Страница:
— Можно, мама? — поддержала его Джоанна, оторвавшись от своей работы, так что палец ее соскользнул, и Иэн, дернувшись, застонал.
— Джоанна, ты беспечная девчонка. Адам, успокойся. Я скорее вас вообще отправлю без обеда в постель.
— Элинор, — резко сказал Иэн. — Не наказывай их в день моего приезда. Они возбуждены. Адам, если ты успокоишься, я расскажу все за обедом.
— Прости меня, Иэн, — прошептала Джоанна.
— Не думай об этом, — успокоил ее Иэн. — Ничего страшного. Просто делай то, что тебе говорит мама. И не пугайся: я не умру от боли.
— Еще один звук — и никакое заступничество Иэна не поможет. Если мне придется кричать на вас снова, то вы не только останетесь без обеда, но и отведаете хлыста, — строго предупредила Элинор.
Когда маленькие помощники притихли, Элинор быстро закончила свою работу. Поверх целебной мази она наложила толстый слой топленого сала, чтобы повязка не присохла к ранам. Затем велела Адаму аккуратно закрыть горшочки и унести их, а Джоанне показала, как плотно, но не туго обвязать Иэну спину мягким полотном. После этого отослала и девочку.
Иен стал медленно подниматься с кровати.
— Матерь Божья! — раздраженно воскликнула Элинор. — Лежи и постарайся поспать до обеда. Если ты выйдешь отсюда, эти дьяволята от тебя уже не отвяжутся.
— Я не возражаю, — сказал Иэн миролюбиво и улыбнулся. — Мне приятно, что они так любят меня.
Элинор было призадумалась, но наконец сказала:
— Нет, спи! Если ты не сделаешь этого, то я займусь тобой, а ты слишком устал, чтобы чем-то помочь мне.
— Элинор… — Он протянул к ней руку.
— Нет, Иэн. Позволь мне уйти, — грустно ответила Элинор.
Он проследил взглядом, как она вышла из комнаты, а затем, обведя глазами опустевшую комнату, снова улегся. Задача, которую он поставил себе, становилась все сложнее. Он почему-то рассчитывал, что Элинор будет менее подавленна — примерно как Адам. Он не помнил, чтобы она когда-либо достаточно долго несла груз печали. Даже когда потеряла детей… «Ты дурак, — ответил он сам себе, — просто она не демонстрировала свою скорбь перед тобой. Саймон был ее утешением».
— Слишком рано, — пробормотал он вслух, понимая, что у него нет возможности уклониться от этой части проблемы.
Хотя Иэн и стремился приехать на похороны Саймона и ему действительно было отказано в этом, но, вопреки тому, что он сказал Элинор, он не приехал сразу, как только освободился. На самом деле он тянул время, пока не был согласован договор между Джоном и Филиппом и стало ясно, что король намерен подписать его и вернуться в Англию.
Незадолго до смерти Саймон говорил Иэну, что король Джон питает давнюю вражду к Элинор, о которой он не мог сообщить подробнее ради спокойствия самой Элинор. Первые годы правления оказались слишком тяжелыми для Джона, чтобы открыто выражать злобу против такого могущественного вассала, каким был Саймон, но теперь Саймон умер. До сих пор у короля находились иные, более серьезные заботы, но если он вернется в Англию и беззащитное положение Элинор каким-то образом попадет в его поле зрения, он не преминет явить свою неприязнь самым страшным образом. Джон никогда не забывал нанесенных ему обид и был жестоким в своей мести.
Женщину нельзя было убить напрямую или вызвать на смертельный поединок, но застенки тюрьмы и смерть от яда были излюбленными методами Джона в расправе с беспомощной жертвой. За жизнь Адама в такой ситуации Иэн не поставил бы и гроша, а Джоанну могут продать на торгах, вероятно, после того, как король попользуется ею сам.
Иэн тихо застонал. Какое мучение служить такому человеку, однако он связан присягой. Даже если бы он захотел растоптать свою честь, нарушив клятву верности, — а Джон вынуждал многих во всех отношениях почтенных людей к такому шагу, — кем его заменить?
Артур Бретанский мертв. Джон расправился с ним, говорят, своими собственными руками. Элинор Бретанскую, сестру Артура, он держал в своих руках, пожалуй, крепче, чем собственную жену, и в любом случае она не была похожа на свою бабушку, женщину, накинувшую узду на многих мужчин. Мужская линия Плантагенетов закончится, если жена Джона не принесет ему сына. Никого другого не было, кроме Филиппа Французского и его сына Луи.
Иэн вздохнул. Только не это. Хватит им королей, которые любят Францию больше, чем Англию. Они насмотрелись этого во времена Ричарда. Каким бы ни был Джон человеком, он король Англии, и его интересы превыше всего в этом государстве. Выбирать не из кого, и Иэн не мог восстать против законного короля, но он должен уберечь жену и детей Саймона от мести Джона. Он попробовал повернуться на спину и зашипел от боли.
Элинор была права. Раны так мало заботили его, что он забыл о них. Элинор… Не возненавидит ли она его, когда он расскажет ей то, что планировал и уже частично осуществил? Это стало бы невыносимым ударом, но и его придется вынести ради Саймона.
Саймон был для Иэна больше, чем родной отец, которого Иэн почти не помнил. Саймон стал его создателем: именно он привил мальчику порядочность, гордость, доброту, научил его воинскому искусству, помогал советом. Иэн до сих пор чувствовал себя в неоплатном долгу перед этим человеком.
Если бы только долг и желания не мешали друг другу! Проблемой Иэна было то, что он желал Элинор саму по себе. Он боготворил ее с того самого дня, как впервые увидел двадцать лет назад, склонившуюся в приветствии перед королевой-матерью. Но долго боготворить Элинор было нельзя: она была слишком настоящей, слишком земной, доброй и милой, слишком пылкой и несдержанной, чтобы царствовать на пьедестале. Элинор можно было только любить — исступленно и горячо, или ненавидеть с той же силой. Иэн беспокойно поерзал, когда ему опять пришла в голову мысль, действительно ли он хочет расплатиться по долгам Саймону или просто пытается урвать то, к чему всегда стремился и о чем не мог даже мечтать.
Нет смысла опять мусолить эту кость. Он много раз спрашивал свою совесть, так ли чисты его помыслы, он столько раз переживал все эти сомнения. Когда прошел шок от известия о смерти Саймона, то первой трезвой мыслью Иэна была та, что теперь он сможет обладать Элинор. Чувствуя головокружение, когда это давно затаенное желание вырывалось наружу, он пытался усилием воли отбросить навязчивую идею, но она возвращалась снова и снова. И каждый раз казалась все более разумной. Дети любили его, и он любил их. Он не пустит по ветру их наследство и никогда не обидит их, как это вполне могло бы случиться, если бы кто-то другой получил вместе с рукой овдовевшей хозяйки такие богатые земли. А что касается самой Элинор — не было ничего на свете, чего бы не могла она получить от него по первому взмаху ресниц.
Из всех мужчин в мире, к которым она могла испытывать плотское влечение, Иэн был последним. Не потому, что она не замечала, в какого прекрасного мужчину он превратился, — просто Иэн был ее единственным другом; Если бы у нее возникла потребность в плотских утехах, под рукой была дюжина мужчин, к которым она могла бы обратиться за услугой. Но Иэн — совсем другое дело. Саймон отлил характер Иэна из стали своей собственной честности.
Элинор со слов мужа знала, что Иэн никогда не отказывал себе в удовольствии переспать с той или иной благородной дамой. Если учесть его привлекательную внешность, у него должно было быть множество женщин, особенно при дворе Джона. Король явил себя открытым развратником и предпочитал, чтобы его джентльмены и леди королевы не были чрезмерно добродетельными. Иэна не удивило бы предложение разделить ложе от любой придворной дамы, но, безусловно, он бы ужаснулся, если бы жена Саймона выказала подобные желания через три месяца после смерти горячо любимого мужа.
«А вот Саймон не был бы шокирован, — подумала Элинор, усмехнувшись сквозь слезы. — Он бы побранил меня вслух за аморальность, но глаза бы смеялись». Кого нужно убеждать, что Иэн еще не слишком стар, чтобы признать, что тело подчиняется своим законам и что сердцу и чувствам не прикажешь быть благопристойными?
Реакция Иэна на ее прикосновение показалась Элинор совершенно естественной. Мужчины, вовлеченные в военные действия и не склонные к общению с простыми шлюхами, страдали от долгого воздержания. Элинор была абсолютно уверена, что в обычных обстоятельствах Иэн не обращался к услугам проституток. Вокруг него достаточно красивых и вполне доступных леди. Она также не сомневалась, что он испытывал отвращение к грязным тварям, которые обслуживали солдат в военном лагере. Она понимала, что, когда здоровый молодой мужчина месяцами не имеет женщины, малейший намек, легчайшее прикосновение способно разбудить его тело и разжечь страсть.
Да, Элинор просто посмеялась бы и забыла об этом, если бы сам Иэн не был так очевидно расстроен перед «женой Саймона». И если бы ее собственное тело не сыграло с нею злую шутку, ведь и сейчас оно, не слушаясь доводов разума, горько стонало от одиночества и тоски по теплым рукам, по сильному мужскому телу рядом…
— Я не только жена Саймона, — убеждала себя она. — Я — Элинор Дево.
Но от этих слов слезы почему-то лились еще сильнее.
Несколько часов спустя и за много миль от Роузлинда глубокий мелодичный голос короля Джона неожиданно оборвался на середине фразы и перешел в безобразный вопль:
— Что ты сказал о Пемброке?
Мужчина, которому адресовался вопрос, не смутился, несмотря на очевидный гнев, и рассмеялся:
— Я сказал, милорд, что мы не скучали без него во время штурма Монтобана и в других наших походах. Мы не скучали и без того могущественного ханжи из его компании, Саймона Леманя, которого ваш брат так облагодетельствовал.
Вильям, граф Солсбери, незаконнорожденный брат короля Джона, прислушался, выпрямил сутулую спину, расправил плечи и покачал головой. Сегодня происходила обычная попойка, как было принято у короля Джона, когда он впадал в меланхолию и отказывался от встреч с кем-либо, исключая только самых близких друзей.
В таком состоянии Солсбери хуже воспринимал окружающее и почти не слышал. Правда, это спасало его от необходимости отвечать на опасные вопросы и от опасности выходить из себя от того, что на подобных сборищах говорилось. Тем более что в девяти случаях из десяти ничего важного и не говорилось. Беседа состояла в основном из лести королю и болтовни ни о чем. К несчастью, сегодняшний вечер был десятым случаем. Солсбери знал, что в имени Саймона Леманя для короля кроется какая-то опасность, но в этот момент он не мог напрячь свои извилины в достаточной мере, чтобы вспомнить, какая именно.
— Лемань умер. Дай ему почивать в мире, — произнес Филипп Марк.
— Умер?
Резкий тон короля пронзил туман, окутавший голову Солсбери от выпитого бургундского. Он все еще не знал, где кроется опасность, но когда король говорит таким тоном — значит, кто-то скоро пострадает.
— Было письмо, — хриплым голосом отозвался Солсбери. — Я хорошо это помню, потому что оно пришло в тот день, когда мы с де Випоном обсуждали план штурма.
При упоминании имени Иэна в голове Солсбери опасность прояснилась неожиданно ярко. Он вспомнил перекошенное от ужаса лицо молодого человека и свои собственные взволнованные вопросы. Теперь он вспомнил и ответы на те вопросы и онемел от страха: в пьяном стремлении развлечь Джона он сказал самое худшее, что можно было придумать.
— Вы хотите сказать, что вносили какие-то небольшие штрихи в план короля?! — агрессивно произнес Фулк де Кантелю. — Король мне объяснил все еще до того, как вы подумали об этом.
Солсбери оторвал мутные глаза от покрытого пятнами стола, размышляя о том, как выпутаться из неприятности, в какую вовлек себя пьяной болтовней. Вообще-то Вильям Солсбери был добрым человеком. Он всегда пытался винить себя в ошибках других и видеть во всех людях только хорошее. Однако за годы правления брата он научился ненавидеть Фулка де Кантелю и еще одного человека, который сидел неподалеку от Фулка, — Генри Корнхилла. Не только потому, что эти двое были выскочками из низов, даже не потому, что слыли жестокими и алчными, — именно они, эти двое, провоцировали короля на самые низменные поступки.
«Это несправедливо, — подумал Солсбери, — ведь в Джоне много хорошего: он умный, может быть добрым, любящим и щедрым. И то, что он не слишком часто проявляет хорошие стороны своей натуры, является лишь волей обстоятельств».
Солсбери считал Джона жертвой его могущественной и магнетической матери, которую сам Джон обожал, и нежелательным сыном для Генриха, который ограбил своего младшего отпрыска, ибо разделил свои владения еще до рождения Джона. И потому его звали Джоном Безземельным, и потому он был предметом насмешек, козлом отпущения во всех семейных раздорах.
«Теперь, — размышлял Солсбери, — Джона винят и в разрухе, постигшей Англию. Возможно, действия Джона по отношению к отцу и брату были не такими, какими бы им следовало быть, но налоги и поборы, ввергшие Англию в страшную нищету, не на его совести. Англию разорили крестовый поход Ричарда и выкуп, внесенный за его свободу. Войны, которые Ричард вел против Филиппа после освобождения, тоже стоили огромных денег, и Ричард начинал войны гораздо чаще, чем Филипп. А сейчас именно Филипп напал на Джона. Джон не хотел воевать, и не его вина, что ему приходится теперь расплачиваться за войну, которую ему навязали».
Приходилось расплачиваться также и за то, что навязывали Джону подобные Фулку де Кантелю и Генри Корнхиллу. В них не было ни жалости, ни страха перед Господом. Они могли украсть крест с алтаря или отнять последний фартинг у голодающей вдовы с одинаковым безразличием. Именно это и возвышало их в глазах Джона, который не был способен ни на то, ни на другое. Он мог приказать конфисковать собственность вдовы или забрать крест, но не посмел бы совершить подобный грех своими руками.
Пьяное течение мыслей вернуло Солсбери к опасности, которую он сам вызвал, коснувшись смерти Саймона Леманя. Именно Иен де Випон рассказывал Солсбери, что брак Саймона не понравился Джону, который планировал выдать наследницу Роузлинда за другого человека. Безусловно, Иэн захочет жениться на ней сейчас, когда Саймон умер, чтобы защитить ее детей, которые оказались наследниками очень большого состояния. Солсбери знал, что Иэн любил детей Саймона как своих — он не упускал случая поговорить о них и боялся, что кто-нибудь попытается лишить их прав на наследство, а может быть, даже расправиться с ними.
Письмо, о котором упомянул Солсбери, было от вдовы. Конечно, он глупо поступил, напомнив Джону об этой женщине. Солсбери пьяно усмехнулся. Хоть раз у него появился повод быть признательным ревнивой злобе Фулка, который вечно пытался опорочить Солсбери в глазах брата. Желая лишить Солсбери чести авторства плана успешного штурма, Фулк оказал ему большую услугу, отвлекая внимание короля от вдовы Саймона.
Однако пока думы Солсбери витали в прошлом, грубая лесть королю подошла к концу, и имя Саймона, к сожалению, опять оказалось в центре внимания.
— Небольшая потеря, — согласился Джон и улыбнулся.
Его улыбку можно было бы считать приятной, если при этом не смотреть ему в глаза. Короля можно было назвать даже красивым. Джон унаследовал от отца характерную фигуру: он был невысок и очень широк в плечах и обладал недюжинной силой. Волосы он унаследовал от матери: жесткие, черные как воронье крыло, блестящие, но теперь с проседью. Рот у него был красивой формы, однако тонкая верхняя губа выдавала жестокость, а полная нижняя — похотливость. Широкие ноздри могли бы служить предупреждением о его злобном нраве, но никто не нуждался в таком предупреждении, ибо нрав короля был всем хорошо известен.
Все анжуйцы были норовистыми, и в Джоне это проглядывалось даже менее, чем в отце иди брате. Первый из них впадал временами в такую ярость, что катался по полу и рвал зубами ковры и подушки. Второй гораздо чаще проламывал мебель или головы. Джон редко использовал силу, гнев горел в нем самом, сжигая адовым огнем его душу. Поэтому и было страшно смотреть в его большие темные глаза, которые в другом человеке стали бы привлекательной чертой.
Хор подобострастного смеха встретил пренебрежительное замечание короля о вассале, который если и не любил Джона, то, во всяком случае, был предан ему и отзывался на каждый призыв к военной службе, пока болезнь не положила этому конец. Солсбери было грустно видеть такое неостывающее затаенное злопамятство сводного брата, которого он защищал и оберегал с самого детства.
— Он умер, так что забудем его, — примирительно произнес Солсбери. — Скажи мне, брат…
— Но его очаровательная и богатая вдовушка еще не умерла, — оборвал его Джон, предупредив попытку Солсбери увести разговор от опасной темы.
Голос Джона снова стал мурлыкающим, и Солсбери невольно вздрогнул. Он не мог заставить свой опьяненный разум придумать предмет для разговора, который заинтересовал бы короля.
Джон вдруг рассмеялся.
— Бедняжка. Наверное, она так же рада избавиться от него, как и я. Он, похоже, все эти долгие годы был для нее бесполезным мешком. Мне пришло в голову, что я мог бы оказать этой леди честь, укоротив траур и обеспечив мужем, который знал бы, как сделать ее счастливой в постели и вне ее. Мне говорили, она довольно пылкая бабенка. Возможно, ее следовало бы немного приручить. Не хотел бы ты этим заняться, Фулк, или ты. Генри? Достаточно ли вы крепкие мужчины, чтобы взяться за такую работу?
— Тебе было бы лучше, — теряя надежду, произнес Солсбери, — взять с нее хороший налог и ставить ее в покое. Каждый фунт, который ты заработаешь на ней, уменьшит дань, которую тебе придется собрать с королевства в целом. Любой муж, которого ты для нее выберешь, очень скоро перекачает золото леди в свой собственный кошелек, если ты этого не сделаешь сам.
Джон посмотрел на брата долгим взглядом, и на мгновение линия его губ смягчилась, а злые глаза потеплели.
— Ты всегда находишь для меня самый лучший путь, Вильям. Это очень мудрая идея. Да, Конечно. — Он отрывисто рассмеялся. — Я предоставлю леди самой выбрать, и за то, что она сама сделает выбор, ей придется щедро заплатить. И вы, — его глаза Хищно обшарили присутствующих, — мои дорогие и любящие друзья, не сможете возложить вину на меня. Леди сама, а не я, выберет того мужчину, который станет хозяином ее владений.
Солсбери, конечно, имел в виду другой вариант, но в любом случае это лучше, чем навязать ей кого-нибудь из окружения Джона. Некоторые, без сомнения, выложат кругленькую сумму, чтобы их имена попали в письмо к вдове Саймона. Джон, безусловно, выждет день-два, пока аукцион не закончится. Затем будет написано и отослано письмо. Но если Джон впадет в один из периодически случавшихся с ним приступов черной меланхолии, — а это было весьма вероятно, по мнению Солсбери, который уже распознавал не которые признаки такого состояния, — тогда, возможно, пройдут недели, прежде чем делу будет дан ход.
Колебания между периодами безудержной активности и мрачной депрессии долгие годы были головоломкой для Солсбери — как и для всех приближенных. В течение недель или месяцев Джон бывал занят каждую минуту, переезжая от замка к замку, вникая во все дела государства, самолично заседая в суде, предаваясь всем обязанностям и развлечениям в полную силу.
Ни для кого не было секретом, что в такие периоды король часто сменял постель королевы на постель одной из своих очередных любовниц, а иногда, не останавливаясь на одной, переходил к другой, а потом и к третьей. Затем его бурная деятельность начинала увядать. Джон проявлял все меньше интереса к государственным делам, проводил все больше времени на охоте или в развлечениях с друзьями, устраивая попойки, затягивавшиеся до глубокой ночи. Но даже активному отдыху приходил конец.
Затем у него наступал период какого-то необычного, почти летаргического существования. Король возвращался к жене и, исполнив супружеский долг, оставался в спальне жены несколько дней, не разговаривая, а лишь разглядывая ее прекрасное лицо и формы.
В середине такого периода, своего рода летаргии, ничто не могло пробудить короля. Именно подобное состояние стоило ему Нормандии. Даже когда его уговорами или лестью удавалось выкурить из норы и отправить на войну, он не мог принимать активного участия в ней. Затем без всякой видимой причины Джон становился беспокойным — иногда удалялся от двора на ночь или на несколько дней. Возвращаясь, он опять уже кипел энергией.
Солсбери, конечно, не надеялся, что за время летаргического периода король забудет свои слова насчет Элинор. В его мурлыкающем упоминании о вдове Леманя слышалась жгучая ненависть. Солсбери не понимал этого, но знал, что брат никогда не забывает о задуманной мести человеку, помеченному его ненавистью. Солсбери никогда не выступит против воли Джона, но, если ему удастся защитить эту женщину, не причиняя вреда брату, он с удовольствием сделает это ради дружбы с Иэном де Випоном.
2.
— Джоанна, ты беспечная девчонка. Адам, успокойся. Я скорее вас вообще отправлю без обеда в постель.
— Элинор, — резко сказал Иэн. — Не наказывай их в день моего приезда. Они возбуждены. Адам, если ты успокоишься, я расскажу все за обедом.
— Прости меня, Иэн, — прошептала Джоанна.
— Не думай об этом, — успокоил ее Иэн. — Ничего страшного. Просто делай то, что тебе говорит мама. И не пугайся: я не умру от боли.
— Еще один звук — и никакое заступничество Иэна не поможет. Если мне придется кричать на вас снова, то вы не только останетесь без обеда, но и отведаете хлыста, — строго предупредила Элинор.
Когда маленькие помощники притихли, Элинор быстро закончила свою работу. Поверх целебной мази она наложила толстый слой топленого сала, чтобы повязка не присохла к ранам. Затем велела Адаму аккуратно закрыть горшочки и унести их, а Джоанне показала, как плотно, но не туго обвязать Иэну спину мягким полотном. После этого отослала и девочку.
Иен стал медленно подниматься с кровати.
— Матерь Божья! — раздраженно воскликнула Элинор. — Лежи и постарайся поспать до обеда. Если ты выйдешь отсюда, эти дьяволята от тебя уже не отвяжутся.
— Я не возражаю, — сказал Иэн миролюбиво и улыбнулся. — Мне приятно, что они так любят меня.
Элинор было призадумалась, но наконец сказала:
— Нет, спи! Если ты не сделаешь этого, то я займусь тобой, а ты слишком устал, чтобы чем-то помочь мне.
— Элинор… — Он протянул к ней руку.
— Нет, Иэн. Позволь мне уйти, — грустно ответила Элинор.
Он проследил взглядом, как она вышла из комнаты, а затем, обведя глазами опустевшую комнату, снова улегся. Задача, которую он поставил себе, становилась все сложнее. Он почему-то рассчитывал, что Элинор будет менее подавленна — примерно как Адам. Он не помнил, чтобы она когда-либо достаточно долго несла груз печали. Даже когда потеряла детей… «Ты дурак, — ответил он сам себе, — просто она не демонстрировала свою скорбь перед тобой. Саймон был ее утешением».
— Слишком рано, — пробормотал он вслух, понимая, что у него нет возможности уклониться от этой части проблемы.
Хотя Иэн и стремился приехать на похороны Саймона и ему действительно было отказано в этом, но, вопреки тому, что он сказал Элинор, он не приехал сразу, как только освободился. На самом деле он тянул время, пока не был согласован договор между Джоном и Филиппом и стало ясно, что король намерен подписать его и вернуться в Англию.
Незадолго до смерти Саймон говорил Иэну, что король Джон питает давнюю вражду к Элинор, о которой он не мог сообщить подробнее ради спокойствия самой Элинор. Первые годы правления оказались слишком тяжелыми для Джона, чтобы открыто выражать злобу против такого могущественного вассала, каким был Саймон, но теперь Саймон умер. До сих пор у короля находились иные, более серьезные заботы, но если он вернется в Англию и беззащитное положение Элинор каким-то образом попадет в его поле зрения, он не преминет явить свою неприязнь самым страшным образом. Джон никогда не забывал нанесенных ему обид и был жестоким в своей мести.
Женщину нельзя было убить напрямую или вызвать на смертельный поединок, но застенки тюрьмы и смерть от яда были излюбленными методами Джона в расправе с беспомощной жертвой. За жизнь Адама в такой ситуации Иэн не поставил бы и гроша, а Джоанну могут продать на торгах, вероятно, после того, как король попользуется ею сам.
Иэн тихо застонал. Какое мучение служить такому человеку, однако он связан присягой. Даже если бы он захотел растоптать свою честь, нарушив клятву верности, — а Джон вынуждал многих во всех отношениях почтенных людей к такому шагу, — кем его заменить?
Артур Бретанский мертв. Джон расправился с ним, говорят, своими собственными руками. Элинор Бретанскую, сестру Артура, он держал в своих руках, пожалуй, крепче, чем собственную жену, и в любом случае она не была похожа на свою бабушку, женщину, накинувшую узду на многих мужчин. Мужская линия Плантагенетов закончится, если жена Джона не принесет ему сына. Никого другого не было, кроме Филиппа Французского и его сына Луи.
Иэн вздохнул. Только не это. Хватит им королей, которые любят Францию больше, чем Англию. Они насмотрелись этого во времена Ричарда. Каким бы ни был Джон человеком, он король Англии, и его интересы превыше всего в этом государстве. Выбирать не из кого, и Иэн не мог восстать против законного короля, но он должен уберечь жену и детей Саймона от мести Джона. Он попробовал повернуться на спину и зашипел от боли.
Элинор была права. Раны так мало заботили его, что он забыл о них. Элинор… Не возненавидит ли она его, когда он расскажет ей то, что планировал и уже частично осуществил? Это стало бы невыносимым ударом, но и его придется вынести ради Саймона.
Саймон был для Иэна больше, чем родной отец, которого Иэн почти не помнил. Саймон стал его создателем: именно он привил мальчику порядочность, гордость, доброту, научил его воинскому искусству, помогал советом. Иэн до сих пор чувствовал себя в неоплатном долгу перед этим человеком.
Если бы только долг и желания не мешали друг другу! Проблемой Иэна было то, что он желал Элинор саму по себе. Он боготворил ее с того самого дня, как впервые увидел двадцать лет назад, склонившуюся в приветствии перед королевой-матерью. Но долго боготворить Элинор было нельзя: она была слишком настоящей, слишком земной, доброй и милой, слишком пылкой и несдержанной, чтобы царствовать на пьедестале. Элинор можно было только любить — исступленно и горячо, или ненавидеть с той же силой. Иэн беспокойно поерзал, когда ему опять пришла в голову мысль, действительно ли он хочет расплатиться по долгам Саймону или просто пытается урвать то, к чему всегда стремился и о чем не мог даже мечтать.
Нет смысла опять мусолить эту кость. Он много раз спрашивал свою совесть, так ли чисты его помыслы, он столько раз переживал все эти сомнения. Когда прошел шок от известия о смерти Саймона, то первой трезвой мыслью Иэна была та, что теперь он сможет обладать Элинор. Чувствуя головокружение, когда это давно затаенное желание вырывалось наружу, он пытался усилием воли отбросить навязчивую идею, но она возвращалась снова и снова. И каждый раз казалась все более разумной. Дети любили его, и он любил их. Он не пустит по ветру их наследство и никогда не обидит их, как это вполне могло бы случиться, если бы кто-то другой получил вместе с рукой овдовевшей хозяйки такие богатые земли. А что касается самой Элинор — не было ничего на свете, чего бы не могла она получить от него по первому взмаху ресниц.
* * *
Уединившись в своей спальне, месте, где она теперь редко бывала из-за таившегося там благоухания утерянного счастья, Элинор продолжала думать об Иэне. Утреннее переживание, когда он, обнаженный, стоял перед нею и она вдруг почувствовала такое волнение, что готова была сама броситься к нему в объятия, беспокоило ее до сих пор.Из всех мужчин в мире, к которым она могла испытывать плотское влечение, Иэн был последним. Не потому, что она не замечала, в какого прекрасного мужчину он превратился, — просто Иэн был ее единственным другом; Если бы у нее возникла потребность в плотских утехах, под рукой была дюжина мужчин, к которым она могла бы обратиться за услугой. Но Иэн — совсем другое дело. Саймон отлил характер Иэна из стали своей собственной честности.
Элинор со слов мужа знала, что Иэн никогда не отказывал себе в удовольствии переспать с той или иной благородной дамой. Если учесть его привлекательную внешность, у него должно было быть множество женщин, особенно при дворе Джона. Король явил себя открытым развратником и предпочитал, чтобы его джентльмены и леди королевы не были чрезмерно добродетельными. Иэна не удивило бы предложение разделить ложе от любой придворной дамы, но, безусловно, он бы ужаснулся, если бы жена Саймона выказала подобные желания через три месяца после смерти горячо любимого мужа.
«А вот Саймон не был бы шокирован, — подумала Элинор, усмехнувшись сквозь слезы. — Он бы побранил меня вслух за аморальность, но глаза бы смеялись». Кого нужно убеждать, что Иэн еще не слишком стар, чтобы признать, что тело подчиняется своим законам и что сердцу и чувствам не прикажешь быть благопристойными?
Реакция Иэна на ее прикосновение показалась Элинор совершенно естественной. Мужчины, вовлеченные в военные действия и не склонные к общению с простыми шлюхами, страдали от долгого воздержания. Элинор была абсолютно уверена, что в обычных обстоятельствах Иэн не обращался к услугам проституток. Вокруг него достаточно красивых и вполне доступных леди. Она также не сомневалась, что он испытывал отвращение к грязным тварям, которые обслуживали солдат в военном лагере. Она понимала, что, когда здоровый молодой мужчина месяцами не имеет женщины, малейший намек, легчайшее прикосновение способно разбудить его тело и разжечь страсть.
Да, Элинор просто посмеялась бы и забыла об этом, если бы сам Иэн не был так очевидно расстроен перед «женой Саймона». И если бы ее собственное тело не сыграло с нею злую шутку, ведь и сейчас оно, не слушаясь доводов разума, горько стонало от одиночества и тоски по теплым рукам, по сильному мужскому телу рядом…
— Я не только жена Саймона, — убеждала себя она. — Я — Элинор Дево.
Но от этих слов слезы почему-то лились еще сильнее.
Несколько часов спустя и за много миль от Роузлинда глубокий мелодичный голос короля Джона неожиданно оборвался на середине фразы и перешел в безобразный вопль:
— Что ты сказал о Пемброке?
Мужчина, которому адресовался вопрос, не смутился, несмотря на очевидный гнев, и рассмеялся:
— Я сказал, милорд, что мы не скучали без него во время штурма Монтобана и в других наших походах. Мы не скучали и без того могущественного ханжи из его компании, Саймона Леманя, которого ваш брат так облагодетельствовал.
Вильям, граф Солсбери, незаконнорожденный брат короля Джона, прислушался, выпрямил сутулую спину, расправил плечи и покачал головой. Сегодня происходила обычная попойка, как было принято у короля Джона, когда он впадал в меланхолию и отказывался от встреч с кем-либо, исключая только самых близких друзей.
В таком состоянии Солсбери хуже воспринимал окружающее и почти не слышал. Правда, это спасало его от необходимости отвечать на опасные вопросы и от опасности выходить из себя от того, что на подобных сборищах говорилось. Тем более что в девяти случаях из десяти ничего важного и не говорилось. Беседа состояла в основном из лести королю и болтовни ни о чем. К несчастью, сегодняшний вечер был десятым случаем. Солсбери знал, что в имени Саймона Леманя для короля кроется какая-то опасность, но в этот момент он не мог напрячь свои извилины в достаточной мере, чтобы вспомнить, какая именно.
— Лемань умер. Дай ему почивать в мире, — произнес Филипп Марк.
— Умер?
Резкий тон короля пронзил туман, окутавший голову Солсбери от выпитого бургундского. Он все еще не знал, где кроется опасность, но когда король говорит таким тоном — значит, кто-то скоро пострадает.
— Было письмо, — хриплым голосом отозвался Солсбери. — Я хорошо это помню, потому что оно пришло в тот день, когда мы с де Випоном обсуждали план штурма.
При упоминании имени Иэна в голове Солсбери опасность прояснилась неожиданно ярко. Он вспомнил перекошенное от ужаса лицо молодого человека и свои собственные взволнованные вопросы. Теперь он вспомнил и ответы на те вопросы и онемел от страха: в пьяном стремлении развлечь Джона он сказал самое худшее, что можно было придумать.
— Вы хотите сказать, что вносили какие-то небольшие штрихи в план короля?! — агрессивно произнес Фулк де Кантелю. — Король мне объяснил все еще до того, как вы подумали об этом.
Солсбери оторвал мутные глаза от покрытого пятнами стола, размышляя о том, как выпутаться из неприятности, в какую вовлек себя пьяной болтовней. Вообще-то Вильям Солсбери был добрым человеком. Он всегда пытался винить себя в ошибках других и видеть во всех людях только хорошее. Однако за годы правления брата он научился ненавидеть Фулка де Кантелю и еще одного человека, который сидел неподалеку от Фулка, — Генри Корнхилла. Не только потому, что эти двое были выскочками из низов, даже не потому, что слыли жестокими и алчными, — именно они, эти двое, провоцировали короля на самые низменные поступки.
«Это несправедливо, — подумал Солсбери, — ведь в Джоне много хорошего: он умный, может быть добрым, любящим и щедрым. И то, что он не слишком часто проявляет хорошие стороны своей натуры, является лишь волей обстоятельств».
Солсбери считал Джона жертвой его могущественной и магнетической матери, которую сам Джон обожал, и нежелательным сыном для Генриха, который ограбил своего младшего отпрыска, ибо разделил свои владения еще до рождения Джона. И потому его звали Джоном Безземельным, и потому он был предметом насмешек, козлом отпущения во всех семейных раздорах.
«Теперь, — размышлял Солсбери, — Джона винят и в разрухе, постигшей Англию. Возможно, действия Джона по отношению к отцу и брату были не такими, какими бы им следовало быть, но налоги и поборы, ввергшие Англию в страшную нищету, не на его совести. Англию разорили крестовый поход Ричарда и выкуп, внесенный за его свободу. Войны, которые Ричард вел против Филиппа после освобождения, тоже стоили огромных денег, и Ричард начинал войны гораздо чаще, чем Филипп. А сейчас именно Филипп напал на Джона. Джон не хотел воевать, и не его вина, что ему приходится теперь расплачиваться за войну, которую ему навязали».
Приходилось расплачиваться также и за то, что навязывали Джону подобные Фулку де Кантелю и Генри Корнхиллу. В них не было ни жалости, ни страха перед Господом. Они могли украсть крест с алтаря или отнять последний фартинг у голодающей вдовы с одинаковым безразличием. Именно это и возвышало их в глазах Джона, который не был способен ни на то, ни на другое. Он мог приказать конфисковать собственность вдовы или забрать крест, но не посмел бы совершить подобный грех своими руками.
Пьяное течение мыслей вернуло Солсбери к опасности, которую он сам вызвал, коснувшись смерти Саймона Леманя. Именно Иен де Випон рассказывал Солсбери, что брак Саймона не понравился Джону, который планировал выдать наследницу Роузлинда за другого человека. Безусловно, Иэн захочет жениться на ней сейчас, когда Саймон умер, чтобы защитить ее детей, которые оказались наследниками очень большого состояния. Солсбери знал, что Иэн любил детей Саймона как своих — он не упускал случая поговорить о них и боялся, что кто-нибудь попытается лишить их прав на наследство, а может быть, даже расправиться с ними.
Письмо, о котором упомянул Солсбери, было от вдовы. Конечно, он глупо поступил, напомнив Джону об этой женщине. Солсбери пьяно усмехнулся. Хоть раз у него появился повод быть признательным ревнивой злобе Фулка, который вечно пытался опорочить Солсбери в глазах брата. Желая лишить Солсбери чести авторства плана успешного штурма, Фулк оказал ему большую услугу, отвлекая внимание короля от вдовы Саймона.
Однако пока думы Солсбери витали в прошлом, грубая лесть королю подошла к концу, и имя Саймона, к сожалению, опять оказалось в центре внимания.
— Небольшая потеря, — согласился Джон и улыбнулся.
Его улыбку можно было бы считать приятной, если при этом не смотреть ему в глаза. Короля можно было назвать даже красивым. Джон унаследовал от отца характерную фигуру: он был невысок и очень широк в плечах и обладал недюжинной силой. Волосы он унаследовал от матери: жесткие, черные как воронье крыло, блестящие, но теперь с проседью. Рот у него был красивой формы, однако тонкая верхняя губа выдавала жестокость, а полная нижняя — похотливость. Широкие ноздри могли бы служить предупреждением о его злобном нраве, но никто не нуждался в таком предупреждении, ибо нрав короля был всем хорошо известен.
Все анжуйцы были норовистыми, и в Джоне это проглядывалось даже менее, чем в отце иди брате. Первый из них впадал временами в такую ярость, что катался по полу и рвал зубами ковры и подушки. Второй гораздо чаще проламывал мебель или головы. Джон редко использовал силу, гнев горел в нем самом, сжигая адовым огнем его душу. Поэтому и было страшно смотреть в его большие темные глаза, которые в другом человеке стали бы привлекательной чертой.
Хор подобострастного смеха встретил пренебрежительное замечание короля о вассале, который если и не любил Джона, то, во всяком случае, был предан ему и отзывался на каждый призыв к военной службе, пока болезнь не положила этому конец. Солсбери было грустно видеть такое неостывающее затаенное злопамятство сводного брата, которого он защищал и оберегал с самого детства.
— Он умер, так что забудем его, — примирительно произнес Солсбери. — Скажи мне, брат…
— Но его очаровательная и богатая вдовушка еще не умерла, — оборвал его Джон, предупредив попытку Солсбери увести разговор от опасной темы.
Голос Джона снова стал мурлыкающим, и Солсбери невольно вздрогнул. Он не мог заставить свой опьяненный разум придумать предмет для разговора, который заинтересовал бы короля.
Джон вдруг рассмеялся.
— Бедняжка. Наверное, она так же рада избавиться от него, как и я. Он, похоже, все эти долгие годы был для нее бесполезным мешком. Мне пришло в голову, что я мог бы оказать этой леди честь, укоротив траур и обеспечив мужем, который знал бы, как сделать ее счастливой в постели и вне ее. Мне говорили, она довольно пылкая бабенка. Возможно, ее следовало бы немного приручить. Не хотел бы ты этим заняться, Фулк, или ты. Генри? Достаточно ли вы крепкие мужчины, чтобы взяться за такую работу?
— Тебе было бы лучше, — теряя надежду, произнес Солсбери, — взять с нее хороший налог и ставить ее в покое. Каждый фунт, который ты заработаешь на ней, уменьшит дань, которую тебе придется собрать с королевства в целом. Любой муж, которого ты для нее выберешь, очень скоро перекачает золото леди в свой собственный кошелек, если ты этого не сделаешь сам.
Джон посмотрел на брата долгим взглядом, и на мгновение линия его губ смягчилась, а злые глаза потеплели.
— Ты всегда находишь для меня самый лучший путь, Вильям. Это очень мудрая идея. Да, Конечно. — Он отрывисто рассмеялся. — Я предоставлю леди самой выбрать, и за то, что она сама сделает выбор, ей придется щедро заплатить. И вы, — его глаза Хищно обшарили присутствующих, — мои дорогие и любящие друзья, не сможете возложить вину на меня. Леди сама, а не я, выберет того мужчину, который станет хозяином ее владений.
Солсбери, конечно, имел в виду другой вариант, но в любом случае это лучше, чем навязать ей кого-нибудь из окружения Джона. Некоторые, без сомнения, выложат кругленькую сумму, чтобы их имена попали в письмо к вдове Саймона. Джон, безусловно, выждет день-два, пока аукцион не закончится. Затем будет написано и отослано письмо. Но если Джон впадет в один из периодически случавшихся с ним приступов черной меланхолии, — а это было весьма вероятно, по мнению Солсбери, который уже распознавал не которые признаки такого состояния, — тогда, возможно, пройдут недели, прежде чем делу будет дан ход.
Колебания между периодами безудержной активности и мрачной депрессии долгие годы были головоломкой для Солсбери — как и для всех приближенных. В течение недель или месяцев Джон бывал занят каждую минуту, переезжая от замка к замку, вникая во все дела государства, самолично заседая в суде, предаваясь всем обязанностям и развлечениям в полную силу.
Ни для кого не было секретом, что в такие периоды король часто сменял постель королевы на постель одной из своих очередных любовниц, а иногда, не останавливаясь на одной, переходил к другой, а потом и к третьей. Затем его бурная деятельность начинала увядать. Джон проявлял все меньше интереса к государственным делам, проводил все больше времени на охоте или в развлечениях с друзьями, устраивая попойки, затягивавшиеся до глубокой ночи. Но даже активному отдыху приходил конец.
Затем у него наступал период какого-то необычного, почти летаргического существования. Король возвращался к жене и, исполнив супружеский долг, оставался в спальне жены несколько дней, не разговаривая, а лишь разглядывая ее прекрасное лицо и формы.
В середине такого периода, своего рода летаргии, ничто не могло пробудить короля. Именно подобное состояние стоило ему Нормандии. Даже когда его уговорами или лестью удавалось выкурить из норы и отправить на войну, он не мог принимать активного участия в ней. Затем без всякой видимой причины Джон становился беспокойным — иногда удалялся от двора на ночь или на несколько дней. Возвращаясь, он опять уже кипел энергией.
Солсбери, конечно, не надеялся, что за время летаргического периода король забудет свои слова насчет Элинор. В его мурлыкающем упоминании о вдове Леманя слышалась жгучая ненависть. Солсбери не понимал этого, но знал, что брат никогда не забывает о задуманной мести человеку, помеченному его ненавистью. Солсбери никогда не выступит против воли Джона, но, если ему удастся защитить эту женщину, не причиняя вреда брату, он с удовольствием сделает это ради дружбы с Иэном де Випоном.
2.
Проблема, стоявшая перед Иэном, не уменьшилась, когда Элинор прислала Джоанну разбудить рыцаря и помочь ему одеться. Девочка с важностью в голосе сообщила, что его отряд и оруженосцы уже прибыли, но мать отправила их отдыхать, и она надеется, что он не станет возражать против ее скромной помощи. Естественно, Иэн не нашел ничего плохого в этом. Его тронула и позабавила та серьезность, с которой Джоанна приступила к своим обязанностям.
Он благоразумно не делал ни малейшей попытки помочь ей — лишь тайком придерживал табурет, на который та вскарабкалась, чтобы натянуть ему через голову рубашку и зашнуровать ее. Он поднимал руки, опускал их и поворачивался, следуя ее указаниям с совершенно серьезным лицом. Она спрыгнула на пол, чтобы взять его робу, снова запрыгнула на табурет — и на этот раз Иэну пришлось ловить ее, чтобы девочка не потеряла равновесие с неуклюжим предметом гардероба в руках, и прикусить язык, чтобы не рассмеяться.
Это была удивительно трогательная картина. Иэн подхватил Джоанну на руки, когда она наконец застегнула ему ремень, поцеловал ее, крепко прижимая к себе, и сказал, что из нее получится очаровательная женщина, когда она вырастет. Если бы не мелькнувшая мысль, как разумно и мило поступила Элинор, прислав Джоанну, чтобы снять возникшее напряжение, он бы вообще забыл, что его ждет тяжелое объяснение.
Хорошо еще, что не было необходимости немедленно приступать к решению стоявшей перед ним задачи. Когда он вышел к столу, на него сразу же набросился Адам, и в промежутках между пережевыванием еды Иэн в мельчайших подробностях описывал осаду Монтобана. Джоанна и Элинор оказались не менее внимательными слушателями, чем Адам, так что обед прошел легко и весело.
Когда с едой было покончено, Адаму захотелось показать Иэну свои успехи во владении оружием. Джоанна желала продемонстрировать ему, как она умеет читать, писать и считать. И оба настаивали, чтобы он оценил их умение в верховой езде. Элинор пыталась было вразумить детей, что Иэн устал от них, но в глубине души была рада, когда он не согласился с ее словами и ушел восхищаться их успехами.
Они вернулись с конной прогулки, когда уже начинало темнеть, веселые и довольные. Элинор заявила, что пора спать, а дети наперебой принялись уговаривать ее подождать немного, так как Иэн собирался рассказать им историю, которую услышал от бардов в валлийской крепости, где он останавливался у своего брата по клану Ллевелина.
Иэн не был валлийцем, но во время войны в Уэльсе ему, по просьбе Саймона, довелось захватить в плен Ллевелина, внука самого могущественного вождя в Северном Уэльсе. Именно Иэн сопровождал Ллевелина к принцу Джону в недолгий, почетный и весьма комфортабельный плен, и оба молодых человека довольно быстро стали друзьями. Когда же Ллевелин унаследовал владения своего деда, он не только подарил Иэну несколько поместий, но и провел пышную церемонию, введя Иэна в свой клан и сделав, по старинному валлийскому обычаю, своим «братом по крови».
Иэн провел в Уэльсе довольно долгое время и проникся уважением к этому народу и его традициям и сейчас с истинным наслаждением пересказывал историю охоты на огромного вепря Турча Трвита. Когда он закончил свой рассказ, уже совсем стемнело.
— А теперь спать, — решительно объявила Элинор. Опять послышались уговоры, что еще рано, и детские глаза с обожанием устремились на рыцаря. Иэн посмотрел на Элинор почти столь же молящим взглядом. Она усмехнулась, но отрицательно покачала головой. Он вздохнул.
— Вы должны слушаться маму. Завтра увидимся.
— Только завтра? — От сдвоенного детского вопля Иэну пришлось зажать руками уши.
— Я еще не знаю.
— Всего один день! Ты же только приехал! Этого мало! Ну пожалуйста, Иэн! — От звонкого хора закладывало уши.
— Если я смогу… — неуверенно произнес Иэн.
— Хватит! — резко оборвала спор Элинор. — Вы позорите меня. Нельзя упрашивать человека уклоняться от своего долга. Марш отсюда!
Он благоразумно не делал ни малейшей попытки помочь ей — лишь тайком придерживал табурет, на который та вскарабкалась, чтобы натянуть ему через голову рубашку и зашнуровать ее. Он поднимал руки, опускал их и поворачивался, следуя ее указаниям с совершенно серьезным лицом. Она спрыгнула на пол, чтобы взять его робу, снова запрыгнула на табурет — и на этот раз Иэну пришлось ловить ее, чтобы девочка не потеряла равновесие с неуклюжим предметом гардероба в руках, и прикусить язык, чтобы не рассмеяться.
Это была удивительно трогательная картина. Иэн подхватил Джоанну на руки, когда она наконец застегнула ему ремень, поцеловал ее, крепко прижимая к себе, и сказал, что из нее получится очаровательная женщина, когда она вырастет. Если бы не мелькнувшая мысль, как разумно и мило поступила Элинор, прислав Джоанну, чтобы снять возникшее напряжение, он бы вообще забыл, что его ждет тяжелое объяснение.
Хорошо еще, что не было необходимости немедленно приступать к решению стоявшей перед ним задачи. Когда он вышел к столу, на него сразу же набросился Адам, и в промежутках между пережевыванием еды Иэн в мельчайших подробностях описывал осаду Монтобана. Джоанна и Элинор оказались не менее внимательными слушателями, чем Адам, так что обед прошел легко и весело.
Когда с едой было покончено, Адаму захотелось показать Иэну свои успехи во владении оружием. Джоанна желала продемонстрировать ему, как она умеет читать, писать и считать. И оба настаивали, чтобы он оценил их умение в верховой езде. Элинор пыталась было вразумить детей, что Иэн устал от них, но в глубине души была рада, когда он не согласился с ее словами и ушел восхищаться их успехами.
Они вернулись с конной прогулки, когда уже начинало темнеть, веселые и довольные. Элинор заявила, что пора спать, а дети наперебой принялись уговаривать ее подождать немного, так как Иэн собирался рассказать им историю, которую услышал от бардов в валлийской крепости, где он останавливался у своего брата по клану Ллевелина.
Иэн не был валлийцем, но во время войны в Уэльсе ему, по просьбе Саймона, довелось захватить в плен Ллевелина, внука самого могущественного вождя в Северном Уэльсе. Именно Иэн сопровождал Ллевелина к принцу Джону в недолгий, почетный и весьма комфортабельный плен, и оба молодых человека довольно быстро стали друзьями. Когда же Ллевелин унаследовал владения своего деда, он не только подарил Иэну несколько поместий, но и провел пышную церемонию, введя Иэна в свой клан и сделав, по старинному валлийскому обычаю, своим «братом по крови».
Иэн провел в Уэльсе довольно долгое время и проникся уважением к этому народу и его традициям и сейчас с истинным наслаждением пересказывал историю охоты на огромного вепря Турча Трвита. Когда он закончил свой рассказ, уже совсем стемнело.
— А теперь спать, — решительно объявила Элинор. Опять послышались уговоры, что еще рано, и детские глаза с обожанием устремились на рыцаря. Иэн посмотрел на Элинор почти столь же молящим взглядом. Она усмехнулась, но отрицательно покачала головой. Он вздохнул.
— Вы должны слушаться маму. Завтра увидимся.
— Только завтра? — От сдвоенного детского вопля Иэну пришлось зажать руками уши.
— Я еще не знаю.
— Всего один день! Ты же только приехал! Этого мало! Ну пожалуйста, Иэн! — От звонкого хора закладывало уши.
— Если я смогу… — неуверенно произнес Иэн.
— Хватит! — резко оборвала спор Элинор. — Вы позорите меня. Нельзя упрашивать человека уклоняться от своего долга. Марш отсюда!