Страница:
– Это что… за тип? – прошептал Рис, прижимаясь ко мне.
– Дикий кабан. Нельзя становиться у него на пути…
– Опять дикий… че… – Сын хотел чертыхнуться, но не решился. Наверно, подумал, что кабан может услышать, вернуться и вонзить в него свои страшные клыки. – Гадость какая, – пробормотал Рис. – И воняет. По телику они совсем не такие. Красивые и смирные.
– А по цветному телику еще красивее.
– В жизни больше в лес не пойду. Лучше сидеть дома и телик смотреть.
В это время в кустах раздался еще более сильный треск. Какой-то длинный, извивающийся треск, словно по чащобе быстро продвигался безрельсовый поезд, ломая и волоча за собой кустарник и деревья. Потом треск внезапно прекратился, послышался топот множества ног, чавканье, сопенье, хрюканье, и на тропу выбежало стадо диких свиней. Звери шли один за другим, крупные, черные, со вздыбленной щетиной, угнув головы и сгорбившись. Иногда кто-нибудь пытался столкнуть соседа с тропы, и тогда раздавался визг, совсем как в обычном колхозном свинарнике.
Дикие животные добежали до озера и стали там рыть землю, пить воду и валяться в грязи. Было их штук двадцать.
– Пошли отсюда, – сказал я Рису. – А то если побегут лоси…
– Пошли, – с готовностью согласился Рис.
Мы решили вернуться к ручью, чтобы Рису можно было выкупаться, да и не мешало бы простирнуть его одежду – не являться же в таком виде в буфет?
Мы двинулись к ручью. Однако ручья не нашли, а увидели вместо него поросший мелким кустарником и усеянный земляникой склон.
– Вот чудеса, – сказал Рис удивленно и даже потрогал землю рукой. – Куда же делась та маленькая речка?
– Утекла куда-то в сторону. Ты пока поешь земляники, а я пойду гляну наверх.
– Ты думаешь, она влезла наверх?
– Нет, конечно. Ручьи вверх не текут. Просто сверху все видно.
Рис уже не слушал меня. Его заинтересовала земляника. Она россыпью краснела вокруг, самых разнообразных оттенков: от ярко-розовой до бело-зеленой. Рис сорвал крупную, с одного бока красную, с другого белую ягоду и недоверчиво ее понюхал.
– Пахнет мылом, – заключил он. Немного подумал и добавил: – Земляничным.
Рис осторожно откусил кусочек.
– Сладкая, – сказал он удивленно.
Рис опустился на колени и стал ползать по поляне, выбирая красные ягоды и отправляя их в рот.
Я поднялся на бугор. По ту сторону бугра простиралась обширная ложбина, в которой росли тонкие, редкие, трепещущие в безветрии листвою осинки. Не было ничего даже близко похожего на ту поляну, где тек ручей. Я быстро пересек ложбину, взбежал на склон и увидел прямо перед собой мощную стену дубового леса. До сих пор дуб не встречался нам ни разу. Это была великолепная дубовая роща. Кряжистые деревья не спеша расположились друг подле друга и, очевидно, чувствовали себя прекрасно, словно любящие близкие родственники: не ссорились из-за земли и солнца, а предупредительно уступали друг другу место. Все в этой залитой светом роще было солидно и надежно. И толстая подстилка из опавших прошлогодних листьев и желудей, совершенно заглушавшая шаги, пружинившая под ногами, словно дорогой ковер ручной работы; и кроны, не редкие и не густые, пропускавшие солнца ровно столько, сколько надо, чтобы корням было и не жарко и не холодно; и крепкие уверенные в себе дубки-подростки…
В дубовом лесу было сдержанно-шумно. Неторопливо от дерева к дереву бродили солнечные пятна, словно стаи каких-то загадочных существ искали себе корм…
Я пошел по дубовой роще и вдруг остановился, даже вздрогнул от неожиданности: прямо на меня в упор смотрел, набычившись, угрюмо наклонив голову, огромный белый гриб. Он совсем не высоко поднялся над листовым настом на толстой ноге, гладкой, отполированной, желтой, словно старая слоновая кость. Гриб, наверно, прорвался на поверхность стремительно и мощно. Дубовые листья свисали с его слегка покоробившейся темно-коричневой шляпки рваными прелыми кружевами…
Едва дыша, почему-то с сильно бьющимся сердцем я тихо-тихо, словно гриб мог испугаться неосторожно-то движения и убежать, нагнулся и покачал гриб. Он не качнулся. Он лишь слабо скрипнул, словно недовольно заворчал. Я покачал сильнее и потянул на себя. Белый гриб слегка приподнялся – и показалось толстое основание ножки. Теперь он был весь на виду: упрямый коричневый крепыш. Я рванул его, и он весь оказался в моих руках. Теперь он выглядел совсем громадным. Ножка только представлялась короткой, сейчас гриб был высотой почти в три моих ладони. Он едва умещался в руках.
Я поднес гриб к лицу и потерся о него носом Гриб издавал все запахи леса. Он пах прелым, но все равно крепким и твердым дубовым листом; разомлевшими на солнце желудями, пыльными бабочками-капустницами, порхавшими по колючим фиолетовым цветам репейника; сбитыми, как брюссельская капуста, комьями терпкой кашки, сухим, перестоявшимся на солнце чабрецом; летним дождем…
Я повернулся, чтобы пойти назад, к Рису, и увидел сразу три гриба. Они росли на открытом месте, там, где листьев совсем не было, а трава была низкой – подорожник вперемешку с полынью, и казалось невероятным, что тут могут расти грибы, да еще белые, но тем не менее это было так. Они стояли, тесно прижавшись друг к другу, только чуть отклонив в сторону нежно-коричневые, почти розовые шляпки, и полынь подпирала их снизу, словно держала на весу. Я опустился перед грибами на колени. Им было от роду час или два. Их шляпки были маслеными, скользкими, к ним прилипло несколько сухих травинок и кусочек листа подорожника Видно, грибы росли стремительно, а кусочек листа был надорван чьими-то ногами, может быть, егеря, может быть, животного, и не смог выдержать молодого натиска и оторвался…
Я опустил руку в мягкую полынь. Мои пальцы наткнулись на твердые бугорки. Я торопливо разгреб траву. Из земли вылезало с десяток беляков-малышей. Целый грибной выводок Я никогда не слышал ни о чем подобном. Первой моей мыслью было тотчас сорвать грибы – мне почему-то показалось, что они могут разбежаться, как цыплята, но потом я подумал, что неплохо привести сюда Риса, пусть он как бы случайно наткнется на этот «цыплячий выводок». То-то будет удивления! Я сломал с ближайшего куста орешника ветку, воткнул ее возле «выводка», чтобы потом легче найти, поднял с земли свой трофей – гриб-великан и зашагал назад.
Теперь уже можно было честно сказать самому себе, что мы заблудились. Придется не тратить время на поиски пропавшей дорожки, а идти напрямик через лес, ориентируясь по солнцу.
Солнце все явственнее клонилось к горизонту. Надо было поторапливаться, Рис ведь ничего не ел с утра. Я быстрым шагом взобрался на косогор, пересек сухую осиновую ложбину и очутился на том самом земляничном склоне. На нем уже лежали длинные черные тени, которые медленно подползали и из оврага и со стороны леса к центру поляны.
– Рис! – крикнул я. – Где ты? Иди посмотри, что я нашел!
«…и-с-с, – откликнулось эхо, – …ол…»
Я взбежал на склон и огляделся.
Риса нигде не было.
– Э-э-эй! – Я сложил ладони рупором. – Пора идти! Буфет закроется!
Молчание. Лишь слабое эхо передразнило из леса.
Быстрым шагом я обошел склон, время от времени окликая сына. Но в ответ ветер приносил лишь шорох листвы, скрип стволов да удары о землю сухих сучьев. Один раз я совершенно отчетливо услышал визг кабана. Кабаны… Мое сердце похолодело… Что, если Рис вернулся на тропу, ведущую к водопою, чтобы поближе рассмотреть «дикарей»? Наверно, так оно и есть. Я же говорил ему про лосей. Сын захотел посмотреть на лосей и спрятался в кустах. А тут стали возвращаться кабаны…
Что было сил я побежал к тропе. Через пять минут я уже был на месте. Никого. Конечно же, Рис сидит в засаде у пруда и ждет лосей. Но Рис не знает, что лоси не бегают один за другим, как кабаны, а движутся широким фронтом, сокрушая все на своем пути…
Возле пруда я остановился, тяжело дыша. Пруд был пустынен. Кабаны, напившись, ушли, а лоси еще не появлялись. От леса на пруд пала тень, и вода, и без того темная, теперь стала совсем черной и тяжелой, как расплавленная смола.
– Бори-и-с!
«…ис-ис-ис…»
Я присел на кочку. Разве можно найти в этом огромном лесу маленького ребенка? Да притом еще голодного. Сидит сейчас где-нибудь под деревом и плачет. А ветер заглушает плач через какие-то пять метров.
– Рис! Рис! Рис!
«…ис-ис-ис…»
Зачем я взял в лес мое «асфальтовое» чадо! Ведь о лесе Рис имел представление лишь по чахлым кустикам в нашем сквере. Как правы были Мама, Дедушка и Бабушка, которые не отпускали Риса от себя ни на шаг! Что же делать?
Я решил вернуться на земляничный склон: Рис не мог уйти далеко – и начать поиски оттуда по спирали, как это делается в настоящих отрядах.
Теперь я уже не бежал, а шел медленно, осматривая кусты и землю в надежде обнаружить следы. Время от времени я звал сына, но мне отзывалось лишь эхо.
Я нашел место, где оставил Риса рвать землянику. Здесь виднелось множество следов, но надо быть Соколиным Глазом, чтобы определить, где сын ползал на коленях, где катался по земле, где растирал что-то ногой. Отдельные места поляны были вытоптаны, трава вырвана. Рис вел себя и в лесу так же, как в квартире…
В одном месте я все же нашел кончик клубка. Примятые кустики земляники тянулись к краю леса, на север… Возле опушки они обрывались, так как начинался наст из дубового листа, а на насте никаких следов не остается. Но важно было то, что я знал, в какую сторону направлялся мой сын. Я пошел на север…
В лесу темнеет быстро и неожиданно. Не успело солнце скрыться за дальними верхушками, как тени загустели и вдали стали сливаться с деревьями. Пробежал ветерок, и лес наполнился тревожными звуками, как всегда перед наступлением ночи. Днем придавленные зноем, теперь сырые запахи земли стали подниматься, и сквозняки между деревьями приносили запахи то холодного болота, то прелых листьев, то покрытого росой сена… Одиноко кричала какая-то птица. В ее крике были тоска и тревога. Может быть, она, как и я, искала своего детеныша?
Я то и дело спотыкался о скрытые в опавшей листве корни деревьев. Один раз я упал, ударился затылком о что-то твердое и некоторое время лежал неподвижно, глядя на темные кроны деревьев. Было абсолютно тихо, или, может быть, это я на время потерял слух. От земли тянуло прелью. Какое-то насекомое быстро-быстро пробежало по моему лицу. Мое сознание то затухало, то прояснялось. Не хотелось ни шевелиться, ни звать на помощь, ни думать. Лежать бы и лежать на мягкой подушке из листьев, пока совсем не потухнет небо.
«Вот так, наверно, умирали в лесу не найденные санитарами солдаты, – подумал я. – Один на один со своими думами».
Мне вдруг стало страшно. Мне показалось, что я могу тоже умереть в этом лесу, если буду долго лежать на подпревающих листьях… Я вскочил и, пошатываясь, быстро пошел между темными деревьями, все с большим трудом угадывая дорогу.
Вдруг лес впереди вспыхнул. Прорвавшись сквозь бесчисленные переплетения ветвей, разорванный на части качающимися тенями, изъеденный тьмою, на землю упал солнечный сноп. Он упал трудно, как комета, преодолевшая притяжение бесчисленных более сильных, чем она, миров, и стал биться между темными стволами и корнями деревьев, освещая все вокруг кипящими яркими брызгами. Темный лес настороженно следил за этим явлением. Он уже весь был во власти ночи, он уже спал и видел свои мрачные сны, снившиеся ему еще в те времена, когда в гигантских папоротниках бродили зеленые чудовища с маленькими головками и тяжело, прогибая молодые стволы, летали громадные чешуйчатые птицы…
И вдруг эта вспышка, разомкнувшая ему веки, это мгновенное превращение тьмы в сияющий клубок света… Казалось, на поляну, куда упал солнечный сноп, снова вернулся полуденный зной.
Трава заискрилась росой. В ложбинах и между корнями шла отчаянная схватка тьмы и солнца. Там что-то копошилось, чуть ли не вскрикивало, вспыхивало, гасло… Место схватки то освещалось полностью, до самой последней сухой былинки, то заполнялось, словно осенней водой, плотной тьмой…
Я остановился, пораженный. Это было как в сказке… Как в страшном сне. Солнечный сноп, опускаясь, наткнулся на плотные заросли и, трепеща все слабее и слабее, погас. Самый верхний, самый отчаянный лучик еще метался среди листвы, еще прыгал по сучьям, никак не хотел умирать, цеплялся за жизнь, но с каждым мгновением его движения становились все более слабыми, все более неуверенными, и наконец лучик просто растаял во тьме, как тонкая ледышка, брошенная в горячую воду.
Сразу стало темно и сыро. Ветер, шевеливший верхушки деревьев, словно только и ждал, когда уйдет солнце, чтобы спуститься вниз. Он стал рыскать между стволами, шуршал сухими листьями, стучал опавшими ветками, и было очень похоже, что кто-то на ощупь искал внизу потерянную вещь.
…Риса я нашел только часа через полтора по громким крикам и плачу, которые далеко разносились в притихшем лесу. Сын погнался за белкой и заблудился буквально в двухстах метрах от земляничной поляны. Он весь дрожал от страха, голода и холода.
– Папа, я хочу домой, – плакал он навзрыд. – Я боюсь… Я не хочу больше здесь…
– Мы заблудились, сынок… Я не знаю, где наш дом.
– Тогда пойдем туда, где небо светлое. – Рис потянул меня за руку в сторону, где село солнце.
Мне ничего не оставалось делать, как подчиниться сыну. Может быть, встретится какая-нибудь дорога или человек…
– Я очень, очень хочу есть… Я никогда так не хотел… В животе больно…
– Потерпи, сынок…
Минут через двадцать мы вошли в мелколесье. Небо здесь было еще светлое. На западе виднелись отсветы зари: бледно-розовые полосы, хаотически разбросанные по краю неба. Постепенно мелколесье сменилось хвойными посадками. Небольшие сосны и ели ровными рядами тянулись к горизонту. Земля в аллеях была усыпана хвоей и шишками, поэтому идти было вязко и колко. Рис, обутый в легкие кожаные босоножки, то и дело припадал то на одну, то на другую ногу. Наконец он выдохся и уселся на маленький пенек.
– Я больше не могу…
– Залазь…
Рис уселся на мои плечи. Мы двинулись вдоль посадки, производя сильный шум, так как приободрившийся Рис хватал руками ветки.
Вскоре стало совершенно ясно, что мы идем под уклон и что посадка вот-вот должна кончиться: деревья стали мельче, реже, ширина аллеи увеличилась.
Испуганно запищала, сорвалась с большой сосны и низко полетела над землей большая черная птица. Мы нарушили ее ночной покой… Время от времени, разбуженные нашим движением, в кустах чирикали мелкие птахи.
Впереди над деревьями замерцала большая зеленая звезда…
Мужчина ничего не ответил, только повернулся на бок.
– Я сейчас…
Женщина, оставив дверь веранды открытой, пересекла двор и, распахнув калитку, вышла на улицу. Накинутый на голову белый в черную горошинку платок зацепился за ветку росшей в палисаднике молодой березки и повис на ней, но женщина не заметила этого. Хлопая длинной черной юбкой, она побежала по дорожке, вьющейся вдоль домов поселка среди пыльного подорожника.
Женщина бежала легко, несмотря на годы. Ее сухая фигурка мелькала между неровно росших вдоль улицы берез и сосен и была похожа на порхавшую веселую черную бабочку. Только один раз женщина остановилась и немного постояла, приложив руку к груди. Потом побежала опять.
Возле нарядного, словно игрушечного, дома женщина остановилась и постояла несколько минут, пока ее дыхание не стало спокойным.
Потом она подошла к ярко освещенному окну, поднялась на цыпочки и заглянула в него. То, что она увидела, наверно, заставило ее немного поколебаться, прежде чем постучать. Но все-таки женщина постучала. Стук получился тихим, но неплотно пригнанное вверху стекло неожиданно задребезжало резко и громко.
Изнутри к стеклу приникло полное круглое лицо и долго вглядывалось во тьму.
– Это я, Захарыч, – сказала женщина негромко, но человек услышал. Лицо исчезло. На веранде послышались тяжелые шаги, заскрежетал засов, дверь раскрылась, и на крыльце появился толстый человек в пижамных брюках и в майке.
– Тебе чего, Васильевна? – спросил добродушно толстяк.
На женщину пахнуло свежей водкой и луком.
– У меня дело к тебе, Захарыч, – сказала женщина.
Захарыч почесал под майкой грудь.
– Какое еще дело ночью? Соль, что ли, кончилась?
– Мне нужен шприц, Захарыч… – почти шепотом сказала женщина.
– Шприц? – удивился толстяк, – Зачем тебе шприц?
– Сделать корове укол.
– Укол?
– Да…
– Заболела, что ли?
– Заболела…
– Так я ее только что видел. Шла со стада веселая.
– Пришла веселая, а сейчас заболела.
– Объелась, что ли?
– Не знаю… Лежит, и слезы из глаз текут. Дай шприц, Захарыч. Лекарство у меня есть… Я сама ей укол сделаю…
– Ты бы лучше ветеринара вызвала.
– Знаешь же… далеко…
Толстяк в задумчивости опять почесал грудь.
– Ну, а чего ты ко мне пришла, Васильевна? Откуда у меня шприц? Подумай.
– Ты же научный человек, Захарыч… Опыты делаешь… Значит, должен у тебя быть.
– Нет у меня никакого шприца. И чего тебе взбрело в голову? – Толстяк повернулся, чтобы уйти, но женщина неожиданно проворно взбежала на крыльцо и схватила его за руку.
– Ну дай, Захарыч!
Свет из окна теперь падал на голову и лицо женщины. Волосы у женщины были седыми, а лицо сморщенным, изможденным. Тени делали его похожим на маску, которые привозят туристы из экзотических стран.
– Ну дай, Захарыч! Я же знаю, у тебя есть!
– Нету! Отцепись от меня! – Толстяк стал раздражаться.
– Зачем врешь? Ведь есть.
– Ну есть… – сдался толстяк. – Есть маленький. Для мышей… Он тебе не подойдет.
– Подойдет, Захарыч! Подойдет!
– Вот привязалась. Сказал, не подойдет. Это импортный, совсем маленький, мышей колоть. И игла у него золотая… Поняла? Золотая. А ты им корову хочешь… Соображаешь? Забьешь шерстью, поцарапаешь…
– Я шерсть выстригу, Захарыч…
– Вот дура баба! Иголочка-то тонюсенькая, а шкура у твоей коровы – броня! Пусти!
Мужчина вырвал руку и пошел к двери.
– Подожди…
Что-то в голосе женщины заставило толстяка остановиться.
– Ну чего еще? Сказал, не дам, значит, не дам…
– Ради того, что между нами было… – сказала женщина шепотом и опустила голову.
Секунду толстяк смотрел на нее, выпучив глаза, потом рассмеялся:
– Вон оно что… Я уж и думать забыл… Ну рассмешила, Васильевна… А ты еще помнишь?
– Что было – из жизни не выкинешь, Наум…
Захарыч перестал смеяться, грустно покачал головой.
– Да ты посмотри на себя, Васильевна… И на меня… Мы же теперь совсем не те, кем были. Ну насмешила, Васильевна…
– Дашь шприц?
– Нет.
Толстяк решительно повернулся спиной к женщине.
– Постой…
Захарыч обернулся.
– Мне уже скоро умирать, Наум…
– Ну и что? Хочешь исповедоваться? Я тебе не поп. Все там будем.
– Послушай, дашь шприц – я на тебя дом запишу… У меня нет наследников…
Наступило молчание. Потом толстяк медленно спустился на ступеньку и приблизил свое лицо к лицу женщины.
– А ведь, Васильевна, шприц тебе не для коровы… – сказал он, ловя ее ускользающий взгляд.
– Не для коровы? Вот еще… Для кого же тогда? – пробормотала женщина.
– Может, для волка или рыси, – шепнул толстяк, дыша луком, – но только не для коровы…
Он был один. Тени от деревьев, забора тянулись полосами, переплетались в узоры. Но тени были плоскими, там никто не прятался.
Тогда человек проскользнул от первой сосны ко второй, затем к третьей и вскоре вступил в холодный ночной лес. Здесь ему были знакомы каждый кустик, каждая тропинка. Человек прислушался. Но все было тихо, лишь высоко вверху возилась, мучаясь бессонницей, какая-то птица.
Человек сделал несколько шагов, нагнулся и пошарил в дупле под сосной. Он нашел то, что искал: жестяное ведро, короткую саперную лопатку и длинный тяжелый, завернутый в серую мешковину сверток.
Человек взял все это в руки и, часто озираясь и прислушиваясь, словно опытный старый зверь, пошел по тропинке в глубь леса.
Он шел, наверно, с час, и за это время ему никто не встретился: ни зверь, ни человек Только подходя к речке, человек услышал, как недалеко, продираясь сквозь кусты еловой посадки, кто-то идет.
Человек присел и затаился, положив возле себя без звука ведро, лопату и длинный сверток. Он умел это делать: класть предметы без звука. И умел сидеть не шелохнувшись. Часами…
Но сейчас ему не пришлось долго ждать. Вскоре он увидел того, кто шел между рядов еловой посадки. Это был мужчина. Вместо плеч и головы у мужчины был огромный безобразный нарост. Притаившийся человек еще никогда в жизни не видел ничего подобного. Это несомненно был вурдалак. Но разве в наше время существуют вурдалаки?
Сжав в руке короткую, острую, как нож, лопатку, человек ждал. Может быть, придется вступить в схватку. Человек боялся схватки. Сегодня он чувствовал себя плохо. Сердце колотилось неровно, в голове мутилось. Может быть, надо было подождать, когда женщина принесет шприц и сделает укол.
Мужчина подошел совсем близко. Теперь было видно, что за нарост у него на плечах. Мужчина нес ребенка.
При свете звезд он хорошо рассмотрел мужчину и мальчика. Мужчина был широкоплеч и коренаст, мальчик худенький, лет пяти или шести. Одной рукой он обнял отца за шею, другой хватался за ветви сосен.
Человек сидел как раз посередине широкого прохода. Девяносто шансов из ста, что мужчина с мальчиком наткнутся прямо на него… До встречи оставалось несколько десятков секунд.
Человек прислонился спиной к стволу маленькой сосны, и расслабился. Он всегда расслаблялся перед опасностью. Так ему легче было принять решение. Решений было три.
Самое простое, пока не поздно, встать и уйти. Самое простое и самое опасное. До места, где он сидел, мужчине оставалось всего несколько шагов, и тот успеет запомнить его лицо, его походку, фигуру… Может быть, он окликнет так неожиданно появившегося незнакомца, и тогда придется или отвечать (и он, ко всему прочему, запомнит голос) или уйти молча (что еще хуже, так как это вызовет подозрение). И один бог ведает, что может получиться из этого.
Можно было притвориться мертвым. Человек умел притворяться мертвым. Скорчиться, уткнуться лицом в хвою. Он умел почти останавливать сердце, расслаблять тело, задерживать дыхание, делать лицо, руки, грудь холодными… Этому его научила постоянная опасность, среди которой он жил. Один раз человек сделал так, и его посчитали мертвым. Правда, тогда он лежал среди трупов, и ошибиться было нетрудно.
Мужчина увидит скрюченное застывшее тело и убежит.
Нет, и этот вариант был опасным. Тогда придут на это место люди и станут искать его…
Оставался третий вариант… Но как мало шансов… Если бы не так колотилось сердце… не мутилось в голове… Почему он не дождался, когда женщина вернется со шприцом? Ему всегда помогал укол…
И зачем дорога мужчины с мальчиком пересеклась с его дорогой!
Лес такой большой…
Человеку не хотелось того, что сейчас должно было произойти.
Шаги были уже совсем рядом.
Деревушка уже спала: не скрипели калитки, заснули коровы, угомонились хозяйки. Было темно и в окнах Васильевны: убегая, она не включила свет.
На листья подорожника пала первая ранняя роса, и они мерцали во тьме, отражая тухнувшее небо.
Калитка была закрыта, и это удивило Васильевну Она хорошо помнила, что, когда уходила, калитка осталась раскрытой настежь. Неужели кто пришел? Может быть, вернулись квартиранты?
Васильевна взбежала на крыльцо и замерла, пораженная: на покрытой росой досках были ясно видны отпечатки человеческих рук…
Еще не понимая, что это значит, но уже предчувствуя недоброе, женщина заглянула в комнату постояльцев, на кухню, во все уголки дома. Везде было пусто. Тогда женщина замерла и прислушалась. Дом молчал. Только под полом осторожно скреблась мышь да в углу вяло жужжала не могущая уснуть большая муха.
Постояв немного, Васильевна зажгла свет, подошла к буфету с продуктами, осторожно выдвинула один из ящичков. Тускло блеснуло стекло. Женщина достала ампулу, отбила ножом кончик, привычным движением быстро и ловко заправила вынутый из металлической коробочки шприц…
Со шприцем наготове она спустилась в тайник и включила свет… Смятая кровать… повсюду следы торопливых движений. На полу поблескивал разбитый шприц… Женщина машинально поднялась наверх, выключила свет и остановилась, раздумывая… Потом она сунула шприц в карман кофты, выбежала из дома… Через пять минут ее обступили темные сосны леса…
– Дикий кабан. Нельзя становиться у него на пути…
– Опять дикий… че… – Сын хотел чертыхнуться, но не решился. Наверно, подумал, что кабан может услышать, вернуться и вонзить в него свои страшные клыки. – Гадость какая, – пробормотал Рис. – И воняет. По телику они совсем не такие. Красивые и смирные.
– А по цветному телику еще красивее.
– В жизни больше в лес не пойду. Лучше сидеть дома и телик смотреть.
В это время в кустах раздался еще более сильный треск. Какой-то длинный, извивающийся треск, словно по чащобе быстро продвигался безрельсовый поезд, ломая и волоча за собой кустарник и деревья. Потом треск внезапно прекратился, послышался топот множества ног, чавканье, сопенье, хрюканье, и на тропу выбежало стадо диких свиней. Звери шли один за другим, крупные, черные, со вздыбленной щетиной, угнув головы и сгорбившись. Иногда кто-нибудь пытался столкнуть соседа с тропы, и тогда раздавался визг, совсем как в обычном колхозном свинарнике.
Дикие животные добежали до озера и стали там рыть землю, пить воду и валяться в грязи. Было их штук двадцать.
– Пошли отсюда, – сказал я Рису. – А то если побегут лоси…
– Пошли, – с готовностью согласился Рис.
Мы решили вернуться к ручью, чтобы Рису можно было выкупаться, да и не мешало бы простирнуть его одежду – не являться же в таком виде в буфет?
Мы двинулись к ручью. Однако ручья не нашли, а увидели вместо него поросший мелким кустарником и усеянный земляникой склон.
– Вот чудеса, – сказал Рис удивленно и даже потрогал землю рукой. – Куда же делась та маленькая речка?
– Утекла куда-то в сторону. Ты пока поешь земляники, а я пойду гляну наверх.
– Ты думаешь, она влезла наверх?
– Нет, конечно. Ручьи вверх не текут. Просто сверху все видно.
Рис уже не слушал меня. Его заинтересовала земляника. Она россыпью краснела вокруг, самых разнообразных оттенков: от ярко-розовой до бело-зеленой. Рис сорвал крупную, с одного бока красную, с другого белую ягоду и недоверчиво ее понюхал.
– Пахнет мылом, – заключил он. Немного подумал и добавил: – Земляничным.
Рис осторожно откусил кусочек.
– Сладкая, – сказал он удивленно.
Рис опустился на колени и стал ползать по поляне, выбирая красные ягоды и отправляя их в рот.
Я поднялся на бугор. По ту сторону бугра простиралась обширная ложбина, в которой росли тонкие, редкие, трепещущие в безветрии листвою осинки. Не было ничего даже близко похожего на ту поляну, где тек ручей. Я быстро пересек ложбину, взбежал на склон и увидел прямо перед собой мощную стену дубового леса. До сих пор дуб не встречался нам ни разу. Это была великолепная дубовая роща. Кряжистые деревья не спеша расположились друг подле друга и, очевидно, чувствовали себя прекрасно, словно любящие близкие родственники: не ссорились из-за земли и солнца, а предупредительно уступали друг другу место. Все в этой залитой светом роще было солидно и надежно. И толстая подстилка из опавших прошлогодних листьев и желудей, совершенно заглушавшая шаги, пружинившая под ногами, словно дорогой ковер ручной работы; и кроны, не редкие и не густые, пропускавшие солнца ровно столько, сколько надо, чтобы корням было и не жарко и не холодно; и крепкие уверенные в себе дубки-подростки…
В дубовом лесу было сдержанно-шумно. Неторопливо от дерева к дереву бродили солнечные пятна, словно стаи каких-то загадочных существ искали себе корм…
Я пошел по дубовой роще и вдруг остановился, даже вздрогнул от неожиданности: прямо на меня в упор смотрел, набычившись, угрюмо наклонив голову, огромный белый гриб. Он совсем не высоко поднялся над листовым настом на толстой ноге, гладкой, отполированной, желтой, словно старая слоновая кость. Гриб, наверно, прорвался на поверхность стремительно и мощно. Дубовые листья свисали с его слегка покоробившейся темно-коричневой шляпки рваными прелыми кружевами…
Едва дыша, почему-то с сильно бьющимся сердцем я тихо-тихо, словно гриб мог испугаться неосторожно-то движения и убежать, нагнулся и покачал гриб. Он не качнулся. Он лишь слабо скрипнул, словно недовольно заворчал. Я покачал сильнее и потянул на себя. Белый гриб слегка приподнялся – и показалось толстое основание ножки. Теперь он был весь на виду: упрямый коричневый крепыш. Я рванул его, и он весь оказался в моих руках. Теперь он выглядел совсем громадным. Ножка только представлялась короткой, сейчас гриб был высотой почти в три моих ладони. Он едва умещался в руках.
Я поднес гриб к лицу и потерся о него носом Гриб издавал все запахи леса. Он пах прелым, но все равно крепким и твердым дубовым листом; разомлевшими на солнце желудями, пыльными бабочками-капустницами, порхавшими по колючим фиолетовым цветам репейника; сбитыми, как брюссельская капуста, комьями терпкой кашки, сухим, перестоявшимся на солнце чабрецом; летним дождем…
Я повернулся, чтобы пойти назад, к Рису, и увидел сразу три гриба. Они росли на открытом месте, там, где листьев совсем не было, а трава была низкой – подорожник вперемешку с полынью, и казалось невероятным, что тут могут расти грибы, да еще белые, но тем не менее это было так. Они стояли, тесно прижавшись друг к другу, только чуть отклонив в сторону нежно-коричневые, почти розовые шляпки, и полынь подпирала их снизу, словно держала на весу. Я опустился перед грибами на колени. Им было от роду час или два. Их шляпки были маслеными, скользкими, к ним прилипло несколько сухих травинок и кусочек листа подорожника Видно, грибы росли стремительно, а кусочек листа был надорван чьими-то ногами, может быть, егеря, может быть, животного, и не смог выдержать молодого натиска и оторвался…
Я опустил руку в мягкую полынь. Мои пальцы наткнулись на твердые бугорки. Я торопливо разгреб траву. Из земли вылезало с десяток беляков-малышей. Целый грибной выводок Я никогда не слышал ни о чем подобном. Первой моей мыслью было тотчас сорвать грибы – мне почему-то показалось, что они могут разбежаться, как цыплята, но потом я подумал, что неплохо привести сюда Риса, пусть он как бы случайно наткнется на этот «цыплячий выводок». То-то будет удивления! Я сломал с ближайшего куста орешника ветку, воткнул ее возле «выводка», чтобы потом легче найти, поднял с земли свой трофей – гриб-великан и зашагал назад.
Теперь уже можно было честно сказать самому себе, что мы заблудились. Придется не тратить время на поиски пропавшей дорожки, а идти напрямик через лес, ориентируясь по солнцу.
Солнце все явственнее клонилось к горизонту. Надо было поторапливаться, Рис ведь ничего не ел с утра. Я быстрым шагом взобрался на косогор, пересек сухую осиновую ложбину и очутился на том самом земляничном склоне. На нем уже лежали длинные черные тени, которые медленно подползали и из оврага и со стороны леса к центру поляны.
– Рис! – крикнул я. – Где ты? Иди посмотри, что я нашел!
«…и-с-с, – откликнулось эхо, – …ол…»
Я взбежал на склон и огляделся.
Риса нигде не было.
* * *
Может быть, паршивец куда-то спрятался?– Э-э-эй! – Я сложил ладони рупором. – Пора идти! Буфет закроется!
Молчание. Лишь слабое эхо передразнило из леса.
Быстрым шагом я обошел склон, время от времени окликая сына. Но в ответ ветер приносил лишь шорох листвы, скрип стволов да удары о землю сухих сучьев. Один раз я совершенно отчетливо услышал визг кабана. Кабаны… Мое сердце похолодело… Что, если Рис вернулся на тропу, ведущую к водопою, чтобы поближе рассмотреть «дикарей»? Наверно, так оно и есть. Я же говорил ему про лосей. Сын захотел посмотреть на лосей и спрятался в кустах. А тут стали возвращаться кабаны…
Что было сил я побежал к тропе. Через пять минут я уже был на месте. Никого. Конечно же, Рис сидит в засаде у пруда и ждет лосей. Но Рис не знает, что лоси не бегают один за другим, как кабаны, а движутся широким фронтом, сокрушая все на своем пути…
Возле пруда я остановился, тяжело дыша. Пруд был пустынен. Кабаны, напившись, ушли, а лоси еще не появлялись. От леса на пруд пала тень, и вода, и без того темная, теперь стала совсем черной и тяжелой, как расплавленная смола.
– Бори-и-с!
«…ис-ис-ис…»
Я присел на кочку. Разве можно найти в этом огромном лесу маленького ребенка? Да притом еще голодного. Сидит сейчас где-нибудь под деревом и плачет. А ветер заглушает плач через какие-то пять метров.
– Рис! Рис! Рис!
«…ис-ис-ис…»
Зачем я взял в лес мое «асфальтовое» чадо! Ведь о лесе Рис имел представление лишь по чахлым кустикам в нашем сквере. Как правы были Мама, Дедушка и Бабушка, которые не отпускали Риса от себя ни на шаг! Что же делать?
Я решил вернуться на земляничный склон: Рис не мог уйти далеко – и начать поиски оттуда по спирали, как это делается в настоящих отрядах.
Теперь я уже не бежал, а шел медленно, осматривая кусты и землю в надежде обнаружить следы. Время от времени я звал сына, но мне отзывалось лишь эхо.
Я нашел место, где оставил Риса рвать землянику. Здесь виднелось множество следов, но надо быть Соколиным Глазом, чтобы определить, где сын ползал на коленях, где катался по земле, где растирал что-то ногой. Отдельные места поляны были вытоптаны, трава вырвана. Рис вел себя и в лесу так же, как в квартире…
В одном месте я все же нашел кончик клубка. Примятые кустики земляники тянулись к краю леса, на север… Возле опушки они обрывались, так как начинался наст из дубового листа, а на насте никаких следов не остается. Но важно было то, что я знал, в какую сторону направлялся мой сын. Я пошел на север…
В лесу темнеет быстро и неожиданно. Не успело солнце скрыться за дальними верхушками, как тени загустели и вдали стали сливаться с деревьями. Пробежал ветерок, и лес наполнился тревожными звуками, как всегда перед наступлением ночи. Днем придавленные зноем, теперь сырые запахи земли стали подниматься, и сквозняки между деревьями приносили запахи то холодного болота, то прелых листьев, то покрытого росой сена… Одиноко кричала какая-то птица. В ее крике были тоска и тревога. Может быть, она, как и я, искала своего детеныша?
Я то и дело спотыкался о скрытые в опавшей листве корни деревьев. Один раз я упал, ударился затылком о что-то твердое и некоторое время лежал неподвижно, глядя на темные кроны деревьев. Было абсолютно тихо, или, может быть, это я на время потерял слух. От земли тянуло прелью. Какое-то насекомое быстро-быстро пробежало по моему лицу. Мое сознание то затухало, то прояснялось. Не хотелось ни шевелиться, ни звать на помощь, ни думать. Лежать бы и лежать на мягкой подушке из листьев, пока совсем не потухнет небо.
«Вот так, наверно, умирали в лесу не найденные санитарами солдаты, – подумал я. – Один на один со своими думами».
Мне вдруг стало страшно. Мне показалось, что я могу тоже умереть в этом лесу, если буду долго лежать на подпревающих листьях… Я вскочил и, пошатываясь, быстро пошел между темными деревьями, все с большим трудом угадывая дорогу.
Вдруг лес впереди вспыхнул. Прорвавшись сквозь бесчисленные переплетения ветвей, разорванный на части качающимися тенями, изъеденный тьмою, на землю упал солнечный сноп. Он упал трудно, как комета, преодолевшая притяжение бесчисленных более сильных, чем она, миров, и стал биться между темными стволами и корнями деревьев, освещая все вокруг кипящими яркими брызгами. Темный лес настороженно следил за этим явлением. Он уже весь был во власти ночи, он уже спал и видел свои мрачные сны, снившиеся ему еще в те времена, когда в гигантских папоротниках бродили зеленые чудовища с маленькими головками и тяжело, прогибая молодые стволы, летали громадные чешуйчатые птицы…
И вдруг эта вспышка, разомкнувшая ему веки, это мгновенное превращение тьмы в сияющий клубок света… Казалось, на поляну, куда упал солнечный сноп, снова вернулся полуденный зной.
Трава заискрилась росой. В ложбинах и между корнями шла отчаянная схватка тьмы и солнца. Там что-то копошилось, чуть ли не вскрикивало, вспыхивало, гасло… Место схватки то освещалось полностью, до самой последней сухой былинки, то заполнялось, словно осенней водой, плотной тьмой…
Я остановился, пораженный. Это было как в сказке… Как в страшном сне. Солнечный сноп, опускаясь, наткнулся на плотные заросли и, трепеща все слабее и слабее, погас. Самый верхний, самый отчаянный лучик еще метался среди листвы, еще прыгал по сучьям, никак не хотел умирать, цеплялся за жизнь, но с каждым мгновением его движения становились все более слабыми, все более неуверенными, и наконец лучик просто растаял во тьме, как тонкая ледышка, брошенная в горячую воду.
Сразу стало темно и сыро. Ветер, шевеливший верхушки деревьев, словно только и ждал, когда уйдет солнце, чтобы спуститься вниз. Он стал рыскать между стволами, шуршал сухими листьями, стучал опавшими ветками, и было очень похоже, что кто-то на ощупь искал внизу потерянную вещь.
…Риса я нашел только часа через полтора по громким крикам и плачу, которые далеко разносились в притихшем лесу. Сын погнался за белкой и заблудился буквально в двухстах метрах от земляничной поляны. Он весь дрожал от страха, голода и холода.
– Папа, я хочу домой, – плакал он навзрыд. – Я боюсь… Я не хочу больше здесь…
– Мы заблудились, сынок… Я не знаю, где наш дом.
– Тогда пойдем туда, где небо светлое. – Рис потянул меня за руку в сторону, где село солнце.
Мне ничего не оставалось делать, как подчиниться сыну. Может быть, встретится какая-нибудь дорога или человек…
– Я очень, очень хочу есть… Я никогда так не хотел… В животе больно…
– Потерпи, сынок…
Минут через двадцать мы вошли в мелколесье. Небо здесь было еще светлое. На западе виднелись отсветы зари: бледно-розовые полосы, хаотически разбросанные по краю неба. Постепенно мелколесье сменилось хвойными посадками. Небольшие сосны и ели ровными рядами тянулись к горизонту. Земля в аллеях была усыпана хвоей и шишками, поэтому идти было вязко и колко. Рис, обутый в легкие кожаные босоножки, то и дело припадал то на одну, то на другую ногу. Наконец он выдохся и уселся на маленький пенек.
– Я больше не могу…
– Залазь…
Рис уселся на мои плечи. Мы двинулись вдоль посадки, производя сильный шум, так как приободрившийся Рис хватал руками ветки.
Вскоре стало совершенно ясно, что мы идем под уклон и что посадка вот-вот должна кончиться: деревья стали мельче, реже, ширина аллеи увеличилась.
Испуганно запищала, сорвалась с большой сосны и низко полетела над землей большая черная птица. Мы нарушили ее ночной покой… Время от времени, разбуженные нашим движением, в кустах чирикали мелкие птахи.
Впереди над деревьями замерцала большая зеленая звезда…
* * *
– Ты подожди немножко… Потерпи… Хорошо? – просила женщина.Мужчина ничего не ответил, только повернулся на бок.
– Я сейчас…
Женщина, оставив дверь веранды открытой, пересекла двор и, распахнув калитку, вышла на улицу. Накинутый на голову белый в черную горошинку платок зацепился за ветку росшей в палисаднике молодой березки и повис на ней, но женщина не заметила этого. Хлопая длинной черной юбкой, она побежала по дорожке, вьющейся вдоль домов поселка среди пыльного подорожника.
Женщина бежала легко, несмотря на годы. Ее сухая фигурка мелькала между неровно росших вдоль улицы берез и сосен и была похожа на порхавшую веселую черную бабочку. Только один раз женщина остановилась и немного постояла, приложив руку к груди. Потом побежала опять.
Возле нарядного, словно игрушечного, дома женщина остановилась и постояла несколько минут, пока ее дыхание не стало спокойным.
Потом она подошла к ярко освещенному окну, поднялась на цыпочки и заглянула в него. То, что она увидела, наверно, заставило ее немного поколебаться, прежде чем постучать. Но все-таки женщина постучала. Стук получился тихим, но неплотно пригнанное вверху стекло неожиданно задребезжало резко и громко.
Изнутри к стеклу приникло полное круглое лицо и долго вглядывалось во тьму.
– Это я, Захарыч, – сказала женщина негромко, но человек услышал. Лицо исчезло. На веранде послышались тяжелые шаги, заскрежетал засов, дверь раскрылась, и на крыльце появился толстый человек в пижамных брюках и в майке.
– Тебе чего, Васильевна? – спросил добродушно толстяк.
На женщину пахнуло свежей водкой и луком.
– У меня дело к тебе, Захарыч, – сказала женщина.
Захарыч почесал под майкой грудь.
– Какое еще дело ночью? Соль, что ли, кончилась?
– Мне нужен шприц, Захарыч… – почти шепотом сказала женщина.
– Шприц? – удивился толстяк, – Зачем тебе шприц?
– Сделать корове укол.
– Укол?
– Да…
– Заболела, что ли?
– Заболела…
– Так я ее только что видел. Шла со стада веселая.
– Пришла веселая, а сейчас заболела.
– Объелась, что ли?
– Не знаю… Лежит, и слезы из глаз текут. Дай шприц, Захарыч. Лекарство у меня есть… Я сама ей укол сделаю…
– Ты бы лучше ветеринара вызвала.
– Знаешь же… далеко…
Толстяк в задумчивости опять почесал грудь.
– Ну, а чего ты ко мне пришла, Васильевна? Откуда у меня шприц? Подумай.
– Ты же научный человек, Захарыч… Опыты делаешь… Значит, должен у тебя быть.
– Нет у меня никакого шприца. И чего тебе взбрело в голову? – Толстяк повернулся, чтобы уйти, но женщина неожиданно проворно взбежала на крыльцо и схватила его за руку.
– Ну дай, Захарыч!
Свет из окна теперь падал на голову и лицо женщины. Волосы у женщины были седыми, а лицо сморщенным, изможденным. Тени делали его похожим на маску, которые привозят туристы из экзотических стран.
– Ну дай, Захарыч! Я же знаю, у тебя есть!
– Нету! Отцепись от меня! – Толстяк стал раздражаться.
– Зачем врешь? Ведь есть.
– Ну есть… – сдался толстяк. – Есть маленький. Для мышей… Он тебе не подойдет.
– Подойдет, Захарыч! Подойдет!
– Вот привязалась. Сказал, не подойдет. Это импортный, совсем маленький, мышей колоть. И игла у него золотая… Поняла? Золотая. А ты им корову хочешь… Соображаешь? Забьешь шерстью, поцарапаешь…
– Я шерсть выстригу, Захарыч…
– Вот дура баба! Иголочка-то тонюсенькая, а шкура у твоей коровы – броня! Пусти!
Мужчина вырвал руку и пошел к двери.
– Подожди…
Что-то в голосе женщины заставило толстяка остановиться.
– Ну чего еще? Сказал, не дам, значит, не дам…
– Ради того, что между нами было… – сказала женщина шепотом и опустила голову.
Секунду толстяк смотрел на нее, выпучив глаза, потом рассмеялся:
– Вон оно что… Я уж и думать забыл… Ну рассмешила, Васильевна… А ты еще помнишь?
– Что было – из жизни не выкинешь, Наум…
Захарыч перестал смеяться, грустно покачал головой.
– Да ты посмотри на себя, Васильевна… И на меня… Мы же теперь совсем не те, кем были. Ну насмешила, Васильевна…
– Дашь шприц?
– Нет.
Толстяк решительно повернулся спиной к женщине.
– Постой…
Захарыч обернулся.
– Мне уже скоро умирать, Наум…
– Ну и что? Хочешь исповедоваться? Я тебе не поп. Все там будем.
– Послушай, дашь шприц – я на тебя дом запишу… У меня нет наследников…
Наступило молчание. Потом толстяк медленно спустился на ступеньку и приблизил свое лицо к лицу женщины.
– А ведь, Васильевна, шприц тебе не для коровы… – сказал он, ловя ее ускользающий взгляд.
– Не для коровы? Вот еще… Для кого же тогда? – пробормотала женщина.
– Может, для волка или рыси, – шепнул толстяк, дыша луком, – но только не для коровы…
* * *
Мужчина подождал, пока за женщиной захлопнется дверь, поднялся с кровати и вышел из дома. На четвереньках, словно собака, пересек он залитый луной двор, стараясь держаться в тени забора, достиг ближайшей сосны и прижался к ее стволу. Теперь он был в безопасности. Тщательно, фиксируя каждую деталь, каждое движение, как привык за многие годы, человек осмотрел ясно проступавшие в лунной мгле дома кордона, ощупал взглядом тропинку, уходящую от кордона в лес, и затем, уже уверенный, что никого нет, все же еще раз огляделся вокруг.Он был один. Тени от деревьев, забора тянулись полосами, переплетались в узоры. Но тени были плоскими, там никто не прятался.
Тогда человек проскользнул от первой сосны ко второй, затем к третьей и вскоре вступил в холодный ночной лес. Здесь ему были знакомы каждый кустик, каждая тропинка. Человек прислушался. Но все было тихо, лишь высоко вверху возилась, мучаясь бессонницей, какая-то птица.
Человек сделал несколько шагов, нагнулся и пошарил в дупле под сосной. Он нашел то, что искал: жестяное ведро, короткую саперную лопатку и длинный тяжелый, завернутый в серую мешковину сверток.
Человек взял все это в руки и, часто озираясь и прислушиваясь, словно опытный старый зверь, пошел по тропинке в глубь леса.
Он шел, наверно, с час, и за это время ему никто не встретился: ни зверь, ни человек Только подходя к речке, человек услышал, как недалеко, продираясь сквозь кусты еловой посадки, кто-то идет.
Человек присел и затаился, положив возле себя без звука ведро, лопату и длинный сверток. Он умел это делать: класть предметы без звука. И умел сидеть не шелохнувшись. Часами…
Но сейчас ему не пришлось долго ждать. Вскоре он увидел того, кто шел между рядов еловой посадки. Это был мужчина. Вместо плеч и головы у мужчины был огромный безобразный нарост. Притаившийся человек еще никогда в жизни не видел ничего подобного. Это несомненно был вурдалак. Но разве в наше время существуют вурдалаки?
Сжав в руке короткую, острую, как нож, лопатку, человек ждал. Может быть, придется вступить в схватку. Человек боялся схватки. Сегодня он чувствовал себя плохо. Сердце колотилось неровно, в голове мутилось. Может быть, надо было подождать, когда женщина принесет шприц и сделает укол.
Мужчина подошел совсем близко. Теперь было видно, что за нарост у него на плечах. Мужчина нес ребенка.
При свете звезд он хорошо рассмотрел мужчину и мальчика. Мужчина был широкоплеч и коренаст, мальчик худенький, лет пяти или шести. Одной рукой он обнял отца за шею, другой хватался за ветви сосен.
Человек сидел как раз посередине широкого прохода. Девяносто шансов из ста, что мужчина с мальчиком наткнутся прямо на него… До встречи оставалось несколько десятков секунд.
Человек прислонился спиной к стволу маленькой сосны, и расслабился. Он всегда расслаблялся перед опасностью. Так ему легче было принять решение. Решений было три.
Самое простое, пока не поздно, встать и уйти. Самое простое и самое опасное. До места, где он сидел, мужчине оставалось всего несколько шагов, и тот успеет запомнить его лицо, его походку, фигуру… Может быть, он окликнет так неожиданно появившегося незнакомца, и тогда придется или отвечать (и он, ко всему прочему, запомнит голос) или уйти молча (что еще хуже, так как это вызовет подозрение). И один бог ведает, что может получиться из этого.
Можно было притвориться мертвым. Человек умел притворяться мертвым. Скорчиться, уткнуться лицом в хвою. Он умел почти останавливать сердце, расслаблять тело, задерживать дыхание, делать лицо, руки, грудь холодными… Этому его научила постоянная опасность, среди которой он жил. Один раз человек сделал так, и его посчитали мертвым. Правда, тогда он лежал среди трупов, и ошибиться было нетрудно.
Мужчина увидит скрюченное застывшее тело и убежит.
Нет, и этот вариант был опасным. Тогда придут на это место люди и станут искать его…
Оставался третий вариант… Но как мало шансов… Если бы не так колотилось сердце… не мутилось в голове… Почему он не дождался, когда женщина вернется со шприцом? Ему всегда помогал укол…
И зачем дорога мужчины с мальчиком пересеклась с его дорогой!
Лес такой большой…
Человеку не хотелось того, что сейчас должно было произойти.
Шаги были уже совсем рядом.
* * *
Женщина бежала по улице, сжимая в руке металлическую коробочку. Ночь уже плотно легла на лес, дома, белесую дорогу, и лишь небо оставалось во власти дня. Еще светлое, с чуть розоватыми пятнами, оно медленно гасло, словно покрывалось пеплом.Деревушка уже спала: не скрипели калитки, заснули коровы, угомонились хозяйки. Было темно и в окнах Васильевны: убегая, она не включила свет.
На листья подорожника пала первая ранняя роса, и они мерцали во тьме, отражая тухнувшее небо.
Калитка была закрыта, и это удивило Васильевну Она хорошо помнила, что, когда уходила, калитка осталась раскрытой настежь. Неужели кто пришел? Может быть, вернулись квартиранты?
Васильевна взбежала на крыльцо и замерла, пораженная: на покрытой росой досках были ясно видны отпечатки человеческих рук…
Еще не понимая, что это значит, но уже предчувствуя недоброе, женщина заглянула в комнату постояльцев, на кухню, во все уголки дома. Везде было пусто. Тогда женщина замерла и прислушалась. Дом молчал. Только под полом осторожно скреблась мышь да в углу вяло жужжала не могущая уснуть большая муха.
Постояв немного, Васильевна зажгла свет, подошла к буфету с продуктами, осторожно выдвинула один из ящичков. Тускло блеснуло стекло. Женщина достала ампулу, отбила ножом кончик, привычным движением быстро и ловко заправила вынутый из металлической коробочки шприц…
Со шприцем наготове она спустилась в тайник и включила свет… Смятая кровать… повсюду следы торопливых движений. На полу поблескивал разбитый шприц… Женщина машинально поднялась наверх, выключила свет и остановилась, раздумывая… Потом она сунула шприц в карман кофты, выбежала из дома… Через пять минут ее обступили темные сосны леса…