Страница:
Когда звуки оживающего дворца пробудили их и они поглядели на Иисуса, он предстал перед ними в сиянии этого золотого и пурпурного луча, гладившего избитые плечи и поблескивавшего на окровавленном лбу.
Шум, разбудивший солдат, производили старейшины и книжники, вновь собравшиеся в зале суда, чтобы днем повторить все обвинения по делу лжепророка, ибо ночное слушание не было законным.
Впрочем, и новый приговор был лишь предварительным: после римского завоевания иудеи потеряли право выносить смертные приговоры. Даже когда дело касалось одного из их соплеменников, они представляли свое решение на подпись римского правителя, который подтверждал или отменял его.
Пока что было приказано привести Иисуса на новое судилище.
Узнав о распоряжении, толпа бросилась к дверям темницы. А поскольку двое стражей, застыв перед облеченным в сияние Иисусом, не решались потревожить его, вновь пришедшие, подбадривая друг друга, его отвязали, причинив немалую боль, и во второй раз повлекли к Каиафе.
Первосвященник вновь огласил решение судей, а затем, приказав, чтобы на шею Христу навесили цепь, как поступали с осужденными на смерть, громко выкрикнул:
— К Пилату его!
Присутствовавшие подхватили крик; он эхом прокатился по всем закоулкам дворца и выплеснулся во двор. Те, что провели там ночь, теснясь к огню, вскочили; спавшие — ибо многие спали, завернувшись в плащи, под портиками или по углам крепостных стен — одновременно сбросили с себя остатки дремоты и стряхнули набившуюся в одежды пыль. В городе захлопали окна и двери, жители снова высыпали на улицы.
Среди присутствовавших на суде был некто, привлекавший взоры любопытных бледностью и страшным возбуждением. Он расспрашивал всех вокруг, в том числе стражников, не пропуская ни слова, сказанного в толпе, вздрагивал и трясся, когда ему отвечали, и переходил от нервного смеха к рыданиям, раздирая одежды и грудь ногтями.
То был Иуда.
Мы уже слышали его отчаянный вопль, когда все потребовали смерти Христа. Вне себя, он тогда бросился прочь из дворца, через одни из ворот Сиона проник в Нижний город, легко, словно обычную канаву, перескочил глубокий ров Милло, прорытый от ворот Источника до Рыбных ворот. Оттуда беглец поднялся к Большой площади, прошел под Ксистом, оставив слева дворец Пилата, а справа — Овечью купель. Потом он вышел через Навозные ворота, торопливо омочил бороду и волосы в Драконовом источнике, чтобы немного освежить горящее лицо, и, невольно притягиваемый неведомой неукротимой силой к месту, где находился Иисус, вернулся в Иерусалим через ворота Источника. На несколько мгновений он задержался в кипарисовой роще, вознесшей к небу свои кроны у подножия Силоамской башни. Затем Иуда вновь спустился к Давидовой стене и, увидев там большой навес, вошел под него, задыхаясь от усталости и истекая потом, несмотря на то, что освежил водой волосы и бороду. Здесь он упал на землю и какое-то время лежал так, уронив голову на обрубок дерева вместо подушки.
Едва он перевел дыхание и его веки смежились, как дремоту спугнули голоса и звук шагов.
Поднявшись на локте, он увидел несколько человек, приближавшихся к нему. У одного в руках горел фонарь. Когда они оказались всего в нескольких шагах, Иуда огляделся, стараясь понять, где он очутился. При свете фонаря он увидел, что оказался в тележной и плотницкой мастерской, а кусок дерева под его головой не что иное, как громадный крест, очевидно подготовленный для грядущей казни… Объятый неизъяснимым ужасом, он вскочил, ибо догадался, что этот крест станет орудием пытки для того, кого он предал!
Не задавая вопросов и не откликнувшись на возгласы работников, весьма удивленных, что кто-то именно здесь решил остановиться на ночлег, он снова кинулся во тьму и бежал до тех пор, пока ему не помешало двигаться далее скопление людей у дверей Каиафы.
Там, словно бы не понимая, что происходит, он спросил, почему в городе волнение. Но в эту самую минуту, когда он расспрашивал прохожих, Каиафа и старейшины появились на дворцовой лестнице, направляясь к Пилату. За ними в кольце стражников шел скованный Иисус.
Тогда те, у кого Иуда просил объяснений, приняв его за чужака, отвечали:
— Ты же видишь сам: вон Иисус из Назарета, которого первосвященник и синедрион только что приговорили к смерти… Его сейчас ведут к Пилату, чтобы римский прокуратор подтвердил приговор.
— Но что он сказал? — настаивал Иуда. — Он защищался? Обвинял кого-нибудь? Может, он жаловался на кого-то?
— Он не жаловался ни на кого, хотя имеет на это право: ведь его продал кто-то из своих, один из его собственных учеников!.. Что до защиты, он не сказал ничего, только утверждал, будто он Мессия и место его одесную Господа.
— И он не поносил никого? Не проклинал? — не унимался Иуда.
— Он попросил своего отца простить судей и палачей и даже, как уверяют, того, кто его предал.
Иуда испустил душераздирающий стон и бегом пустился к Давидовой стене. Там он через Верхние ворота сбежал словно безумный по обрывистой тропке к Сионскому мосту. На поясе его бился кожаный кошель и зловеще звенели тридцать сребреников, полученных за предательство. Иуда все сжимал кошель рукой, пытаясь помешать ему биться о бедро и приглушить звон монет.
Куда он направлялся? Несомненно, он сам не знал этого. Ведь бежал он от самого себя. Тем не менее, оказавшись между ипподромом и лестницей, ведущей на гору Мориа, Иуда вдруг припомнил, что в метаниях по городу он повидал множество священников, идущих в храм, и среди них было немало тех, кто сидел в Большом совете. Поэтому он юркнул во внутренний дворик дома, где жила храмовая прислуга, а затем через Западные ворота вышел в притвор храма, где обычно Иисус давал поучения жителям Иерусалима.
Там он увидел нескольких священников, книжников и старейшин из числа заседавших в синедрионе. Они беседовали о приговоре, только что вынесенном Каиафой. Это вконец смутило изменника. Иуда приблизился к ним; но некоторые из них, узнав его, зашептали прочим:
— А вот как раз тот, о ком мы говорили… Ученик, предавший его, апостол, что продал его.
И все уставились на него, причем стоявшие сзади привставали на цыпочки, чтобы лучше разглядеть.
Иуда, впав в отчаяние от этих явных знаков презрения, подошел ближе к ним и, сорвав с пояса кошель, прокричал:
— Да, вы не ошиблись! Это я предал, это я продал учителя моего… А вот деньги, цена моего предательства!
Он протягивал им кошель, но никто и не подумал принять сребреники назад.
— Возьмите же их! — стенал предатель. — Я их возвращаю! Разве не видите: они жгут мне руки! Я разрываю наш договор… Может, вам достанет моей крови сверх этих монет? Так возьмите кровь мою и отпустите Иисуса на свободу…
Но едва он делал шаг вперед, тряся кожаным кошелем, как все пятились от него. А руки свои они прятали за спину, боясь осквернить их случайным прикосновением к деньгам, уплаченным за предательство. Наконец один ответил от лица всех:
— Нас не трогает ни твой грех, ни то, что ты предал учителя. Да предай ты хоть самого Господа, мы-то тут при чем? Нам был нужен один Иисус, чтобы приговорить его к смерти! Мы выкупили его у тебя, а ты его продал. Мы уже осудили его, можешь оставить себе эти деньги: добром ли они заработаны или во вред кому, они теперь твои!
Тут Иуда, мертвенно-бледный, со вставшими дыбом волосами и пеной у губ, обеими руками разодрал кожаный мешок и, сжав в горсти тридцать проклятых монет, швырнул их в открытые двери храма. Потом, схватившись за голову, сбежал по ступеням к Золотым воротам и бросился вон.
Какое-то время он раздумывал, не пуститься ли ему через долину и Кедрон и не затеряться ли где-нибудь под сенью олив. Но тут же понял, что именно там его преступление воочию предстанет перед ним. Тогда он побрел вдоль внешней стены, крича как безумный:
— Каин! Каин! Что сделал ты с братом своим Авелем? И голосом, полным отчаяния, отвечал самому себе:
— Я убил его! Я убил его!
Затем он останавливался, прислушиваясь к шуму за городской стеной. В нем ему чудился отдаленный ропот осуждения, угрозы, проклятия. Казалось, никакие стены не помешают им пасть на его голову.
— О! — шептал Иуда. — Ведь сказано в законе: «Продавший душу соплеменника и получивший плату должен умереть!»
И, бия кулаком себя в грудь, хрипел:
— Так покончи же с собой, презренный! Посмотри: вот пропасть под ногами; гляди: вон сук дерева… Бросайся вниз или вешайся!
Он метнулся к краю пропасти, но отшатнулся, убоявшись ее глубины.
Тут его взгляд уперся в огромную сикомору: ее тень под стоящим в зените солнцем могла бы накрыть целое стадо с пастырями и собаками.
Иуда подтащил к самой толстой ветви несколько камней и положил их один на другой, соорудив что-то вроде скамейки. Взойдя на эту шаткую постройку, он сбросил плащ на землю, распустил пояс, сделал на нем скользящий узел, другим концом прикрутил к ветви, нависавшей у него над головой, словно длань смерти, просунул голову в петлю и, оттолкнув рассыпавшиеся под ногами камни, повис, раскачиваясь между ветвью и землей.
Должно быть, в его мозгу с быстротой молнии пронеслось мрачное, как адская пропасть, сожаление или запоздалый страх: руки вскинулись над головой, обхватили пояс, ставший жестким под весом тела, и попытались добраться до ветви. Но она была так высоко! Несколько мгновений руки Иуды напрасно хватали воздух, потом обвисли, лицо посинело, налившиеся кровью глаза вылезли из орбит и рот скривился в придушенном хрипе.
Таков был последний вздох богоубийцы!
Деньги, брошенные Иудой в лицо священникам и раскатившиеся по храмовым плитам, подобрали. На них купили клочок земли, где и было погребено тело Иуды. Место это прозвали Ак-эд-Дам, что значит «цена крови». Это название — Акелдама — дожило до сего дня.
Что до сикоморы, росшей на юго-западе Иерусалима между Рыбными воротами и воротами Первосвященника, недалеко от источника Гион, она простояла еще пятнадцать веков. И за все это время, за жизнь двух десятков поколений ни один старец не вспомнил, чтобы кто-либо сидел под ее сенью, и не мог сказать, что ребенком слышал от другого старца, видел ли тот человека, отдыхавшего под ней.
XIV. ЗНАМЕНОСЕЦ
Шум, разбудивший солдат, производили старейшины и книжники, вновь собравшиеся в зале суда, чтобы днем повторить все обвинения по делу лжепророка, ибо ночное слушание не было законным.
Впрочем, и новый приговор был лишь предварительным: после римского завоевания иудеи потеряли право выносить смертные приговоры. Даже когда дело касалось одного из их соплеменников, они представляли свое решение на подпись римского правителя, который подтверждал или отменял его.
Пока что было приказано привести Иисуса на новое судилище.
Узнав о распоряжении, толпа бросилась к дверям темницы. А поскольку двое стражей, застыв перед облеченным в сияние Иисусом, не решались потревожить его, вновь пришедшие, подбадривая друг друга, его отвязали, причинив немалую боль, и во второй раз повлекли к Каиафе.
Первосвященник вновь огласил решение судей, а затем, приказав, чтобы на шею Христу навесили цепь, как поступали с осужденными на смерть, громко выкрикнул:
— К Пилату его!
Присутствовавшие подхватили крик; он эхом прокатился по всем закоулкам дворца и выплеснулся во двор. Те, что провели там ночь, теснясь к огню, вскочили; спавшие — ибо многие спали, завернувшись в плащи, под портиками или по углам крепостных стен — одновременно сбросили с себя остатки дремоты и стряхнули набившуюся в одежды пыль. В городе захлопали окна и двери, жители снова высыпали на улицы.
Среди присутствовавших на суде был некто, привлекавший взоры любопытных бледностью и страшным возбуждением. Он расспрашивал всех вокруг, в том числе стражников, не пропуская ни слова, сказанного в толпе, вздрагивал и трясся, когда ему отвечали, и переходил от нервного смеха к рыданиям, раздирая одежды и грудь ногтями.
То был Иуда.
Мы уже слышали его отчаянный вопль, когда все потребовали смерти Христа. Вне себя, он тогда бросился прочь из дворца, через одни из ворот Сиона проник в Нижний город, легко, словно обычную канаву, перескочил глубокий ров Милло, прорытый от ворот Источника до Рыбных ворот. Оттуда беглец поднялся к Большой площади, прошел под Ксистом, оставив слева дворец Пилата, а справа — Овечью купель. Потом он вышел через Навозные ворота, торопливо омочил бороду и волосы в Драконовом источнике, чтобы немного освежить горящее лицо, и, невольно притягиваемый неведомой неукротимой силой к месту, где находился Иисус, вернулся в Иерусалим через ворота Источника. На несколько мгновений он задержался в кипарисовой роще, вознесшей к небу свои кроны у подножия Силоамской башни. Затем Иуда вновь спустился к Давидовой стене и, увидев там большой навес, вошел под него, задыхаясь от усталости и истекая потом, несмотря на то, что освежил водой волосы и бороду. Здесь он упал на землю и какое-то время лежал так, уронив голову на обрубок дерева вместо подушки.
Едва он перевел дыхание и его веки смежились, как дремоту спугнули голоса и звук шагов.
Поднявшись на локте, он увидел несколько человек, приближавшихся к нему. У одного в руках горел фонарь. Когда они оказались всего в нескольких шагах, Иуда огляделся, стараясь понять, где он очутился. При свете фонаря он увидел, что оказался в тележной и плотницкой мастерской, а кусок дерева под его головой не что иное, как громадный крест, очевидно подготовленный для грядущей казни… Объятый неизъяснимым ужасом, он вскочил, ибо догадался, что этот крест станет орудием пытки для того, кого он предал!
Не задавая вопросов и не откликнувшись на возгласы работников, весьма удивленных, что кто-то именно здесь решил остановиться на ночлег, он снова кинулся во тьму и бежал до тех пор, пока ему не помешало двигаться далее скопление людей у дверей Каиафы.
Там, словно бы не понимая, что происходит, он спросил, почему в городе волнение. Но в эту самую минуту, когда он расспрашивал прохожих, Каиафа и старейшины появились на дворцовой лестнице, направляясь к Пилату. За ними в кольце стражников шел скованный Иисус.
Тогда те, у кого Иуда просил объяснений, приняв его за чужака, отвечали:
— Ты же видишь сам: вон Иисус из Назарета, которого первосвященник и синедрион только что приговорили к смерти… Его сейчас ведут к Пилату, чтобы римский прокуратор подтвердил приговор.
— Но что он сказал? — настаивал Иуда. — Он защищался? Обвинял кого-нибудь? Может, он жаловался на кого-то?
— Он не жаловался ни на кого, хотя имеет на это право: ведь его продал кто-то из своих, один из его собственных учеников!.. Что до защиты, он не сказал ничего, только утверждал, будто он Мессия и место его одесную Господа.
— И он не поносил никого? Не проклинал? — не унимался Иуда.
— Он попросил своего отца простить судей и палачей и даже, как уверяют, того, кто его предал.
Иуда испустил душераздирающий стон и бегом пустился к Давидовой стене. Там он через Верхние ворота сбежал словно безумный по обрывистой тропке к Сионскому мосту. На поясе его бился кожаный кошель и зловеще звенели тридцать сребреников, полученных за предательство. Иуда все сжимал кошель рукой, пытаясь помешать ему биться о бедро и приглушить звон монет.
Куда он направлялся? Несомненно, он сам не знал этого. Ведь бежал он от самого себя. Тем не менее, оказавшись между ипподромом и лестницей, ведущей на гору Мориа, Иуда вдруг припомнил, что в метаниях по городу он повидал множество священников, идущих в храм, и среди них было немало тех, кто сидел в Большом совете. Поэтому он юркнул во внутренний дворик дома, где жила храмовая прислуга, а затем через Западные ворота вышел в притвор храма, где обычно Иисус давал поучения жителям Иерусалима.
Там он увидел нескольких священников, книжников и старейшин из числа заседавших в синедрионе. Они беседовали о приговоре, только что вынесенном Каиафой. Это вконец смутило изменника. Иуда приблизился к ним; но некоторые из них, узнав его, зашептали прочим:
— А вот как раз тот, о ком мы говорили… Ученик, предавший его, апостол, что продал его.
И все уставились на него, причем стоявшие сзади привставали на цыпочки, чтобы лучше разглядеть.
Иуда, впав в отчаяние от этих явных знаков презрения, подошел ближе к ним и, сорвав с пояса кошель, прокричал:
— Да, вы не ошиблись! Это я предал, это я продал учителя моего… А вот деньги, цена моего предательства!
Он протягивал им кошель, но никто и не подумал принять сребреники назад.
— Возьмите же их! — стенал предатель. — Я их возвращаю! Разве не видите: они жгут мне руки! Я разрываю наш договор… Может, вам достанет моей крови сверх этих монет? Так возьмите кровь мою и отпустите Иисуса на свободу…
Но едва он делал шаг вперед, тряся кожаным кошелем, как все пятились от него. А руки свои они прятали за спину, боясь осквернить их случайным прикосновением к деньгам, уплаченным за предательство. Наконец один ответил от лица всех:
— Нас не трогает ни твой грех, ни то, что ты предал учителя. Да предай ты хоть самого Господа, мы-то тут при чем? Нам был нужен один Иисус, чтобы приговорить его к смерти! Мы выкупили его у тебя, а ты его продал. Мы уже осудили его, можешь оставить себе эти деньги: добром ли они заработаны или во вред кому, они теперь твои!
Тут Иуда, мертвенно-бледный, со вставшими дыбом волосами и пеной у губ, обеими руками разодрал кожаный мешок и, сжав в горсти тридцать проклятых монет, швырнул их в открытые двери храма. Потом, схватившись за голову, сбежал по ступеням к Золотым воротам и бросился вон.
Какое-то время он раздумывал, не пуститься ли ему через долину и Кедрон и не затеряться ли где-нибудь под сенью олив. Но тут же понял, что именно там его преступление воочию предстанет перед ним. Тогда он побрел вдоль внешней стены, крича как безумный:
— Каин! Каин! Что сделал ты с братом своим Авелем? И голосом, полным отчаяния, отвечал самому себе:
— Я убил его! Я убил его!
Затем он останавливался, прислушиваясь к шуму за городской стеной. В нем ему чудился отдаленный ропот осуждения, угрозы, проклятия. Казалось, никакие стены не помешают им пасть на его голову.
— О! — шептал Иуда. — Ведь сказано в законе: «Продавший душу соплеменника и получивший плату должен умереть!»
И, бия кулаком себя в грудь, хрипел:
— Так покончи же с собой, презренный! Посмотри: вот пропасть под ногами; гляди: вон сук дерева… Бросайся вниз или вешайся!
Он метнулся к краю пропасти, но отшатнулся, убоявшись ее глубины.
Тут его взгляд уперся в огромную сикомору: ее тень под стоящим в зените солнцем могла бы накрыть целое стадо с пастырями и собаками.
Иуда подтащил к самой толстой ветви несколько камней и положил их один на другой, соорудив что-то вроде скамейки. Взойдя на эту шаткую постройку, он сбросил плащ на землю, распустил пояс, сделал на нем скользящий узел, другим концом прикрутил к ветви, нависавшей у него над головой, словно длань смерти, просунул голову в петлю и, оттолкнув рассыпавшиеся под ногами камни, повис, раскачиваясь между ветвью и землей.
Должно быть, в его мозгу с быстротой молнии пронеслось мрачное, как адская пропасть, сожаление или запоздалый страх: руки вскинулись над головой, обхватили пояс, ставший жестким под весом тела, и попытались добраться до ветви. Но она была так высоко! Несколько мгновений руки Иуды напрасно хватали воздух, потом обвисли, лицо посинело, налившиеся кровью глаза вылезли из орбит и рот скривился в придушенном хрипе.
Таков был последний вздох богоубийцы!
Деньги, брошенные Иудой в лицо священникам и раскатившиеся по храмовым плитам, подобрали. На них купили клочок земли, где и было погребено тело Иуды. Место это прозвали Ак-эд-Дам, что значит «цена крови». Это название — Акелдама — дожило до сего дня.
Что до сикоморы, росшей на юго-западе Иерусалима между Рыбными воротами и воротами Первосвященника, недалеко от источника Гион, она простояла еще пятнадцать веков. И за все это время, за жизнь двух десятков поколений ни один старец не вспомнил, чтобы кто-либо сидел под ее сенью, и не мог сказать, что ребенком слышал от другого старца, видел ли тот человека, отдыхавшего под ней.
XIV. ЗНАМЕНОСЕЦ
Пока это отдельное трагическое действо близилось к концу, Иисуса вели к римскому прокуратору.
Путь от дома Каиафы до претория долог: требуется пересечь самую людную часть Иерусалима. Через Сионские ворота надо войти в Нижний город около башни Давида, повернуть на Рыночной площади под прямым углом, подняться к горе Мориа, оставив по левую руку дворец Маккавеев, а по правую — ипподром, пройти мимо храма от Западных ворот до дворцовой сокровищницы; наконец, пересечь наискосок Большую площадь и по восемнадцати мраморным ступеням подняться в преторий.
Кортеж Иисуса, уже многолюдный у дворца Каиафы, около крепости прокуратора превратился в неисчислимое скопище людей. Здесь сошлись не только обитатели Иерусалима, но и жители других городов; для них новым и оттого еще более любопытным развлечением было поглазеть на человека, виновного в таких страшных преступлениях, что его обвинители не имели терпения подождать до конца пасхального дня — самого священного в году, — чтобы осудить и казнить его.
Каиафа, Анан и несколько старейшин из синедриона в парадных одеяниях возглавляли процессию. Они намеревались самолично предстать перед Пилатом, чтобы требовать смерти Иисуса.
Встревоженная Клавдия, с самого утра сидевшая на дворцовой террасе, увидела, как они приближаются, и тотчас послала одного из слуг к Пилату, чтобы напомнить ему об обещании, данном несколькими часами ранее.
Иисус был лишь в хитоне и плетеной лоскутной циновке, издевательски наброшенной на плечи в виде царской мантии. Обернутая вокруг шеи цепь свисала, оканчиваясь двумя кольцами, попеременно ударявшими по коленям. Как и ранее, лучники тянули его за веревки, и божественный мученик двигался вперед среди криков, шума, воплей, угроз и оскорблений, весь в крови, бледный, избитый и ослабевший.
Мало того, в насмешку над пальмовыми ветвями, которые бросали к стопам Спасителя при его триумфальном вступлении в Иерусалим, теперь ему под ноги швыряли острые камни, колючие ветви, глиняные черепки и осколки стекла.
Вот так Иисус и двигался вперед — вернее сказать, был влеком под градом поношений и проклятий, — молясь и шепча о любви к ближним среди этого адского вихря.
Когда Богоматерь узнала, что ее сына поведут к Пилату, она пошла вперед, сопровождаемая Иоанном и благочестивыми женами, желая увидеть его посреди пути. Теперь же она остановилась на углу одной из улиц и издалека, задолго до появления Иисуса, уже слышала приближавшийся ропот валов человеческого моря. Наконец она увидела людей с отвратительными лицами, из тех, что обычно идут впереди подобных процессий. По временам они оборачивались, как бы следя, чтобы не утихли муки пытаемого, о которых они оповещали случайных прохожих своим радостным воем, непристойными ужимками и уродливым хохотом. За ними шли, как уже было сказано, священники, судейские, фарисеи и книжники, а позади них — в кругу стражников — Иисус!
Но вот Мария увидела сына, сирого и убогого, лишенного дружеского участия и избитого, обезображенного так жестоко, что она сама едва узнала его. Богородица пала на колени и, простирая к нему руки, закричала:
— Это ли мой сын? Это ли мое возлюбленное дитя?.. Иисус! Драгоценный мой Иисус!
Христос мягко повернул голову, и она услышала те же слова, что и во дворце Каиафы:
— Приветствую тебя, матушка! Будь благословенна меж женами за все страдания, какие приняла из-за меня!
И он прошел мимо, в то время как Богоматерь в третий раз лишилась чувств, упав на руки Иоанна и Магдалины.
Во дворце Пилата были раскрыты все двери, чтобы обвиняемый и обвинители могли свободно пройти.
Однако огромная толпа, оставшаяся на площади, громкими криками потребовала выхода римского наместника.
Тот в окружении римских воинов появился под аркой наружных ворот. За его спиной можно было разглядеть знаменосцев в львиных шкурах, наброшенных на головы и плечи. Глаза львов, сделанные из эмали, горели на солнце, сверкали львиные когти и зубы, покрытые позолотой.
В руках знаменосцы держали штандарты с орлом наверху и четырьмя буквами: S.P.Q.R. под ним. Со времен Мария орел заменил на римских знаменах волчицу.
Пилат показал рукой, что желает говорить, и в тот же миг шум стих.
— Почему вы не входите? И обвиняемого пусть введут! — приказал он.
— Мы не желаем оскверниться, вступая в день Пасхи в жилище человека иной, нежели у нас, веры, — отвечали ему иудеи.
— Странные предосторожности, — заметил Пилат. — Однако ничто не помешало вам нарушить предписания закона в эту ночь, собрав совет и осудив человека на смерть… Впрочем, это не важно. Если не желаете идти ко мне, я выйду к вам.
По приказу Пилата на своего рода галерею, нависавшую над преторием, вынесли кресло, похожее на трон. Усевшись в него, он приказал воинам выстроиться в две шеренги, между которыми обвиняемый смог бы подняться по лестнице и подойти к нему.
Внизу у лестницы стояли два знаменосца.
Отдав необходимые распоряжения, Пилат обратился к толпе:
— Какое преступление совершил этот человек? — спросил он.
Ему откликнулось множество голосов, толпа загудела, и Пилат ничего не смог разобрать.
Он поднял руку, требуя тишины, и тотчас все смолкло.
— Пусть говорит один, — приказал прокуратор. — И пусть внятно объяснит, в чем суть обвинения.
Каиафа приблизился к нему.
— Мы все знаем этого человека, — сказал первосвященник. — Он сын Иосифа-плотника и Марии, дочери Анны и Иоакима. При всем том он утверждает, будто он царь, Мессия и сын Божий! Но это еще не все. Он нарушает день субботний, он жаждет порушить закон наших предков, а это — преступление, караемое смертью!
— Быть может, это верно для вас, иудеев, но недостаточно для нас, римлян… Перечислите его дурные поступки, чтобы я мог судить по ним.
— Не будь он преступником, мы бы не прибегали к твоей помощи, — заметил Каиафа.
— Повторяю, — настаивал Пилат, — я допускаю, что он согрешил, нарушив ваш закон. Но наших установлений он не нарушил, а посему судить его — ваша обязанность.
— Тебе же известно, что это невозможно! — в нетерпении воскликнул Каиафа. — Ведь по нашему мнению, он заслуживает смерти, а право посылать на смерть отвоевано римскими властями. Это трофей победителей.
— Так обвините его в преступлениях, за которые нужно казнить… Я готов выслушать.
Каиафа стал перечислять:
— Наш закон запрещает исцелять в день субботний, а обвиняемый злокозненно излечивал в субботу расслабленных, хромых, глухих, сухоруких, слепых, прокаженных и бесноватых!
— Объясни-ка мне, Каиафа, как это возможно вылечивать злокозненно? — спросил Пилат. — Исцеление, как мне кажется, это действие милосердное и злого умысла содержать не может.
— Отнюдь, — возразил Каиафа. — Ибо излечивал он именем Вельзевула… Это маг, а августейший император Тиберий предписал строго карать магов и колдунов.
Пилат покачал головой.
— Нет, изгнание бесов из тела не может быть делом сил тьмы, а только свидетельством всемогущества Бога.
— Это не имеет значения, — упорствовал Каиафа. — Мы просим, чтобы властительный прокуратор повелел привести обвиняемого и допросил его.
— Да будет так, — согласился Пилат и, обратившись к тому же слуге, что пришел от Клавдии напомнить о данном обещании, приказал: — Пусть Иисуса приведут сюда и обращаются с ним помягче.
Посланец спустился по ступеням и, приблизившись к Христу, с поклоном промолвил:
— Господин, римский прокуратор Понтий Пилат, правящий от имени Тиберия, нашего августейшего императора, приглашает тебя предстать перед ним.
При этих словах по толпе прошел ропот, ибо посланный говорил с Иисусом как слуга с господином: к обвиняемому подобало обращаться не так.
Однако посланец, услышав угрозы, ничуть не смутился и пошел впереди, указывая Иисусу дорогу. А когда дошел до места, где осколки камней могли поранить ноги божественного узника, он расстелил свой плащ на земле, приглашая Христа пройти по нему.
Ропот в толпе усилился.
Иисус же с мягкой улыбкой ступил на плащ и продолжал свой путь к лестнице.
Тут иудеи закричали Пилату:
— Почему ты высылаешь к этому человека гонца, словно тот не преступник? Зачем посланный тобой назвал его господин?.. И, наконец, почему гонец расстелил перед ним плащ?..
Пилат знаком приказал Иисусу остановиться, чтобы осведомиться у слуги, по какой причине тот повел себя подобным образом.
Иисус застыл неподвижно в пустом пространстве, огороженном двойной шеренгой воинов, всего в нескольких шагах от ступеней.
Слуга же поднялся по лестнице и приблизился к Пилату.
— Почему ты назвал господином этого человека, — спросил его римский прокуратор, — и зачем ты расстелил плащ ему под ноги?
Тот ответил:
— В прошлое воскресенье я присутствовал при въезде этого человека в город. Он сидел на осле. Дети иудеев размахивали пальмовыми ветвями и подбрасывали их в воздух, крича: «Будь благословен, сын Давидов!», а отцы их расстилали свои одежды под копытами его осла с возгласами: «Да будет благословен пребывающий на небесах! Да будет благословен идущий от имени Господа!»
Иудеи, что стояли близко к преторию, расслышали объяснения слуги и закричали ему:
— Как случилось, что ты, грек, понял сказанное на здешнем наречии? Слуга обернулся к спрашивающим:
— Все очень просто, — пояснил он. — Я подошел к одному из иудеев и спросил его: «О чем кричат эти люди?» И он мне все объяснил.
— И что же они выкрикивали? — спросил Пилат.
— «Осанна», господин! — отвечали иудеи.
— Так что же означает это восклицание? — продолжал спрашивать римский наместник.
— Оно означает: «Будь благословен, Господи!»
— Значит, — заключил Пилат, — вы сами кричали «Осанна!», когда проходил этот человек, и бросали ваши плащи ему под ноги. В чем же повинен мой посланец, назвав его господином и расстелив свой плащ перед ним?
И, обратившись к гонцу, он добавил:
— Ступай и пригласи Иисуса.
Тот спустился по лестнице и снова склонился перед Христом со словами:
— Господин, ты можешь идти дальше.
Иисус пошел вперед, и, когда он проследовал мимо двоих знаменосцев, знамена сами собой опустились перед ним, словно бы поклоняясь ему.
При виде этого иудеи закричали:
— Посмотрите же, что делают знаменосцы! Они поклоняются ему!
Пилат, как и другие, видел, что древки склонились долу, и не понял, по какой причине это произошло. Он вопросил знаменосцев:
— Что вас заставило это сделать? Но те в растерянности отвечали:
— Господин, мы язычники и поклоняемся храмам. Как мог ты предположить, что мы станем поклоняться этому человеку?
— Так что же? — настаивал Пилат.
— Не мы склонили наши знамена, — они сами склонились перед ним помимо нашей воли.
— Вы слышали? — обратился наместник к иудеям.
— Это ложь! — возмутились те. — Знаменосцы — тайные сторонники лжепророка!
— Я в это не верю, — промолвил прокуратор. — Поступим так: выберите самых сильных из вас и самых яростных недругов Иисуса. Пусть они примут знамена из рук моих воинов, а мы посмотрим, удержат ли они их в своих руках.
Иудеи выбрали двух молодцов геркулесового сложения, и те предстали перед Пилатом.
— Прекрасно, — сказал тот. — Пусть знаменосцы уступят этим двоим свое место и то, что у них в руках.
Двое могучих израильтян взяли знамена из рук воинов, встали на первую ступень, облокотились о поручни и напрягли все мышцы.
Пилат же обратился к своему посланцу:
— Отведи Иисуса на прежнее место. Пусть он вторично поднимется по лестнице, а мы посмотрим, крепче ли руки у новых знаменосцев, нежели у прежних.
Иисус вышел из претория, но через другую дверь, чтобы, спускаясь с лестницы, не проходить мимо знаменосцев.
Тем временем Пилат обратился к силачам-добровольцам:
— А сейчас я клянусь именем кесаря: если знамена склонятся, когда Иисус пройдет мимо вас, я повелю отрубить вам головы.
После этого он вновь обратился к посланцу, появившемуся вместе с Христом, и приказал:
— Пусть Иисус поднимется вторично!
— Господин Иисус, — обратился к тому слуга Пилата, снова постелив свой плащ под его ногами, — прокуратор Понтий Пилат повелевает тебе приблизиться к нему.
Иудеи опять возроптали, видя почести, оказываемые обвиняемому, но почти тотчас все их внимание вновь сосредоточилось на знаменосцах.
Иисус неторопливо, торжественно двинулся вперед, и, пока он приближался, знамена столь же медленно склонялись перед ним, несмотря на все усилия тех, кто стискивал в пальцах их древки. Они опустились так низко, что орлы коснулись каменных плит и божественный мученик, если бы пожелал, мог бы наступить на них, проходя мимо.
Пилат вскочил, сам ужаснувшись чуда: отчаянные усилия обоих иудеев, во что бы то ни стало желавших не уступить, были очевидны. Христос же не произнес ни слова, не сделал ни единого лишнего движения!
— Ну что? — закричали в толпе. — Разве мы не говорили, что он маг?
В душе прокуратора что-то надломилось. Он предпочел бы поверить в некую дьявольскую власть, нежели в проявление божественных сил. Однако все, о чем говорила Клавдия, отчетливо всплыло в его памяти.
Тогда он подошел к балюстраде и обратился к иудеям:
— Вы все, — заговорил он, — все, кто пришел сюда, знаете, что моя супруга Клавдия Прокула — язычница. К тому же она — родственница императора. Вам также известно, что она построила для вас много синагог. Так вот, в эту ночь она явилась ко мне и сказала: «Не предпринимай ничего против Иисуса, поскольку в видении мне открылось, что этот человек — праведник».
Но иудеи отвечали:
— А если это он наслал видение? Он мог прибегнуть к той же демонской силе, как и сейчас, когда заставил знамена склониться перед собой!.. Это маг, а Тиберий Август карает магов смертной казнью!
Вдруг среди иудеев раздался сильный шум. Некто, только что прибежавший с улицы, ведущей к Древним воротам, что-то громко говорил, размахивая руками.
— Пилат, Пилат! — закричали иудеи.
— Что такое? — спросил тот. — Чего вы еще хотите?
— Мы просим, чтобы испытание было повторено в третий раз.
— И кто же набрался храбрости решиться на новую попытку? — поинтересовался римский прокуратор.
— Я! — раздался мощный, зычный голос, и в свободное пространство между толпой и стражниками вступил мужчина лет сорока — сорока пяти, явно невысокого происхождения, хотя и с красивыми чертами необычайно правильного лица.
Черные глаза его горели гневом, белоснежные зубы сильного хищника обнажились под тонкими бледными губами, длинные волосы развевались, как львиная грива, и при резком движении головы, привычно откидывающем их со лба, беспрестанно хлестали его по плечам.
Под туникой угадывалось тело совершенных пропорций, а большой кожаный фартук, одним углом заткнутый за пояс, придавал ему нечто воинственное.
Встав перед Пилатом, он с вызывающим видом скрестил руки.
— Да, я, — повторил он.
— И кто же ты? — спросил прокуратор.
— Зовут меня Исаак Лакедем, сын Нафана из колена Завулонова, — отвечал тот. — Я не страшусь ни мага, ни колдуна. Во времена императора Августа я служил в восточном легионе, набранном в Сирии Квинтилием Варом. Я был с ним в землях бруктеров, когда германцы, предводительствуемые Арминием, атаковали и, предварительно заманив в ловушку, искромсали нас… Я нес орла, и если он упал, то только лишь со мной: мне раскроили грудь мечом. Вот шрам… И если я не склонил знамя перед грозным вождем германцев, я не опущу его и перед лжепророком. Дай же мне знамя! Пусть испытание возобновится в третий раз.
Путь от дома Каиафы до претория долог: требуется пересечь самую людную часть Иерусалима. Через Сионские ворота надо войти в Нижний город около башни Давида, повернуть на Рыночной площади под прямым углом, подняться к горе Мориа, оставив по левую руку дворец Маккавеев, а по правую — ипподром, пройти мимо храма от Западных ворот до дворцовой сокровищницы; наконец, пересечь наискосок Большую площадь и по восемнадцати мраморным ступеням подняться в преторий.
Кортеж Иисуса, уже многолюдный у дворца Каиафы, около крепости прокуратора превратился в неисчислимое скопище людей. Здесь сошлись не только обитатели Иерусалима, но и жители других городов; для них новым и оттого еще более любопытным развлечением было поглазеть на человека, виновного в таких страшных преступлениях, что его обвинители не имели терпения подождать до конца пасхального дня — самого священного в году, — чтобы осудить и казнить его.
Каиафа, Анан и несколько старейшин из синедриона в парадных одеяниях возглавляли процессию. Они намеревались самолично предстать перед Пилатом, чтобы требовать смерти Иисуса.
Встревоженная Клавдия, с самого утра сидевшая на дворцовой террасе, увидела, как они приближаются, и тотчас послала одного из слуг к Пилату, чтобы напомнить ему об обещании, данном несколькими часами ранее.
Иисус был лишь в хитоне и плетеной лоскутной циновке, издевательски наброшенной на плечи в виде царской мантии. Обернутая вокруг шеи цепь свисала, оканчиваясь двумя кольцами, попеременно ударявшими по коленям. Как и ранее, лучники тянули его за веревки, и божественный мученик двигался вперед среди криков, шума, воплей, угроз и оскорблений, весь в крови, бледный, избитый и ослабевший.
Мало того, в насмешку над пальмовыми ветвями, которые бросали к стопам Спасителя при его триумфальном вступлении в Иерусалим, теперь ему под ноги швыряли острые камни, колючие ветви, глиняные черепки и осколки стекла.
Вот так Иисус и двигался вперед — вернее сказать, был влеком под градом поношений и проклятий, — молясь и шепча о любви к ближним среди этого адского вихря.
Когда Богоматерь узнала, что ее сына поведут к Пилату, она пошла вперед, сопровождаемая Иоанном и благочестивыми женами, желая увидеть его посреди пути. Теперь же она остановилась на углу одной из улиц и издалека, задолго до появления Иисуса, уже слышала приближавшийся ропот валов человеческого моря. Наконец она увидела людей с отвратительными лицами, из тех, что обычно идут впереди подобных процессий. По временам они оборачивались, как бы следя, чтобы не утихли муки пытаемого, о которых они оповещали случайных прохожих своим радостным воем, непристойными ужимками и уродливым хохотом. За ними шли, как уже было сказано, священники, судейские, фарисеи и книжники, а позади них — в кругу стражников — Иисус!
Но вот Мария увидела сына, сирого и убогого, лишенного дружеского участия и избитого, обезображенного так жестоко, что она сама едва узнала его. Богородица пала на колени и, простирая к нему руки, закричала:
— Это ли мой сын? Это ли мое возлюбленное дитя?.. Иисус! Драгоценный мой Иисус!
Христос мягко повернул голову, и она услышала те же слова, что и во дворце Каиафы:
— Приветствую тебя, матушка! Будь благословенна меж женами за все страдания, какие приняла из-за меня!
И он прошел мимо, в то время как Богоматерь в третий раз лишилась чувств, упав на руки Иоанна и Магдалины.
Во дворце Пилата были раскрыты все двери, чтобы обвиняемый и обвинители могли свободно пройти.
Однако огромная толпа, оставшаяся на площади, громкими криками потребовала выхода римского наместника.
Тот в окружении римских воинов появился под аркой наружных ворот. За его спиной можно было разглядеть знаменосцев в львиных шкурах, наброшенных на головы и плечи. Глаза львов, сделанные из эмали, горели на солнце, сверкали львиные когти и зубы, покрытые позолотой.
В руках знаменосцы держали штандарты с орлом наверху и четырьмя буквами: S.P.Q.R. под ним. Со времен Мария орел заменил на римских знаменах волчицу.
Пилат показал рукой, что желает говорить, и в тот же миг шум стих.
— Почему вы не входите? И обвиняемого пусть введут! — приказал он.
— Мы не желаем оскверниться, вступая в день Пасхи в жилище человека иной, нежели у нас, веры, — отвечали ему иудеи.
— Странные предосторожности, — заметил Пилат. — Однако ничто не помешало вам нарушить предписания закона в эту ночь, собрав совет и осудив человека на смерть… Впрочем, это не важно. Если не желаете идти ко мне, я выйду к вам.
По приказу Пилата на своего рода галерею, нависавшую над преторием, вынесли кресло, похожее на трон. Усевшись в него, он приказал воинам выстроиться в две шеренги, между которыми обвиняемый смог бы подняться по лестнице и подойти к нему.
Внизу у лестницы стояли два знаменосца.
Отдав необходимые распоряжения, Пилат обратился к толпе:
— Какое преступление совершил этот человек? — спросил он.
Ему откликнулось множество голосов, толпа загудела, и Пилат ничего не смог разобрать.
Он поднял руку, требуя тишины, и тотчас все смолкло.
— Пусть говорит один, — приказал прокуратор. — И пусть внятно объяснит, в чем суть обвинения.
Каиафа приблизился к нему.
— Мы все знаем этого человека, — сказал первосвященник. — Он сын Иосифа-плотника и Марии, дочери Анны и Иоакима. При всем том он утверждает, будто он царь, Мессия и сын Божий! Но это еще не все. Он нарушает день субботний, он жаждет порушить закон наших предков, а это — преступление, караемое смертью!
— Быть может, это верно для вас, иудеев, но недостаточно для нас, римлян… Перечислите его дурные поступки, чтобы я мог судить по ним.
— Не будь он преступником, мы бы не прибегали к твоей помощи, — заметил Каиафа.
— Повторяю, — настаивал Пилат, — я допускаю, что он согрешил, нарушив ваш закон. Но наших установлений он не нарушил, а посему судить его — ваша обязанность.
— Тебе же известно, что это невозможно! — в нетерпении воскликнул Каиафа. — Ведь по нашему мнению, он заслуживает смерти, а право посылать на смерть отвоевано римскими властями. Это трофей победителей.
— Так обвините его в преступлениях, за которые нужно казнить… Я готов выслушать.
Каиафа стал перечислять:
— Наш закон запрещает исцелять в день субботний, а обвиняемый злокозненно излечивал в субботу расслабленных, хромых, глухих, сухоруких, слепых, прокаженных и бесноватых!
— Объясни-ка мне, Каиафа, как это возможно вылечивать злокозненно? — спросил Пилат. — Исцеление, как мне кажется, это действие милосердное и злого умысла содержать не может.
— Отнюдь, — возразил Каиафа. — Ибо излечивал он именем Вельзевула… Это маг, а августейший император Тиберий предписал строго карать магов и колдунов.
Пилат покачал головой.
— Нет, изгнание бесов из тела не может быть делом сил тьмы, а только свидетельством всемогущества Бога.
— Это не имеет значения, — упорствовал Каиафа. — Мы просим, чтобы властительный прокуратор повелел привести обвиняемого и допросил его.
— Да будет так, — согласился Пилат и, обратившись к тому же слуге, что пришел от Клавдии напомнить о данном обещании, приказал: — Пусть Иисуса приведут сюда и обращаются с ним помягче.
Посланец спустился по ступеням и, приблизившись к Христу, с поклоном промолвил:
— Господин, римский прокуратор Понтий Пилат, правящий от имени Тиберия, нашего августейшего императора, приглашает тебя предстать перед ним.
При этих словах по толпе прошел ропот, ибо посланный говорил с Иисусом как слуга с господином: к обвиняемому подобало обращаться не так.
Однако посланец, услышав угрозы, ничуть не смутился и пошел впереди, указывая Иисусу дорогу. А когда дошел до места, где осколки камней могли поранить ноги божественного узника, он расстелил свой плащ на земле, приглашая Христа пройти по нему.
Ропот в толпе усилился.
Иисус же с мягкой улыбкой ступил на плащ и продолжал свой путь к лестнице.
Тут иудеи закричали Пилату:
— Почему ты высылаешь к этому человека гонца, словно тот не преступник? Зачем посланный тобой назвал его господин?.. И, наконец, почему гонец расстелил перед ним плащ?..
Пилат знаком приказал Иисусу остановиться, чтобы осведомиться у слуги, по какой причине тот повел себя подобным образом.
Иисус застыл неподвижно в пустом пространстве, огороженном двойной шеренгой воинов, всего в нескольких шагах от ступеней.
Слуга же поднялся по лестнице и приблизился к Пилату.
— Почему ты назвал господином этого человека, — спросил его римский прокуратор, — и зачем ты расстелил плащ ему под ноги?
Тот ответил:
— В прошлое воскресенье я присутствовал при въезде этого человека в город. Он сидел на осле. Дети иудеев размахивали пальмовыми ветвями и подбрасывали их в воздух, крича: «Будь благословен, сын Давидов!», а отцы их расстилали свои одежды под копытами его осла с возгласами: «Да будет благословен пребывающий на небесах! Да будет благословен идущий от имени Господа!»
Иудеи, что стояли близко к преторию, расслышали объяснения слуги и закричали ему:
— Как случилось, что ты, грек, понял сказанное на здешнем наречии? Слуга обернулся к спрашивающим:
— Все очень просто, — пояснил он. — Я подошел к одному из иудеев и спросил его: «О чем кричат эти люди?» И он мне все объяснил.
— И что же они выкрикивали? — спросил Пилат.
— «Осанна», господин! — отвечали иудеи.
— Так что же означает это восклицание? — продолжал спрашивать римский наместник.
— Оно означает: «Будь благословен, Господи!»
— Значит, — заключил Пилат, — вы сами кричали «Осанна!», когда проходил этот человек, и бросали ваши плащи ему под ноги. В чем же повинен мой посланец, назвав его господином и расстелив свой плащ перед ним?
И, обратившись к гонцу, он добавил:
— Ступай и пригласи Иисуса.
Тот спустился по лестнице и снова склонился перед Христом со словами:
— Господин, ты можешь идти дальше.
Иисус пошел вперед, и, когда он проследовал мимо двоих знаменосцев, знамена сами собой опустились перед ним, словно бы поклоняясь ему.
При виде этого иудеи закричали:
— Посмотрите же, что делают знаменосцы! Они поклоняются ему!
Пилат, как и другие, видел, что древки склонились долу, и не понял, по какой причине это произошло. Он вопросил знаменосцев:
— Что вас заставило это сделать? Но те в растерянности отвечали:
— Господин, мы язычники и поклоняемся храмам. Как мог ты предположить, что мы станем поклоняться этому человеку?
— Так что же? — настаивал Пилат.
— Не мы склонили наши знамена, — они сами склонились перед ним помимо нашей воли.
— Вы слышали? — обратился наместник к иудеям.
— Это ложь! — возмутились те. — Знаменосцы — тайные сторонники лжепророка!
— Я в это не верю, — промолвил прокуратор. — Поступим так: выберите самых сильных из вас и самых яростных недругов Иисуса. Пусть они примут знамена из рук моих воинов, а мы посмотрим, удержат ли они их в своих руках.
Иудеи выбрали двух молодцов геркулесового сложения, и те предстали перед Пилатом.
— Прекрасно, — сказал тот. — Пусть знаменосцы уступят этим двоим свое место и то, что у них в руках.
Двое могучих израильтян взяли знамена из рук воинов, встали на первую ступень, облокотились о поручни и напрягли все мышцы.
Пилат же обратился к своему посланцу:
— Отведи Иисуса на прежнее место. Пусть он вторично поднимется по лестнице, а мы посмотрим, крепче ли руки у новых знаменосцев, нежели у прежних.
Иисус вышел из претория, но через другую дверь, чтобы, спускаясь с лестницы, не проходить мимо знаменосцев.
Тем временем Пилат обратился к силачам-добровольцам:
— А сейчас я клянусь именем кесаря: если знамена склонятся, когда Иисус пройдет мимо вас, я повелю отрубить вам головы.
После этого он вновь обратился к посланцу, появившемуся вместе с Христом, и приказал:
— Пусть Иисус поднимется вторично!
— Господин Иисус, — обратился к тому слуга Пилата, снова постелив свой плащ под его ногами, — прокуратор Понтий Пилат повелевает тебе приблизиться к нему.
Иудеи опять возроптали, видя почести, оказываемые обвиняемому, но почти тотчас все их внимание вновь сосредоточилось на знаменосцах.
Иисус неторопливо, торжественно двинулся вперед, и, пока он приближался, знамена столь же медленно склонялись перед ним, несмотря на все усилия тех, кто стискивал в пальцах их древки. Они опустились так низко, что орлы коснулись каменных плит и божественный мученик, если бы пожелал, мог бы наступить на них, проходя мимо.
Пилат вскочил, сам ужаснувшись чуда: отчаянные усилия обоих иудеев, во что бы то ни стало желавших не уступить, были очевидны. Христос же не произнес ни слова, не сделал ни единого лишнего движения!
— Ну что? — закричали в толпе. — Разве мы не говорили, что он маг?
В душе прокуратора что-то надломилось. Он предпочел бы поверить в некую дьявольскую власть, нежели в проявление божественных сил. Однако все, о чем говорила Клавдия, отчетливо всплыло в его памяти.
Тогда он подошел к балюстраде и обратился к иудеям:
— Вы все, — заговорил он, — все, кто пришел сюда, знаете, что моя супруга Клавдия Прокула — язычница. К тому же она — родственница императора. Вам также известно, что она построила для вас много синагог. Так вот, в эту ночь она явилась ко мне и сказала: «Не предпринимай ничего против Иисуса, поскольку в видении мне открылось, что этот человек — праведник».
Но иудеи отвечали:
— А если это он наслал видение? Он мог прибегнуть к той же демонской силе, как и сейчас, когда заставил знамена склониться перед собой!.. Это маг, а Тиберий Август карает магов смертной казнью!
Вдруг среди иудеев раздался сильный шум. Некто, только что прибежавший с улицы, ведущей к Древним воротам, что-то громко говорил, размахивая руками.
— Пилат, Пилат! — закричали иудеи.
— Что такое? — спросил тот. — Чего вы еще хотите?
— Мы просим, чтобы испытание было повторено в третий раз.
— И кто же набрался храбрости решиться на новую попытку? — поинтересовался римский прокуратор.
— Я! — раздался мощный, зычный голос, и в свободное пространство между толпой и стражниками вступил мужчина лет сорока — сорока пяти, явно невысокого происхождения, хотя и с красивыми чертами необычайно правильного лица.
Черные глаза его горели гневом, белоснежные зубы сильного хищника обнажились под тонкими бледными губами, длинные волосы развевались, как львиная грива, и при резком движении головы, привычно откидывающем их со лба, беспрестанно хлестали его по плечам.
Под туникой угадывалось тело совершенных пропорций, а большой кожаный фартук, одним углом заткнутый за пояс, придавал ему нечто воинственное.
Встав перед Пилатом, он с вызывающим видом скрестил руки.
— Да, я, — повторил он.
— И кто же ты? — спросил прокуратор.
— Зовут меня Исаак Лакедем, сын Нафана из колена Завулонова, — отвечал тот. — Я не страшусь ни мага, ни колдуна. Во времена императора Августа я служил в восточном легионе, набранном в Сирии Квинтилием Варом. Я был с ним в землях бруктеров, когда германцы, предводительствуемые Арминием, атаковали и, предварительно заманив в ловушку, искромсали нас… Я нес орла, и если он упал, то только лишь со мной: мне раскроили грудь мечом. Вот шрам… И если я не склонил знамя перед грозным вождем германцев, я не опущу его и перед лжепророком. Дай же мне знамя! Пусть испытание возобновится в третий раз.