Гриди, бояре, простолюдины, славяне и скандинавы плотным кольцом окружили площадку поединка и молча наблюдали. Здесь было не так, как на схватках в Медвежий велик-день, когда зрители бьются об заклад о победителе и криками подбадривают своих. Здесь закладом были жизнь и смерть, честь и бесчестье. В тишине слышался только звон двух мечей и дыхание противников; никто из зрителей ни звуком не смел оскорбить выражение воли богов.
Скоро даже женщинам стало ясно, что Оддлейв намного превосходит своего противника и силой, и уменьем. Скандинавы мечом зарабатывали себе на жизнь, и сейчас Оддлейв был гораздо ближе к тому, чтобы сбросить с себя обвинение, чем Коснятин к тому, чтобы его подтвердить.
Понимал это и сам Коснятин. Он отступал все дальше и дальше; застывшее, спокойное и жестокое в своем спокойствии лицо Оддлейва внушало ужас и ему, и всем вокруг. В мече Оддлейва был бог-воитель. Мощным ударом он разрубил щит Коснятина до середины, до позолоченного умбона. Коснятин в ответ ударил его по щиту, но меч его застрял в щите Оддлейва. Оддлейв сильно рванул щит, и меч Коснятина сломался возле самой рукояти. По толпе пронесся вскрик – один из противников лишился оружия, поединок можно кончать.
Но Коснятин не собирался уступать и выхватил из-за пояса секиру. Оддлейв отбросил свой разрубленный щит, обеими руками перехватил меч и с размаху ударил Коснятина по плечу. Клинок рассек кожаный доспех с нашитыми железными полосками и ранил ключицу. Коснятин пошатнулся, а Оддлейв с силой дернул меч на себя, и Коснятин упал на колени.
Он пытался подняться, но Оддлейв мгновенно толкнул его в грудь и опрокинул на землю. Толпа снова вскрикнула, а Оддлейв коленом прижал противника к земле, отложил меч и выхватил с пояса нож. Всем было ясно, что Коснятину осталось жить считанные мгновения, новгородцы были бледнее полотна, но никто не смел вмешаться в божий суд.
Но Вышеслав не выдержал. Он видел от Коснятина мало дружбы, но не мог видеть, как варяг лишит жизни его родича.
– Мати! – вскрикнул он, обернувшись к княгине. – Останови его!
Боги подсказали ему, что делать. Оддлейв имел право отнять жизнь своего противника, и едва ли он послушался бы кого-то, кроме княгини.
– Оддлейв! – крикнула она на северном языке. – Оставь ему жизнь!
Оддлейв задержал руку с ножом возле самого горла Коснятина и поднял голову. Лицо его изменилось, вместо привычного спокойствия на нем была холодная жестокая решимость.
– Почему я должен оставить ему жизнь, Мальфрид? – спросил он, глядя на княгиню. – Он-то не оставил бы мне жизни, повернись дело иначе.
– Он родич моего сына. Мой сын просит за него. Он выкупит его жизнь. Ты должен выкупить жизнь Коснятина, если она тебе нужна! – сказала княгиня, обернувшись к Вышеславу.
– Мы дадим тебе выкуп! – опомнившись, крикнул Столпосвет. Он понимал, что смерть Коснятина меньше всего поможет миру между варягами и словенами. – Проси, чего хочешь! Княже, не поскупись!
– Я дам ему полную виру, как за убитого дают, – сорок гривен, – предложил Вышеслав. Оддлейв покачал головой. – Два села дам богатых на вечное кормление! – торопливо добавил Вышеслав. Он лихорадочно перебирал в уме свои богатства, но не знал, что еще предложить за родича.
Оддлейв снова покачал головой.
– Да чего же ты хочешь? Сам проси!
– Я хочу одного, – заговорил Оддлейв. – Я оставлю жизнь этому человеку, если ты, княже, поклянешься быть другом мне и не верить наветам. Если ты поверишь, что я не замышлял измены и всегда был верен тебе. Ты оставишь мне мое место здесь и мою дружину. И ты будешь верить всем, за кого я поручусь. Если же нет, то мою порушенную честь нельзя выкупить серебром.
– Я согласен! – воскликнул Вышеслав. Ему показалось, что Оддлейв просит слишком мало.
Оддлейв выпустил Коснятина и встал, убрал в ножны оружие. Коснятин по-прежнему лежал на земле. Люди подбежали к нему, подняли его; он был бледен, вся грудь его была залита кровью из раны на плече. Торопливо перевязав, его повели в крепость. Новгородские бояре шли за ним, стараясь не глядеть на Оддлейва. Ильмера утирала слезы – только теперь, когда муж ее был оправдан, она впервые заплакала. А Столпосвет был мрачен – родство с варягом оказалось трудным. И немало, видно, бед ему еще предстоит принять. Но видя счастье своей дочери, Столпосвет понимал, что она никогда не оставит своего варяга, даже если отец ее потребует этого.
После поединка Оддлейв ярл снова стал хозяином в Княщине. Но Вышеслав со своей дружиной по-прежнему оставался его гостем: больше ему было негде поместиться, а уезжать из Ладоги казалось еще рано.
Город понемногу оживал, беглецы теперь уже все вернулись из лесов, но многие дворы так и оставались мертвыми пожарищами. Развалины и черные угли по-прежнему бросались в глаза повсюду. Зрелище запустения стало привычно и уже не ранило взор, но наполняло душу тоской.
Пусто было и на пристанях, речные волны понемногу смывали обгорелые остатки сожженных Эйриком ладожских ладий и лодок. Все ремесла самой Ладоги были разорены, и ладожанам нечем было торговать с чудинами. Уцелевшие жители спешно ладили рыболовные снасти, подолгу пропадали в лесах, стремясь запастись на зиму рыбой, дичью и теплыми шкурами. Разрушенные кузни и мастерские так и лежали неподнятыми.
А воды нижнего течения Волхова тревожили только долбленки местных рыбаков. Ни один торговый корабль не шел ни в Варяжское море, ни из него. Мир был нарушен, торговля прервана, и многие купцы из разных русских городов, прежде торговавшие с севером, теперь искали себе других путей.
В Княщине было невесело. Погорельцы, сироты и всякие просители толпами осаждали князя. Дел было невпроворот: требовалось восстанавливать Олегову крепость, заново отстраивать Ладогу, снаряжать корабли. Нужен был новый посадник, потому что Дубыня был слишком изранен и не вставал с лежанки. Вышеслав пару раз заходил к нему и убедился, что дух старого воеводы был сломлен: он больше не считал себя достойным править Ладогой, которую не сумел отстоять.
Целый день проводя в делах, Вышеслав и вечером не мог отдохнуть. На пирах в ярловой гриднице было довольно разной еды и питья, но не было веселья. Коснятин, толком не оправившись, уехал в Новгород. Вся дружина Вышеслава и новгородские бояре смотрели на Оддлейва и его варягов хмуро. Не один Коснятин – все они чувствовали себя побитыми. Только княгиня Малфрида была всем довольна.
– Люди говорят, что ты велел взять под стражу всех купцов из северных стран, которые были в Хольмгарде. Сие верно? – спросил однажды Оддлейв.
– Велел, – подтвердил Вышеслав. – И посадникам в Полоцке и в Смоленске то же советовал. Ладога – город отца моего, великого князя киевского, Ерик его ограбил. Все товары ваших купцов ему за убытки пойдут.
– Но чем виноваты эти люди? Набег Эйрика – не война. Его не посылал никакой конунг.
– Олав конунг свеев дал ему приют у себя, содержал его и дружину, стало быть, он за Ерика в ответе.
– Олав конунг хотел удержать Эйрика от походов.
– Хотел, да не удержал. А теперь, коли хочет купцов вызволить, пусть князю Владимиру вернет ладожские убытки. Где возьмет – его забота. Мой отец так просто обид не спускает. Хотят с нами свеи и нурманы в мире жить – надобно теперь мириться, докончание[208] крепить. Вот тебе, воевода, я сие дело и отдаю!
Обрадованный пришедшим решением, Вышеслав уверенно продолжал:
– Коли ты так ловок, что с любым лиходеем можешь миром сговориться, так мирись, уговаривайся со своими конунгами о честном торге, чтобы нашим купцам обид не чинили и за убытки с моим отцом рассчитались. Сумеешь?
Оддлейв помедлил с ответом, не желая давать невыполнимых обещаний.
– Трудно найти людей, которые смогут это сделать! – сказал он наконец. – Где я их найду?
– Одного так точно найдем! – сказала Ильмера. – Есть тут, княже, в городе толковый купец, Милута, Гордеев сын. Он сам в набег в лесу у чуди был, даже двор его целым остался, там теперь Дубыня лежит. Милуте можно сие дело поручить. Он за морем бывал, дорогу знает.
– А согласится?
– Во время набега здесь была его дочь. Мы давали приют ей, а потом помогли уйти от Эйрика в лес. За это Милута нам благодарен.
– Ну, уговаривайте! – согласился Вышеслав. – А коли он ладьи потерял – я дам.
Вспомнив о Загляде, он встал со своего места и вышел из гридницы. Все эти дни у него немного оставалось времени, чтобы думать о девушках, но он то и дело вспоминал Загляду. Чем-то она так тронула его сердце, что ни княжеские заботы, ни походы не могли заставить его забыть ее. И теперь она была где-то здесь, близко. Судьба не слишком помогала им – и в Новгороде, и в Ладоге они виделись урывками среди тревог и забот. Вышеславу хотелось наконец найти ее, посадить рядом с собой, взять за руку, посмотреть ей в лицо, понять, какая она, и, может быть, добиться все-таки ласкового взгляда.
В просторной людской клети перед гридницей было множество народу – кто-то из беженцев, челядь и дружина Оддлейва ярла.
– Ты понимаешь, человече, все, что когда-то было создано и имеет начало, должно так же иметь и конец, – говорил чей-то голос возле очага.
Все в клети слушали, и никто даже не заметил появления князя. Тихо подойдя поближе, Вышеслав пригляделся. Возле огня сидел тот седой норвежец, а рядом с ним Загляда. У Вышеслава потеплело на душе при виде ее, все его беды отступили, растаяли, ему хотелось никуда больше не уходить, а сидеть тут и смотреть на нее.
– Всякий человек родится, живет свой век и умирает, – рассказывал норвежец. – И боги должны умереть – только их жизнь много длиннее, чем у людей.
И весь наш мир должен когда-то погибнуть. Никто не знает, когда это будет, но вещая вельва – провидица рассказала Одину, как это будет. О, это страшно!
Тормод покачал головой, лицо его было серьезным. Вид загубленного города навел его на мысли о грядущем конце мира и сделал эти картины живыми и яркими.
– Перед самим днем конца на земле наступит жестокий век, когда всякое зло будет свершаться повсюду. Слушайте, как говорят об этом древние сказания:
В распре кровавой брат губит брата;
Кровные родичи режут друг друга:
Множится зло, полон мерзостей мир.
Век секир, век мечей, век щитов рассеченных,
Вьюжный век, волчий век – пред кончиною мира…
Ни один из людей не щадит другого.[209]
Скандинавы понимали его, для славян Тормод сам как сумел перевел пророчеств вельвы[210]. Слушая его, люди содрогались: блеск оружия и потоки крови, дым гари и вопли еще слишком живы были в памяти. Казалось, об этом и было древнее пророчество.
Солнце черно; земли канули в море,
Звезды срываются вниз с вышины.
Пар всюду пышет, и, Жизни Питатель,
Лижет все небо жгучий огонь.
Загляда уже была знакома, благодаря тому же Тормоду, с пророчеством вельвы, но слушала, словно в первый раз. Перед глазами ее вставали страшные образы гибели мира, и теперь она хорошо знала, как это будет. Весь ее мир, в котором она прожила свою недолгую жизнь, погиб, и она не знала, что будет теперь на его месте. Даже дом ее изменился до неузнаваемости после того, как в нем похозяйничали сначала викинги, а потом челядь Дубыни. До сих пор Загляда больше чувствовала себя дома не там, а в палатах Оддлейва.
Горе тому поколению, которое доживет до Кончины Мира. Но как знать, что видели ладожане, умирая, – для каждого из них пришел свой Рагнарек.
Загляда оглянулась на Снэульва – лицо его было строго, глаза смотрели куда-то в пустоту, светлые брови были сдвинуты. Ему тоже было тяжело. Его мучали совесть и стыд при мысли о том, что он сбежал от своего предводителя, променял его на женщину. Вернувшись из лесов, он жил в дружинной избе среди гридей Оддлейва. Княщинские варяги не решались теперь выходить в город, боясь, что ненависть и месть ладожан обратятся на них. Княщина снова была в осаде, но этой осаде не предвиделось конца. Боги оправдали Оддлейва, но только боги знают, когда простят его люди.
А тут еще этот конунг, пялящий глаза на Загляду! Едва-едва позабыв о Лейве, Снэульв снова чувствовал жгучие угрызения ревности. И конунг для него был ничуть не лучше викинга. Невеста слишком дорого ему досталась, чтобы он мог теперь ее потерять.
– Но на этом еще не придет конец, – продолжал Тормод. – Мир и боги погибнут, но останутся живы сыновья Тора Моди и Магни, возвратится Бальдр[211], и появится новый земной мир, еще лучше прежнего. Вот слушайте:
Знаю я, вижу, как снова возникнет,
Вновь зеленея, из моря земля.
Бьют водопады; орлы за добычей
Будут к воде на лету припадать.
Станут хлеба вырастать без посевов,
Горе забудется, Бальдр возвратится.
Темный дракон, чешуею сверкающий,
Снизу, с утесов полночных летит.
Ниддгоггр умерших уносит под перьями:
Скрыться теперь ему время пришло…
– Вы понимаете, добрые люди, зачем я рассказал вам это? – спросил Тормод уже от себя, исчерпав пророчества вельвы. – Теперь вы знаете, что даже страшно погибший мир боги сделают заново. Так неужели они не смогут сделать заново этот город над речкой Алоде-йоги[212]?
– Как ты хорошо сказал! – Вышеслав подошел к очагу, стаскивая с пальца крупный серебряный перстень, и подал его Тормоду. – Ты бы, старче, пошел в палату да боярам моим рассказал сию повесть. А то они хоть сами и не погорели, а сидят мрачнее туч осенних. Уж больно обидно нас Ерик наказал.
При его появлении люди удивились, зашептали. Загляда вздрогнула и теснее прижалась к Тормоду. Снэульв, сидевший на полу возле очага, вскинул на нее глаза, и в них сверкнула та же злая искра ревности. Эта искра была для Загляды страшнее меча. Мигом вскочив с лавки, она села на пол рядом со Снэульвом и спряталась за его плечо. Пусть все знают, кого она выбрала однажды и навсегда.
– Садись сюда, княже! – не смутившись, Тормод подвинулся.
Люди освободили место возле огня, и Вышеслав сел. Его неприятно удивило бегство Загляды, но он приписал это простому смущению. Снэульва он не замечал – мало ли в Княщине толкалось скандинавов?
– Теперь тебя ждут непростые дела, княже! – продолжал Тормод. – В иные годы сюда каждый день приходили торговые корабли. Теперь их больше нет. Людям теперь будет очень трудно жить.
– Послушай нас, княже! – сказал Кетиль. – Оддлейв ярл доказал, что среди нас нет никого, кто мыслил злое. Убереги нас от напрасных обид.
– Кто же вас обижает? – Вышеслав нахмурился. И здесь то же самое!
– Сегодня к нам в Конунгаберг пришел один каупман… Купец. Асмунд сын Рагнара. Он пришел искать защиты. Он ездил в лес к бьярмам и даже не знал про Эйрика – какая на нем вина? Только то, что родился в Свеаланде. А сам Эйрик из Норэйг, так что я сам больше виноват – я тоже оттуда. Да, так здешние люди напали на Асмунда, побили всех людей и отняли товар.
– Насмерть убили?
– Нет, слава великим богам. Но кораблей у Асмунда больше нет – Эйрик сжег их вместе с другими. И как торговать теперь, если северных людей бьют?
– И еще есть одно дело, – подхватил Тормод. – Эйрик ярл оставил здесь свою секиру. Я сам видел ее в гриднице. Говорят, это ты вынул ее из стены?
– Я, – Вышеслав кивнул.
– Ты вынул оружие из тела Ладоги, можно сказать так. А кто вынимает оружие из тела – тот берет на себя долг мести. Что ты думаешь об этом?
– Кому мне мстить? Ерику? – Вышеслав нахмурился.
Ему и самому приходила в голову мысль об этом, но Приспей и Взороч, у которых он спрашивал совета, считали, что об этом пока не стоит думать.
– Я знаю, у тебя не так много сил, чтобы снаряжать корабли вдогонку за Эйриком, – Тормод закивал. – Но ты можешь найти помощь.
– Где?
– В Норэйг. Конунг свеев в дружбе с Эйриком ярлом, он принимал его у себя. А конунг Олав Трюггвассон, который правит в Норэйг, большой недруг ему. Ведь из-за него Эйрик ярл лишился отца. Олав конунг выставил когда-то на шесте отрубленную голову Хакона ярла. Он знает, что Эйрик ненавидит его и хочет отомстить. Олав конунг будет рад завязать дружбу с любым из врагов Эйрика ярла. Если вы вместе соберете корабли, скажем, следующим летом, то Эйрику ярлу может изменить его удача.
– Ты верно говоришь, старче! – Чем больше Вышеслав слушал, тем больше ему нравились речи старого норвежца. – Про варяжских-то князей я не подумал.
Вскочив с места, он ушел в гридницу. Все провожали его глазами.
– Да! – Тормод потер бороду и подмигнул Загляде. – Так я скоро заслужу еще одно прозванье – Советчик Конунгов! Эйрик ярл послушался моего мудрого совета и ушел из Альдейгьи. Висислейв конунг хочет послушаться моего совета и пойти за ним следом. Мудр не тот, кто все знает, а тот, кто слушает советы знающих людей!
– Ты станешь большим человеком! – насмешливо сказала Арнора. – Каждый из них, начиная с Ингольва, умел быть благодарным.
– Лишняя защита нам не помешает! – мудро заметил Тормод. – Как говорят словены, боги берегут того, кто сам бережет себя. Я правильно сказал, Береза Серебра?
На другой же день к Милуте, который все же устроился, слегка потеснив Дубынину челядь, на своем дворе, прибежал отрок с приглашением от князя Вышеслава. Услышав, что ему предлагает князь, купец сперва наотрез отказался. Его тревожили и опасности далекого пути через неспокойное Варяжское море, в котором где-то еще продолжал свой поход неукротимый Эйрик ярл, и необходимость снова – в который уже раз! – надолго оставить без присмотра свою дочь. Не было надежды вернуться этой же осенью – скорее всего, княжеским посланцам придется зимовать в земле нурманов.
Но Ильмера настойчиво уговаривала его, и Милута скоро засомневался. На другой день он уже не отказывался так решительно, а просил время подумать. Князь Вышеслав брался раздобыть для него хорошие крепкие корабли и заново вооружить ратников. Вышеслав и Оддлейв обещали оплатить все его меха еще здесь, на случай если в земле нурманов его торговые дела сложатся неудачно (а после набега Эйрика цены на меха должны были упасть). Если Милута не вернется, князь обещал дать его дочери хорошее приданое и выдать ее замуж за кого-нибудь из молодых новгородских бояр или воевод. Если же Милута выполнит поручение и вернется, то ему давалось право всю жизнь торговать в Ладоге и Новгороде без пошлин.
Конечно, впереди Милуту ждало немало трудностей. Но такова участь всякого купца, и участь эту Милута выбрал себе сам. Да где его видели, покой? У всякой земли свои беды, у всякого ремесла свои тревоги. И беспокойный нрав купца уже звал, тревожил любопытством – а как там, в земле нурманов? Там Милута еще не бывал, а плавал только до Готланда. Все больше манили его княжеские условия, все меньше казались опасности для дочери, которая осталась бы до весны у хозяйки Княщины.
Когда разнеслась весть о том, что князь собирает посольство к конунгу Олаву Трюгвассону, к Милуте стали приходить посланцы от варяжских купцов, которых набег Эйрика застал на Русской земле. Как только о разорении Ладоги стало известно в ближних землях – в Новгороде, Полоцке, Смоленске, других городах помельче, – посадники Владимира Святославича приказали задержать всех варяжских торговцев с их кораблями, товаром и челядью. Скорее всего, так же распорядился и сам киевский князь, но вести от него еще не успели дойти. Весь путь в греки, которым скандинавы пользовались веками, оказался для них закрыт, вся многообразная торговля Скандинавии с Русью, Востоком и Византией оказалась прервана. Страдать от этого приходилось всем, от простых земледельцев и ремесленников до князей; много, много проклятий обрушивалось на голову безрассудного Эйрика сына Хакона, на самых разных языках – от финского до арабского.
И вот, помучавшись сомнениями два дня, на третий день Милута объявил князю и ярлу свое согласие. В тот же день Вышеслав отправил гонца в Новгород с приказом доставить три крепкие шнеки, пригодные для этого плавания. Осмотрев их и присланные с ними припасы и вооружение, Милута остался доволен. Некоторые из его ратников отказались плыть в Варяжское море, но Вышеслав дал на их места своих людей.
Кроме кораблей, Вышеслав снабдил Милуту грамотой к Олаву конунгу. Составлять эту грамоту ему помогал Тормод, он же перевел ее на северный язык. Сам Вышеслав оценить ее не мог и снова, уже не в первый раз, подумал, что язык предков по матери надо все-таки учить. Не хочется, да, видно, деваться некуда. А княгиня Малфрида осталась очень довольна грамотой и даже подарила корабельщику перстень.
– Прости, госпожа, но он не налезет мне даже на ноготь! – сказал Тормод, растерянно вертя в пальцах маленький перстенек с голубым камушком бирюзы. – Если ты позволишь, я подарю его моей дочери. Ей больше пристал такой красивый перстень.
– Я все не могу понять, кто же ее отец! – усмехнулась княгиня. – То ли ты, то ли купец Милута.
– Он дал ей жизнь, я сохранил ей свободу. Видно, теперь мы оба ее отцы.
Княгиня задумчиво кивала головой. Как ни была она поглощена делами ярлов и конунгов, а все же заметила, что именно к этой девушке, дочери двух отцов, неизменно устремляется взор Вышеслава.
Ехал с Милутой и Асмунд сын Рагнара, чтобы от имени всех задержанных на Руси скандинавов умолять конунга о скорейшем примирении.
Все желали успеха посольству: и князья, и бояре, и простые люди. Волхвы Велеши указали день, в который надлежало пускаться в путь, и обещали посольству успех в его деле. Тормод выжег на веслах Милутиной шнеки три руны прибоя – «райдо», «эйваз», «лагуз», которые должны были обеспечить кораблю удачную дорогу через море. С ножом и резцом он добрался и до руля, и до мачты, и до штевня с конской головой, и теперь был спокоен за корабль, который не сам строил.
Руны волн ты ведай, коль вызволить хочешь
Парусных коней из пены,
Нарежь их на реи, на руль и штевень
И выжги на веслах огнем.
При быстром прибое, при бурных волнах
Без горя войдешь ты в гавань[213], —
– с важностью произносил Тормод, очень довольный своей работой.
Загляда грустила, готовясь снова надолго расстаться с отцом. Отправляясь в Велешу принести перед отъездом жертву богу-покровителю торговли и всяких связей с чужими людьми, Милута привел с собой и дочь и перед ликами богов взял с нее клятву быть благоразумной, слушаться Ильмеры и не заглядываться на парней. Загляда все ему пообещала, хотя на душе у нее было тяжело. Как же ей не глядеть на парней, когда здесь Снэульв? Теперь он жил в дружинной избе на дворе Оддлейва ярла и носил пояс со знаками князя Владимира. А что было делать – не бежать же вдогонку за Эйриком! Так и вышло, что Снэульв вступил в дружину Оддлейва. И Оддлейв принял его – раз конунг поверил ему, сам он обязан был поверить и другим. Ильмера уговорила его принять человека, которому была немалым обязана Загляда. Но Снэульв знал, что ему сейчас нечем гордиться. Хорош или плох был его прежний вождь, но он выбрал его сам и не имел права его оставлять. Вот только сердиться за это на Загляду он уже не мог.
Они вернулись почти к тому, с чего начинали. Они любили друг друга, но надежд на свадьбу у них было немного. Милута, наученный опытом Столпосвета, вовсе не обрадовался бы желанию дочери выйти замуж за варяга. А сам Снэульв больше прежнего был намерен не свататься до тех пор, пока не сможет сравниться с будущим тестем по богатству. Он не хотел, чтобы о нем говорили, будто он женился на деньгах.
Спех тоже собирался плыть с хозяином за море. Не умея заглядывать вперед, он не думал о возможных опасностях и поэтому казался храбрецом. Князь Вышеслав всем ратникам Милуты подарил по хорошему кожаному доспеху с железными полосами; нарядившись в него и покрывшись красным плащом, Спех явился в Княщину похвастаться перед Заглядой. Теперь она проводила здесь гораздо больше времени, чем дома, и в Княщине ее было легче застать.
– А как же Мансикка? – напомнила Загляда Спеху. – Вас с ней не шутя обручили?
– Обручили! – с довольным видом ухмыльнулся Спех. Достигнув этой цели, когда-то столь желанной, он удивительно быстро охладел к невесте. – Да только мне со свадьбой спешить некуда, молодой еще. Хочу по свету погулять, людей посмотреть, себя показать.
– А невесту не жалко? Она тебя ждет, бедная.
– Подождет! – отмахнулся Спех. – Я сперва за море сплаваю, погляжу, как там люди живут.
Загляде даже стало обидно за Мансикку. Она помнила, что любовь девушки-землянички к рыжему Спеху отчасти помогла самой Загляде сбежать из поселка Тармо. Мансикка любила его всей душой, а любовь заслуживает иного обращения.
– Чем он тебя огорчил, Саглейд? – спросил Снэульв. Не понимая разговора, который велся по-словенски, он заметил, что Загляду он расстроил.
Выслушав пересказ, Снэульв подумал, посмотрел на Спеха и усмехнулся.
– Скажи ему, что он дурак, – велел Снэульв. Встретив удивленный взгляд девушки, он подтвердил: – Скажи, скажи.
– Снэульв говорит, что ты дурак, – послушно объявила Загляда Спеху и едва сдержала смех, видя, как на подвижном веснушчатом лице парня вспыхнуло и пропало возмущение. Спех уже готов был вспылить и кинуться на свея с кулаками, но вовремя одумался. За битого двух небитых дают, а он был бит, и не кем-нибудь, а Снэульвом.