Дюма Александр. Графиня де Монсоро. Том 2

   – Да, смерть Христова! – сказал герцог. – И я пришел требовать объяснений.
   – У меня?
   – Да, у тебя.
   – Я слушаю, монсеньер.
   – Как! – вскричал герцог. – Ты советуешь мне встретить во всеоружии предложения моей матери и мужественно выдержать ее натиск. Я так и поступаю, и в самый разгар схватки, когда все ее удары разбились о мою броню, ты вдруг говоришь мне: «Сбросьте вашу кирасу, монсеньер, сбросьте ее».
   – Когда я давал вам свои советы, монсеньер, я не знал, с какой целью приехала ее величество королева-мать. Но теперь, убедившись, что она прибыла для вящей славы и счастья вашего высочества…
   – Для моей вящей славы и моего счастья? – воскликнул герцог. – Что ты этим хочешь сказать?
   – Разумеется, для славы и счастья, – ответил Бюсси. – Судите сами: чего желает ваше высочество? Одержать верх над своими врагами, не так ли? Ибо я не думаю, как некоторые, что вы мечтаете стать королем Франции, Герцог искоса поглядел на Бюсси, – Быть может, иные вам так и посоветуют, монсеньер, – сказал тот, – но это ваши злейшие враги, уж поверьте мне, и если они слишком упорствуют, если вы по знаете, как от них избавиться, отправьте их ко мне; я докажу им, что они ошибаются.
   Герцог поморщился.
   – А кроме того, – продолжал Бюсси, – подсчитайте ваши возможности, монсеньер, проверьте чресла свои, как говорится в Библии: есть у вас сто тысяч солдат, десять миллионов ливров, союзники за границей и, наконец, желаете ли вы пойти против вашего сеньора?
   – Мой сеньор не стесняется идти против меня, – заявил герцог.
   – А! С этой стороны вы правы. Тогда откройте свои намерения, заставьте возложить на вашу голову корону и присвойте себе титул короля Франции. Я ничего лучшего и не желаю, как видеть ваше возвышение! Ведь, если возвыситесь вы, с вами вместе возвышусь и я.
   – Кто тебе сказал, что я хочу быть королем Франции? – с досадой возразил ему герцог. – Ты берешься решать вопросы, которые я никогда никому не предлагал решать, даже самому себе.
   – В таком случае все ясно, монсеньер. Нам больше не о чем спорить, раз мы согласны в главном.
   – Согласны?
   – Так, по крайней мере, мне кажется. Пусть вам дадут роту гвардейцев и пятьсот тысяч ливров. Прежде чем подписать мир, потребуйте еще субсидию для Анжу, на случай войны. Получив субсидию, вы отложите ее про запас, это ни к чему не обязывает. Таким образом, у нас будут солдаты, деньги, сила, и мы сможем достигнуть.., бог знает чего!
   – Но как только я попаду в Париж, как только они вернут меня, как только я снова окажусь у них в руках, они надо мной надсмеются, – сказал герцог.
   – Полноте, монсеньер, вы сами в это не верите. Надсмеются над вами? Разве вы не слышали, что предлагает королева-мать?
   – Она мне очень много предложила.
   – Я понимаю, это вас и беспокоит?
   – Да.
   – Но среди прочего она предложила вам роту гвардейцев и даже под командованием Бюсси, если вы пожелаете.
   – Да, она это предложила.
   – Ну так вот, соглашайтесь, говорю вам: назначьте капитаном Бюсси, лейтенантами Антрагэ и Ливаро, а Рибейрака – знаменщиком. Предоставьте нам четверым сформировать эту роту по нашему разумению, и когда вы пойдете с таким эскортом, то увидите, отважится ли кто-нибудь, пусть даже сам король, посмеяться над вами или не поприветствовать вас.
   – По чести, – сказал герцог, – я полагаю, ты прав, Бюсси. Я над этим подумаю.
   – Подумайте, монсеньер.
   – Да, но что ты читал так прилежно, когда я вошел?
   – А! Простите, я совсем забыл, – письмо.
   – Письмо?
   – Которое для вас представляет еще больший интерес, чем для меня. Почему я вам его сразу не показал? Где была моя голова, черт возьми?
   – Какая-нибудь большая новость?
   – О, бог мой, да, и даже печальная новость: граф Монсоро умер.
   – Как вы сказали? – воскликнул герцог и вздрогнул от удивления. Не спускавшему с него глаз Бюсси показалось, что за этим удивлением промелькнула странная радость.
   – Умер, монсеньер.
   – Умер граф Монсоро?
   – Ах, боже мой, да! Разве мы все не смертны?
   – Разумеется, но никто не умирает так вдруг, – Когда как. А если вас убивают?
   – Так его убили?
   – Кажется, да.
   – Кто?
   – Сен-Люк, с которым он поссорился.
   – А! Милый Сен-Люк, – воскликнул герцог.
   – Вот как! – сказал Бюсси. – А я и не знал, что вы с ним такие закадычные друзья, с этим милым Сен-Люком.
   – Он из друзей моего брата, – сказал герцог, – а с той минуты, как мы с братом заключаем мир, его друзья становятся моими друзьями.
   – Что ж, монсеньер, в добрый час, рад вас видеть в подобном расположении духа.
   – А ты уверен?., – – Проклятие! Это верней верного. Вот письмо от Сен-Люка, который сообщает мне о его смерти, а так как я, подобно вам, недоверчив, то послал моего хирурга Реми засвидетельствовать факт и принести мои соболезнования старому барону.
   – Умер! Монсоро умер! – повторил герцог Анжуйский. – Умер сам по себе!
   Эти слова вырвались у него так же, как прежде вырвались слова «милый Сен-Люк». И в тех и в других было пугающее простодушие.
   – Он умер не сам по себе, – возразил Бюсси, – ведь его убил Сен-Люк.
   – О! Понятно! – сказал герцог.
   – Быть может, вы поручали кому-то другому убить его, монсеньер?
   – Нет, даю слово, нет, а ты?
   – О! Монсеньер, я же не принц, чтобы поручать такого рода дела другим, я вынужден сам этим заниматься.
   – Ах, Монсоро, Монсоро, – произнес принц со своей ужасной улыбкой.
   – О, монсеньер! Можно подумать, что вы питали неприязнь к бедняге графу.
   – Нет, это ты питал к нему неприязнь.
   – Что касается меня, то оно и понятно, – сказал Бюсси, невольно покраснев. – Разве не по его вине я был однажды жестоко унижен вашим высочеством?
   – Ты все еще об этом вспоминаешь?
   – О, бог мой, нет, монсеньер, вы прекрасно это знаете. Но вы? Вам он был слугой, другом, преданным рабом.
   – Хорошо, хорошо, – сказал принц, прерывая разговор, который становился для него затруднительным, – прикажите седлать лошадей, Бюсси.
   – Седлать лошадей, зачем?
   – Затем, чтобы отправиться в Меридор. Я хочу принести мои соболезнования госпоже Диане. К тому же я давно собирался навестить Меридорский замок и сам не понимаю, как до сих пор не сделал этого. Больше откладывать я не буду. Дьявольщина! Не знаю почему, но сегодня я расположен к соболезнованиям.
   «По чести, – сказал себе Бюсси, – сейчас, когда Монсоро мертв и когда я не боюсь больше, что он продаст свою жену герцогу, какое может иметь для меня значение, если герцог ее и увидит. Коли он станет ей докучать, я прекрасно смогу ее защитить. Что ж, раз нам предлагают возможность увидеться с Дианой, воспользуемся случаем».
   И он вышел распорядиться насчет лошадей. Спустя четверть часа, пока Екатерина спала или притворялась спящей, чтобы прийти в себя после утомительного путешествия, принц, Бюсси и десять дворян, на великолепных конях, направлялись к Меридору в том радостном настроении, которое всегда порождают как у людей, так и у лошадей прекрасная погода, цветущие луга и молодость.
   При виде этой блестящей кавалькады привратник Меридорского замка подошел к краю рва и спросил, кто приехал.
   – Герцог Анжуйский! – крикнул принц. Привратник тотчас схватил рог и затрубил сигнал, на звуки которого к подъемному мосту сбежалась вся челядь.
   Тотчас же поднялась суета в комнатах, коридорах и на лестницах. Открылись окна башенок, послышался лязг железа по камню плит, и на пороге дома показался старый барон с ключами от замка в руке.
   – Просто невероятно, как мало тут печалятся о Монсоро, – сказал герцог. – Погляди, Бюсси, какие у всех этих людей обычные лица.
   На крыльцо дома вышла женщина.
   – А! Вот и прекрасная Диана, – воскликнул герцог. – Ты видишь, Бюсси, видишь?
   – Разумеется я вижу ее, монсеньер, – ответил молодой человек, – однако, – добавил он тихо, – я не вижу Реми.
   Диана действительно вышла из дома, но тут же вслед за ней появились носилки, на которых с глазами, горящими от жара или ревности, лежал Монсоро, напоминающий скорее индийского султана на паланкине, чем покойника на погребальном ложе.
   – О! О! Что же это такое? – воскликнул герцог, обращаясь к своему спутнику, ставшему бледнее платка, с помощью которого он пытался сначала скрыть свое волнение.
   – Да здравствует монсеньер герцог Анжуйский! – крикнул Монсоро, с огромным усилием подняв вверх руку.
   – Потише! – произнес голос позади него. – Вы разорвете сгусток крови, То был Реми. Верный до конца своей роли врача, он сделал раненому это благоразумное предупреждение.
   При дворе быстро приходят в себя после неприятных сюрпризов, по крайней мере с виду: герцог Анжуйский сделал над собой усилие и изобразил на лице улыбку.
   – О! Мой дорогой граф, – воскликнул он, – какая радостная неожиданность! Подумайте только, нам сказали, что вы умерли!
   – Пожалуйте сюда, монсеньер, – ответил раненый, – пожалуйте сюда, чтобы я мог поцеловать руку вашего высочества. Благодарение богу, я не только не умер, но надеюсь в скором времени поправиться, дабы служить вам с еще большим усердием и верностью, чем прежде.
   Что до Бюсси, то, не будучи ни принцем, ни мужем, не занимая ни одного из этих общественных положений, при которых притворство является первой необходимостью, он чувствовал, как холодный пот струится по его вискам, и не осмеливался поглядеть на Диану.
   Ему было невыносимо видеть это, дважды им утраченное, сокровище в такой близости к его владельцу.
   – А вы, господин де Бюсси, – сказал Монсоро, – вы, прибывший с его высочеством, примите мою глубокую благодарность, ведь, по сути, это вам обязан я жизнью.
   – То есть как мне? – пролепетал Бюсси, думая, что граф смеется над ним.
   – Конечно, не вам непосредственно, но моя благодарность от этого не становится меньше, ибо вот мой спаситель, – ответил Монсоро, показывая на Реми, воздевшего руки к небу с горячим желанием провалиться в недра земли, – это ему обязаны мои друзья тем, что еще располагают мной.
   Не обращая внимания на знаки, призывающие к молчанию, которые делал ему молодой доктор, и толкуя их, как заботу медика о его здоровье, граф в восторженных выражениях рассказал о хлопотах и самоотверженности Одуэна, о его мастерстве.
   Герцог нахмурил брови. Бюсси посмотрел на Реми с выражением, внушающим страх.
   Бедный малый, укрывшийся за Монсоро, только руками развел, словно желая сказать: «Увы! Это совсем не моя вина».
   – Впрочем, – продолжал граф, – я узнал, что Реми нашел вас однажды умирающим, как он нашел меня. Это объединяет нас узами дружбы. Рассчитывайте на мою, господин де Бюсси. Когда Монсоро любит, он любит крепко, правда, и ненавидит он, ежели уж возненавидит, тоже всем сердцем.
   Бюсси показалось, что молния, сверкнувшая при этих словах в возбужденном взоре графа, была адресована его высочеству герцогу Анжуйскому.
   Герцог не заметил ничего.
   – Что ж, пойдемте! – сказал он, соскакивая с коня и предлагая руку Диане. – Соблаговолите, прекрасная Диана, принять нас в этом доме, который мы полагали увидеть в трауре, но который, напротив, продолжает быть обителью благоденствия и радости. А вы, Монсоро, отдыхайте, раненым подобает отдыхать.
   – Монсеньер, – возразил граф, – никто не сможет сказать, что вы пришли к живому Монсоро и, при живом Монсоро, кто-то другой принимал ваше высочество в его доме. Мои люди понесут меня, и я последую за вами повсюду.
   На мгновение можно было подумать, что герцог угадал истинную мысль графа, потому что он оставил руку Дианы.
   Монсоро перевел дыхание.
   – Подойдите к ней, – шепнул Реми на ухо Бюсси. Бюсси приблизился к Диане, и Монсоро улыбнулся им. Бюсси взял руку Дианы, и Монсоро улыбнулся ему еще раз.
   – Какие большие перемены, господин де Бюсси, – вполголоса сказала Диана.
   – Увы! – прошептал Бюсси. – Как бы они не стали еще большими.
   Само собой разумеется, что барон принял герцога и сопровождавших его дворян со всей пышностью старинного гостеприимства.

Глава 31.
О НЕУДОБСТВЕ ЧРЕЗМЕРНО ШИРОКИХ НОСИЛОК И ЧРЕЗМЕРНО УЗКИХ ДВЕРЕЙ

   Бюсси не отходил от Дианы. Благожелательная улыбка Монсоро предоставляла молодому человеку свободу, однако он остерегался злоупотреблять ею.
   С ревнивцами дело обстоит так: защищая свое добро, они не знают жалости, но зато и браконьеры их не щадят, если уж попадут в их владения, – Сударыня, – сказал Бюсси Диане, – по чести, я несчастнейший из людей. При известии о смерти графа я посоветовал принцу помириться с матерью и вернуться в Париж. Он согласился, а вы, оказывается, остаетесь в Анжу.
   – О! Луи, – ответила молодая женщина, сжимая кончиками своих тонких пальцев руку Бюсси, – и вы смеете утверждать, что мы несчастны? Столько чудесных дней, столько неизъяснимых радостей, воспоминание о которых заставляет усиленно биться мое сердце! Неужели вы забыли о них?
   – Я ничего не забыл, сударыня, напротив, я слишком многое помню, и вот почему, утратив это счастье, я чувствую себя таким достойным сожаления. Поймите, как я буду страдать, сударыня, если мне придется вернуться в Париж, оказаться за сотню лье от вас! Сердце мое разрывается, Диана, и я становлюсь трусом.
   Диана посмотрела на Бюсси; его взор был исполнен такого горя, что молодая женщина опустила голову и задумалась.
   Бюсси ждал, устремив на нее заклинающий взгляд и молитвенно сложив руки.
   – Хорошо, – сказала вдруг Диана, – вы поедете в Париж, Луи, и я тоже.
   – Как! – воскликнул молодой человек. – Бы оставите господина де Монсоро?
   – Я бы его оставила, – ответила Диана, – да он меня не оставит. Нет, поверьте мне, Луи, лучше ему отправиться с нами.
   – Но ведь он ранен, нездоров, это невозможно!
   – Он поедет, уверяю вас.
   И тотчас же, отпустив руку Бюсси, она подошла к принцу. Принц, в очень скверном расположении духа, отвечал что-то графу Монсоро, возле носилок которого стояли Рибейрак, Антрагэ и Ливаро.
   При виде Дианы чело графа прояснилось, но это мгновение покоя было весьма мимолетным, оно промелькнуло, как солнечный луч между двумя грозами.
   Диана подошла к герцогу, и граф нахмурился.
   – Монсеньер, – сказала она с пленительной улыбкой, – говорят, ваше высочество страстно любите цветы. Пойдемте, я покажу вашему высочеству самые прекрасные цветы во всем Анжу.
   Франсуа галантно предложил ей руку.
   – Куда это вы ведете монсеньера, сударыня? – обеспокоенно спросил Монсоро.
   – В оранжерею, сударь.
   – А! – произнес Монсоро. – Что ж, пусть так: несите меня в оранжерею.
   «Честное слово, – сказал себе Реми, – теперь мне кажется, что я хорошо сделал, не убив его. Благодарение богу! Он прекраснейшим образом сам себя убьет».
   Диана улыбнулась Бюсси улыбкой, обещавшей чудеса.
   – Пусть только господин де Монсоро, – шепнула она ему, – остается в неведении, что вы уезжаете из Анжу, об остальном я позабочусь.
   – Хорошо, – ответил Бюсси.
   И он подошел к принцу в то время, как носилки скрылись в чаще деревьев.
   – Монсеньер, – сказал он, – смотрите не проговоритесь, Монсоро не должен знать, что мы собираемся мириться.
   – Почему же?
   – Потому что он может предупредить о наших намерениях королеву-мать, чтобы завоевать ее расположение, и ее величество, зная, что решение уже принято, будет с нами менее щедрой.
   – Ты прав, – сказал герцог, – значит, ты его остерегаешься?
   – Графа Монсоро? Еще бы, черт побери!
   – Что ж, и я тоже. Истинно скажу, мне кажется, он нарочно все выдумал со своей смертью.
   – Нет, даю слово, нет! Ему честь по чести проткнули грудь шпагой. Этот болван Реми, который спас его, поначалу было даже подумал, что он мертв. Да-а, у этого Монсоро душа, должно быть, гвоздями к телу приколочена.
   Они подошли к оранжерее.
   Диана улыбалась герцогу с особой обворожительностью.
   Первым вошел принц, потом – Диана. Монсоро хотел последовать за ними, но, когда носилки поднесли к дверям, оказалось, что внести их внутрь невозможно: стрельчатая дверь, глубокая и высокая, была, однако, не шире самого большого сундука, а носилки графа Монсоро были шириной в шесть футов.
   Глянув на чрезмерно узкую дверь и чрезмерно широкие носилки, Монсоро зарычал.
   Диана проследовала в оранжерею, не обращая внимания на отчаянные жесты мужа.
   Бюсси, прекрасно понявший улыбку молодой женщины, в сердце которой он привык читать по ее глазам, остался возле Монсоро и сказал ему предельно спокойным тоном:
   – Вы напрасно упорствуете, господин граф, дверь очень узка, и вам никогда через нее не пройти.
   – Монсеньер! Монсеньер! – кричал Монсоро. – Не ходите в эту оранжерею, там смертельные испарения от заморских цветов! Эти цветы распространяют самые ядовитые ароматы, монсеньер!
   Но Франсуа не слушал: счастливый тем, что рука Дианы находится в его руке, он, позабыв свою обычную осторожность, все дальше углублялся в зеленые дебри.
   Бюсси подбадривал графа Монсоро, советуя терпеливо переносить боль, но, несмотря на его увещания, случилось то, что и должно было случиться: Монсоро не смог вынести страданий; не физических, – на этот счет он был крепче железа, – а душевных.
   Он потерял сознание.
   Реми снова вступил в свои права. Он приказал отнести раненого в дом.
   – А теперь, – обратился лекарь к Бюсси, – что мне делать теперь?
   – Э! Клянусь богом! – ответил Бюсси. – Кончай то, что ты так хорошо начал: оставайся возле графа и вылечи его.
   Потом он сообщил Диане о несчастье, случившемся с ее мужем.
   Диана тотчас же оставила герцога Анжуйского и поспешила к замку.
   – Мы добились своего? – спросил ее Бюсси, когда она проходила мимо.
   – Я думаю, да, – ответила она, – во всяком случае, не уезжайте, не повидав Гертруду.
   Герцог интересовался цветами лишь потому, что глядел на них с Дианой. Как только она удалилась, он вспомнил предостережения графа де Монсоро и покинул оранжерею.
   Рибейрак, Ливаро и Антрагэ последовали за ним.
   Тем временем Диана вернулась к своему мужу, которому Реми давал вдыхать нюхательные соли.
   Вскоре граф открыл глаза.
   Первым его движением было вскочить, но Реми предвидел это, и графа заранее привязали к постели.
   Он снова зарычал, оглянулся вокруг и заметил стоявшую у его изголовья Диану.
   – А! Это вы, сударыня, – сказал он. – Весьма рад вас видеть, ибо хочу поставить вас в известность, что нынче вечером мы уезжаем в Париж.
   Реми поднял крик, но Монсоро не обратил на Реми никакого внимания, словно его здесь и не было.
   – Вы хотите ехать, сударь? – спросила Диана со своим обычным спокойствием. – А как же ваша рана?
   – Сударыня, – сказал граф, – нет такой раны, которая бы меня удержала. Я предпочитаю умереть, нежели страдать, и даже если мне суждено умереть в дороге, все равно, нынче вечером мы уедем.
   – Что ж, сударь, – сказала Диана, – как вам будет угодно.
   – Мне угодно так. Готовьтесь к отъезду, будьте добры.
   – Собраться мне недолго, сударь, но нельзя ли узнать, чем вызвано столь внезапное решение?
   – Я вам отвечу, сударыня, тогда, когда у вас больше не будет цветов, чтобы показывать их принцу, либо тогда, когда мне прорубят везде достаточно широкие двери, чтобы мои носилки могли проходить повсюду.
   Диана поклонилась.
   – Но, сударыня… – начал Реми.
   – Графу так угодно, – ответила Диана, – мой долг – повиноваться.
   И Реми понял по незаметному знаку молодой женщины, что ему не надо соваться со своими замечаниями, Он замолчал, пробормотав себе под нос:
   – Они мне убьют его, а потом люди скажут, что во всем виновата медицина.
   Между тем герцог Анжуйский готовился покинуть Меридор.
   Он изъявил барону свою глубокую благодарность за прием и вскочил на коня.
   В этот момент показалась Гертруда. Она громко сообщила герцогу, что ее госпожа, занятая возле графа, не будет иметь чести засвидетельствовать ему свое почтение, и тихонько шепнула Бюсси, что Диана вечером уезжает, Герцог и его свита отбыли.
   Надо сказать, что герцог не отличался сильной волей, он был подвластен минутным прихотям.
   Диана, суровая, недоступная, ранила его чувства в отталкивала его от Анжу. Диана, улыбающаяся, была приманкой, удерживала его в этом краю.
   Не зная о решении, принятом главным ловчим, герцог всю дорогу размышлял о том, как опасно будет слишком быстро пойти на уступки королеве-матери.
   Бюсси это предвидел и очень рассчитывал на желание принца задержаться в Анжу.
   – Послушай, Бюсси, – сказал ему герцог, – я вот о чем думаю…
   – Да, монсеньер, о чем же? – спросил молодой человек.
   – О том, что не следует мне сразу же соглашаться с доводами моей матери.
   – Ваша правда. Она и так уже считает себя великим политиком.
   – Если, понимаешь, если мы попросим ее подождать педелю или, вернее, протянем эту неделю, устроив несколько празднеств, на которые пригласим дворянство, мы покажем нашей матушке, как мы сильны.
   – Великолепная мысль, монсеньер. Однако, мне кажется…
   – Я останусь здесь на неделю, – сказал герцог, – и благодаря этой отсрочке вырву у матери новые уступки, помяни мое слово.
   Бюсси, казалось, погрузился в глубокие размышления.
   – Ив самом деле, монсеньер, вырывайте, вырывайте, но смотрите, как бы от этой отсрочки ваши дела, вместо того чтобы выиграть, не пострадали. Король, например…
   – Что король?
   – Король, не зная ваших намерений, может рассердиться, он очень вспыльчив, король.
   – Ты прав, надо послать кого-нибудь к брату, чтобы приветствовать его от моего имени и сообщить, что я возвращаюсь; так я получу ту неделю, в которой нуждаюсь – Да, но этот кто-нибудь очень рискует, – сказал Бюсси.
   Герцог Анжуйский улыбнулся своей кривой улыбкой.
   – В том случае, если я переменю свои намерения, не так ли?
   – Э! Несмотря на обещание, сделанное вашему брату, вы их перемените, коли ваши интересы того потребуют, не так ли?
   – Еще бы, черт побери!
   – Очень хорошо. И тогда вашего посланника отправят в Бастилию.
   – Мы не скажем ему, зачем он едет, просто дадим ему письмо.
   – Напротив, – возразил Бюсси, – не давайте ему письма и скажите.
   – Но тогда никто не захочет взять на себя это поручение.
   – Полноте!
   – Ты знаешь человека, который за это возьмется?
   – Да, знаю одного.
   – Кто он?
   – Это я, монсеньер.
   – Ты?
   – Да, я. Мне нравятся трудные поручения.
   – Бюсси, милый Бюсси, – вскричал герцог, – если ты это сделаешь, можешь рассчитывать на мою вечную признательность.
   Бюсси улыбнулся, он знал пределы той признательности, о которой говорил его высочество.
   Герцог решил, что Бюсси колеблется.
   – И я дам тебе десять тысяч экю на твое путешествие, – прибавил он.
   – Да что вы, монсеньер, – сказал Бюсси, – помилосердствуйте, разве за такое платят?
   – Значит, ты едешь?
   – Еду.
   – В Париж?
   – В Париж.
   – А когда?
   – Когда вам будет угодно, черт побери!
   – Чем раньше, тем лучше.
   – Разумеется. Ну и?
   – Ну…
   – Сегодня вечером, если желаете, монсеньер.
   – Храбрый Бюсси, милый Бюсси, так ты действительно согласен?
   – Согласен ли я? – переспросил Бюсси. – Но вы прекрасно знаете, монсеньер: чтобы сослужить службу вашему высочеству, я пошел бы и в огонь. Значит, договорились. Я уезжаю сегодня вечером. А вы тут веселитесь и заполучите для меня у королевы-матери какое-нибудь миленькое аббатство.
   – Я уже об этом думал, друг мой, – Тогда прощайте, монсеньер!
   – Прощай, Бюсси! Да! Не забудь сделать одну вещь.
   – Какую?
   – Попрощаться с моей матерью.
   – Я буду иметь эту честь.
   И действительно, Бюсси, еще более беспечный, веселый и живой, чем школьник, которому колокольчик возвестил о наступлении перемены, нанес визит Екатерине и приготовился выехать тотчас же, как придет сигнал об отъезде из Меридора.
   Сигнала пришлось ждать до следующего утра. Монсоро очень ослабел после пережитых волнений и сам пришел к заключению, что ему необходимо этой ночью отдохнуть.
   Но около семи часов тот же конюх, который приносил письмо от Сен-Люка, сообщил Бюсси, что, несмотря на слезы старого барона и возражения Реми, граф отбыл в Париж на носилках. Носилки верхами сопровождали Диана, Реми и Гертруда.
   Несли носилки восемь крестьян, которые должны были сменяться через каждое пройденное лье.
   Бюсси ждал только этого сообщения. Он вскочил на коня, оседланного еще накануне вечером, и поскакал в том же направлении.

Глава 32.
О ТОМ, В КАКОМ РАСПОЛОЖЕНИИ ДУХА НАХОДИЛСЯ КОРОЛЬ ГЕНРИХ III, КОГДА ГОСПОДИН ДЕ СЕН-ЛЮК ПОЯВИЛСЯ ПРИ ДВОРЕ

   После отъезда Екатерины король, как бы он ни полагался на посла, отправленного им в Анжу, король, повторяем мы, думал лишь о том, чтобы подготовиться к возможной войне с братом.
   Он по опыту знал о злом гении династии Валуа. Ему было известно, на что способен претендент на корону – новый человек, выступающий против ее законного обладателя, то есть против человека скучающего и пресыщенного.
   Он забавлялся или, скорее, скучал, как Тиберий, составляя вместе с Шико проскрипционные списки, куда вносились в алфавитном порядке все те, кто не выказывал горячего желания встать на сторону короля.
   С каждым днем эти списки становились все длиннее и длиннее.
   И каждый день король вписывал в них имя господина де Сен-Люка, на «С» и на «Л», то есть два раза вместо одного.