, а пап, а ты мог бы пережениться?
– Нет.
– Почему?
– Хватит болтать чепуху.
– У нас в садике у некоторых родители пережениваются.
– Меня это не касается.
– У Вовки Барабаша мать была знаешь какая плохая… Драла его почти каждый день за уши. У него уши сделались длинными-предлинными и висели, он даже хлопать ими научился… Так Вовка упросил отца пережениться. Вторая мать очень добрая оказалась. Все ему покупает, что ни попросит. И справедливая. Даже очень! А красивая какая! Когда нас родители из садика забирают, то все на нее смотрят. Волосы большие-пребольшие, как телебашня, и красные-красные, как у индейца… Пап, а ты считаешь, тетя Нина красивее Мамы?
– Думаю, что нет.
– А я думаю, что да.
– Ну это твое личное дело.
– Конечно.
Рис повернулся на бок и стал смотреть в сторону речки, очевидно, в сторону тети Нины, чтобы подкрепить свои впечатления.
Я хлопнул сына пониже спины.
– Может, ты и отца себе другого найдешь?
– Вполне можно, – ответил Рис нагло. – Знаешь, есть какие хорошие отцы. Дети из них веревки вьют.
– Значит, я плохой?
Рис искоса глянул на меня.
– Только, чур, не драться.
– Конечно.
– Честно?
– Честно.
– За правду не бьют, – на всякий случай напомнил Рис.
– Это я знаю.
Рис помолчал. Я приготовился к самому худшему.
– Понимаешь… Ты какой-то… неподдающийся.
– То есть?
Рис дотянулся до лежащей рядом хворостины и стал ковырять ею землю перед собой, одновременно болтая ногами. Я боялся даже смотреть в его сторону, чтобы не вспугнуть взглядом, так как понимал, что наступила минута откровенности.
– Понимаешь, – между тем продолжал Рис, – мне все поддаются. И Бабушка, и Дедушка, и Мама… Мама, правда, думает, что не поддается, а на самом деле поддается. Только с ней надо по-другому, чем с Дедушкой и Бабушкой… По-хитрому… Я ведь страшно хитрый, Маму сначала разозлить надо, чтобы она как тигр сделалась… Чтобы накидывалась на меня, била… разными словами оскорбляла… А мне реветь надо изо всех сил… Хотя, конечно, дерется она не очень больно… После этого надо с ней не разговаривать, вроде бы ты здорово обиделся… Ну, а она через час-два и начнет подлизываться… Что хочешь с ней тогда делай… Мне и в садике все поддаются… Даже самые сильные. Что скажу, то и делают. Сам не знаю почему… Наверно, потому, что я всех хитрее. Я и воспитательниц обхитриваю. Чего-нибудь им такое заправлю, вроде бы я совсем маленький, а на самом деле, я совсем как взрослый… Все понимаю… Ты даже не знаешь, какие взрослые попадаются глупые. Особенно когда они хитрят с нами. Когда хитрят, так я их за сто километров вижу. Они нас, маленьких, за дурачков считают.
– Ну, расхвастался.
– Серьезно. Все дети взрослых обдуривают. Это я тебе по секрету говорю. Только не проболтайся.
– Будь спокоен.
Рис отбросил палку.
– Только ты мне не поддаешься, – сказал он грустно. – Тебя никогда не проведешь.
Я был польщен.
– Разгадываю твои планы?
– Ага. И вообще… Всегда против меня… Сказать честно?
– Скажи.
– Драться не кинешься?
– Мы же договорились.
– Я тебя ненавидел. Вот! Можешь драться.
Рис ковырнул опять землю. Я погладил его по еще чуть влажной лохматой голове.
– Молодец, что сказал правду. И сейчас ненавидишь?
– Сейчас нет… Ты какой-то не такой оказался… И вообще… Пап, я пойду купаться…
– Иди…
Стало еще душнее, но мне купаться не хотелось. Почему-то казалось, что вода ледяная. Я лежал на спине и слушал звуки, долетавшие со стороны лагеря: приглушенную музыку, неясные голоса, звон посуды – очевидно, там готовили обед.
– …Этот тип… Я его знаю… мы были с ним в одной секции, – вдруг услышал я голос рядом с собой.
– Ты уже мне говорил.
– Говорил, так еще послушаешь.
– Ну болтай, если тебе так хочется.
Я узнал голоса Человека-горы и блондинки. Наверно, они лежали неподалеку. Было слышно каждое слово.
– Этот тип… он очень наглый… Почему он к нам пристал?
– Мы его пригласили.
– Я не приглашал.
– Так я приглашала.
Человек-гора пропустил эти слова мимо ушей.
– Наглый, очень наглый. Пришел, все еще спали, устроил драку, я поскользнулся, упал в речку…
– Ты не поскользнулся. Он тебя туда просто-напросто забросил. Ты совсем потерял форму. Ты слишком много пьешь и ешь. И не тренируешься. Ты же мне давал слово…
Наступило молчание. Мне было неприятно присутствовать при семейной сцене, я кашлянул и пошевелился, давая понять, что я рядом, но они не обратили на меня внимания. Очевидно, разговор начался давно и становился все горячее.
– Да, я потерял спортивную форму, – сказал Человек-гора раздраженно. – Но кто в этом виноват?
– Может быть, скажешь, я?
– Да. Ты. Ты настояла, чтобы я пошел рубить это чертово мясо, будь оно проклято!
– Ты же сам хотел машину.
– Я бы мог стать чемпионом мира… У меня были данные… А кем стал? Вором и выпивохой.
– Зачем наговариваешь на себя? Ты же не вор.
– Брось, приношу ведь…
– Что ты там приносишь? Жалкий кусок мяса.
– Мясо! Мясо! Мясо! Только и слышу день и ночь.
– Можно рубить мясо и заниматься спортом.
– Нет! Нет! Это несовместимо. Понимаешь? Несовместимо! Если мясо – значит, жратва и пьянки! Значит, возле тебя какие-то типы вечно крутятся, что-то суют, что-то комбинируют.
– Просто ты слабый, бесхарактерный человек.
– Возле мяса нельзя быть характерным.
– Можно. Вон твой друг… Не пьет, не курит. Дачу какую отгрохал.
– Мой друг – стяжатель.
– А ты пьяница. Ты все пропиваешь.
– Лучше быть пьяницей.
– Все мне завидуют. Как же, муж – продавец в мясном магазине. А у меня даже костюма приличного нет.
– В понедельник я украду машину с тушами. Тебе хватит?
– Я разведусь с тобой… У меня уже нет сил…
– Ты давно к этому клонишь, – в голосе Человека-горы слышалась злость.
Наступило молчание. Потом до меня донеслось всхлипывание. Блондинка плакала.
– Ну перестань, – забормотал растерянно бывший спортсмен. – Перестань, Нинусь… Слышишь? Ты просто расстроилась. Во всем виноват этот тип… Ты из-за него расстроилась. Я же вижу… Ты что, знала его раньше?
– И ребенка у нас нет… Ты вечно пьяный…
– Я больше не буду, Нинок. Слышишь? Клянусь! Чем угодно. Хочешь, матерью поклянусь?
– Ты уже клялся.
– Матерью еще не клялся. Вот посмотришь. Прямо с сегодняшнего дня… Посмотришь. За ужином и глотка не сделаю. И на работе тоже. Как бы ни соблазняли… У меня слабый характер… У нас каждый день пьют… Понимаешь, с обеда… Как обед наступит, так и пошло. И директор тоже. В кабинете у него плитка электрическая и кастрюля… Не в самом кабинете, конечно, а чуланчик такой есть. Вот Мишка там с утра и возится… Мишка – грузчик наш… Курицу сварит, мяса нажарит. А если мимо рыбного едет с грузом, там завмаг, дружок директора нашего, обязательно передаст икры, осетрины… К обеду все готово… Закроем магазин, нa перерыв все соберемся, даже уборщица…
– Ты и с бабами стал…
– Какие у нас бабы? Ни одной приличной нет. Просто мы все дружные. Никто ни под кого не роет. И директор демократичный. Всегда всех приглашает. Вот и идут. Бесплатно ведь. Только на водку по рублю сбросимся…
– Неужели нельзя обедать без водки?
– Так ведь разве устоишь? Закуска-то какая… Ну, а с обеда и пошло… Рубишь, рубишь… Целый день перед глазами ребра, ребра, ребра. Рыла лезут: «Мне вон тот, мне этот… Одно сало наложил…» Устаешь сильно… Забежишь в тот закуток, пропустишь стаканчик… Мы после обеда только красное пьем. Честное слово. «Портвейн-72». Директор его очень уважает, да и дешево… Выпьешь – и легче становится… Я понемножку… Ей-богу, всего и выпьешь стаканчика два-три. Что это для моей комплекции?
– Уходи, Коля…
– Куда? У меня нет специальности.
– А если снова в борцы?
Человек-гора закашлялся. Он кашлял долго, с присвистом, словно у него болело что-то внутри. Потом оказалось, что это бывший борец так смеется.
– У меня же теперь сердце ни к черту. И печень… Ха-ха-ха! Ты видела, какая печень у алкоголиков? В банке? В школе показывали? Ха-ха-ха!
– Перестань! – Не видя, я почувствовал, как блондинка поморщилась. – Что ж дальше? Как мы будем жить дальше?
– Почему ты именно сейчас затеяла этот разговор? Что-нибудь придумаем. Пить я брошу. Я же тебе поклялся.
– Я затеяла этот разговор потому, что сейчас ты относительно трезвый. С пьяным говорить бесполезно.
– Ты затеяла его из-за этого типа. Я же вижу. Не слепой. Как же, спортсмен. Красавец мужчина. Чемпион… Может быть, диссертацию кропает… «О влиянии морально-политического уровня на бросок противника через левое плечо».
– Перестань. Я серьезно.
– Я тоже буду учиться. Вот! Я поступлю в Институт ядерной физики! Поняла? У меня в школе было по математике всегда «отлично». И по физике я был лучше всех. Я задачки как орешки щелкал. Я опыты необычные производил, экспериментировал…
Духота стала невыносимой. Пора было искупаться и трогаться в путь. Я приподнялся. Человек-гора сразу замолчал, положил голову на руки и сделал вид, что спит. Из травы глыбилось его огромное тело в трусах, которые закрывали полспины и спускались ниже колен. Это были остатки борцовского трико. Блондинка посмотрела в мою сторону. Она задержала взгляд, очевидно пытаясь узнать по моему лицу, слышал ли я их разговор. Я сделал сонный вид. Блондинка успокоилась. Уже когда я подходил к речке, до меня донеслись обрывки разговора:
– Эх, Коля, не нужно мне ничего… Пить бы бросил… Зажили бы, как все люди. В кино бы ходили. А то в кино ты спишь. Приятно, что ли, с пьяным… Разбудишь тебя потом, ты отбиваешься, люди смотрят, смеются…
– Сказал же…
– Господи, дай тебе силу!
– И силы никакой не надо. Не буду пить, да и все…
Я осторожно вошел в воду. Вода казалась холодной. Неподалеку торчала посиневшая физиономия Риса.
– Пап, ты осторожней! Там консервная банка! – закричал он. – Я себе ногу распорол! Знаешь как сильно! Кровь так и хлещет!
– Что же ты сидишь в воде?
– На берегу кровь больше течет, а в воде совсем почти нет. И болит меньше. Пап, теперь что будет? Если банка ржавая, то заражение крови будет? Да?
– Вылазь! Немедленно! И готовь уши, чтобы впредь осторожней был.
– Уши у меня всегда готовы, – нагло объявил Рис.
Моторы разом заглохли. Из машин стали выскакивать вооруженные люди. Размявшись, люди направились к калитке ее дома…
Люди шли весело, кучно, и женщина, застывшая у подоконника, хотя никогда не была военной, подумала, что отсюда, из окна, ей легко было бы снять всех одной автоматной очередью…
– Да, плохи мои дела, – бормотал он, поглядывая на свою забинтованную ногу. – Очень плохи. Может быть, отрежут…
Рис до того расстроился, что просто уже не мог и ступать на левую ногу, и архитектор влез на ветлу и вырезал острым охотничьим ножом толстую палку, на конце которой был тоже толстый пологий сук, так что можно было ходить, опираясь на этот пологий сук, как на костыль. Если бы костыль попался сейчас на глаза Маме или, упаси боже, Бабушке, какие вопли потрясли бы окрестности, сколько слез было бы пролито!
Небо уже погромыхивало, и туча двигалась явно в нашу сторону. Но ветра по-прежнему не было, и я надеялся, что дождь прольется не раньше, чем через пару часов, а за это время мы успеем добраться до кордона.
– Может, все-таки переждать здесь? – спросила блондинка Нина. – Палатка большая, мы все поместимся, да и Рис немного придет в себя. Ему сейчас вредно ходить, пусть рана немного затянется.
– Ничего. Я дойду. – Рис страшно сморщился и проковылял несколько шагов. Весь его вид показывал, каких неимоверных усилий стоили ему эти шаги.
– Он же еле ходит, – блондинка Нина обняла Риса за плечи. – Я его никуда не пущу.
– Ну хватит, – вдруг резко сказал инкассатор. – Что вы комедию разыгрываете? У мальчишки просто царапина. И им в самом деле пора идти.
Его слова прозвучали неожиданно и грубо. Наступило неловкое молчание.
– Гена… – предостерегающе сказала женщина в цветной косынке.
– А что вы, в самом деле, десятеро вокруг одного вертитесь? – Инкассатор отбросил палку, которую строгал (очевидно, это был новый кол для палатки взамен сломанного Человеком-горой), и ушел к печке. Жена поспешила за ним.
Поваром Человек-гора оказался отличным. Шашлыки были в меру прожаренными, в меру сочными, они аппетитно пахли дымом и горелым бараньим салом.
– Шашлыки – это вещь, – говорил Рис, срывая зубами с шампура кусок за куском. – Я не знал, что они такие вкусные. Я теперь их каждый день буду есть. Скажу Деде, у моего Деда личный самосвал, он сгоняет в лес, нажарит, в термос положит, и до утра они будут горяченькими.
– Ты лучше не разговаривай, а ешь побольше, деточка, – подсовывала блондинка моему сыну лучшие куски. – От мяса ты будешь сильным и смелым.
– Я и так сильный и смелый.
– А будешь еще сильнее и смелее.
– Сам знаю.
Я искоса наблюдаю за сыном. Как только Рис попал в привычную обстановку обожания его личности, он опять сделался прежним.
Ветер был уже совсем горячий… Солнце близилось к зениту… Меня клонило в сон… Кто эта женщина? Почему мне так странно знакомы ее движения, ее смех?..
– Деточка, ты наелся?
– Да. Полный живот.
– Пить хочешь?
– Нет.
– Пойдем поплаваем на матрасе.
– Я устал.
– Тогда давай играть на небе.
– Давай.
Я отхожу на несколько шагов от костра, ложусь в ковыль лицом вверх. Небо бледно-голубое, с маленьким кружочком солнца посередине. Кружочек солнца плавает в мареве, как прозрачная льдинка в начинающей замерзать воде… Наверно, будет дождь… Надо успеть добраться до кордона… Какое светлое и праздничное небо… Даже не верится, что через несколько километров – абсолютный холод, конец жизни… Только угадываются немигающие и далекие миры…
– Ну скажи, на что похоже вон то облако?
– На токарно-винторезный станок!
– А вот и не на станок!
– На трубу, когда дым идет!
– А вот и не на трубу! Посмотри внимательней!
…И вовсе мы не цари природы… Ну какие мы цари природы? Что-то немножко узнали. Совсем немножко. Мы просто…
– Похоже на ГАЗ-64!
– Какой же ты неисправимо индустриальный ребенок! Это облако похоже на твоего папу!
– Папу?
– Ну да! Посмотри! Вон подбородок, вон глаза, вон лоб!
– Где глаза?
– Справа от солнца! Вон, где курчавый завиток. Нашел?
– Нашел.
– Вон рядом правый глаз. Нашел?
– Нашел.
– Ну теперь ищи нос!
– Вон он! – радостно воскликнул Рис. – Только он не папин! У папы нос курносый…
…Как это, наверно, скучно быть царем природы. Надо сидеть в наглухо застегнутой одежде, положив руки на золотые подлокотники трона, и, нахмурив брови, изрекать, учить, взрывать, расцеплять, соединять… Нет, мы не цари… Мы дети… Маленькие-маленькие дети чего-то большого-пребольшого…
– Зачем ты так говоришь? У твоего папы вовсе нос не курносый. У него орлиный профиль.
– Орлиный? Ха-ха! Скажете тоже – орлиный! У орла носище – во! С полметра! Я по телику видел!
…И, возможно, мы одни. На крошечно-прекрошечной планетке среди бесконечного множества миров, движущихся с пугающей точностью, по непонятным законам… Нам бы насладиться душистыми ветрами земли, голубыми ливнями, красотой цветов, шорохом песчаных дюн… Радостью общения… Любовью… Мы же злобимся и убиваем друг друга… Убиваем и злобимся…
Мгла на небе становится все гуще и гуще, кружочек солнца почти совсем растаял, и только то место, где он должен быть, жжет бесцветным, нестерпимо жарким пламенем…
В густом небе постепенно начинают рассасываться белые курчавые облака, их ранее четкие границы теперь размыты. Мой «нос» опускается на «подбородок», «подбородок» сдвигается в сторону, «глаза» закрываются, и вскоре в небесном исполнении я перестаю существовать вовсе.
Что-то обжигающе холодное, скользкое прыгнуло мне на спину, схватило за шею и принялось душить. Я вскочил от неожиданности. Это был Рис. С довольным смехом хулиган скатился с моей спины на траву и заболтал ногами, руками и головой, как отряхивающийся после купания щенок.
– Здорово испугался? Я тебя хотел водой окатить, да не в чем было принести.
– Вода хорошая?
– Ничего. Приличненькая.
Рис пододвинулся и устроился со мной рядом, лязгая зубами. Тело его покрылось пупырышками, белые волоски вдоль позвоночника вздыбились, с синего носа на траву капала вода.
– Нельзя купаться до такой степени.
– Мы с тетей Ниной на матрасе… Ну и здорово! Матрас горячий-прегорячий. Нажаришься на нем – в воду! Охладился – потом опять жарься!
– То-то я и вижу, как ты нажарился.
– Это тетя Нина на корягу наскочила, когда матрас со мной толкала, и я чуть не утонул.
– Будет сочинять.
– Чесслово. Там ямища оказалась глубокая-преглубокая. Я на самое дно упал. Лежу, а вокруг рыбы плавают, раки ползают. Над головой темно-претемно. Только в одном месте свет виднеется. Я уже задыхаться стал. Круги красные перед глазами засверкали. Знаешь, когда в глаз дадут – такие круги бывают. Знаешь?
– Знаю.
– Ну, думаю, утонул я. Пап, а если бы я утонул, вы бы меня на кладбище похоронили или в крематории сожгли?
– А как бы ты хотел?
– На кладбище, конечно.
– Почему?
– Сжигаться больно.
– Ничуть не больно. Ты же мертвый будешь.
– Все равно больно. Тело-то мое останется. И потом, как я снова рожусь, если у меня ни капельки тела не будет?
– А ты собираешься снова родиться?
– Конечно.
– Так не бывает.
– Почему это не бывает? Разве человек умирает навсегда?
– Навсегда, сынок.
– Навсегда-навсегда?
– Да.
Рис задумался, потом решительно тряхнул головой.
– Я тебе не верю. Лежать-то в могиле буду я. Значит, если захочу, я могу вылезти из гроба.
– Оттуда, сынок, никто не вылезает.
– Значит, так и лежать всю жизнь?
– Значит, так и лежать.
– И не пить, не есть, не бегать, не дышать?
– Да…
– Страшно скучно и противно.
– Еще как.
– И все-таки оттуда, наверно, можно выбраться. Пап, если я вдруг умру, ты не очень глубоко меня закапывай и крышку не забивай. Договорились?
– Договорились.
– Честно?
– Честно.
– Поклянись.
– Клянусь… Ну и чем же кончилось твое приключение на дне?
– Да… Потом я вспомнил, как ты из проруби выбрался. Взял и нырнул на свет. Вот и все. Вынырнул, а тети Нины нет. Оказывается, она тоже утонула и лежит на дне. Я снова нырнул, схватил ее за волосы и вытащил на берег сушиться.
– Ты правильно сделал. – Я не стал сомневаться в правдивости его рассказа.
Рис прямо раздулся от важности.
– За это она обещала показать мне, где живут дикие пчелы. Их надо, оказывается, обдуть дымом, они уснут, и тогда можно есть дикий мед сколько влезет, хоть ложками. Тетя Нина говорит, что дикий мед очень вкусный и пахнет цветами. Не врет, как ты думаешь?
– Нет. Точно.
– А еще тетя Нина обещала…
– Что-то много она тебе обещала.
– Так ведь я ей жизнь спас.
– А… Ну тогда конечно.
– Она хочет попросить дядю Алика научить меня собирать как это… когда травы сушеные…
– Гербарий?
– Ну да.
– А кто такой дядя Алик?
– Тот, который с транзистором.
– Разве он умеет собирать гербарий?
– Конечно. Он же лесник. Ну не совсем лесник, а учится на лесника. У него в этом лесу тренировка, что ли…
– Вряд ли он умеет собирать гербарий, – сказал я с сомнением.
– Должен уметь, если лесник, – возразил Рис.
Мой сын уже обсох и согрелся. Он перевернулся с живота на спину и подставил солнцу свой белый, с прилипшими травинками, весь в рубцах от лежания живот.
– Я хочу спать.
– Поспи…
– Мы скоро пойдем домой?
– К вечеру.
– Не хочется. Здесь хорошо…
Сын замолчал. Я тоже повернулся лицом к солнцу. Потом я на ощупь сорвал листок подорожника и приклеил его на нос. Запахло свежестью родника и тенью дубовой рощи на солнце…
– Пап, а пап…
– Ты бы поспал, сынок…
– Не спится… Я сейчас опять купаться пойду… Мы с тетей Ниной договорились…
– Дай тете Нине обсохнуть.
– Она уже обсохла. Она знаешь как быстро обсыхает, еще быстрее, чем я. Как собака. Собаки быстро обсыхают. Только вылезет из воды, отряхнется – и уже сухая. Мы в садике всегда в бассейн собак кидаем. Пап, а ты женился бы на тете Нине?
– На тете Нине? Чего это тебе такая ерунда пришла в голову? Я уже женат на нашей Маме.
– Это я знаю… Я так просто спросил… Вообще… Раньше… Еще до Мамы… Если бы тебя тогда на танцах пригласила не Мама, а тетя Нина. А? Женился бы?
– На каких еще танцах? – пробормотал я.
Вот результат наших с Мамой перепалок. Мы-то думаем, что Рис спит или занят своими делами…
– Сам знаешь… На каких вы познакомились. Вот если бы тебя тетя Нина пригласила. Тогда что? А? Тогда тетя Нина была бы моей мамой. А? Только честно.
– Вообще-то, конечно, если бы мы не познакомились с Мамой, то твоей мамой был бы кто-нибудь другой.
– Эх, черт возьми!
– Что ты сказал?
– Я говорю, что тогда бы была тетя Нина.
– Разве тетя Нина тебе нравится большей нашей Мамы? – удивился я.
Рис засопел. Видно, ему не очень хотелось отвечать на этот прямой, не терпящий компромиссов вопрос.
– Ну так что же ты молчишь?
– Купаться хочется, – сказал Рис неискренним голосом.
– Не увиливай. Отвечай честно. Будь мужчиной.
Рис колебался. По его конопатой рожице я видел, что, с одной стороны, ему очень хотелось увильнуть, так как за правду вполне можно было схлопотать затрещину, а что еще хуже – дойдет до Мамы, тогда на целый год упреков хватит; с другой стороны, Рису хотелось быть настоящим мужчиной. Желание стать мужчиной победило.
– Тетя Нина… лучше… – пробормотал Рис.
Мы помолчали. Вообще-то по законам педагогики Рис должен был понести какое-нибудь наказание.
– Чем же тетя Нина лучше?.. – спросил я.
Рис понял, что пронесло.
– С тетей Ниной интересней, – сказал он, оживившись. – Она рассказывает разные истории… И вообще… мы как бы наравне… Только она немного больше знает (Рис остается Рисом). И она справедливая.
– За такой короткий срок нельзя узнать столь важную черту характера, как чувство справедливости, – произнес я. Фраза получилась нравоучительной.
– А я вот узнал.
– Каким же образом?
– Я сказал, что у нее уши торчат, как у кошки… А она даже не обиделась. Говорит, что правда у нее плохие уши. А я нарочно про уши сказал… Уши у нее в норме… Просто так, чтобы подразнить… Мама знаешь как бы рассердилась… Было бы дело!
– Какая же это справедливость? Ты ее оскорбил, а она ничего с тобой не сделала. По справедливости надо было влепить тебе как следует.
– А она вот не влепила.
– И это ты считаешь справедливым?
– Да.
– Странная логика.
– Ничего не странная. Нормальная.
Мы опять помолчали.
– И потом, – продолжал Рис, как бы оправдываясь, – Мама много кричит. И не поймешь, когда она заплачет, когда засмеется. Как маленькая девчонка. У нас в садике есть такие. Покажешь палец – когда засмеется, а когда рассердится и заплачет. Никогда заранее не угадаешь.
– Как тебе не стыдно говорить такое! Мама тебя очень любит.
– Тетя Нина тоже любит.
– Она знает тебя всего три часа.
– Тетя Нина уже несколько лет за мной следит. Правда, издали, когда мы гуляем по проспекту.
– Мало ли кто за тобой следит. Следить легко. А Мама тебя воспитывает.
– Воспитывает… – буркнул Рис. Он хотел еще что-то добавить, но передумал.
Мы снова замолчали. Камыши затихли, как всегда бывает незадолго до дождя. Неясное пятно солнца совсем затянуло белой пеленой, и оно не светило, лишь жгло.
Стало душно. Тяжелый белый зной давил на тело, растекался по груди, ногам, рукам и, казалось, капал на траву. Надо было бы искупаться, но зной сковывал все тело, не хотелось шевелиться.
– Пап, а пап, а ты мог бы пережениться?
– Нет.
– Почему?
– Хватит болтать чепуху.
– У нас в садике у некоторых родители пережениваются.
– Меня это не касается.
– У Вовки Барабаша мать была знаешь какая плохая… Драла его почти каждый день за уши. У него уши сделались длинными-предлинными и висели, он даже хлопать ими научился… Так Вовка упросил отца пережениться. Вторая мать очень добрая оказалась. Все ему покупает, что ни попросит. И справедливая. Даже очень! А красивая какая! Когда нас родители из садика забирают, то все на нее смотрят. Волосы большие-пребольшие, как телебашня, и красные-красные, как у индейца… Пап, а ты считаешь, тетя Нина красивее Мамы?
– Думаю, что нет.
– А я думаю, что да.
– Ну это твое личное дело.
– Конечно.
Рис повернулся на бок и стал смотреть в сторону речки, очевидно, в сторону тети Нины, чтобы подкрепить свои впечатления.
Я хлопнул сына пониже спины.
– Может, ты и отца себе другого найдешь?
– Вполне можно, – ответил Рис нагло. – Знаешь, есть какие хорошие отцы. Дети из них веревки вьют.
– Значит, я плохой?
Рис искоса глянул на меня.
– Только, чур, не драться.
– Конечно.
– Честно?
– Честно.
– За правду не бьют, – на всякий случай напомнил Рис.
– Это я знаю.
Рис помолчал. Я приготовился к самому худшему.
– Понимаешь… Ты какой-то… неподдающийся.
– То есть?
Рис дотянулся до лежащей рядом хворостины и стал ковырять ею землю перед собой, одновременно болтая ногами. Я боялся даже смотреть в его сторону, чтобы не вспугнуть взглядом, так как понимал, что наступила минута откровенности.
– Понимаешь, – между тем продолжал Рис, – мне все поддаются. И Бабушка, и Дедушка, и Мама… Мама, правда, думает, что не поддается, а на самом деле поддается. Только с ней надо по-другому, чем с Дедушкой и Бабушкой… По-хитрому… Я ведь страшно хитрый, Маму сначала разозлить надо, чтобы она как тигр сделалась… Чтобы накидывалась на меня, била… разными словами оскорбляла… А мне реветь надо изо всех сил… Хотя, конечно, дерется она не очень больно… После этого надо с ней не разговаривать, вроде бы ты здорово обиделся… Ну, а она через час-два и начнет подлизываться… Что хочешь с ней тогда делай… Мне и в садике все поддаются… Даже самые сильные. Что скажу, то и делают. Сам не знаю почему… Наверно, потому, что я всех хитрее. Я и воспитательниц обхитриваю. Чего-нибудь им такое заправлю, вроде бы я совсем маленький, а на самом деле, я совсем как взрослый… Все понимаю… Ты даже не знаешь, какие взрослые попадаются глупые. Особенно когда они хитрят с нами. Когда хитрят, так я их за сто километров вижу. Они нас, маленьких, за дурачков считают.
– Ну, расхвастался.
– Серьезно. Все дети взрослых обдуривают. Это я тебе по секрету говорю. Только не проболтайся.
– Будь спокоен.
Рис отбросил палку.
– Только ты мне не поддаешься, – сказал он грустно. – Тебя никогда не проведешь.
Я был польщен.
– Разгадываю твои планы?
– Ага. И вообще… Всегда против меня… Сказать честно?
– Скажи.
– Драться не кинешься?
– Мы же договорились.
– Я тебя ненавидел. Вот! Можешь драться.
Рис ковырнул опять землю. Я погладил его по еще чуть влажной лохматой голове.
– Молодец, что сказал правду. И сейчас ненавидишь?
– Сейчас нет… Ты какой-то не такой оказался… И вообще… Пап, я пойду купаться…
– Иди…
Стало еще душнее, но мне купаться не хотелось. Почему-то казалось, что вода ледяная. Я лежал на спине и слушал звуки, долетавшие со стороны лагеря: приглушенную музыку, неясные голоса, звон посуды – очевидно, там готовили обед.
– …Этот тип… Я его знаю… мы были с ним в одной секции, – вдруг услышал я голос рядом с собой.
– Ты уже мне говорил.
– Говорил, так еще послушаешь.
– Ну болтай, если тебе так хочется.
Я узнал голоса Человека-горы и блондинки. Наверно, они лежали неподалеку. Было слышно каждое слово.
– Этот тип… он очень наглый… Почему он к нам пристал?
– Мы его пригласили.
– Я не приглашал.
– Так я приглашала.
Человек-гора пропустил эти слова мимо ушей.
– Наглый, очень наглый. Пришел, все еще спали, устроил драку, я поскользнулся, упал в речку…
– Ты не поскользнулся. Он тебя туда просто-напросто забросил. Ты совсем потерял форму. Ты слишком много пьешь и ешь. И не тренируешься. Ты же мне давал слово…
Наступило молчание. Мне было неприятно присутствовать при семейной сцене, я кашлянул и пошевелился, давая понять, что я рядом, но они не обратили на меня внимания. Очевидно, разговор начался давно и становился все горячее.
– Да, я потерял спортивную форму, – сказал Человек-гора раздраженно. – Но кто в этом виноват?
– Может быть, скажешь, я?
– Да. Ты. Ты настояла, чтобы я пошел рубить это чертово мясо, будь оно проклято!
– Ты же сам хотел машину.
– Я бы мог стать чемпионом мира… У меня были данные… А кем стал? Вором и выпивохой.
– Зачем наговариваешь на себя? Ты же не вор.
– Брось, приношу ведь…
– Что ты там приносишь? Жалкий кусок мяса.
– Мясо! Мясо! Мясо! Только и слышу день и ночь.
– Можно рубить мясо и заниматься спортом.
– Нет! Нет! Это несовместимо. Понимаешь? Несовместимо! Если мясо – значит, жратва и пьянки! Значит, возле тебя какие-то типы вечно крутятся, что-то суют, что-то комбинируют.
– Просто ты слабый, бесхарактерный человек.
– Возле мяса нельзя быть характерным.
– Можно. Вон твой друг… Не пьет, не курит. Дачу какую отгрохал.
– Мой друг – стяжатель.
– А ты пьяница. Ты все пропиваешь.
– Лучше быть пьяницей.
– Все мне завидуют. Как же, муж – продавец в мясном магазине. А у меня даже костюма приличного нет.
– В понедельник я украду машину с тушами. Тебе хватит?
– Я разведусь с тобой… У меня уже нет сил…
– Ты давно к этому клонишь, – в голосе Человека-горы слышалась злость.
Наступило молчание. Потом до меня донеслось всхлипывание. Блондинка плакала.
– Ну перестань, – забормотал растерянно бывший спортсмен. – Перестань, Нинусь… Слышишь? Ты просто расстроилась. Во всем виноват этот тип… Ты из-за него расстроилась. Я же вижу… Ты что, знала его раньше?
– И ребенка у нас нет… Ты вечно пьяный…
– Я больше не буду, Нинок. Слышишь? Клянусь! Чем угодно. Хочешь, матерью поклянусь?
– Ты уже клялся.
– Матерью еще не клялся. Вот посмотришь. Прямо с сегодняшнего дня… Посмотришь. За ужином и глотка не сделаю. И на работе тоже. Как бы ни соблазняли… У меня слабый характер… У нас каждый день пьют… Понимаешь, с обеда… Как обед наступит, так и пошло. И директор тоже. В кабинете у него плитка электрическая и кастрюля… Не в самом кабинете, конечно, а чуланчик такой есть. Вот Мишка там с утра и возится… Мишка – грузчик наш… Курицу сварит, мяса нажарит. А если мимо рыбного едет с грузом, там завмаг, дружок директора нашего, обязательно передаст икры, осетрины… К обеду все готово… Закроем магазин, нa перерыв все соберемся, даже уборщица…
– Ты и с бабами стал…
– Какие у нас бабы? Ни одной приличной нет. Просто мы все дружные. Никто ни под кого не роет. И директор демократичный. Всегда всех приглашает. Вот и идут. Бесплатно ведь. Только на водку по рублю сбросимся…
– Неужели нельзя обедать без водки?
– Так ведь разве устоишь? Закуска-то какая… Ну, а с обеда и пошло… Рубишь, рубишь… Целый день перед глазами ребра, ребра, ребра. Рыла лезут: «Мне вон тот, мне этот… Одно сало наложил…» Устаешь сильно… Забежишь в тот закуток, пропустишь стаканчик… Мы после обеда только красное пьем. Честное слово. «Портвейн-72». Директор его очень уважает, да и дешево… Выпьешь – и легче становится… Я понемножку… Ей-богу, всего и выпьешь стаканчика два-три. Что это для моей комплекции?
– Уходи, Коля…
– Куда? У меня нет специальности.
– А если снова в борцы?
Человек-гора закашлялся. Он кашлял долго, с присвистом, словно у него болело что-то внутри. Потом оказалось, что это бывший борец так смеется.
– У меня же теперь сердце ни к черту. И печень… Ха-ха-ха! Ты видела, какая печень у алкоголиков? В банке? В школе показывали? Ха-ха-ха!
– Перестань! – Не видя, я почувствовал, как блондинка поморщилась. – Что ж дальше? Как мы будем жить дальше?
– Почему ты именно сейчас затеяла этот разговор? Что-нибудь придумаем. Пить я брошу. Я же тебе поклялся.
– Я затеяла этот разговор потому, что сейчас ты относительно трезвый. С пьяным говорить бесполезно.
– Ты затеяла его из-за этого типа. Я же вижу. Не слепой. Как же, спортсмен. Красавец мужчина. Чемпион… Может быть, диссертацию кропает… «О влиянии морально-политического уровня на бросок противника через левое плечо».
– Перестань. Я серьезно.
– Я тоже буду учиться. Вот! Я поступлю в Институт ядерной физики! Поняла? У меня в школе было по математике всегда «отлично». И по физике я был лучше всех. Я задачки как орешки щелкал. Я опыты необычные производил, экспериментировал…
Духота стала невыносимой. Пора было искупаться и трогаться в путь. Я приподнялся. Человек-гора сразу замолчал, положил голову на руки и сделал вид, что спит. Из травы глыбилось его огромное тело в трусах, которые закрывали полспины и спускались ниже колен. Это были остатки борцовского трико. Блондинка посмотрела в мою сторону. Она задержала взгляд, очевидно пытаясь узнать по моему лицу, слышал ли я их разговор. Я сделал сонный вид. Блондинка успокоилась. Уже когда я подходил к речке, до меня донеслись обрывки разговора:
– Эх, Коля, не нужно мне ничего… Пить бы бросил… Зажили бы, как все люди. В кино бы ходили. А то в кино ты спишь. Приятно, что ли, с пьяным… Разбудишь тебя потом, ты отбиваешься, люди смотрят, смеются…
– Сказал же…
– Господи, дай тебе силу!
– И силы никакой не надо. Не буду пить, да и все…
Я осторожно вошел в воду. Вода казалась холодной. Неподалеку торчала посиневшая физиономия Риса.
– Пап, ты осторожней! Там консервная банка! – закричал он. – Я себе ногу распорол! Знаешь как сильно! Кровь так и хлещет!
– Что же ты сидишь в воде?
– На берегу кровь больше течет, а в воде совсем почти нет. И болит меньше. Пап, теперь что будет? Если банка ржавая, то заражение крови будет? Да?
– Вылазь! Немедленно! И готовь уши, чтобы впредь осторожней был.
– Уши у меня всегда готовы, – нагло объявил Рис.
* * *
Рокот моторов вывел женщину из состояния забытья, в котором она провела несколько часов. Она вздрогнула и подбежала к окну. Возле дома остановились два зеленых газика. Облако пыли отмечало дорогу, по которой приехали машины.Моторы разом заглохли. Из машин стали выскакивать вооруженные люди. Размявшись, люди направились к калитке ее дома…
Люди шли весело, кучно, и женщина, застывшая у подоконника, хотя никогда не была военной, подумала, что отсюда, из окна, ей легко было бы снять всех одной автоматной очередью…
* * *
Рана оказалась пустяковой. Можно сказать, это была не рана, а царапина. И кровь из нее не хлестала, но тем не менее у костра все переполошились. Возле Риса произошел срочный консилиум в составе жены инкассатора и блондинки Нины. Кто-то из них что-то разодрал, и на свет появились нейлоновые бинты. Ногу срочно забинтовали, а поверх надели чей-то толстый шерстяной чулок. Рис стал похож на настоящего инвалида. До того похож, что сам перепугался.– Да, плохи мои дела, – бормотал он, поглядывая на свою забинтованную ногу. – Очень плохи. Может быть, отрежут…
Рис до того расстроился, что просто уже не мог и ступать на левую ногу, и архитектор влез на ветлу и вырезал острым охотничьим ножом толстую палку, на конце которой был тоже толстый пологий сук, так что можно было ходить, опираясь на этот пологий сук, как на костыль. Если бы костыль попался сейчас на глаза Маме или, упаси боже, Бабушке, какие вопли потрясли бы окрестности, сколько слез было бы пролито!
Небо уже погромыхивало, и туча двигалась явно в нашу сторону. Но ветра по-прежнему не было, и я надеялся, что дождь прольется не раньше, чем через пару часов, а за это время мы успеем добраться до кордона.
– Может, все-таки переждать здесь? – спросила блондинка Нина. – Палатка большая, мы все поместимся, да и Рис немного придет в себя. Ему сейчас вредно ходить, пусть рана немного затянется.
– Ничего. Я дойду. – Рис страшно сморщился и проковылял несколько шагов. Весь его вид показывал, каких неимоверных усилий стоили ему эти шаги.
– Он же еле ходит, – блондинка Нина обняла Риса за плечи. – Я его никуда не пущу.
– Ну хватит, – вдруг резко сказал инкассатор. – Что вы комедию разыгрываете? У мальчишки просто царапина. И им в самом деле пора идти.
Его слова прозвучали неожиданно и грубо. Наступило неловкое молчание.
– Гена… – предостерегающе сказала женщина в цветной косынке.
– А что вы, в самом деле, десятеро вокруг одного вертитесь? – Инкассатор отбросил палку, которую строгал (очевидно, это был новый кол для палатки взамен сломанного Человеком-горой), и ушел к печке. Жена поспешила за ним.