Дюма Александр. Исаак Лакедем

   Иудей, сопровождавший знаменитого философа, остался стоять на пороге, прислонившись спиной к стене и заведя ногу на ногу.
   Аполлоний приближался.
   — Учитель, — начал Клиний, — чего ты хочешь? Что требуешь? И что тебе сделала Мероэ? Ты словно угрожаешь ей, а она боится тебя.
   Не отвечая Клинию, Аполлоний произнес:
   — Женщина, ты меня знаешь, не правда ли? И знаешь, что я знаю тебя.
   — Да, — глухо отозвалась Мероэ.
   — Ну так объяви сама этому юноше, что между тобой и им не может быть ничего общего.
   — Что такое ты говоришь, учитель? — вскричал Клиний. — Она моя жена, я ее супруг… Нерасторжимые узы соединили нас в храме Венеры!
   — Женщина, — продолжал Аполлоний, — скажи этому несчастному безумцу, что все принимаемое им за действительность не более чем сон и ты сейчас распрощаешься с ним навсегда.
   На лице Мероэ отразилось охватившее ее глубокое страдание. Лицо же Клиния не выражало ничего, кроме удивления.
   — Ты слышишь его, Мероэ!? — вскричал он. — Слышишь, что он говорит?! Он сказал, что ты покинешь меня. Объясни же ему, что это невозможно, что ты меня любишь, что ты выбрала меня среди более богатых и красивых… Он обращается только к тебе, а не ко мне… Что мне ему ответить?
   — Именно потому, что она тебя любит, она должна расстаться с тобой. Ибо ее любовь смертоносна… Довольно, женщина, — голос Аполлония зазвучал грозно, — возвращайся туда, откуда явилась! Немедленно покинь этот дом, оставь этого юношу, и я обещаю сохранить твою тайну. Но уходи! Уходи, не теряя ни минуты! Уходи, я приказываю! Уходи, я так желаю!
   Видимо, страшная борьба происходила в сердце финикиянки. Было ясно, что она вынуждена повиноваться воле философа: то ли из-за одного из тех страшных секретов, что позволяют человеку подчинять себе других людей, то ли благодаря особому искусству, неведомому непосвященным, но которым, вероятно, обладали они оба, причем власть Аполлония была сильнее.
   И вдруг к Мероэ возвратилась решимость. Она попыталась сопротивляться:
   — Нет, никогда! — вскричала она, сверкая глазами. Всхрапнув, как кобылица, и раздув ноздри, она обвила ледяными одеревенелыми руками шею Клиния, словно сковав его мраморным кольцом.
   Аполлоний, нахмурившись, глядел на нее, взвешивая силу своего взгляда. Увидев, что она, пренебрегая его приказом, все сильнее сжимает Клиния, он сказал:
   — Хватит, пора с этим кончать!
   И он тихо произнес то же заклинание, каким несколько месяцев ранее в Афинах изгнал беса из молодого человека с Коркиры, что был потомком феака Алкиноя, гостеприимно принявшего Улисса после осады Трои.
   Едва отзвучали его слова, Мероэ вскрикнула, словно пораженная в самое сердце. И в то же мгновение исчезла вся прелесть ее молодости. Розоватый цвет кожи, вызванный волшебной жидкостью, сменился землисто-серым, на лбу выступили морщины, прекрасные черные волосы стали седыми, побледнели губы, двойной ряд жемчужных зубов исчез: Клиний увидел висящую на его шее безобразную высохшую старуху.
   Вырвавшийся у него вопль ужаса потонул в криках присутствовавших.
   С усилием он резким движением разомкнул руки мнимой Мероэ, обнимавшие его шею.
   — Прочь, колдунья! — закричал он, — прочь! Бледный, с искаженным от ужаса лицом, жених бросился вон из залы. Перепуганные гости устремились за ним.
   Аполлоний остался один среди потухающих факелов. К нему приблизился иудей. На полу, устланном цветами, корчилась в отчаянии чародейка.
   — Вот истинное лицо! Вот она — суть! — сказал Аполлоний и, обращаясь к мнимой Мероэ, добавил: — Теперь, когда ты снова обрела настоящий облик, возьми обратно и свое подлинное имя… Встань, Канидия, и слушай, что я тебе скажу.
   Чародейка явно не хотела бы повиноваться, но, сломленная более сильной властью, чем ее собственная, уступила. С глазами, еще полными слез отчаяния, она поднялась на одно колено, скрипя зубами и запустив обе руки в волосы.
   — Приказывай же, — произнесла она, — раз дано тебе это право.
   — Так-то лучше, — промолвил Аполлоний, — ступай вперед и жди нас в Фессалии, в долине между Филлийскими горами и Пенеем… В ночь будущего полнолуния собери там колдуний, вещуний, демонов, злых духов, ламий, эмпуз, кентавров, сфинксов, химер — всех чудовищ, принимающих участие в ночном колдовстве. Для труднейшего дела нам понадобятся все средства магии, даже если придется прибегнуть к силам ада!
   — Я отправлюсь сейчас же, — отвечала Канидия.
   — Пусть будет так! Но, чтобы быть уверенным в твоем повиновении, я хочу видеть, как ты отправишься.
   — Тогда идем! — позвала старуха.
   Аполлоний и Исаак пошли вслед за ней и, выйдя из залы, попали в каморку, напоминавшую лабораторию. Лишь лунный свет, проникая через маленькое окошко без стекла и ставен, освещал это мрачное, загадочное место, где Канидия творила свои заклинания.
   Аполлоний и его спутник остановились на пороге.
   — Смотри! — сказал философ иудею.
   Исаак не нуждался в подобном совете. Он начал понимать, каким могущественным помощником станет Аполлоний в невероятном предприятии, которое он затеял. Все его внимание было сосредоточено на ведьме.
   В самом дальнем углу своего колдовского убежища Канидия зажгла сначала маленький светильник — его красноватое пламя и бледно-голубой луч луны составляли неприятный контраст. Чародейка сожгла на его огне шарик величиной с горошину, бормоча при этом непонятные слова. Тотчас разнесся сильный запах ладана. Затем она открыла медный сундучок, заполненный множеством склянок различной формы с жидкостями всех цветов, вынула одну из них, наполненную маслянистой — густой, почти как мазь, — жидкостью. Сбросив одежду, она стала натираться ею с головы до ног, начиная с ногтей. По мере втирания ее тощее тело уменьшалось в размерах и покрывалось перьями. Кисти рук стали хищными когтями, нос изогнулся клювом, зрачки пожелтели и засветились… В несколько минут она превратилась в птицу и, почувствовав себя достаточно оперенной, взмахнула крыльями, издала заунывный крик, каким орлан оглашает развалины, и вылетела в окно.
   — Что ж, — сказал Аполлоний, — я спокоен. Теперь, когда наш гонец отправился в путь, мы найдем каждого там, где ему надлежит быть.
   — А когда же отправимся мы сами? — спросил Исаак.
   — Завтра, — ответил философ.

XXV. ПУТЕШЕСТВИЕ

   Все следующее утро Аполлоний употребил на утешение Клиния и прощание с учениками. Около часа дня путники сели в лодку, хозяин которой обещал доставить их в тот же вечер в маленькое селение Эгосфены. Там они собирались переночевать, чтобы на рассвете начать переход через ущелье Киферона.
   Человеку, который не был бы так утомлен бесконечными дорогами, как спутник Аполлония, эта небольшая переправа доставила бы истинное удовольствие. Нужно было пересечь всю ширь восточной оконечности моря Алкионы, не отдаляясь от красивейших берегов, густо поросших соснами, кипарисами и платанами, и белеющего среди них храма Нептуна, покровителя Истма. Путешественникам предстояло также увидеть храм Дианы, примечательный тем, что в нем имелась деревянная статуя богини, одно из древнейших творений искусства, приписываемых Дедалу-скульптору, современнику Миноса, впервые изваявшему на лице глаза и отделившего руки и ноги от корпуса статуй. С моря можно рассмотреть стадион, где происходили
   Истмийские игры, учрежденные Сизифом в честь Меликерта, сына Ино. Под конец взору открывался амфитеатр.
   К двум часам лодка обогнула Ольмийский мыс, где кончаются увалы горы Герания. К пяти вечера показались кокетливые домики городка Паги, утонувшие среди виноградных лоз, что обвивают их стены у самой воды. С наступлением сумерек, как и предполагалось, путники высадились у Эгосфе, в двух стадиях от города.
   Коринфия осталась позади, они ступили на землю Мегариды.
   На заре следующего дня они тронулись в путь. Перед ними возвышались южные отроги Киферона, его склоны, пока еще пологие, но далее, к северо-востоку, по направлению к Эвбейскому проливу, становившиеся все круче. В утренней дымке слева выступала зеленая вершина Геликона. Шестнадцатилетний Плутарх, когда учился в Дельфах, записал в тех местах поэтическую легенду о возникновении этих двух гор.
   Геликон и Киферон были братьями, но нравом друг на друга не походили. Первый, добрый, щедрый, крепко любивший отца и мать, поддерживал их в старости. Второй же, грубый и жадный, постоянно стремился завладеть достоянием семьи. Однажды он сообщил брату, что ночью отец скончался. Тот поглядел на Киферона с ужасом и назвал его отцеубийцей. Рассвирепев, Киферон бросился на Геликона, стараясь столкнуть его в пропасть. Но, сорвавшись вниз, Геликон увлек за собой убийцу. Оба они разбились о скалы… Тогда Юпитер превратил их в две горы, носившие их имена. Киферон, мрачный и дикий, в наказание за двойное злодейство — убийство отца и брата — стал прибежищем ведьм. Геликон, нежный и ласковый, возвышенный и поэтичный, стал любимым обиталищем муз.
   И в наши дни обе горы, как бы в подтверждение легенды, сохраняют свою несхожесть. Нет места более жизнерадостного, освежающего, чем тенистое убежище муз, овеваемое лазурными волнами эфира под поцелуями золотых лучей солнца. Вершину Геликона венчают купы дубов, кроны которых колеблются на ветру, как гигантские султаны из перьев. Его пологие склоны и долины у подножия изобилуют оливами, миртовыми и миндальными деревьями. Берега его ручьев, что льются, сверкая на порогах и водопадах, — будь то Аганиппа, Пермесс или Гиппокрена, которая низвергается сверкающими каскадами, — поросли розовыми и белыми олеандрами.
   Здесь, на Геликоне, родился Гесиод — соперник Гомера. Здесь сохранился манускрипт, писанный от начала до конца рукой автора «Теогонии» и «Трудов и дней». В век Антонинов на Геликоне еще были целы скульптуры девяти муз, созданные тремя разными ваятелями, а также Аполлона и Меркурия, соревнующихся в пении, статуя Бахуса — шедевр Мирона. Кроме них, были там изваяния Лина, Тамира, перебирающего перстами струны разбитой лиры, Ариона верхом на дельфине, Гесиода с арфой на коленях, Орфея в окружении животных, прирученных его пением. На Геликоне произрастали сладчайшие плоды, о которых повествует Павсаний, и целебные травы: касаясь их, самые опасные змеи теряли смертоносную силу своего яда.
   Киферон, по южному склону которого взбирались наши путники, производил совершенно иное впечатление. Это была туманная, дикая и негостеприимная гора, убежище эриний. Каждую ночь на ней раздавались исступленные вопли вакханок. Все, что случалось на этой горе, было отмечено печатью рока. На Кифероне, под пологом темных сосен и кипарисов, был растерзан фиванский царь Пен-фей. Он имел неосторожность взобраться на дерево, чтобы увидеть тайную оргию вакханок. Вакх наслал безумие на его мать Агаву и ее сестер Ино и Автоною. Они первыми бросились на несчастного, приняв его за молодого быка.
   Именно здесь злополучный сын Аристея, устав на охоте, напился из источника, где купалась Диана. Оскорбленная богиня превратила Актеона в оленя, и он был растерзан своими собственными собаками. На Кифероне пастух Форб нашел младенца Эдипа, брошенного там потому, что его отец царь Лай, испуганный предсказаниями оракула, захотел избавиться от сына. И наконец, именно здесь с обрыва высотой в четыре тысячи ступней видны места, где были древние Платеи с их жертвенником Юпитеру Киферонскому, куда каждые шестьдесят лет четырнадцать городов Беотийского союза доставляли четырнадцать дубовых статуй, сжигаемых на Дедалиях вместе с деревянным алтарем.
   Дойдя до этого уступа, путники остановились. У их ног находились истоки Асопа, и видно было, как змеится по достопамятной Платейской равнине эта река, в которую Юпитер, соблазнивший дочь Асопа, метал молнии за то, что, выходя из берегов, река затапливала окрестности; потому и несла она в своих водах куски угля.
   Но не ради этих старинных сказаний пришел иудей на просторы Беотии. Иначе, вместо того чтобы спуститься по крутому склону Дриоскефальского прохода, он бы задержался, созерцая вид, открывшийся вплоть до Гиликийского озера, что в двадцати пяти стадиях от Фив. Он бы попросил своего ученого спутника рассказать о событиях того страшного дня, когда персы потеряли двести шестьдесят из трехсот тысяч воинов. Он пожелал бы увидеть место, где в начале битвы погиб Масистий, а в конце — Мардоний. Он мог бы мысленно последовать за сорокатысячным войском Артабаза, бегущего по дороге Фокиды, увидеть, как по приказу Павсания и Аристида собирают добычу на поле битвы, отделяя десятую часть в пользу храма Аполлона Дельфийского и оставив остальные трофеи ценой в четыреста талантов, то есть более двух миллионов теперешних франков, под охраной пятидесяти тысяч присланных из Лакедемона рабов, ибо свободным людям не пристало подобное занятие.
   Но иудея совершенно не волновала эта великая битва между Востоком и Западом, в которой Ксеркс попытался отомстить за Трою. Дав Аполлонию отдохнуть всего четверть часа, неутомимый ходок снова заторопился в путь и, как мы уже поведали, от истоков Асопа спустился в долину через проход, который беотийцы именуют Тремя вершинами, а афиняне Дубовой вершиной.
   Несмотря на усталость, путники задержались в Платеях, лишь чтобы подкрепиться, а затем направились в Фивы, куда и прибыли с наступлением ночи. Со всеми подъемами, спусками и обходами Киферона они сделали за день около четырнадцати льё.
   В ту пору Фивы были достойны внимания не только своей историей — они еще имели значительное влияние. И все же лучшие дни города ста ворот миновали. Прошли времена, когда там царствовали Кадм, Лабдак, Лай, Эдип, Этеокл и Полиник. Давно отгремели война «семерых против Фив», воспетая Эсхилом, и битвы эпигонов, не нашедшие, увы, своего поэта и оставшиеся в полумраке истории. Амфион, Пиндар и Эпаминонд были родом из Фив. Когда Александр Македонский за неповиновение разрушил город до основания, от столицы Беотийского союза остался лишь дом поэта, воспевавшего победителей Олимпийских игр.
   И все же Фивы восстали из руин, как позже возродились Афины и Коринф. Затем они попались в сети нового завоевателя мира — Рима. Население города стало наполовину италийским. На улицах повсюду слышалась латынь, как греческий язык звучал на улицах Рима.
   На следующий день Исаак и Аполлоний отправились в дорогу столь же рано, как и накануне. Часа через полтора они достигли Гиликийского озера, обойдя которое, пересекли Схеней, оставив справа гору Гипат, а слева — город Акрефий. Через два часа пути перед ними возник храм Аполлона. Отсюда открывался вид на Копаидское озеро, этот главный имплювий Беотии. Здесь, и более нигде, рос тростник, издающий мелодичные звуки в руках прославленных флейтистов всей Греции на музыкальных состязаниях, что устраивались на празднествах граций в Орхомене, муз — в Либефроне и Амура — в Феспиях.
   Ночь застала путников в Копах. За день они прошли Платаний, чтобы достичь Опунта — места, где царствовал Аякс, сын Оилея. Родина Патрокла, друга Ахилла, не заставила их задержаться более чем на час. В середине дня они отправились дальше, продвигаясь вдоль Эвбейского побережья, миновали Фроний, оставили слева гору Эта, с вершины которой Геракл на огненном облаке вознесся на Олимп. Вскоре открылся вид на Фермопильский проход.
   Несколько раз их путь пересекал Боагрий. Дорога и река были точно две борющиеся змеи, пытающиеся сжать друг друга своими кольцами. У гавани Тарфы река впадала в Ма-лийский залив, а дорога продолжала виться вдоль берега, чуть ниже Гераклова камня, сузившись до того, что колеснице, проезжающей здесь, грозила опасность сорваться в пропасть.
   В этом месте четыре века назад расположился Леонид с тремя сотнями спартиатов и семью сотнями лакедемонян; к ним присоединилась тысяча бойцов из Милета, четыреста из Фив, тысяча из Локриды и столько же из Фокиды.
   Всего под началом спартанского царя оказалось около семи тысяч четырехсот воинов. Кого же он ждал? Ксеркса почти с миллионом персов и двумястами тысячами наемников из подчиненных земель!
   Ксеркс намеревался жестоко отомстить за своего отца Дария. Он сказал: «Я переплыву моря, сровняю с землей преступные города и возьму в рабство их жителей!»
   Он призвал под свои знамена народы Азии, Африки и Европы.
   В своем царстве он набрал войско из девятисот тысяч бойцов.
   Карфаген послал ему сто тысяч галлов и италийцев.
   Из Македонии, Беотии, Арголиды и Фессалии пришли еще пятьдесят тысяч человек.
   Триста хорошо оснащенных и полностью вооруженных кораблей дали Финикия и Египет.
   Три царя и одна царица выступили под знаменами Ксеркса; то были цари Тира, Сидона, Киликии и царица Галикарнаса.
   Он выступил, перебросив понтонный мост через Геллеспонт. Прорыв гору Афон, его войска затопили Фессалию как наводнение и покрыли шатрами все земли малийцев.
   Ему сообщили, что около города Анфелы его ожидает греческое войско. Он не знал только, что в войске этом всего семь тысяч человек.
   Каждый воин из Лакедемона, Спарты, Фив, Феспий или Локриды должен был сразиться со ста пятьюдесятью противниками.
   Но греки понимали это. Они пришли, чтобы умереть в бою.
   Прежде чем покинуть Спарту, три сотни избранников смерти справили по себе погребальный обряд в знак того, что почитают себя уже покинувшими мир живых. Жена Леонида, прощаясь с супругом, попросила у него напутствия перед вечной разлукой, и он отвечал:
   — Желаю тебе мужа, достойного тебя, и похожих на него детей.
   А у городских ворот, вернее, у последних домов, так как стенами Спарты, по мнению ее обитателей, служила доблесть спартанцев, к Леониду приблизились эфоры.
   — Царь Спарты, — обратились к нему они, — знаешь ли, что людей у тебя слишком мало, чтобы выступить против персидского войска?
   Но он отвечал:
   — Не победить мы желаем, но дать грекам время собрать войско. Нас мало, чтобы остановить врага, но слишком много для того, что нам предназначено: наш долг — защитить проход в Фермопилах, а судьба — погибнуть там. Трехсот жертв достанет для чести Спарты, а большее число их опустошит город, ибо полагаю, что ни один из нас не спасется бегством.
   Пройдя Аркадию, Арголиду и Коринфию, Леонид немного поколебался в выборе места битвы между Истмий-ским перешейком и Фермопильским ущельем. Он предпочел последнее, перебрался через горы Беотии и остановился лагерем у Анфелы. Там он с толком употребил остаток времени: послал всех людей восстановить старинные укрепления, перегораживающие дорогу и именовавшиеся стеной фокийцев, поскольку те некогда возвели ее, сражаясь с мессенцами. На это не потребовалось многих дней — дорога в этом месте была так узка, что могла пропустить лишь одну колесницу.
   Спартанцы выставили дозор за рекой Феникс; ему было поручено охранять подходы к ущелью. По отрогам горы Анопеи и ее вершине мимо селения Альпен шла тропа, кончавшаяся у камня Геракла Мелампига и известная только пастухам. Чтобы защитить ее, Леонид отправил тысячу фокийцев, укрепившихся на горе Эта, что нависала над Анопеей.
   Все эти предосторожности предпринимались не ради победы, а для того, чтобы погибнуть как можно позже: чем медленней будет поступь смерти, тем больше времени окажется у Греции, чтобы собраться с силами.
   Все зависело от недель, дней и часов.
   Счастье уже сопутствовало спартанцам и их союзникам: они пришли на место первыми и могли быть уверенными, что могила их будет именно там, где они пожелали.
   Уже можно было различить первых дозорных Ксерксо-вых полчищ, услышать скрежет колесниц и повозок, почувствовать, как сотрясаются скалы от топота миллиона ног, но спартанцы едва снисходили поднять голову и взглянуть, откуда идет погибель!
   Вот появился персидский всадник: посланец Ксеркса, желавшего узнать, с каким врагом имеет дело царь царей.
   В лагере Леонида одни занимались борьбой, другие расчесывались и умащали голову, поскольку первая забота спартанцев перед лицом опасности — украсить волосы и увенчать чело цветами.
   Всадник смог беспрепятственно проникнуть до передовых укреплений, полюбоваться на военные игры, пересчитать их участников и вернуться вспять. Спартанцы не подали вида, что обнаружили его.
   Заметив только Леонидовых воинов (стена фокийцев скрыла от наблюдателя остальных), разведчик доложил Ксерксу:
   — Их три сотни!
   Тот не мог поверить. Он ожидал какой-то ловушки и провел в бездействии четыре дня.
   На пятый он послал Леониду письмо:
   «Царь Спарты, если покоришься мне — получишь в управление всю Грецию».
   И получил ответ:
   «Предпочитаю умереть за отечество, нежели предать его».
   Тогда перс послал второе письмо:
   «Сдай мне оружие!»
   Под столь немногословным повелением Леонид не менее лаконично начертал:
   «Приди и возьми!»
   Прочтя, Ксеркс призвал к себе войско мидян и киссиев числом в двадцать тысяч и приказал:
   — Отправляйтесь против этих трех сотен безумцев и приведите мне их живыми.
   К Леониду прибежал дозорный с криком:
   — Царь! Идут мидяне! Они уже рядом с нами!
   — Ошибаешься, — отвечал Леонид. — Это мы рядом с ними!
   — Их так много, что их стрелы затмят солнце.
   — Тем лучше, — заметил один из спартанцев, Диенек. — Будем сражаться в тени.
   Тогда Леонид приказал не ожидать воинов Ксеркса в укреплениях, а выйти на открытое место и наступать на них!
   И было их всего триста. Правда, и против них шло лишь двадцать тысяч мидян и киссиев.
   Через час битвы все двадцать тысяч ратников Ксеркса обратились в бегство!
   На помощь им персидский царь послал десять тысяч «бессмертных».
   Так их звали потому, что бреши в их цепочках тотчас заполнялись добровольцами-смельчаками из других отрядов.
   Предводительствовал ими Гидарн.
   Но после упорного сражения были оттеснены и они.
   О Спарта, Спарта, как правы те, кто утверждал, что лучшие твои стены — грудь твоих воинов!
   На следующий день сражение началось снова.
   И снова персов разбили.
   Настала ночь. Ксеркс сидел в своем шатре, подперев рукой щеку; он уже терял надежду прорваться сквозь ущелье и спрашивал себя, не лучше ли было бы отказаться от похода.
   Он вспоминал, что, будучи в Вавилоне, куда отправился повидать гробницу царя Бела, он повелел вскрыть царскую усыпальницу и обнаружил два саркофага: один — с останками, а другой — пустой. И на дне пустого лежала табличка с надписью: «Здесь будет жребий того, кто меня откроет».
   После двух подобных поражений не настало ли время похоронить свою удачу под могильной плитой рядом с телом вавилонского правителя?
   Тут в царский шатер вошел Гидарн и привел изменника. Того звали Эфиальт.
   Если сохранять имена смельчаков — наш святой долг, то помнить имена предателей следует для восстановления справедливости. Истории мало быть благоговейной, она должна быть справедливой.
   Недаром одна из богинь Греции звалась Немесидой, что значит «мстительница».
   Эфиальт сообщил об обходной тропе, ведущей по горе Анопее к лагерю Леонида.
   Гидарн и десять тысяч «бессмертных» тотчас поспешили туда, взяв изменника проводником.
   Густая тень дубов, росших на горных склонах, и тьма ночи скрыла нападавших от дозорных фокийцев.
   Схватка была короткой. Защитники некоторое время сопротивлялись, ведь они сражались всего лишь один против десяти. Но с них и нельзя было спрашивать большего, они не были ни спартанцами, ни даже лакедемонянами.
   Леонид услышал звуки битвы, разгоравшейся у него над головой, затем прибежали дозорные и доложили, что защитники прохода смяты.
   Тотчас же он собрал предводителей своих союзников. Все считали, что нужно отступить и защищать Коринфский перешеек.
   Но Леонид покачал головой:
   — Здесь Спарта повелела нам умереть, здесь мы и умрем. Вы же сохраните себя и ваших воинов для лучших времен!
   Они желали остаться. Тогда Леонид заговорил от имени Греции, и пелопоннесцы, локры и фокийцы уступили.
   Но феспийцы и фиванцы объявили, что не покинут Леонида.
   Пелопоннесцев было три тысячи сто, локров — тысяча триста, фокийцев — тысяча.
   А значит, отступили пять тысяч четыреста человек, остались же две тысячи сто. Отступавшие успели проскочить через Фроний прежде, нежели отряд «бессмертных» смог перерезать им путь.
   Вечером Леониду доложили, что Гидарн уже в селении Альпен и на следующее утро выступит с тыла, в то время как Ксеркс ударит в лоб.
   — Тогда, — ответил Леонид, — незачем ждать утра.
   — Что же нам делать? — спросил его брат.
   — Ночью мы нападем на шатер Ксеркса и убьем его или погибнем посреди его войска… А пока что поужинаем!
   Трапеза была очень легкой, ибо еду уже никто не мог доставить в стан защитников, о чем и сообщили Леониду.
   — Это не в счет, — отозвался он. — Этой ночью мы отужинаем у Плутона! Обернувшись, он заметил двух спартанцев, юных, прекрасных, к тому же его родственников.
   Один что-то тихо шептал другому: наверное, поверял свои сердечные тайны, что часто делают воины перед смертью.
   Леонид подозвал их и вручил первому письмо к своей жене, а второму — тайное поручение к старейшинам Лакедемона.
   Оба улыбнулись уловке, скрывающей нежную жалость родича.
   — Мы не гонцы, а воины! — ответили они и отправились занять место, отведенное им в строю.
   Под покровом ночи Леонид бесшумно покидает укрепленный лагерь и во главе своего маленького войска бегом устремляется на врага. Смельчаки опрокидывают передовые дозоры и, как железный клин, вонзаются в персидские порядки ранее, чем противник успевает взяться за оружие. Шатер Ксеркса уже во власти спартанцев, но царь царей, как он сам себя именует, успел спастись бегством! Изорвав в клочья его шатер, спартанцы, лакедемоняне, феспийцы и фиванцы, испуская устрашающие крики, рассеиваются по всему лагерю, нанося удары направо и налево и сея страх и смятение. В стане Ксеркса разносится слух, что десять тысяч «бессмертных» опрокинуты в пропасть вместе с Гидарном, что к спартанцам подошло подкрепление. Они потому и осмелились пойти вперед, что вся греческая армия уже готова войти в этот прорыв и дать настоящий бой!