Цицерон и Фавоний советовали своим друзьям, которые находились под командованием победителя Сертория и Митридата, отказаться в этом году от тускульских фиг. Аф-раний, продавший Цезарю Испанию, говорил: «Это торговец, умеющий покупать провинции, но не завоевывать их!»
   Все, что осталось в Италии, не стоило жалости и заслуживало смерти за предательство.
   «Сулла — дитя перед нами, — хвастались соратники Помпея. — Он даже не догадывался, что такое настоящие проскрипции. Наши списки составлены; туда попадут не отдельные головы, но толпы!»
   Все оспаривали друг у друга будущие консульства и пре-туры, посылали в Рим гонцов и через них нанимали дома в лучших местах, чтобы удобнее было добиваться новых должностей.
   Самых ярых честолюбцев более всего занимало, кому же выпадет честь стать верховным жрецом: этот титул принадлежал Цезарю. Накануне битвы устроили большое празднество: выставили столы и осыпали шатры цветами и ветвями.
   Всеобщего воодушевления не разделял лишь Секст, младший сын Помпея (старший, Гней, сложил голову на земле Испании). Когда настала ночь, Секст по этой дороге, что перед тобой, в сопровождении одного лишь раба отправился вон в ту рощу на берегу Энипея. Там, как поговаривают, он просил у колдуньи Эрихто раскрыть ему тайны будущего. Из уст покойника, которому Эрихто на миг вернула жизнь, он услышал о грядущем поражении, убийстве своего отца в Африке и собственной смерти в Азии…
   Исаак улыбнулся этому рассказу, ласкавшему самые тайные из его ожиданий.
   — Как тебе кажется, — спросил он, — обладают ли нынешние колдуньи той же силой, что во времена Помпея?.. По-твоему, Канидия столь же всеведуща, как Эрихто?
   — Не беспокойся, — отвечал Аполлоний. — Если Канидия не ответит сообразно твоим желаниям, мы испросим совета у самой Эрихто.
   — Но Секст Помпеи советовался с ней сто лет назад. За это время она должна бы уже умереть.
   — Какая важность! Разве я не говорил тебе, что она вещала Сексту устами возвращенного к жизни мертвеца?.. Живая или мертвая, Эрихто ответит тебе, если Канидия не окажется способной дать нужное толкование.
   — Так не будем терять время, — поторопил его Исаак. — Идем туда, где она нас ожидает.
   — Тем более, — подхватил его мысль Аполлоний, устремляясь вместе со своим спутником вниз по склону, — что я смогу дорассказать тебе остальное по пути…
   … Итак, было решено дать бой. Поутру в лагере Помпея все пришло в движение. И уж пора было: Цезарь собрался отступить в Македонию и отдал даже приказ сложить походные шатры, когда вдруг увидел, как войско Помпея спускается с укрепленных высот на равнину.
   «А! — произнес Цезарь. — Кажется, нам навязывают сражение. Тогда никакого отступления: нам выпал случай победить! Воспользуемся им — другого, быть может, не представится».
   Помпеи обратился к воинам с длинной речью. Цезарь же сказал лишь три слова: «Бить в лицо!»
   Он предвидел, что блестящая римская молодежь, щегольски разодетые всадники, красавчики из-под портика Октавии, с Марсова поля и виа Аппиа, предпочтут бесчестие шрамам, обезображивающим лицо…
   Войска стали сходиться. Старый центурион, чьи всадники, помещенные в авангарде, должны были начать атаку, бросил полководцу, прогарцевав мимо него со своими воинами: «Цезарь, сегодня ты меня похвалишь — живого или мертвого!»
   Из солдат Цезаря сто двадцать принесли обеты божествам ада, обещая предаться им, если их предводитель одержит победу. А бывшие в войске Помпея, помимо фракийской, фессалийской и нумидийской кавалерии, семь сотен римских всадников — вся городская знать — ненавидели Цезаря как патриция и оттого решили быстрым наскоком смять десятый легион. На эту вылазку их подвигнул Лабиен, когда-то помощник Цезаря. Теперь он поклялся сложить оружие не ранее чем одержит победу над своим прежним военачальником. Но Цезарь предугадал этот тактический ход: он усилил десятый легион шестью пешими когортами. В миг атаки эти ратники должны были выдвинуться в первый ряд и не метать копье, а выставить вперед, повторяя приказ: «Бить в лицо!» Этот маневр был осуществлен безукоризненно. После схватки, длившейся менее получаса, всадники поскакали вспять, прикрывая лица руками.
   Между тем Цезарь приказал бегом наступать на центр противника, оглашая воздух страшными криками: вопли варваров наводили больший ужас, нежели даже их воинский пыл. К тому же во время этого наступления нахлынули бегущие всадники, преследуемые галльской кавалерией Цезаря.
   Помпеи рассудил, что этот день принес ему поражение, и, уподобившись Антонию при Акции, не решился даже довести бой до конца. В какой-то миг самые сильные ощущают, что силы им изменяют, а храбрые — что их храбрость угасает; почуяв, что час пробил и боги не расположены к ним, они уже не помышляют ни о чем, кроме бегства, спасая единственное оставшееся им достояние — собственную жизнь. И тут Помпеи, наблюдавший за сражением с той скалы, что сейчас перед тобой, вскочил на лошадь, сорвал с себя знаки отличия, чтобы не быть узнанным, поскакал к побережью, взошел на корабль и отплыл в Лесбос, где оставил жену, молодую и прекрасную Корнелию… Ты видел его могилу и знаешь, как он кончил!
   Цезарь же, лишь только понял, что победа ему обеспечена, бросился в ряды сражавшихся с криком: «Спасайте римских граждан!»
   К нему привели пленных сенаторов и среди них — Брута; он попросил их о дружбе и предложил свою в обмен. А затем объехал поле битвы, с горечью повторяя при виде усеявших землю мертвецов: «Они сами хотели этого! Вот я и стал повелителем мира благодаря преступлению; но, сложи я оружие, они казнили бы меня как разбойника!»
   Из всех пленных он повелел казнить лишь троих: молодых всадников, для собственного удовольствия перерезавших его вольноотпущенников, его рабов и его львов…
   Исаак помолчал в раздумье и вдруг спросил:
   — Считаешь ли ты, что все эти события замышляются, созревают и осуществляются лишь волею случая? Или же Провидение само их готовит, подстраивает и использует для целей, известных лишь богам?
   — Не знаю, как это трактует твоя вера, а может, и тебе это неведомо, — отвечал Аполлоний. — Известно ведь, что иудейская религия имеет секреты, открытые лишь ее жрецам; иногда, как говорят, бывает также, что Иегова склоняется к молениям тех, кого он любит. Не то у нас: Юпитер — первый раб того недвижного, глухого к мольбам и бестрепетного божества, что греки называют Имарменом, а латиняне — Фатумом. Оно существовало, когда еще ничего не было на свете. Оно древнее Хаоса, древнее Земли и Эреба, оно родилось раньше Любви! Ты ведь посещал огнепоклонников. Так вот, наш рок похож на Зерван Акарану парсов. Он парит над Ормуздом и всем творением, это — закон-отец, он таит от нас свое истинное лицо, а личины, под которыми он объявляется нам, суть Эрос — любовь, Фемида — законность, Дике — правосудие, Ананке — необходимость, а также Тихе — разноречивость событий, их неравнозначность, странность внешних проявлений, но странность предопределенная, недоступная никаким изменениям… Что же касается самого слова «Провидение», которое ты произнес, оно ново для меня и мне неизвестно.
   — Верно, — вздохнул Исаак. — Я забыл, что слышал это слово только от учеников Христа; ты не можешь его знать, да и я не в силах как следует разъяснить тебе его смысл… Но пойдем все же быстрее, Аполлоний. Уже смеркается.
   И правда, солнце заходило за Пинд, окрасив в розовый цвет заснеженные вершины горы, посвященной Аполлону, а в это время с востока волнами накатывалась ночная тьма.
   Странная была эта ночь. Казалось, не только скудость света рождала темноту, но и сгустившийся душный воздух. В надвигающемся, веющем, как ветер, сумраке ночи Исааку мерещились самые необычные, дикие звуки: птичьи крики, шелест крыл, свист змей и жалобные стоны привидений. Но что ему было за дело! Разве не знал он, что ни одно существо, порожденное землей, водой или воздухом, не имело над ним власти?
   Однако, поскольку ему везде виделись знамения, он расспрашивал спутника решительно обо всем.
   Обойдя последний отрог горы, они оказались на дороге, рассекающей надвое поле фарсальского сражения.
   Равнина была усеяна холмиками, tumuli — могильными курганами. Они делали поле битвы похожим на море с застывшими твердыми сероватыми волнами.
   Но в миг, когда последний луч солнца угас на закате, Исааку почудилось, будто земляное море заволновалось, застонало, каждая волна стала колебаться, трава, раздвигаясь, позволяла видеть рыхлую почву, покрывающую свежие могилы.
   Потом во мраке, придающем всему зыбкие, неверные очертания, подобные испарениям, витающим над болотами, ему привиделось, что каждая могила вскрылась и извергла бледные тени вооруженных людей. Они медленно выходили, отряхивали землю, струящуюся, как вода, по их волосам и плечам, и, избрав каждый своего противника, бесшумно вступали с ним в бой.
   Некоторое время он созерцал эту безмолвную схватку как человек, желающий увериться, что перед ним не обман зрения, и наконец обратился к Аполлонию:
   — Я вижу какие-то тени, сражающиеся на равнине. Ты тоже видишь или мне они чудятся? Неужто магия прославленного битвой места так влияет на мое воображение? Или все это происходит наяву?
   — Я бы не мог судить с уверенностью, существует ли в действительности то, что ты видишь. Но видимость, по крайней мере, правдоподобна, — отвечал Аполлоний.
   — Что же делают здесь все эти привидения и почему мертвые бьются с ожесточением живых?
   — Так всегда случается с теми, кто погибает в гражданских войнах, с теми, кто сражался против друзей, соотечественников, родных… Гражданская война вообще — дело святотатственное, и ее участники осуждены расплачиваться за святотатство! Те, кого (или, вернее, чьи тени) ты видишь, во время боя опознали среди противников отца, брата, сына или друга, обрушились именно на него, убили его либо пали от его руки. Наказание им — невозможность обрести могильный покой. Каждую ночь они пробуждаются со все обновляющейся ненавистью в сердце, с незатуп-ляющимся мечом в руке, чтобы вновь и вновь в виде призраков совершать то же самое преступление, что совершили в жизни. Вот почему с приходом ночи никто не решается ступить на эту равнину: она проклята! Никто здесь не сеет, не пасет стад, ни одно животное не ютится, ни одна птица не вьет гнезда. Тут растут лишь зловредные растения, и именно сюда со всех концов Фессалии стекаются колдуньи собирать волшебные травы для своих зелий, с помощью которых они приносят жертвы злобным духам… Но поторопимся же. Нам еще идти и идти!
   И оба ускорили шаг. Только Исаак время от времени оборачивался, глядя на безмолвную схватку, на видение всеобщей резни, на взаимную борьбу призраков, отвратительно кишевших в темноте.
   Но они шли очень быстро, и каждый шаг отдалял их от проклятого поля. Постепенно им вновь стали встречаться на пути погонщики волов, гнавшие впереди себя своих длиннорогих подопечных; пастухи, надзиравшие за стадами; всадники, пришпоривавшие своих скакунов; все спешили, ибо чувствовали, что наступающая ночь необычна и сгущающийся сумрак таит в себе нечто роковое.
   Вдруг в воздухе разнесся звук, похожий на биение медных крыльев. В тот же миг и так уже темное небо еще более помрачнело. Крылатое облако двигалось с юга, направляясь на север.
   — Что это там? — спросил иудей.
   — Птицы со Стимфалийского озера. Они летят из Аркадии за добычей. Это чудовища с железными головами, крыльями и когтями. Сам Марс обучил их искусству войны. Они мечут в тех, на кого нападают, свои медные перья, пробивающие доспехи и щиты… Их любимая пища — человечье мясо. По ночам они обрушиваются на поля битвы, усеянные мертвыми телами, и, оставляя трупы волкам, избирают себе раненых, которые еще дышат… Идем! Им по пути с нами.
   И путники двинулись далее.
   Через четверть часа во тьме послышался новый звук. Это опять был шум крыльев, и он сопровождался зловонием. Что-то летело с востока, оставляя в воздухе голубой светящийся след.
   — Это тоже стимфалиды? — спросил Исаак.
   — Нет, — откликнулся Аполлоний. — Это гарпии, дочери Нептуна и Моря. Самых известных зовут Аэлла, Окипета и Келено. Ты еще увидишь их: у них лица старух, крючковатый клюв, тело грифа, отвислые груди и бронзовые когтистые лапы. Долго-долго они измывались над слепым Финеем, царем города Салмидесса, что во Фракии, но Калаид и Зет, крылатые сыновья Борея и нимфы Орифии, аргонавты, пустившиеся с Ясоном в Колхиду, погнались за ними и вынудили их укрыться на Строфадах. Именно на этих островах с ними повстречался Эней, и там же Келено пророчит ему жестокий голод, что заставит троянцев пожирать дерево своих столов… Вероятно, Канидии понадобится одно из их перьев, чтобы начертать какие-нибудь магические знаки… Идем! Им с нами по пути.
   И они поспешили далее.
   Не прошло и четверти часа, как новый шум раздался в вышине. На этот раз к шелесту крыльев примешивались крики, в которых не было ничего земного. Кто-то летел с севера на юг, дополняя стороны чудовищного треугольника, уже намеченного в небе стимфалидами и гарпиями.
   — Что это за новые чудовища с женским телом, крыльями грифа и змеиным хвостом? И что за кровавый светоч впереди них? — спросил Исаак. — По какому волшебству одно из них держит в руке свою свежеотрубленную голову, с которой еще каплет кровь?
   — Разве ты не узнал трех дочерей Форкия и Кето, отвратительных горгон? — отвечал Аполлоний. — У них на всех трех один глаз, один рог и один зуб. Сокрывшись в недрах земли, они считали себя в безопасности от любого нападения. Да и кого им было бояться? Их единственный глаз обладал зловещей властью обращать в камень всякого, на кого он взглянет. Лишь Персей, получив от Минервы волшебную эгиду, от Меркурия — алмазный серп, от Нептуна — шлем-невидимку, вошел в их пещеру, пока они спали, отсек голову одной из них, Медузы, и унес с собой на землю. Оставаясь на земле, он пользовался этой головой, чтобы побеждать своих врагов. Но перед тем как навсегда вознестись в небеса, Персей вернул Медузе ее голову, однако предварительно он заменил смертоносный глаз его алмазным подобием, освещающим все вокруг. Вот почему Медуза держит в руке эту отрубленную голову, а алмазный глаз, освещающий дорогу трем зловещим сестрам, позволил тебе их разглядеть. Впрочем, если захочешь полюбоваться на них поближе, тебе вскоре представится случай. Идем! Им с нами по пути.
   И они поспешили далее.
   Примерно через сотню шагов Исаак увидел, как что-то копошится на дороге. Казалось, в пыли пробегают искорки; они то ползут, то поднимаются на ступню или две над дорогой. Приблизившись, он различил двух длинных ужей, сцепившихся в схватке. То, что он принял за искры, были их рубиновые глаза, а огоньки двигались в стороны и вверх, смотря по тому, ползли ужи по земле или взвивались к небу, стоя на хвостах.
   Исаак хотел было прогнать рептилий своим посохом, но Аполлоний удержал его, подошел к ореховому кусту, срезал орешину длиной в три ступни и толщиной в большой палец, затем вернулся назад и бросил эту палку между ужами, просвистев нечто похожее на заклинание.
   Тотчас ужи перестали драться и обвились вокруг орешины.
   Аполлоний поднял этот новый кадуцей и продолжил путь.
   С каждым шагом становилось яснее, что они приближались к ужасному месту. Обзор им перекрыл высокий холм; с противоположной стороны его доносились какие-то сдавленные звуки, природу которых нельзя было угадать. В них слышался то ли свист ветра в сухих ветвях, то ли рокот моря, накатывающегося на прибрежную гальку, или водопада, срывающегося с утеса. Шум этот сопровождался сиянием, подобным тому, что реет над отдаленным пожарищем, и сквозь какие-то мутные испарения даже звезды отливали красным.
   Воздух во всех направлениях бороздили метеоры; следы их скрещивались, сходились и разбегались.
   Дорога же, постепенно сужаясь, привела путников в тесное ущелье.
   Вдруг послышался ужасающий свист — и огромный змей, чье тело кольцами перегораживало путь, поднял голову, с угрозой вперил в пришельцев горящие, как уголья, глаза, показав тройное жало и острые тонкие зубы.
   Но Аполлоний сделал шаг вперед и поднял кадуцей.
   — Разве ты не узнаешь меня, Пифон? — сказал он. — А ведь мы сталкиваемся не впервые… Ну же, дитя тины, ну, воплощение грубой материи, именем Аполлона, бога дневного, уступи место разуму!
   Змей, зашипев последний раз, опал и сделался кучкой зловонного ила и грязи среди дороги.
   Странники проследовали мимо, стараясь не ступить ногой в эту вязкую жижу, и продолжили свой путь.
   Не прошли они и стадия, как в двадцати шагах перед ними разверзлась земля; оттуда выскочил огромный лев со вздыбленной гривой и зарычал, хлеща хвостом по бокам.
   Аполлоний пошел прямо на него, держа перед собой кадуцей.
   — Немейское чудище, — возгласил он, — ты забыл, что я из Коринфа. Неделю назад я уже побывал в твоей пещере; она пуста. Немейский лев, я видел твою шкуру на плечах Геракла… Иди и постарайся напугать кого-нибудь другого, я-то знаю, что ты лишь призрак. Именем твоего победителя — пропусти нас!
   Лев канул в земной провал, оставшийся отверстым там, где он исчез.
   Оба путника обогнули новое препятствие и двинулись дальше.
   Но чуть ли не в тот же миг новое чудовище появилось на вершине холма и кинулось к ним. У него была львиная голова, тело козы, хвост дракона, а из открытой пасти вырывались клубы пламени.
   Огненные языки устрашили Аполлония не больше, чем львиный рык и змеиное шипение. Он двинулся к чудовищу с кадуцеем в руке.
   — Ты, дочь Тифона и Ехидны, кошмарная Химера! — начал он с угрозой. — У меня нет ни стрел, ни крылатого коня Беллерофонта, но у меня есть магическое слово, которым я укротил ликийского царя… Химера, дай нам пройти! Развейся!
   И Аполлоний произнес всего одно слово, коснувшись Химеры кончиком своего кадуцея, и она тотчас истаяла как дым.
   Обернувшись к Исааку, его спутник с улыбкой сказал:
   — Идем. Уже ничто нам не помешает.
   И оба в несколько минут добрались до вершины холма. Оттуда их взгляд обнял всю равнину.
   В это время луна медленно выплыла из-за Пелиона, кровавая, как тот медный щит, на котором матери-спартанке принесли тело убитого в бою сына.

XXVIII. КЕНТАВР И СФИНКС

   Под ногами у путников текла река, которую они заметили еще с вершины Офрия. Оттуда они видели, как она извивается по равнине. Здесь же, перед ними, она описывала дугу, похожую на лошадиную подкову, а на другом ее берегу собралось адское скопище тех, кого призвала себе в помощь Канидия.
   При свете причудливых огней и сполохов, мелькавших на противоположном берегу, река казалась извивами тела огромного змея, впившегося головой в побережье и охватившего хвостом утесы Пинда. Казалось, в эту ночь кто-то отдал всю округу на откуп Канидии и ее устрашающему окружению.
   Ни одно из чудищ, известных античной мифологии, не обошло своим вниманием место этой встречи: там были сатиры с козлиными ногами; киклопы с единственным глазом во лбу; аримаспы с Рифейских гор; азиатский сфинкс с крыльями орла, когтями льва, с лицом и грудью женщины; египетские сфинксы с головами, повязанными лентами, как у Анубиса; птицы стимфалиды с железным клювом; горгоны со змеями вместо волос на голове; гарпии с отвратительно пахнущими руками; индийские грифоны — хранители сокровищ; сирены, чьи божественные головки возвышались над водой; эмпузы с ослиными ногами; лернейская многоголовая гидра, у которой на месте одной отсеченной отрастают две новые головы, — все сошлись, сползлись и слетелись на призыв царицы магии.
   Каждое из чудищ следовало собственным прихотям, либо повиновалось приказам колдуньи — отсюда тот не поддающийся описанию шум, что походил одновременно на свист ветра и рев моря, отсюда же и свечение, похожее на зарево отдаленного пожара, накрывшее всю эту часть равнины куполом красноватого дыма, в котором, как в родной стихии, плыли летучие мыши с гигантскими крыльями.
   У берега не было ни одного суденышка, но едва путников осветили багровые отсветы огня, пламенеющего на вершине холма, как приблизились сирены, простерли к ним руки и тем чарующим голосом, что чуть не погубил Улисса и его спутников, предложили Исааку и Аполлонию довериться им, чтобы перебраться на другую сторону.
   Но, не слушая их, Аполлоний возвысил голос и позвал:
   — Эй! Старина Хирон! Приди и перенеси нас на другой берег. В награду я принес тебе привет от Ахилла, который явился мне на берегах Троады и передал со мной весточку для тебя.
   Не успел Аполлоний произнести последнее слово, как наставник многих героев уже рассекал могучей грудью воды Пенея, направляясь к ним. Нескольких мгновений оказалось достаточно, чтобы он пересек реку, и еще нескольких, чтобы он прискакал к подножию холма, где его ожидали путники.
   Внимательно и с любопытством оглядывал Исаак полулошадь-получеловека, это воплощение античной учености, чье имя означало «искусная рука». Рожденный от любви Сатурна и нимфы Филиры, кентавр свободно владел магией, прорицаниями, астрологией, медициной, музыкой. Исаак знал, что на своем долгом пути, целиком посвященном тому, чтобы человечество стало бессмертным, не только перед глазами Хирона, но и через его руки прошли важнейшие герои античности: Кефал, Феникс, Аристей, Геракл, Нестор, Амфиарай, Тесей, Пелей, Ясон, Мелеагр, Ипполит, Кастор и Поллукс, Махаон и Подалирий, Менесфей, Диомед, Аякс, Паламед, Эскулап, Улисс, Антилох, Эней, Протесилай, Ахилл… Все эти смертные люди и бессмертные герои, полубоги, чья ловкость, сила или гений споспешествовали возмужанию человечества: одни — мудрые законодатели, другие — укротители чудовищ, третьи — сокрушители разбойников, а кроме них — основатели царств, прародители народов; все они своей одаренностью и мощью были обязаны божественному кентавру.
   Между тем Хирон остановился перед путниками:
   — А, это ты, Аполлоний, — произнес он. — Добро пожаловать. Приветствую тебя и того, кто по правую руку от тебя, в нашей старой Фессалии. Я ждал тебя: мне был вещий сон, и я знал, что тебе явилась тень Ахилла. Расскажи, что он тебе сказал, чтобы я знал, чего ему надобно от меня.
   — Преславный кентавр, — отвечал Аполлоний, — позволь сначала поведать, как мне была оказана честь видеть твоего божественного ученика. Это произошло после моего возвращения из Индии. Я решился посетить Троаду и совершить, подобно Александру из Македонии, возлияния на могиле сына Фетиды и Пелея. Я знал, что, когда Улисс пожелал вызвать его тень, он разрыл землю над его телом и окропил ее кровью агнцев. Я же не мог поступить подобным образом, ибо являюсь пифагорейцем, а следственно — противником пролития крови. Поэтому я подошел к могиле с полным почтения и священного трепета сердцем, и произнес:
   «О божественный Ахилл! Чернь считает, что ты мертв, но не таково убеждение ни моего учителя Пифагора, ни индийских мудрецов, ни ученых мужей Египта, ни мое собственное… Если же ты жив, как я полагаю, благоволи, о божественный Ахилл, явиться предо мной или дать мне советы или указания».
   Едва я произнес эти слова, гробница слегка содрогнулась и, хотя я не заметил, чтобы камни разошлись, из склепа вышел прекрасный молодой человек двадцати шести — двадцати восьми лет, ростом выше обычных смертных, с благоухающими волосами, стянутыми на лбу расшитой золотом пурпурной тесьмой. Одет он был в боевые доспехи на фессалийский манер, на поясе у него был меч, в руках он держал два копья с железными позолоченными наконечниками. Гомер живописал его весьма красноречиво, но я нашел его еще прекраснее, нежели в Гомеровом описании… При виде его я отступил на шаг, пораженный восхищением и страхом, но он обратился ко мне с прекрасной, почти женственной улыбкой и произнес:
   «Аполлоний, ничего не страшись, ибо ты любим богами. Я с удовольствием лицезрею тебя, так как уже давно предупрежден о твоем приходе. А посему я дожидался тебя, чтобы возвестить через тебя фессалийцам, что сожалею об их небрежении: жертвы мне приносят теперь не они, а те самые троянцы, которые из-за меня недосчитались стольких храбрых мужей. Впрочем, справедливо и то, что во всех концах земли стали меньше ублажать жертвами наших богов, и храмы год от года пустеют. Воистину, молитвы и воскурения все реже обращаются к Олимпу. Может, на небе или на земле готовятся какие-то важные перемены. Но как бы то ни было, прошу, отправляйся в Фессалию и скажи местным жителям: если они не желают пожинать плоды моей ярости, им следует истовее хранить память обо мне!»
   «Подчиняюсь, божественный Ахилл! — воскликнул я. — Но, коль скоро я вижу тебя, будет ли мне позволено попросить об особой милости?»
   «Слушаю тебя, говори, — сказал он. — Ты желаешь задать мне три вопроса о том, что произошло в граде Приама… Говори, и я отвечу».
   «Так вот, мне хотелось бы узнать от тебя самого, действительно ли твои похороны совершились так, как описывают поэты; правда ли, что тебя окунули в Стикс; истинно ли, что Поликсена была принесена в жертву из любви к тебе».
   «О моих похоронах говорили разное, — ответил Ахилл. — Но слушай, что скажу я и что ты можешь потом повторить. Мне хорошо в моей могиле, особенно в обществе друга моего Патрокла. Одна урна — золотой драгоценный сосуд — заключает в себе пепел обоих тел, смешавшийся так, словно мы всегда составляли одно. Что касается моей неуязвимости и купания в Стиксе, — это сказки поэтов. А вот правда: тебе известно, что моя мать, Фетида, против своей воли взяла в мужья царя Пелея, которого мой наставник, Хирон, обучил метать стрелы и копья и которому дал совет, как одолеть матушку. Так вот, Фетида, сама богиня, желала сохранить только тех детей, что родятся бессмертными. Для этого она окунала каждого из новорожденных в котел с кипящей водой, висевший над большим пылающим очагом. Естественно, все они погибали. В день, когда она произвела меня на свет, она уже взяла меня за пятку, чтобы поступить со мною так же, как и с прочими. Без всякого сомнения, и я был обречен: ведь божественную природу я обрел лишь впоследствии, после больших свершений и от хвалы, что пели мне поэты… Так вот, я чуть не погиб, но тут мой родитель вбежал, выхватил меня из ее рук в миг, когда я уже завис над роковым котлом, и доверил меня заботам того, кто за тридцать лет до этого был его наставником. Наконец, если вспомнить о Поликсене: греки не убивали ее. Напротив, она по своей воле пришла на мою могилу и, найдя там мое оружие, выхватила из ножен меч — тот самый, что сейчас у меня на боку, — и бросилась на него, убив себя во славу нашей любви».