Дюма Александр. Королева Марго

   Тут Генрих, как бы в знак согласия с очаровательной женщиной, лицо которой светлело по мере того, как она возвращалась в царство кокетства, поцеловал ее в губы, которые баронесса внимательно рассматривала в зеркале.
   Шарлотта протянула было руку к коробочке, служившей темой вышеприведенного разговора, очевидно, желая, показать Генриху, как нужно накладывать на губы эту красную помаду, как вдруг короткий стук в дверь заставил обоих влюбленных вздрогнуть.
   – Сударыня, кто-то стучится, – сказала Дариола, высунув голову из-за портьеры.
   – Посмотри – кто и доложи, – ответила г-жа де Сов.
   Генрих и Шарлотта тревожно переглянулись, и Генрих уже решил было скрыться в молельню, где он не раз находил себе убежище, как снова появилась Дариола.
   – Сударыня, это парфюмер Рене.
   При этом имени Генрих нахмурился и невольно закусил губы.
   – Если хотите, я откажусь его принять, – сказала Шарлотта.
   – Нет, нет! – возразил Генрих. – Рене никогда не делает ничего, не продумав своих действий заранее, и если он пришел к вам, значит, не без причины.
   – Тогда, может быть, вы спрячетесь?
   – Ни в коем случае, – отвечал Генрих, – Рене знает все на свете и, конечно, прекрасно знает, что я здесь.
   – Но, может быть, вам, ваше величество, его общество тягостно?
   – Мне? Нисколько! – отвечал Генрих с усилием, которого при всем своем самообладании он, однако, не мог скрыть. – Правда, отношения у нас были прохладные, но с кануна святого Варфоломея они наладились.
   – Впусти его! – сказала г-жа де Сов Дариоле. Вошел Рене и одним взглядом осмотрел всю комнату.
   Госпожа де Сов по-прежнему сидела за туалетным столиком.
   Генрих снова уселся на кушетке. Шарлотта сидела на свету, Генрих – в тени.
   – Сударыня, я явился принести вам мои извинения. – почтительно, но непринужденно сказал Рене.
   – А в чем вы провинились, Рене? – спросила г-жа де Сов с той благосклонностью, какую хорошенькие женщины всегда оказывают всем своим поставщикам, которые теснятся вокруг них и помогают им стать еще более хорошенькими.
   – В том, что я давно уже обещал вам потрудиться для ваших красивых губок, и в том…
   – Ив том, что сдержали ваше обещание только сегодня, да? – спросила Шарлотта.
   – Только сегодня? – переспросил Рене.
   – Да, я получила эту коробочку только сегодня, да и то вечером.
   – Ах да! – произнес Рене, с каким-то странным выражением лица глядя на коробочку с опиатом, стоявшую на столике перед г-жой де Сов и как две капли воды похожую на те, что остались у него в лавке.
   «Так я и знал!» – подумал он.
   – А вы уже пользовались моим опиатом? – спросил он вслух.
   – Нет еще; я как раз собиралась испробовать его, когда вошли вы.
   Лицо Рене приняло задумчивое выражение, и это не ускользнуло от Генриха, от которого, впрочем, мало что ускользало.
   – Рене, что с вами? – спросил король.
   – Со мной, государь? Ничего, – ответил парфюмер, – я смиренно жду, не скажете ли вы мне что-нибудь, ваше величество, до того, как меня отпустит баронесса.
   – Полноте! – с улыбкой сказал Генрих. – Вы и без слов прекрасно знаете, что я всегда рад вас видеть.
   Рене посмотрел по сторонам, прошелся по комнате, словно исследуя зрением и слухом все двери и обивку стен, и стал так, чтобы одновременно видеть и г-жу де Сов и Генриха.
   – Нет, не знаю. – возразил он.
   Изумительный инстинкт Генриха Наваррского, подобно какому-то шестому чувству руководивший им всю первую половину его жизни, полную опасностей, подсказал ему, что сейчас в душе парфюмера происходит нечто необычное, похожее на борьбу, и, обратившись к флорентийцу, стоявшему на свету, тогда как сам он оставался в тени, сказал:
   – Рене, почему вы пришли сюда об эту пору?
   – Разве я имел несчастье потревожить ваше величество? – спросил парфюмер, делая шаг назад.
   – Вовсе нет. Но мне хочется задать вам один вопрос.
   – Какой вопрос, государь?
   – Вы думали, что застанете меня здесь?
   – Я был в этом уверен.
   – Значит, вы меня искали?
   – Во всяком случае, я счастлив вас видеть.
   – Вы хотите что-то сказать мне? – гнул свою линию Генрих.
   – Быть может, государь! – ответил Рене. Шарлотта покраснела: она задрожала от страха при мысли, что парфюмер, который, по-видимому, хотел раскрыть Генриху тайну, раскроет ему глаза на то, как она вела себя по отношению к Генриху вначале; делая вид, что всецело занята своим туалетом и ничего не слышит, она прервала их разговор.
   – Ах. Рене, поистине вы чародей! – открыв коробочку с опиатом, воскликнула она. – У этой помады чудесный цвет, и, раз уж вы здесь, я хочу, из уважения к вам, попробовать ваше изделие при вас!
   Она взяла коробочку и кончиком пальца захватила немного красноватой помады, чтобы намазать ею губы.
   Рене вздрогнул.
   Баронесса с улыбкой поднесла палец к губа.
   Рене побледнел.
   Генрих, по-прежнему сидевший в полумраке, следил за всем происходящим жадным, напряженным взором, не упустив ни движения г-жи де Сов, ни трепета Рене.
   Пальчик Шарлотты почти коснулся губ, как вдруг Рене схватил ее за руку в то самое мгновение, когда Генрих вскочил, чтобы остановить ее.
   Генрих бесшумно опустился на кушетку.
   – Простите, сударыня, – принужденно улыбаясь, сказал Рене, – этот опиат нельзя употреблять без особых наставлений.
   – А кто же даст мне эти наставления?
   – Я.
   – Когда?
   – Как только скажу кое-что его величеству королю Наваррскому.
   Шарлотта широко раскрыла глаза, ничего не поняв из таинственного разговора, который велся в ее присутствии; она так и осталась сидеть с коробочкой опиата в руке, глядя на кончик своего пальца, окрашенного помадой в карминный цвет.
   Повинуясь мысли, которая, как и все мысли молодого короля, преследовала две цели, одну – явную, другую – тайную. Генрих встал и, подойдя к Шарлотте, взял ее руку и стал поднимать вымазанный кармином пальчик к своим губам.
   – Одну минуту, – поспешно сказал Рене, – одну минуту! Соблаговолите, сударыня, вымыть ваши прекрасные руки вот этим неаполитанским мылом, которое я забыл прислать вам вместе с опиатом и которое имею честь принести лично.
   Вынув из серебряной коробочки прямоугольный кусок зеленоватого мыла, он положил его в серебряный, золоченый тазик, налил в тазик воды и, встав на одно колено, поднес его г-же де Сов.
   – Честное слово, мэтр Рене, я вас не узнаю! – сказал Генрих. – Своей любезностью вы заткнете за пояс всех придворных волокит.
   – Какой прелестный запах! – воскликнула Шарлотта, намыливая свои прекрасные руки жемчужной пеной, отделявшейся от душистого куска.
   Рене до конца выполнил обязанности услужливого кавалера и подал г-же де Сов салфетку из тонкого фрисландского полотна, чтобы вытереть руки.
   – Вот теперь, ваше величество, – обратился к Генриху флорентиец, – вы можете делать все что угодно.
   Шарлота протянула Генриху руку для поцелуя, затем уселась вполоборота, приготовляясь слушать, что станет говорить Рене, а король Наваррский занял свое место, глубоко убежденный, что в душе парфюмера происходит нечто необычайное.
   – Итак? – спросила Шарлотта.
   Флорентиец, видимо, собрал всю свою решимость и повернулся к Генриху.

Глава 4
Государь, вы станете королем

   – Государь, – обратился к Генриху Рене, – я пришел поговорить с вами о том, что меня давно интересует.
   – О духах? – улыбаясь, спросил Генрих.
   – Да, государь, пожалуй… о духах! – ответил Рене, сделав какой-то странный знак согласия.
   – Говорите, я слушаю: этот предмет всегда казался мне весьма увлекательным.
   Рене взглянул на Генриха, пытаясь, что бы тот ни говорил, прочитать его непроницаемые мысли, но, увидав, что это дело совершенно безнадежное, продолжал:
   – Государь, один мой друг должен на днях приехать из Флоренции: он усиленно занимается астрологией…
   – Да, – прервал его Генрих. – я знаю, что это страсть всех флорентийцев.
   – В содружестве с крупнейшими учеными всего мира он составил гороскопы самых именитых дворян Европы.
   – Ах, вот оно что! – сказал Генрих.
   – А так как род Бурбонов является знатнейшим из знатных, ибо ведет свое начало от графа Клермона, пятого сына Людовика Святого, то вы, ваше величество, можете быть уверены, что он составил и ваш гороскоп.
   Генрих стал слушать парфюмера еще внимательнее.
   – А вы помните этот гороскоп? – осведомился король Наваррский, пытаясь равнодушно улыбнуться.
   – О! – кивнув головой, произнес Рене, – такие гороскопы, как ваш, не забывают.
   – В самом деле? – иронически пожав плечами, сказал Генрих.
   – Да, государь, ибо гороскоп утверждает, что вас ждет самая блестящая судьба.
   Глаза молодого короля невольно сверкнули молнией, тотчас погасшей в облаке равнодушия.
   – Все эти итальянские оракулы – льстецы, – возразил Генрих. – а льстец и обманщик – родные братья. Разве один из них не предсказал мне, что я буду командовать войсками? Это я-то!
   И Генрих расхохотался. Но наблюдатель, менее занятый своими мыслями, нежели Пене, почувствовал и понял бы, что это смех деланный.
   – Государь, – холодно сказал Рене, – гороскоп предвещает нечто большее.
   – Он предвещает, что во главе одного из этих войск я одержу победу?
   – Больше того, государь!
   – Ну, тогда я стану завоевателем, вот увидите, – сказал Генрих.
   – Государь, вы станете королем.
   – Да я и так король, – заметил Генрих, пытаясь успокоить неистово забившееся сердце.
   – Государь, мой друг знает, что говорит: вы не только будете королем, вы будете царствовать.
   – Понимаю, – тем же насмешливым тоном продолжал Генрих, – вашему другу нужны пять экю – ведь правда, Рене? Такое пророчество, особливо в наше время, сильно действует на людей честолюбивых. Слушайте, Рене, я не богат, и потому сейчас я дам вашему другу пять экю, а еще пять экю я дам ему, когда пророчество сбудется.
   – Государь, не забывайте, что вы заключили договор с Дариолой, – заметила г-жа де Сов, – не давайте же слишком много обещаний.
   – Сударыня, я надеюсь, что, когда это время настанет, ко мне будут относиться, как к королю; следовательно, если я сдержу хотя бы половину своих обещаний, все будут очень довольны.
   – Государь, – сказал Рене. – я продолжаю.
   – Как, еще не все? – воскликнул Генрих. – Ну хорошо, если я стану императором, я заплачу вдвое больше.
   – Государь, мой друг везет с собою из Флоренции ваш гороскоп; когда-то, будучи в Париже, он составил и другой гороскоп, и оба показали одно и то же. А кроме того, мой друг доверил мне одну тайну.
   – Тайну, важную для его величества? – оживленно спросила г-жа де Сов.
   – Думаю, что да, – ответил флорентиец.
   «Он подыскивает слова, – подумал Генрих, не приходя Рене на помощь. – Трудненько же ему, сдается мне, выложить то, что у него на душе».
   – Так говорите же, в чем дело! – сказала г-жа де Сов.
   – Дело вот в чем, – начал флорентиец, взвешивая каждое слово, – дело в тех слухах о разных отравлениях, которые недавно ходили при дворе.
   Ноздри короля Наваррского чуть-чуть расширились, и это был единственный признак, что его внимание к разговору, принявшему неожиданный оборот, удвоилось.
   – А ваш флорентийский друг кое-что знает об этих отравлениях? – спросил Генрих.
   – Да, государь.
   – Как же так, Рене? Вы доверяете мне чужую тайну, да еще такую страшную? – спросил Генрих, стараясь говорить как можно более естественным тоном.
   – Этому Другу нужен совет вашего величества.
   – Мой?
   – Что ж тут удивительного, государь? Вспомните старого солдата, участника сражения при Акциуме; у него был судебный процесс, и он просил совета у императора Августа.
   – Август был адвокатом, Рене, а я не адвокат.
   – Государь, когда мой друг доверил мне эту тайну, вы, ваше величество, еще принадлежали к протестантской партии, вы были первым ее вождем, а вторым – принц Конде.
   – Что же дальше? – спросил Генрих.
   – Мой друг надеялся, что вы воспользуетесь вашим всемогущим влиянием на принца Конде и попросите его не помнить зла.
   – Объясните, в чем дело. Рене, если хотите, чтобы я вас понял, – не меняя ни тона, ни выражения лица, сказал Генрих.
   – Ваше величество, вы поймете меня с первого слова: мой друг знает во всех подробностях, как пытались отравить его высочество принца Конде.
   – А разве принца Конде пытались отравить? – спросил Генрих с прекрасно разыгранным изумлением. – В самом деле?.. Когда же?
   Рене пристально посмотрел на короля.
   – Неделю тому назад, государь, – коротко ответил он.
   – Какой-нибудь враг? – спросил король.
   – Да, – отвечал Рене, – враг, которого знаете вы, ваше высочество, и который знает вас.
   – Да, да, мне кажется, я что-то слышал, – сказал Генрих, – но я не знаю никаких подробностей, которые друг ваш собирается мне рассказать; расскажите вы.
   – Хорошо! Принцу Конде кто-то прислал душистое яблоко, но, к счастью, в то время, когда яблоко принесли, у принца был его врач. Он взял у посланца яблоко и понюхал, чтобы узнать его запах и его доброкачественность. Через два дня на лице у врача появилась гангренозная язва с кровоизлиянием, которая разъела ему все лицо, – так поплатился он за свою преданность или за свою неосторожность.
   – Но я уже наполовину католик, – ответил Генрих, и, к сожалению, утратил всякое влияние на принца Конде, так что ваш друг обратился ко мне напрасно.
   – Ваше величество, моему другу может помочь ваше влияние не только на принца Конде, но и на принца Порсиана, брата того Порсиана, которого отравили.
   – Знаете что, Рене, – заметила Шарлотта. – от ваших рассказов бросает в дрожь! Вы неудачно выбрали время, чтобы похлопотать за своего друга. Уже поздно, а разговор ваш замогильный. Честное слово, ваши духи интереснее. – И Шарлотта снова протянула руку к коробочке с опиатом.
   – Сударыня, – сказал Рене. – прежде чем испробовать опиат, послушайте, как могут воспользоваться такими удобными случаями злоумышленники.
   – Рене. – сказала баронесса. – сегодня вы просто зловещи.
   Генрих нахмурил брови; он понимал, что у Рене есть какая-то цель, но не мог угадать, какая, а потому решил довести этот разговор до конца, хотя он и пробуждал у него скорбные воспоминания.
   – А вы знаете и подробности отравления принца Порсиана? – спросил Генрих.
   – Да, – ответил Рене. – Было известно, что на ночь он оставлял у постели зажженную лампу; в масло подлили яд, и принц задохнулся от испарений.
   Генрих стиснул покрывшиеся потом пальцы.
   – Значит, – тихо сказал он. – тот, кого вы называете своим другом, знает не только подробности отравления, но и отравителя.
   – Да, потому-то он и хотел узнать у вас, можете ли вы повлиять на здравствующего принца Порсиана, чтобы он простил убийце смерть своего брата.
   – Но я еще наполовину гугенот и, к сожалению, не имею никакого влияния на принца Порсиана: ваш Друг обратился бы ко мне напрасно.
   – А что вы думаете о намерениях принца Конде и принца Порсиана?
   – Откуда же я знаю их намерения. Рене? Насколько мне известно. Господь Бог не наградил меня способностью читать в сердцах людей.
   – Ваше величество, вы могли бы спросить об этом самого себя, – спокойно произнес Рене. – Не было ли в жизни вашего величества какого-нибудь события, столь мрачного, что оно могло бы подвергнуть испытанию ваше чувство милосердия, и столь прискорбного, что могло бы послужить пробным камнем для вашего великодушия?
   Слова эти были сказаны таким тоном, что даже Шарлотта вздрогнула; в них заключался столь прямой, столь ясный намек, что баронесса отвернулась, дабы скрыть краску смущения и дабы не встретиться взглядом с Генрихом.
   Генрих сделал над собой огромное усилие; грозные складки, появившиеся у него на лбу, когда говорил флорентиец, разгладились, и благородная сыновняя скорбь уступила место раздумью.
   – Мрачного события… в моей жизни?.. – переспросил он. – Нет, Рене, не было; из времен юности я помню только свое сумасбродство и беспечность, а кроме того, более или менее острые нужды, которые возникают из потребностей нашей природы или являются испытанием, ниспосланным нам Богом.
   Рене тоже сдерживал себя и внимательно смотрел то на Генриха, то на Шарлотту, как будто желая вывести из равновесия первого и удержать вторую, так как Шарлотта, чтобы скрыть свое смущение, вызванное этим разговором, повернулась лицом к зеркалу и протянула руку к коробочке с опиатом.
   – Скажите, государь, если бы вы были братом принца Порсиана или сыном принца Конде и кто-нибудь отравил бы вашего брата или убил вашего отца…
   Шарлотта чуть слышно вскрикнула и поднесла опиат к губам. Рене видел это, но на этот раз ни словом, ни жестом не остановил ее, а только крикнул:
   – Государь, молю вас, ответьте ради Бога: что сделали бы вы, если бы вы были на их месте?
   Генрих собрался с духом, дрожащей рукой вытер лоб, на котором выступили капли холодного пота, встал во весь рост и в полной тишине, когда Шарлотта и Рене затаили дыхание, ответил:
   – Если бы я был на их месте и если бы я был уверен, что буду царствовать, то есть представлять собой Бога на земле, я сделал бы то же, что сделал Бог, – простил бы.
   – Сударыня! – вырывая опиат у г-жи де Сов, воскликнул Рене. – Отдайте мне коробочку! Я вижу, мой приказчик принес ее вам по ошибке; завтра я пришлю вам другую.

Глава 5
Новообращенный

   На другой день была назначена охота с гончими в Сен-Жерменском лесу.
   Генрих приказал, чтобы к восьми часам утра была готова – то есть оседлана и взнуздана – беарнская лошадка, которую он собирался подарить г-же де Сов, но на которой предварительно хотел проехаться сам. Без четверти восемь лошадь стояла во дворе. Ровно в восемь Генрих спустился вниз по лестнице.
   Лошадка была маленькая, но сильная и горячая; она била землю копытом и потряхивала гривой. Ночь была холодная, землю покрывал тонкий ледок.
   Генрих хотел было пройти по двору, к конюшням, где его ждал конюх с лошадью, но, когда он проходил мимо часового-швейцарца, стоявшего у дверей, солдат сделал ему на караул и сказал:
   – Да хранит Господь его величество короля Наваррского!
   Услышав такое пожелание, а главное – голос, который произнес эти слова, Беарнец вздрогнул.
   Он повернулся к солдату и сделал шаг назад.
   – Де Муи! – прошептал он.
   – Да, государь, де Муи.
   – Зачем вы здесь?
   – Ищу вас.
   – Что вам надо?
   – Мне надо поговорить с вами, ваше величество.
   – Несчастный, – подойдя к нему, сказал Генрих, – разве ты не знаешь, что рискуешь головой?
   – Знаю.
   – И что же?
   – И все же я здесь.
   Генрих слегка побледнел: он понял, что опасность, которой подвергался пылкий молодой человек, грозила и ему. Он с беспокойством посмотрел по сторонам и снова отступил, но не так быстро, как в первый раз.
   В одном из окон Генрих заметил герцога Алансонского.
   Он сразу повел себя иначе: взял из рук де Муи, стоявшего, как мы сказали, на часах, мушкет и сделал вид, что хочет осмотреть его.
   – Де Муи! – сказал он. – Уж конечно, весьма важная причина заставила вас броситься в пасть волку?
   – Да, государь. Я вас подстерегаю уже целую неделю. Только вчера мне удалось узнать, что вы, ваше величество, будете сегодня утром пробовать лошадь, и я встал у дверей Лувра.
   – Но откуда у вас этот костюм?
   – Командир роты – протестант и мой друг.
   – Вот вам ваш мушкет, несите караул по-прежнему. За нами следят. На обратном пути я постараюсь сказать вам два слова, но если я сам не заговорю, не останавливайте меня. Прощайте!
   Де Муи принялся расхаживать взад и вперед, а Генрих подошел к лошади.
   – Что это за милая скотинка? – спросил из окна герцог Алансонский.
   – Это лошадка, которую я должен попробовать сегодня утром, – ответил Генрих.
   – Но она совсем не для мужчины.
   – Она и предназначена для одной красивой дамы.
   – Берегитесь, Генрих! Вы окажетесь предателем, потому что эту даму мы увидим на охоте, и если я не знаю, чей вы рыцарь, то хотя бы узнаю, чей вы шталмейстер.
   – О нет! Даю слово, что не узнаете, – с притворным добродушием возразил Генрих, – эта дама сегодня не выйдет из дому: ей очень нездоровится.
   – Ах, ах! Бедная госпожа де Сов! – со смехом сказал герцог Алансонский.
   – Франсуа! Франсуа! Это вы предатель.
   – А что такое с красавицей Шарлоттой? – спросил герцог Алансонский.
   – Право, хорошенько не знаю, – отвечал Генрих, пуская лошадь коротким галопом и заставляя ее скакать по кругу. – Дариола сказала мне, что у нее болит голова, какая-то вялость, словом, общая слабость.
   – Вам это не помешает ехать с нами? – спросил герцог.
   – Мне? Почему помешает? – возразил Генрих. – Ведь вы знаете, что я безумно люблю охоту с гончими и ничто не заставит меня пропустить ее.
   – Однако как раз эту вы пропустите, Генрих, – сказал герцог Алансонский, обернувшись и поговорив с кем-то, кто разговаривал с герцогом, оставаясь в глубине комнаты и был невидим Генриху, – его величество король сию минуту известил меня, что охоты не будет.
   – Вот так-так! – произнес Генрих с видом глубокого разочарования. – А почему?
   – Кажется, пришли очень важные письма от герцога Неверского. Король совещается с королевой-матерью и моим братом, герцогом Анжуйским.
   «Ах, вот оно что! – подумал Генрих. – А не получены ли известия из Польши?».
   – В таком случае незачем мне рисковать на этой гололедице. До свидания, брат мой! – ответил он герцогу.
   С этими словами Генрих остановил лошадь подле де Муи.
   – Друг мой, – заговорил он, – попроси кого-нибудь из твоих товарищей сменить тебя на карауле, а сам помоги конюху расседлать лошадь, положи седло себе на голову и отнеси его к золотых дел мастеру в королевскую шорную мастерскую: он должен закончить шитье, которое не успел закончить к сегодняшней охоте. А потом зайдешь ко мне с ответом.
   Де Муи поспешил исполнить приказание, так как герцога Алансонского уже не было в окне: видимо, он что-то заподозрил.
   И в самом деле: едва де Муи успел выйти за калитку, как у дверей появился герцог Алансонский. На месте де Муи стоял настоящий швейцарец.
   Герцог Алансонский очень внимательно осмотрел нового караульного и, повернувшись к Генриху, спросила:
   – Брат мой, ведь вы не с ним только что разговаривали?
   – Это был парень из моего штата, которого я устроил на службу в отряд швейцарцев; сейчас я дал ему одно поручение, и он пошел его исполнить.
   – А-а! – произнес герцог, как будто удовлетворившись этим ответом. – А как поживает Маргарита?
   – Я сейчас иду к ней и спрошу ее.
   – А разве со вчерашнего дня вы с ней не виделись?
   – Нет. Вчера я пришел к ней часов в одиннадцать вечера, но Жийона сказала мне, что Маргарита устала и уже спит.
   – Вы ее не застанете, она куда-то ушла.
   – Очень может быть, – ответил Генрих, – она собиралась в Благовещенский монастырь.
   – Разговор не мог продолжаться: Генрих, видимо, решил только отвечать.
   Зять и шурин расстались: герцог Алансонский отправился, по его словам, узнавать новости, король Наваррский прошел к себе.
   Не прошло и пяти минут, как он услышал стук в дверь.
   – Кто там? – спросил Генрих.
   – Государь, я с ответом от золотых дел мастера из шорной мастерской, – ответил знакомый Генриху голос де Муи.
   Генрих, явно волнуясь, предложил молодому человеку войти и затворил за ним дверь.
   – Это вы, де Муи? – воскликнул он. – Я надеялся, что вы еще подумаете!
   – Государь, – ответил де Муи, – я думал целых три месяца – этого достаточно. Теперь пришло время действовать.
   Генрих вздрогнул.
   – Не волнуйтесь, государь, мы одни, а время дорого и я очень тороплюсь. Ваше величество, вы можете одним словом вернуть нам все, что события этого года отняли у протестантов. Давайте поговорим ясно, кратко и откровенно.
   – Я слушаю, мой храбрый де Муи, – ответил Генрих, видя, что избежать объяснения невозможно.
   – Правда ли, что вы, ваше величество, отреклись от протестантства?
   – Правда, – ответил Генрих.
   – Да, но устами или сердцем?
   – Мы всегда благодарны Богу, когда Он спасает нам жизнь, – ответил Генрих, избегая прямого ответа на вопрос, как он обычно поступал в таких случаях. – а Бог явно избавил меня от страшной опасности.
   – Государь, – продолжал де Муи. – признаемся в одном.
   – В чем?
   – В том, что вы отреклись не по убеждению, а по расчету. Вы отреклись для того, чтобы король оставил вас в живых, а не потому, что Бог сохранил вам жизнь.
   – Какова бы ни была причина моего обращения, де Муи, – отвечал Генрих, – тем не менее я католик.
   – Хорошо, но останетесь ли вы католиком навсегда? Разве вы не вернете себе свободную жизнь и свободу совести при первой возможности? Теперь такая возможность вам представляется: Ла-Рошель восстала, Беарну и Руссильону довольно одного слова, чтобы начать действовать, вся Гийенна кричит о войне. Скажите только, что вы стали католиком по принуждению, и я вам ручаюсь за будущее.
   – Дворян моего происхождения не принуждают, мой милый де Муи. То, что я сделал, я сделал добровольно.
   – Но, государь, – сказал молодой человек, у которого сжималось сердце от этого неожиданного сопротивления, – неужели вы не понимаете, что, поступая таким образом, вы нас бросаете… предаете нас?