Страница:
Гасконец спрятался за углом улицы Симетьер, и герцог де Гиз вошел во дворец, не заметив его.
Главный камердинер принца, встретивший герцога, был несколько обеспокоен тем, что его господин до сих пор не вернулся домой, хотя он и догадывался, что, вероятнее всего, герцог Анжуйский остался на ночь в Лувре.
Гиз спросил, нельзя ли ему, за отсутствием принца, поговорить с Орильи. Камердинер ответил, что Орильи находится в кабинете своего господина и герцог волен расспросить его, о чем пожелает.
Герцог отправился в кабинет.
И действительно, Орильи, лютнист и наперсник принца, был, как вы помните, посвящен во все тайны герцога Анжуйского и должен был знать лучше, чем кто-либо другой, где обретается его высочество.
Однако Орильи и сам был встревожен не меньше, если не больше, камердинера, и время от времени, оставив лютню, струны которой он рассеянно перебирал, подходил к окну поглядеть, не идет ли принц.
Трижды посылали в Лувр, и каждый раз получали ответ, что принц возвратился очень поздно и еще почивает.
Герцог де Гиз осведомился у Орильи о герцоге Анжуйском.
Орильи был разлучен со своим господином накануне вечером, на углу улицы Арбр-Сек, большой группой людей, которая влилась в толпу, собравшуюся возле гостиницы «Путеводная звезда», и возвратился в Алансонский дворец, чтобы подождать его там, ничего не зная о решении заночевать в Лувре, принятом его королевским высочеством.
Лютнист рассказал лотарингскому принцу о трех гонцах, отправленных им в Лувр, и об одинаковом ответе, полученном каждым из них.
– Спит, в одиннадцать-то часов?! – сказал герцог. – Совершенно невероятно. Сам король обычно в это время уже на ногах. Вам надо пойти в Лувр, Орильи.
– Я об этом думал, монсеньер, – сказал Орильи, – но вот что меня смущает: может быть, это принц велел привратнику Лувра отвечать, что он спит, а сам занимается любовными похождениями где-нибудь в городе. Если дело обстоит именно так, то его высочество, по всей вероятности, будет недоволен нашими розысками.
– Орильи, – возразил герцог, – поверьте мне, его высочество слишком разумный человек, чтобы заниматься любовными похождениями в такой день, как сегодня. Отправляйтесь без всякой боязни в Лувр, и вы его там найдете.
– Я отправлюсь, монсеньер, раз вы так желаете, со что мне ему передать?
– Вы скажете, что церемония в Лувре назначена на два часа и, как ему хорошо известно, нам надо посовещаться, прежде чем явиться к королю. Вы же понимаете, Орильи, – прибавил герцог с недовольным и малопочтительным видом, – не время спать, когда король собирается назначить главу Лиги.
– Прекрасно, монсеньер, я попрошу его высочество прийти сюда.
– Скажите ему, что я жду его с нетерпением. Многие из приглашенных на два часа уже в Лувре, и нельзя терять ни минуты. А я тем временем пошлю за господином де Бюсси.
– Уговорились, монсеньер. Но что мне делать, если я не найду его высочества в Лувре?
– Если вы не найдете его высочества в Лувре, Орильи, не трудитесь искать его в других местах; достаточно будет, если позже вы расскажете ему, с каким усердием пытался я его разыскать. Как бы то ни было, без четверти два я буду в Лувре.
Орильи поклонился герцогу и ушел.
Шико заметил, как лютнист покинул дворец, и догадался, куда он идет.
Если герцог де Гиз узнает об аресте герцога Анжуйского, все погибнет или, во всяком случае, очень усложнится.
Увидев, что Орильи пошел по улице Юшет к мосту Сен-Мишсль, Шико пустился во всю прыть своих длинных ног по улице Септ-Апдре-дез-Ар и к тому времени, когда Орильи еще только подходил к Гран-Шатле, гасконец уже переправился через Сену на Нельском пароме.
Мы с вами последуем за Орильи, ибо он ведет нас туда, где должны разыграться главные события этого дня.
Лютнист прошел по набережным, на которых толпились с видом победителей буржуа, и очутился возле Лувра. Посреди бурного парижского ликования дворец сохранял спокойный и беззаботный вид.
Орильи хорошо знал жизнь, а придворную – в особенности. Прежде всего он поболтал с дежурным офицером, лицом, весьма важным для всякого, кто хочет узнать новости и разнюхать, не случилось ли каких скандальных происшествий.
Дежурный офицер был сама любезность: король встал утром в наилучшем настроении.
От дежурного офицера Орильи проследовал к привратнику.
Привратник делал смотр стражникам, одетым в новую форму, и вручал им алебарды нового образца.
Он улыбнулся лютнисту и ответил на его замечания по поводу дождя и хорошей погоды, что создало у Орильи самое благоприятное впечатление о политической атмосфере.
Поэтому Орильи отправился дальше и стал подниматься по главной лестнице к покоям герцога, старательно раскланиваясь с придворными, уже заполнившими лестничные площадки и передние.
У двери, ведущей в покои его высочества, он увидел Шико, который сидел на складном стуле.
Шико играл сам с собой в шахматы и казался полностью погруженным в решение трудной задачи.
Орильи намеревался пройти мимо, но длинные ноги Шико занимали всю лестничную площадку.
Музыкант был вынужден хлопнуть гасконца по плечу.
– А, это вы, – сказал Шико, – прошу прощения, господин Орильи.
– Что вы тут делаете, господин Шико?
– Как видите, играю в шахматы.
– Сами с собой?
– Да.., я изучаю одну комбинацию. А вы, сударь, умеете играть в шахматы?
– Очень неважно.
– Ну конечно, вы музыкант, а музыка – искусство трудное, и те избранные, кто посвящает себя музыке, вынуждены отдавать ей все свое время и все свои способности.
– Комбинация, кажется, сложная? – спросил, засмеявшись, Орильи.
– Да. Меня беспокоит мой король. Вы знаете, господин Орильи, в шахматах король – фигура очень глупая, никчемная: у нее нет своей воли, она может делать только один шаг – направо, налево, вперед или назад. А враги у нее очень проворные: кони, они одним прыжком перемахивают через две клетки, и целая толпа пешек, они окружают короля, теснят и всячески беспокоят. Так что, если у него нет хороших советников, тогда, черт возьми, его дело гиблое, он недолго продержится. Правда, у него есть свой шут, который приходит и уходит, перелетает с одного конца доски на другой, имеет право становиться перед королем, позади него, рядом с ним; но правда и то, что чем более предан шут своему королю, тем большему риску подвергается он сам, господин Орильи, и я должен вам признаться, что как раз в эту минуту мой король и его шут находятся в наиопаснейшем положении.
– Но, – спросил Орильи, – какие обстоятельства заставили вас, господин Шико, изучать все эти комбинации у дверей его королевского высочества?
– Дело в том, что я жду господина де Келюса, он там.
– Где там? – спросил Орильи.
– У его высочества, разумеется.
– Господин де Келюс у его высочества? – удивился Орильи.
Во время разговора Шико очистил путь лютнисту, но при этом переместил все свое имущество в коридор и, таким образом, гонец господина де Гиза оказался теперь между гасконцем и дверью в переднюю.
Однако Орильи не решался открыть эту дверь.
– Но что делает, – спросил он, – господин де Келюс у герцога Анжуйского? Я не знал, что они такие друзья.
– Tсc! – произнес Шико с таинственным видом. Затем, не выпуская из рук шахматной доски, он изогнул свое длинное тело в дугу, и в результате, хотя ноги его не сдвинулись с места, губы оказались возле уха Орильи.
– Он просит прощения у его королевского высочества за небольшую размолвку, которая у них случилась вчера.
– В самом деле? – сказал Орильи.
– Ему велел это сделать король; вы же знаете, в каких сейчас прекрасных отношениях братья. Король не пожелал снести одной дерзости Келюса и приказал ему просить прощения.
– Правда?
– Ах, господин Орильи, – сказал Шико, – мне кажется, что у нас наступает самый настоящий золотой век. Лувр превратился в Аркадию, а братья в Arcades ambo7. Ах, простите, господин Орильи, я все время забываю, что вы музыкант.
Орильи улыбнулся и вошел в переднюю герцога, открыв дверь достаточно широко для того, чтобы Шико смог обменяться многозначительным взглядом с Келюсом, который к тому же был, по всей вероятности, предупрежден обо всем заранее.
После чего Шико, возвратившись к своим паламедовским комбинациям, принялся распекать шахматного короля, быть может, не столь сурово, как того заслуживал настоящий король во плоти, но, конечно, суровее, чем того заслужил ни в чем не повинный кусок слоновой кости.
Как только Орильи вошел в переднюю, Келюс, забавлявшийся замечательным бильбоке из черного дерева, инкрустированного слоновой костью, весьма любезно приветствовал его.
– Браво, господин де Келюс! – сказал Орильи, увидев, как мастерски молодой человек поймал шарик в чашечку. – Браво!
– Ах, любезный господин Орильи, – ответил Келюс, – когда же наконец я буду играть в бильбоке так же хорошо, как вы играете на лютне?.
– Тогда, – ответил немного задетый Орильи, – когда вы потратите на изучение вашей игрушки столько дней, сколько лет я потратил на изучение моего инструмента. Но где же монсеньер? Разве вы не беседовали с ним сегодня утром, сударь?
– Он действительно назначил мне аудиенцию, любезный Орильи, но Шомберг перебежал мне дорогу.
– Вот как! И господин де Шомберг тоже здесь? – удивился лютнист.
– Ну разумеется, господи боже мой. Это король все так устроил. Шомберг там, в столовой. Проходите, господин Орильи, и будьте так любезны: напомните принцу, что мы ждем.
Орильи распахнул вторую дверь и увидел Шомберга, который скорее лежал, чем сидел, на огромном пуфе.
Развалившись таким образом, Шомберг занимался прицельной стрельбой из сарбакана по золотому кольцу, подвешенному на шелковой нитке к потолку: он выдувал из трубки маленькие, душистые глиняные шарики, большой запас которых находился у него в ягдташе, и всякий раз, когда шарик, пролетев через кольцо, не разбивался о стену, любимая собачка Шомберга приносила его хозяину.
– Чем вы занимаетесь в покоях монсеньера! – воскликнул Орильи. – Ах, господин де Шомберг!
– A! a! Guten Morgen, господин Орильи, – отвечал Шомберг, оторвавшись от своих упражнений. – Видите ли, я убиваю время в ожидании аудиенции.
– Но где же все-таки монсеньер? – спросил Орильи.
– Тес! Монсеньер занят: он принимает извинения от д'Эпернона и Можирона. Но не угодно ли вам войти? Ведь вы у принца свой человек.
– А не будет ли это нескромно с моей стороны? – спросил музыкант.
– Никоим образом, напротив. Он в своей картинной галерее. Входите, господин д'Орильи, входите.
И Шомберг, взяв Орильи за плечи, втолкнул его в соседнюю комнату, где ошеломленный музыкант увидел прежде всего д'Эпернона перед зеркалом, смазывавшего клеем свои усы, чтобы придать им нужную форму, в то время как Можирон, у окна, был занят вырезыванием гравюр, по сравнению с коими барельефы храма Афродиты в Книде и фрески бань Тиберия на Капри могли бы сойти за образцы целомудрия.
Герцог, без шпаги, сидел в кресле между двумя молодыми людьми, которые смотрели на него лишь для того, чтобы Следить за его действиями, и заговаривали с ним, только когда хотели сказать ему какую-нибудь дерзость.
Завидев Орильи, герцог бросился было к нему.
– Осторожней, монсеньер, – осадил его Можирон, – вы задели мои картинки.
– Боже мой! – вскричал музыкант. – Что я вижу? Моего господина оскорбляют.
– Как поживает наш любезный господин Орильи? – продолжая закручивать свои усы, осведомился д'Эпернон. – Должно быть, прекрасно: у него такое румяное лицо.
– Окажите мне дружескую услугу, господин музыкант, отдайте мне ваш кинжальчик, пожалуйста, – сказал Можирон.
– Господа, господа, – возмутился Орильи, – неужели вы забыли, где находитесь?!
– Что вы, что вы, дорогой Орильи, – ответил д'Эпернон, – мы помним, именно потому мой друг и просит у вас кинжал. Вы же видите, что у герцога кинжала нет.
– Орильи, – сказал герцог голосом, исполненным страдания и ярости, – разве ты не догадываешься, что я – пленник?
– Чей пленник?
– Моего брата. Ты должен был понять это, увидев, кто мои тюремщики.
Орильи издал возглас удивления.
– О, если бы я подозревал! – сказал он, – Вы захватили бы вашу лютню, чтобы развлечь его высочество, любезный господин Орильи? – раздался насмешливый голос. – Но я об этом подумал; я послал за ней, вот она.
И Шико действительно протянул несчастному музыканту лютню. За спиной гасконца можно было видеть Келюса и Шомберга, зевавших с риском вывихнуть челюсти.
– Ну, как ваша шахматная партия, Шико? – спросил д'Эпернон.
– Ив самом деле – как? – подхватил Келюс.
– Господа, я полагаю, что мой шут спасет своего короля, по, черт возьми, нелегко ему будет это сделать! Ну что ж, господин Орильи, давайте мне ваш кинжал, а я дам вам лютню, сменяемся так на так.
Оцепеневший от ужаса музыкант повиновался и сел на подушку у ног своего господина.
– Вот уже один и в мышеловке, – сказал Келюс, – подождем других.
И с этими словами, объяснившими Орильи все предшествовавшее, Келюс вернулся на свой пост в породней, попросив предварительно Шомберга отдать ему cap-бакан в обмен на бильбоке.
– Правильно, – заметил Шико, – надо разнообразить удовольствия, лично я, чтобы внести разнообразие в мои, отправляюсь учреждать Лигу.
И он закрыл за собой дверь, оставив его королевское высочество в компании миньонов, увеличившейся за счет бедного лютниста.
Глава 8.
Главный камердинер принца, встретивший герцога, был несколько обеспокоен тем, что его господин до сих пор не вернулся домой, хотя он и догадывался, что, вероятнее всего, герцог Анжуйский остался на ночь в Лувре.
Гиз спросил, нельзя ли ему, за отсутствием принца, поговорить с Орильи. Камердинер ответил, что Орильи находится в кабинете своего господина и герцог волен расспросить его, о чем пожелает.
Герцог отправился в кабинет.
И действительно, Орильи, лютнист и наперсник принца, был, как вы помните, посвящен во все тайны герцога Анжуйского и должен был знать лучше, чем кто-либо другой, где обретается его высочество.
Однако Орильи и сам был встревожен не меньше, если не больше, камердинера, и время от времени, оставив лютню, струны которой он рассеянно перебирал, подходил к окну поглядеть, не идет ли принц.
Трижды посылали в Лувр, и каждый раз получали ответ, что принц возвратился очень поздно и еще почивает.
Герцог де Гиз осведомился у Орильи о герцоге Анжуйском.
Орильи был разлучен со своим господином накануне вечером, на углу улицы Арбр-Сек, большой группой людей, которая влилась в толпу, собравшуюся возле гостиницы «Путеводная звезда», и возвратился в Алансонский дворец, чтобы подождать его там, ничего не зная о решении заночевать в Лувре, принятом его королевским высочеством.
Лютнист рассказал лотарингскому принцу о трех гонцах, отправленных им в Лувр, и об одинаковом ответе, полученном каждым из них.
– Спит, в одиннадцать-то часов?! – сказал герцог. – Совершенно невероятно. Сам король обычно в это время уже на ногах. Вам надо пойти в Лувр, Орильи.
– Я об этом думал, монсеньер, – сказал Орильи, – но вот что меня смущает: может быть, это принц велел привратнику Лувра отвечать, что он спит, а сам занимается любовными похождениями где-нибудь в городе. Если дело обстоит именно так, то его высочество, по всей вероятности, будет недоволен нашими розысками.
– Орильи, – возразил герцог, – поверьте мне, его высочество слишком разумный человек, чтобы заниматься любовными похождениями в такой день, как сегодня. Отправляйтесь без всякой боязни в Лувр, и вы его там найдете.
– Я отправлюсь, монсеньер, раз вы так желаете, со что мне ему передать?
– Вы скажете, что церемония в Лувре назначена на два часа и, как ему хорошо известно, нам надо посовещаться, прежде чем явиться к королю. Вы же понимаете, Орильи, – прибавил герцог с недовольным и малопочтительным видом, – не время спать, когда король собирается назначить главу Лиги.
– Прекрасно, монсеньер, я попрошу его высочество прийти сюда.
– Скажите ему, что я жду его с нетерпением. Многие из приглашенных на два часа уже в Лувре, и нельзя терять ни минуты. А я тем временем пошлю за господином де Бюсси.
– Уговорились, монсеньер. Но что мне делать, если я не найду его высочества в Лувре?
– Если вы не найдете его высочества в Лувре, Орильи, не трудитесь искать его в других местах; достаточно будет, если позже вы расскажете ему, с каким усердием пытался я его разыскать. Как бы то ни было, без четверти два я буду в Лувре.
Орильи поклонился герцогу и ушел.
Шико заметил, как лютнист покинул дворец, и догадался, куда он идет.
Если герцог де Гиз узнает об аресте герцога Анжуйского, все погибнет или, во всяком случае, очень усложнится.
Увидев, что Орильи пошел по улице Юшет к мосту Сен-Мишсль, Шико пустился во всю прыть своих длинных ног по улице Септ-Апдре-дез-Ар и к тому времени, когда Орильи еще только подходил к Гран-Шатле, гасконец уже переправился через Сену на Нельском пароме.
Мы с вами последуем за Орильи, ибо он ведет нас туда, где должны разыграться главные события этого дня.
Лютнист прошел по набережным, на которых толпились с видом победителей буржуа, и очутился возле Лувра. Посреди бурного парижского ликования дворец сохранял спокойный и беззаботный вид.
Орильи хорошо знал жизнь, а придворную – в особенности. Прежде всего он поболтал с дежурным офицером, лицом, весьма важным для всякого, кто хочет узнать новости и разнюхать, не случилось ли каких скандальных происшествий.
Дежурный офицер был сама любезность: король встал утром в наилучшем настроении.
От дежурного офицера Орильи проследовал к привратнику.
Привратник делал смотр стражникам, одетым в новую форму, и вручал им алебарды нового образца.
Он улыбнулся лютнисту и ответил на его замечания по поводу дождя и хорошей погоды, что создало у Орильи самое благоприятное впечатление о политической атмосфере.
Поэтому Орильи отправился дальше и стал подниматься по главной лестнице к покоям герцога, старательно раскланиваясь с придворными, уже заполнившими лестничные площадки и передние.
У двери, ведущей в покои его высочества, он увидел Шико, который сидел на складном стуле.
Шико играл сам с собой в шахматы и казался полностью погруженным в решение трудной задачи.
Орильи намеревался пройти мимо, но длинные ноги Шико занимали всю лестничную площадку.
Музыкант был вынужден хлопнуть гасконца по плечу.
– А, это вы, – сказал Шико, – прошу прощения, господин Орильи.
– Что вы тут делаете, господин Шико?
– Как видите, играю в шахматы.
– Сами с собой?
– Да.., я изучаю одну комбинацию. А вы, сударь, умеете играть в шахматы?
– Очень неважно.
– Ну конечно, вы музыкант, а музыка – искусство трудное, и те избранные, кто посвящает себя музыке, вынуждены отдавать ей все свое время и все свои способности.
– Комбинация, кажется, сложная? – спросил, засмеявшись, Орильи.
– Да. Меня беспокоит мой король. Вы знаете, господин Орильи, в шахматах король – фигура очень глупая, никчемная: у нее нет своей воли, она может делать только один шаг – направо, налево, вперед или назад. А враги у нее очень проворные: кони, они одним прыжком перемахивают через две клетки, и целая толпа пешек, они окружают короля, теснят и всячески беспокоят. Так что, если у него нет хороших советников, тогда, черт возьми, его дело гиблое, он недолго продержится. Правда, у него есть свой шут, который приходит и уходит, перелетает с одного конца доски на другой, имеет право становиться перед королем, позади него, рядом с ним; но правда и то, что чем более предан шут своему королю, тем большему риску подвергается он сам, господин Орильи, и я должен вам признаться, что как раз в эту минуту мой король и его шут находятся в наиопаснейшем положении.
– Но, – спросил Орильи, – какие обстоятельства заставили вас, господин Шико, изучать все эти комбинации у дверей его королевского высочества?
– Дело в том, что я жду господина де Келюса, он там.
– Где там? – спросил Орильи.
– У его высочества, разумеется.
– Господин де Келюс у его высочества? – удивился Орильи.
Во время разговора Шико очистил путь лютнисту, но при этом переместил все свое имущество в коридор и, таким образом, гонец господина де Гиза оказался теперь между гасконцем и дверью в переднюю.
Однако Орильи не решался открыть эту дверь.
– Но что делает, – спросил он, – господин де Келюс у герцога Анжуйского? Я не знал, что они такие друзья.
– Tсc! – произнес Шико с таинственным видом. Затем, не выпуская из рук шахматной доски, он изогнул свое длинное тело в дугу, и в результате, хотя ноги его не сдвинулись с места, губы оказались возле уха Орильи.
– Он просит прощения у его королевского высочества за небольшую размолвку, которая у них случилась вчера.
– В самом деле? – сказал Орильи.
– Ему велел это сделать король; вы же знаете, в каких сейчас прекрасных отношениях братья. Король не пожелал снести одной дерзости Келюса и приказал ему просить прощения.
– Правда?
– Ах, господин Орильи, – сказал Шико, – мне кажется, что у нас наступает самый настоящий золотой век. Лувр превратился в Аркадию, а братья в Arcades ambo7. Ах, простите, господин Орильи, я все время забываю, что вы музыкант.
Орильи улыбнулся и вошел в переднюю герцога, открыв дверь достаточно широко для того, чтобы Шико смог обменяться многозначительным взглядом с Келюсом, который к тому же был, по всей вероятности, предупрежден обо всем заранее.
После чего Шико, возвратившись к своим паламедовским комбинациям, принялся распекать шахматного короля, быть может, не столь сурово, как того заслуживал настоящий король во плоти, но, конечно, суровее, чем того заслужил ни в чем не повинный кусок слоновой кости.
Как только Орильи вошел в переднюю, Келюс, забавлявшийся замечательным бильбоке из черного дерева, инкрустированного слоновой костью, весьма любезно приветствовал его.
– Браво, господин де Келюс! – сказал Орильи, увидев, как мастерски молодой человек поймал шарик в чашечку. – Браво!
– Ах, любезный господин Орильи, – ответил Келюс, – когда же наконец я буду играть в бильбоке так же хорошо, как вы играете на лютне?.
– Тогда, – ответил немного задетый Орильи, – когда вы потратите на изучение вашей игрушки столько дней, сколько лет я потратил на изучение моего инструмента. Но где же монсеньер? Разве вы не беседовали с ним сегодня утром, сударь?
– Он действительно назначил мне аудиенцию, любезный Орильи, но Шомберг перебежал мне дорогу.
– Вот как! И господин де Шомберг тоже здесь? – удивился лютнист.
– Ну разумеется, господи боже мой. Это король все так устроил. Шомберг там, в столовой. Проходите, господин Орильи, и будьте так любезны: напомните принцу, что мы ждем.
Орильи распахнул вторую дверь и увидел Шомберга, который скорее лежал, чем сидел, на огромном пуфе.
Развалившись таким образом, Шомберг занимался прицельной стрельбой из сарбакана по золотому кольцу, подвешенному на шелковой нитке к потолку: он выдувал из трубки маленькие, душистые глиняные шарики, большой запас которых находился у него в ягдташе, и всякий раз, когда шарик, пролетев через кольцо, не разбивался о стену, любимая собачка Шомберга приносила его хозяину.
– Чем вы занимаетесь в покоях монсеньера! – воскликнул Орильи. – Ах, господин де Шомберг!
– A! a! Guten Morgen, господин Орильи, – отвечал Шомберг, оторвавшись от своих упражнений. – Видите ли, я убиваю время в ожидании аудиенции.
– Но где же все-таки монсеньер? – спросил Орильи.
– Тес! Монсеньер занят: он принимает извинения от д'Эпернона и Можирона. Но не угодно ли вам войти? Ведь вы у принца свой человек.
– А не будет ли это нескромно с моей стороны? – спросил музыкант.
– Никоим образом, напротив. Он в своей картинной галерее. Входите, господин д'Орильи, входите.
И Шомберг, взяв Орильи за плечи, втолкнул его в соседнюю комнату, где ошеломленный музыкант увидел прежде всего д'Эпернона перед зеркалом, смазывавшего клеем свои усы, чтобы придать им нужную форму, в то время как Можирон, у окна, был занят вырезыванием гравюр, по сравнению с коими барельефы храма Афродиты в Книде и фрески бань Тиберия на Капри могли бы сойти за образцы целомудрия.
Герцог, без шпаги, сидел в кресле между двумя молодыми людьми, которые смотрели на него лишь для того, чтобы Следить за его действиями, и заговаривали с ним, только когда хотели сказать ему какую-нибудь дерзость.
Завидев Орильи, герцог бросился было к нему.
– Осторожней, монсеньер, – осадил его Можирон, – вы задели мои картинки.
– Боже мой! – вскричал музыкант. – Что я вижу? Моего господина оскорбляют.
– Как поживает наш любезный господин Орильи? – продолжая закручивать свои усы, осведомился д'Эпернон. – Должно быть, прекрасно: у него такое румяное лицо.
– Окажите мне дружескую услугу, господин музыкант, отдайте мне ваш кинжальчик, пожалуйста, – сказал Можирон.
– Господа, господа, – возмутился Орильи, – неужели вы забыли, где находитесь?!
– Что вы, что вы, дорогой Орильи, – ответил д'Эпернон, – мы помним, именно потому мой друг и просит у вас кинжал. Вы же видите, что у герцога кинжала нет.
– Орильи, – сказал герцог голосом, исполненным страдания и ярости, – разве ты не догадываешься, что я – пленник?
– Чей пленник?
– Моего брата. Ты должен был понять это, увидев, кто мои тюремщики.
Орильи издал возглас удивления.
– О, если бы я подозревал! – сказал он, – Вы захватили бы вашу лютню, чтобы развлечь его высочество, любезный господин Орильи? – раздался насмешливый голос. – Но я об этом подумал; я послал за ней, вот она.
И Шико действительно протянул несчастному музыканту лютню. За спиной гасконца можно было видеть Келюса и Шомберга, зевавших с риском вывихнуть челюсти.
– Ну, как ваша шахматная партия, Шико? – спросил д'Эпернон.
– Ив самом деле – как? – подхватил Келюс.
– Господа, я полагаю, что мой шут спасет своего короля, по, черт возьми, нелегко ему будет это сделать! Ну что ж, господин Орильи, давайте мне ваш кинжал, а я дам вам лютню, сменяемся так на так.
Оцепеневший от ужаса музыкант повиновался и сел на подушку у ног своего господина.
– Вот уже один и в мышеловке, – сказал Келюс, – подождем других.
И с этими словами, объяснившими Орильи все предшествовавшее, Келюс вернулся на свой пост в породней, попросив предварительно Шомберга отдать ему cap-бакан в обмен на бильбоке.
– Правильно, – заметил Шико, – надо разнообразить удовольствия, лично я, чтобы внести разнообразие в мои, отправляюсь учреждать Лигу.
И он закрыл за собой дверь, оставив его королевское высочество в компании миньонов, увеличившейся за счет бедного лютниста.
Глава 8.
О ТОМ, КАК КОРОЛЬ НАЗНАЧИЛ ГЛАВУ ЛИГИ И КАК ПОЛУЧИЛОСЬ, ЧТО ЭТО НЕ БЫЛ НИ ЕГО ВЫСОЧЕСТВО ГЕРЦОГ АНЖУЙСКИИ, НИ МОНСЕНЬЕР ГЕРЦОГ ДЕ ГИЗ
Час большого приема наступил или, вернее говоря, приближался, потому что уже с полудня в Лувр начали прибывать руководители Лиги, ее участники и даже просто любопытные.
Париж, такой же взбудораженный, как накануне, но с той лишь разницей, что швейцарцы; которые в прошлый раз не принимали участия в празднике, были теперь главными действующими лицами; Париж, такой же взбудораженный, как накануне, повторяем мы, выслал к Лувру депутации лигистов, ремесленные цеха, эшевенов, ополченцев и неиссякаемые потоки зевак. В те дни, когда народ чем-то занят, эти зеваки собираются возле него, чтобы наблюдать за ним, столь же многочисленные, возбужденные и любопытные, как и он, словно в Париже два народа, словно в этом огромном городе – маленькой копии мира – каждый способен, при желании, раздвоиться: одно его «я» действует, другое наблюдает за ним.
Итак, вокруг Лувра собралась большая толпа народу. Но не тревожьтесь за Лувр.
Еще не пришло то время, когда ропот народов обратится в громовые раскаты, когда дыхание пушек сметет стены и обрушит замки на головы их владельцев. В этот день швейцарцы, предки швейцарцев 10 августа и 27 июля, улыбались парижской толпе, несмотря на то что в руках у нее было оружие, а парижане улыбались швейцарцам. Еще не наступил для народа тот час, когда он обагрит кровью вестибюль королевского дворца.
Не думайте, однако, что разыгрывавшийся спектакль, будучи не столь мрачным, был вовсе лишен интереса. Напротив, Лувр представлял собою в этот день самое любопытное зрелище из всех описанных нами до сих пор.
Король находился в большом тронном зале в окружении своих сановников, друзей, придворных и членов семьи, он ждал, пока все цехи не продефилируют перед ним и, оставив своих старшин во дворце, не отправятся на отведенные им места, во дворе Лувра и под его окнами.
Так он мог, разом, полностью, охватить взглядом и почти сосчитать всех своих врагов, то руководясь замечаниями, которые время от времени отпускал Шико, спрятавшийся за королевским креслом, то предупреждаемый знаками королевы-матери, а порой просвещенный судорогой, перекосившей лицо какого-нибудь из рядовых лигистов, не причастных, как их главари, к тайне предстоящего и поэтому более нетерпеливых. Внезапно в зал вошел господин де Монсоро.
– Вот так раз, – сказал Шико, – погляди-ка, Генрике.
– Куда поглядеть?
– Да на главного ловчего, черт побери! Право же, стоит. Он такой бледный и так забрызган грязью, что заслуживает твоего взгляда.
– Это и в самом деле он, – сказал король. Генрих сделал знак господину де Монсоро, и главный ловчий приблизился.
– Почему вы в Лувре, сударь? – спросил Генрих. – Я полагал, что вы в Венсене и готовитесь выставить для нас оленя.
– Олень был выставлен в семь часов утра, государь. Но, увидев, что близится полдень, а от вас нет никаких известий, я испугался, не случилось ли с вами какого-нибудь несчастья, и примчался сюда.
– Вот оно что? – произнес король.
– Государь, ежели я нарушил свой долг, то лишь из-за моей безграничной преданности вам.
– Разумеется, сударь, – сказал Генрих, – и будьте уверены, что я ее ценю.
– А теперь, – продолжал граф с некоторым колебанием в голосе, – ежели вашему величеству угодно, чтобы я возвратился в Венсен, теперь, когда я успокоился…
– Нет, нет, оставайтесь, наш главный ловчий; эта охота – всего лишь прихоть, она пришла нам в голову и исчезла так же, как появилась. Оставайтесь и не уходите далеко, я нуждаюсь в том, чтобы меня окружали верные мне люди, а вы сами причислили себя к тем, на чью преданность я могу рассчитывать. Монсоро поклонился.
– Где ваше величество прикажет мне стать?
– Не отдашь ли ты его мне на полчасика? – шепнул Шико на ухо королю.
– Зачем?
– Чтобы помучить немножко. Ну что тебе стоит? Ты передо мною в долгу: заставил присутствовать на такой скучной церемонии, какой обещает быть эта.
– Ладно, бери его.
– Я имел честь спросить у вашего величества, где ему будет угодно, чтобы я стал? – повторил свой вопрос граф.
– Мне показалось, что я вам ответил: «Где пожелаете». За моим креслом, например. Там я обычно помещаю своих друзей.
– Пожалуйте сюда, наш главный ловчий, – сказал Шико, освобождая для господина де Монсоро часть территории, которую до этого он занимал один, – и принюхайтесь немного к этим молодцам. Вот эту дичь можно поднять и без охотничьих собак. Клянусь святым чревом, господин граф, какой букет! Это проходят сапожники, вернее, прошли. А вот идут кожевенники, помереть мне на месте! Ах, наш главный ловчий, коли вы потеряете след этих, объявляю вам, что отберу у вас патент на должность.
Господин де Монсоро делал вид, что слушает, или, скорее, слушал, не слыша.
Он был поглощен какой-то мыслью и оглядывался вокруг с беспокойством, которое не ускользнуло от короля, тем более что Шико не преминул обратить на него внимание Генриха.
– Послушай-ка, – шепнул гасконец, – ты знаешь, на кого охотится в эту минуту твой главный ловчий?
– Нет, а на кого?
– На твоего брата Анжуйского.
– Во всяком случае, дичи своей он не видит, – сказал, смеясь, Генрих.
– Нет, идет наугад. Ты стоишь на том, чтобы он не знал, где она находится?
– Откровенно говоря, я не возражал бы, чтобы он пошел по ложному следу.
– Погоди, погоди, – сказал Шико, – сейчас я наведу его на след. Говорят, что от волка пахнет лисицей, на этом он и запутается. Только спроси у него, где графиня.
– Зачем?
– Спроси, спроси, увидишь.
– Господин граф, – сказал Генрих, – куда вы девали госпожу де Монсоро? Я не вижу ее среди дам.
Граф подскочил так, словно его змея ужалила в ногу. Шико почесал кончик носа и подмигнул королю.
– Государь, – ответил главный ловчий. – Графиня чувствовала себя нездоровой, воздух Парижа ей вреден. Этой ночью, испросив и получив разрешение королевы, она уехала вместе со своим отцом, бароном де Меридор.
– А в какую часть Франции она направилась? – спросил король, обрадовавшись возможности отвернуться, пока проходят кожевенники.
– В Анжу, на свою родину, ваше величество.
– Дело в том, – заметил важно Шико, – что воздух Парижа неблагоприятен для беременных женщин. Gravidis uxoribus Lutetia inclemens8. Я советую тебе, Генрих, последовать примеру графа и тоже отослать куда-нибудь королеву, когда она понесет.
Монсоро побледнел и в ярости уставился на Шико, который, облокотившись на спинку королевского кресла и подперев ладонью подбородок, казалось, весь был поглощен разглядыванием позументщиков, следовавших непосредственно за кожевенниками.
– Кто это вам сказал, господин наглец, что графиня тяжела? – прошипел Монсоро.
– А разве пет? – сказал Шико. – Я полагаю, что предположить обратное было бы еще большей наглостью с моей стороны.
– Она не тяжела, сударь.
– Вот те раз, – сказал Шико, – ты слышал, Генрих? Твой главный ловчий, кажется, совершил ту же ошибку, что и ты: он забыл соединить рубашки шартрской богоматери.
Монсоро сжал кулаки и подавил свою ярость, но прежде метнул Шико взгляд, полный ненависти и угрозы; Шико в ответ надвинул шляпу на глаза и стал играть ее длинным и тонким пером, превращая его в извивающуюся змею.
Граф понял, что момент для сведения счетов неподходящий, и тряхнул головой, словно пытаясь сбросить со своего чела омрачившую его тучу.
Шико, в свою очередь, повеселел и сменил грозный вид матадора на приятнейшую улыбку.
– Бедная графиня, – сказал он, – она погибнет от скуки в пути.
– Я сказал королю, – ответил Монсоро, – что она путешествует со своим отцом.
– Пусть так, я не возражаю; отец – это весьма респектабельно, но не очень-то весело, и если бы возле нее был только достойный барон, чтобы развлекать ее в путешествии.., но, к счастью…
– Что? – с живостью спросил граф.
– Что «что»? – ответил Шико.
– Что «к счастью»?
– О, господин граф, у вас получился эллипс! Граф пожал плечами.
– Ах! Прошу прощения, наш главный ловчий. Вопросительная фраза, которой вы только что воспользовались, называется эллипсом. Спросите у Генриха, он – филолог.
– Это верно, – сказал Генрих, – но что означает твое наречие?
– Какое наречие?
– «К счастью».
– «К счастью» означает «к счастью». К счастью, сказал я, выражая таким образом восхищение благостью всевышнего, к счастью, в этот час в пути находится кое-кто из наших друзей, и притом из самых веселых; и если они встретят графиню, они ее, вне всякого сомнения, развлекут. А так как друзья наши, – добавил небрежно Шико, – едут по той же самой дороге, очень вероятно, что они встретятся. О! Я вижу их отсюда. А ты видишь, Генрих? Ты ведь человек с воображением. Видишь ты, как они гарцуют на своих конях по прекрасной лесной дороге и рассказывают графине сотни пикантных историй, от которых эта милая дама просто млеет?
Второй кинжал, еще острее первого, вонзился в грудь главного ловчего.
Но у Монсоро не было никакой возможности дать волю своим чувствам; король находился рядом и, во всяком случае в эту минуту, был союзником Шико. Поэтому граф, с любезностью, сохранившей, однако, следы тех усилий, которые ему пришлось сделать, чтобы подавить свой гнев, спросил, лаская Шико взглядом и голосом:
– Вот как! Кто-то из ваших друзей отправился в Анжу?
– Вы могли бы, пожалуй, сказать: «Кто-то из наших друзей», господин граф, потому что это даже больше ваши друзья, чем мои.
– Вы меня удивляете, господин Шико, – ответил граф, – у меня нет никаких друзей, которые бы…
– Ладно, скрытничайте.
– Клянусь вам.
– У вас их предостаточно, и, более того, эти друзья настолько вам дороги, что вы только что, – по привычке, потому что прекрасно знаете, что они сейчас находятся на пути в Анжу, – только что по привычке искали их, как я заметил, в этой толпе, и, разумеется, безрезультатно.
– Я? – воскликнул граф. – Вы заметили?..
– Да, вы – самый бледный из всех главных ловчих, бывших, существующих и будущих, начиная с Немврода в кончая вашим предшественником господином д'Отфором.
– Господин Шико!
– Самый бледный, повторяю. Veritaa veritatum9. Это варваризм, поскольку истина всегда одна, ибо если бы их было две, одна из них по меньшей мере была бы не истинной, впрочем, вы ведь не филолог, дорогой господин Исав.
– Да, сударь, я не филолог, вот почему я и попросил бы вас возвратиться без всяких отступлений к тем друзьям, о которых вы упомянули, и соблаговолить, ежели это позволит присущий вам избыток воображения, соблаговолить назвать этих друзей их подлинными именами.
– Э! Вы все время твердите одно и то же. Ищите, господин главный ловчий, клянусь смертью Христовой, ищите! Выслеживать дичь – ваше ремесло, свидетель тому несчастный олень, которого вы потревожили сегодня утром, он, должно быть, вовсе не ждал этого с вашей стороны. Коли вас самого поднять чуть свет, разве вам это доставит удовольствие?
Глаза Монсоро испуганно обежали окружавших короля людей.
– Как! – вскричал он, бросив взгляд на пустое кресло рядом с королем.
– Ну, ну! – поощрил его Шико.
– Господин герцог Анжуйский? – воскликнул главный ловчий.
– Ату! Ату его! – сказал гасконец. – Зверь обнаружен.
– Он выехал сегодня? – вскричал граф.
– Он выехал сегодня, но вполне возможно, что и вчера вечером. Спросите у короля. Когда, то есть в какое время, исчез твой брат, Генрике?
– Этой ночью, – ответил король.
– Уехал, герцог уехал, – прошептал дрожащий и бледный Монсоро. – Ах, боже мой, боже мой! Что вы мне сказали, государь!
– Я не утверждаю, – продолжал король, – что мой брат уехал, я говорю только, что нынче ночью он исчез и даже его ближайшие друзья не знают, где он.
Париж, такой же взбудораженный, как накануне, но с той лишь разницей, что швейцарцы; которые в прошлый раз не принимали участия в празднике, были теперь главными действующими лицами; Париж, такой же взбудораженный, как накануне, повторяем мы, выслал к Лувру депутации лигистов, ремесленные цеха, эшевенов, ополченцев и неиссякаемые потоки зевак. В те дни, когда народ чем-то занят, эти зеваки собираются возле него, чтобы наблюдать за ним, столь же многочисленные, возбужденные и любопытные, как и он, словно в Париже два народа, словно в этом огромном городе – маленькой копии мира – каждый способен, при желании, раздвоиться: одно его «я» действует, другое наблюдает за ним.
Итак, вокруг Лувра собралась большая толпа народу. Но не тревожьтесь за Лувр.
Еще не пришло то время, когда ропот народов обратится в громовые раскаты, когда дыхание пушек сметет стены и обрушит замки на головы их владельцев. В этот день швейцарцы, предки швейцарцев 10 августа и 27 июля, улыбались парижской толпе, несмотря на то что в руках у нее было оружие, а парижане улыбались швейцарцам. Еще не наступил для народа тот час, когда он обагрит кровью вестибюль королевского дворца.
Не думайте, однако, что разыгрывавшийся спектакль, будучи не столь мрачным, был вовсе лишен интереса. Напротив, Лувр представлял собою в этот день самое любопытное зрелище из всех описанных нами до сих пор.
Король находился в большом тронном зале в окружении своих сановников, друзей, придворных и членов семьи, он ждал, пока все цехи не продефилируют перед ним и, оставив своих старшин во дворце, не отправятся на отведенные им места, во дворе Лувра и под его окнами.
Так он мог, разом, полностью, охватить взглядом и почти сосчитать всех своих врагов, то руководясь замечаниями, которые время от времени отпускал Шико, спрятавшийся за королевским креслом, то предупреждаемый знаками королевы-матери, а порой просвещенный судорогой, перекосившей лицо какого-нибудь из рядовых лигистов, не причастных, как их главари, к тайне предстоящего и поэтому более нетерпеливых. Внезапно в зал вошел господин де Монсоро.
– Вот так раз, – сказал Шико, – погляди-ка, Генрике.
– Куда поглядеть?
– Да на главного ловчего, черт побери! Право же, стоит. Он такой бледный и так забрызган грязью, что заслуживает твоего взгляда.
– Это и в самом деле он, – сказал король. Генрих сделал знак господину де Монсоро, и главный ловчий приблизился.
– Почему вы в Лувре, сударь? – спросил Генрих. – Я полагал, что вы в Венсене и готовитесь выставить для нас оленя.
– Олень был выставлен в семь часов утра, государь. Но, увидев, что близится полдень, а от вас нет никаких известий, я испугался, не случилось ли с вами какого-нибудь несчастья, и примчался сюда.
– Вот оно что? – произнес король.
– Государь, ежели я нарушил свой долг, то лишь из-за моей безграничной преданности вам.
– Разумеется, сударь, – сказал Генрих, – и будьте уверены, что я ее ценю.
– А теперь, – продолжал граф с некоторым колебанием в голосе, – ежели вашему величеству угодно, чтобы я возвратился в Венсен, теперь, когда я успокоился…
– Нет, нет, оставайтесь, наш главный ловчий; эта охота – всего лишь прихоть, она пришла нам в голову и исчезла так же, как появилась. Оставайтесь и не уходите далеко, я нуждаюсь в том, чтобы меня окружали верные мне люди, а вы сами причислили себя к тем, на чью преданность я могу рассчитывать. Монсоро поклонился.
– Где ваше величество прикажет мне стать?
– Не отдашь ли ты его мне на полчасика? – шепнул Шико на ухо королю.
– Зачем?
– Чтобы помучить немножко. Ну что тебе стоит? Ты передо мною в долгу: заставил присутствовать на такой скучной церемонии, какой обещает быть эта.
– Ладно, бери его.
– Я имел честь спросить у вашего величества, где ему будет угодно, чтобы я стал? – повторил свой вопрос граф.
– Мне показалось, что я вам ответил: «Где пожелаете». За моим креслом, например. Там я обычно помещаю своих друзей.
– Пожалуйте сюда, наш главный ловчий, – сказал Шико, освобождая для господина де Монсоро часть территории, которую до этого он занимал один, – и принюхайтесь немного к этим молодцам. Вот эту дичь можно поднять и без охотничьих собак. Клянусь святым чревом, господин граф, какой букет! Это проходят сапожники, вернее, прошли. А вот идут кожевенники, помереть мне на месте! Ах, наш главный ловчий, коли вы потеряете след этих, объявляю вам, что отберу у вас патент на должность.
Господин де Монсоро делал вид, что слушает, или, скорее, слушал, не слыша.
Он был поглощен какой-то мыслью и оглядывался вокруг с беспокойством, которое не ускользнуло от короля, тем более что Шико не преминул обратить на него внимание Генриха.
– Послушай-ка, – шепнул гасконец, – ты знаешь, на кого охотится в эту минуту твой главный ловчий?
– Нет, а на кого?
– На твоего брата Анжуйского.
– Во всяком случае, дичи своей он не видит, – сказал, смеясь, Генрих.
– Нет, идет наугад. Ты стоишь на том, чтобы он не знал, где она находится?
– Откровенно говоря, я не возражал бы, чтобы он пошел по ложному следу.
– Погоди, погоди, – сказал Шико, – сейчас я наведу его на след. Говорят, что от волка пахнет лисицей, на этом он и запутается. Только спроси у него, где графиня.
– Зачем?
– Спроси, спроси, увидишь.
– Господин граф, – сказал Генрих, – куда вы девали госпожу де Монсоро? Я не вижу ее среди дам.
Граф подскочил так, словно его змея ужалила в ногу. Шико почесал кончик носа и подмигнул королю.
– Государь, – ответил главный ловчий. – Графиня чувствовала себя нездоровой, воздух Парижа ей вреден. Этой ночью, испросив и получив разрешение королевы, она уехала вместе со своим отцом, бароном де Меридор.
– А в какую часть Франции она направилась? – спросил король, обрадовавшись возможности отвернуться, пока проходят кожевенники.
– В Анжу, на свою родину, ваше величество.
– Дело в том, – заметил важно Шико, – что воздух Парижа неблагоприятен для беременных женщин. Gravidis uxoribus Lutetia inclemens8. Я советую тебе, Генрих, последовать примеру графа и тоже отослать куда-нибудь королеву, когда она понесет.
Монсоро побледнел и в ярости уставился на Шико, который, облокотившись на спинку королевского кресла и подперев ладонью подбородок, казалось, весь был поглощен разглядыванием позументщиков, следовавших непосредственно за кожевенниками.
– Кто это вам сказал, господин наглец, что графиня тяжела? – прошипел Монсоро.
– А разве пет? – сказал Шико. – Я полагаю, что предположить обратное было бы еще большей наглостью с моей стороны.
– Она не тяжела, сударь.
– Вот те раз, – сказал Шико, – ты слышал, Генрих? Твой главный ловчий, кажется, совершил ту же ошибку, что и ты: он забыл соединить рубашки шартрской богоматери.
Монсоро сжал кулаки и подавил свою ярость, но прежде метнул Шико взгляд, полный ненависти и угрозы; Шико в ответ надвинул шляпу на глаза и стал играть ее длинным и тонким пером, превращая его в извивающуюся змею.
Граф понял, что момент для сведения счетов неподходящий, и тряхнул головой, словно пытаясь сбросить со своего чела омрачившую его тучу.
Шико, в свою очередь, повеселел и сменил грозный вид матадора на приятнейшую улыбку.
– Бедная графиня, – сказал он, – она погибнет от скуки в пути.
– Я сказал королю, – ответил Монсоро, – что она путешествует со своим отцом.
– Пусть так, я не возражаю; отец – это весьма респектабельно, но не очень-то весело, и если бы возле нее был только достойный барон, чтобы развлекать ее в путешествии.., но, к счастью…
– Что? – с живостью спросил граф.
– Что «что»? – ответил Шико.
– Что «к счастью»?
– О, господин граф, у вас получился эллипс! Граф пожал плечами.
– Ах! Прошу прощения, наш главный ловчий. Вопросительная фраза, которой вы только что воспользовались, называется эллипсом. Спросите у Генриха, он – филолог.
– Это верно, – сказал Генрих, – но что означает твое наречие?
– Какое наречие?
– «К счастью».
– «К счастью» означает «к счастью». К счастью, сказал я, выражая таким образом восхищение благостью всевышнего, к счастью, в этот час в пути находится кое-кто из наших друзей, и притом из самых веселых; и если они встретят графиню, они ее, вне всякого сомнения, развлекут. А так как друзья наши, – добавил небрежно Шико, – едут по той же самой дороге, очень вероятно, что они встретятся. О! Я вижу их отсюда. А ты видишь, Генрих? Ты ведь человек с воображением. Видишь ты, как они гарцуют на своих конях по прекрасной лесной дороге и рассказывают графине сотни пикантных историй, от которых эта милая дама просто млеет?
Второй кинжал, еще острее первого, вонзился в грудь главного ловчего.
Но у Монсоро не было никакой возможности дать волю своим чувствам; король находился рядом и, во всяком случае в эту минуту, был союзником Шико. Поэтому граф, с любезностью, сохранившей, однако, следы тех усилий, которые ему пришлось сделать, чтобы подавить свой гнев, спросил, лаская Шико взглядом и голосом:
– Вот как! Кто-то из ваших друзей отправился в Анжу?
– Вы могли бы, пожалуй, сказать: «Кто-то из наших друзей», господин граф, потому что это даже больше ваши друзья, чем мои.
– Вы меня удивляете, господин Шико, – ответил граф, – у меня нет никаких друзей, которые бы…
– Ладно, скрытничайте.
– Клянусь вам.
– У вас их предостаточно, и, более того, эти друзья настолько вам дороги, что вы только что, – по привычке, потому что прекрасно знаете, что они сейчас находятся на пути в Анжу, – только что по привычке искали их, как я заметил, в этой толпе, и, разумеется, безрезультатно.
– Я? – воскликнул граф. – Вы заметили?..
– Да, вы – самый бледный из всех главных ловчих, бывших, существующих и будущих, начиная с Немврода в кончая вашим предшественником господином д'Отфором.
– Господин Шико!
– Самый бледный, повторяю. Veritaa veritatum9. Это варваризм, поскольку истина всегда одна, ибо если бы их было две, одна из них по меньшей мере была бы не истинной, впрочем, вы ведь не филолог, дорогой господин Исав.
– Да, сударь, я не филолог, вот почему я и попросил бы вас возвратиться без всяких отступлений к тем друзьям, о которых вы упомянули, и соблаговолить, ежели это позволит присущий вам избыток воображения, соблаговолить назвать этих друзей их подлинными именами.
– Э! Вы все время твердите одно и то же. Ищите, господин главный ловчий, клянусь смертью Христовой, ищите! Выслеживать дичь – ваше ремесло, свидетель тому несчастный олень, которого вы потревожили сегодня утром, он, должно быть, вовсе не ждал этого с вашей стороны. Коли вас самого поднять чуть свет, разве вам это доставит удовольствие?
Глаза Монсоро испуганно обежали окружавших короля людей.
– Как! – вскричал он, бросив взгляд на пустое кресло рядом с королем.
– Ну, ну! – поощрил его Шико.
– Господин герцог Анжуйский? – воскликнул главный ловчий.
– Ату! Ату его! – сказал гасконец. – Зверь обнаружен.
– Он выехал сегодня? – вскричал граф.
– Он выехал сегодня, но вполне возможно, что и вчера вечером. Спросите у короля. Когда, то есть в какое время, исчез твой брат, Генрике?
– Этой ночью, – ответил король.
– Уехал, герцог уехал, – прошептал дрожащий и бледный Монсоро. – Ах, боже мой, боже мой! Что вы мне сказали, государь!
– Я не утверждаю, – продолжал король, – что мой брат уехал, я говорю только, что нынче ночью он исчез и даже его ближайшие друзья не знают, где он.