– Что вы должны сделать, чтобы удержать меня? – повторила она. – Так как я всей душой стремлюсь уехать, то сообщать это вам не в моих интересах. Да и право, мне ничего не приходит в голову.
Он молча шел рядом с ней; то, что она сказала ему, подействовало на него гораздо сильнее, чем это можно было предположить. С того вечера, когда он возвратился из Ньюпорта, она, смущая его покой, неотступно стояла у него перед глазами. То, что ему сказал Клиффорд Уэнтуорт, тоже на него подействовало, только противоположным образом, не освободив, однако, из-под власти ее чар, как ни восставал против них его ум. «Она не честна, она не честна», – твердил он себе. Он твердил это десять минут назад и летнему небу. К несчастью, он не мог решить этого окончательно и бесповоротно, а сейчас, когда она была возле него, это вдруг стало так мало значить. «Эта женщина способна солгать», – повторял он всю неделю. Когда сейчас он напомнил себе о своем открытии, оно почти не испугало его. Он чуть ли не хотел заставить ее солгать, чтобы потом, уличив во лжи, посмотреть, как это ему понравится. Он не переставая об этом думал, идя рядом с ней, а она тем временем шла вперед своей легкой, изящно-величавой походкой. До этого Эктон сидел рядом с ней, катался с ней в коляске, но ему ни разу еще не случалось идти с ней рядом.
«Бог мой, до чего же она comme il faut», – сказал он себе, незаметно на нее поглядывая. Когда они подошли к домику среди яблонь, баронесса, не пригласив Эктона зайти, вошла в калитку; но она обернулась и пожелала ему доброй ночи.
– Я задал вам на днях вопрос, и вы так мне на него и не ответили, – сказал Эктон. – Вы отослали бумагу, которая возвращает вам свободу?
Она какую-то долю секунды помедлила – очень естественно.
– Да, – сказала она просто.
Идя домой, он спрашивал себя, та ли это ложь, которую он хотел услышать, или ему этого недостаточно. В тот же вечер он встретился с баронессой снова; она опять появилась в доме дяди. Однако говорить с ней ему почти не довелось; в гости к мистеру Уэнтуорту и его дочерям приехали в кабриолете двое джентльменов из Бостона, и, разумеется, больше всего их интересовала мадам Мюнстер. Впрочем, один из них не вымолвил за весь вечер ни слова, он только сидел и с величайшей серьезностью смотрел на нее, и всякий раз, как она роняла какое-нибудь замечание, торжественно подавался всем корпусом вперед, подставляя, как глухой, свое внушительных размеров ухо. Очевидно, его угнетала мысль о выпавших на ее долю несчастьях и злоключениях; он так ни разу и не улыбнулся. Спутник его – тот вел себя иначе: он подсел с веселым и непринужденным видом к мадам Мюнстер и, стараясь заставить ее разговориться, предлагал каждые пять минут новую тему. Евгения не так живо, как обычно, отзывалась на все и не так пространно высказывалась о сравнительных достоинствах европейских и американских установлений, как ожидал от нее наслышавшийся о ее красноречии собеседник. Тем не менее она была недоступна Роберту Эктону, который, заложив руки в карманы, слонялся по веранде, прислушиваясь, не раздастся ли скрип подаваемой к заднему крыльцу бостонской коляски. Но сколько он ни прислушивался, все было напрасно. И в конце концов он потерял терпение, и, когда к нему подошла сестра и позвала домой, он тут же с ней и ушел. Евгения, видевшая, что они уходят, и находившаяся в раздраженном расположении духа, еще больше утвердилась в своем мнении, что сей джентльмен куда как хорош. «Даже эта mal-élevée[62] девчонка, – подумала она, – вертит им, как ей вздумается». Евгения сидела поблизости от одного из выходивших на веранду высоких окон, но, вскоре после того как Роберт Эктон ушел – как раз в тот момент, когда словоохотливый джентльмен из Бостона поинтересовался, что она думает о нравах вышеупомянутого города, – вдруг поднялась с места. На веранде ей попался навстречу шедший с другого конца дома Клиффорд Уэнтуорт. Она остановила его, сказав, что ей надо с ним поговорить.
– Почему вы не пошли провожать вашу кузину? – спросила она.
Клиффорд удивленно на нее посмотрел:
– Как – почему? С ней пошел Роберт.
– Совершенно верно, но ведь обычно вы этого ему не передоверяете?
– Да, но я хочу отправить бостонцев, – видно, они первый раз в жизни взяли в руки вожжи.
– Так вы не поссорились с вашей кузиной?
Клиффорд секунду подумал, потом с тем полным простодушием, которое больше всего и сбивало баронессу с толку, сказал:
– Да нет, мы помирились.
Баронесса устремила на него взгляд, но Клиффорд начал с некоторых пор побаиваться этих взглядов баронессы и старался быть вне пределов их досягаемости.
– Почему вы ко мне не приходите? – спросила она. – Вы мной недовольны?
– Недоволен вами? Еще не хватало, – сказал Клиффорд, смеясь.
– Тогда почему же вы не приходите?
– Да боюсь снова угодить в заднюю комнату и сидеть там впотьмах.
– Я думала, вам это придется по вкусу, – сказала, не сводя с него взгляда, Евгения.
– По вкусу! – воскликнул Клиффорд.
– Мне бы пришлось, будь я молодым человеком, который явился с визитом к очаровательной женщине.
– Что мне за польза от очаровательной женщины, когда я заперт в этой задней комнате?
– Боюсь, от меня вам везде мало пользы! – сказала мадам Мюнстер. – А я ведь так хотела быть вам полезна.
– Вот и коляска, – заметил, вместо ответа, Клиффорд.
– Забудьте вы на минуту про эту коляску. Вы знаете, что я вас покидаю?
– Вы имеете в виду – сейчас?
– Я имею в виду – через несколько дней. Я уезжаю совсем.
– Вы возвращаетесь в Европу?
– Вы угадали, и вы должны побывать в Европе и навестить меня там.
– Да, да, я там побываю.
– Но до того, – заявила Евгения, – вы должны навестить меня здесь.
– Ладно, только я уж буду держаться подальше от этой темной комнаты! – заявил ее наивный молодой родственник.
Баронесса помолчала.
– Вы правы, вы должны прийти смело… открыто. Так будет гораздо лучше. Теперь я это вижу.
– И я вижу! – воскликнул Клиффорд. – Ах ты… что там с этой коляской! – добавил он тут же, уловив своим привычным ухом какой-то неположенный скрип колес у подаваемого в этот момент к крыльцу бостонского экипажа и бросаясь со всех ног выяснять причину столь серьезной неисправности.
Баронесса, возвращаясь домой одна при свете звезд, спрашивала себя: неужели она так и уедет ни с чем? Неужели она так ни с чем и уедет?
В маленьком кружке, составившемся возле двух джентльменов из Бостона, Гертруда Уэнтуорт сидела молчаливой зрительницей. Сами гости были ей неинтересны; она наблюдала за мадам Мюнстер, как наблюдала теперь за ней постоянно. Она знала, что и Евгении гости неинтересны, что она скучает, и Гертруда прилежно изучала, каким образом Евгения, несмотря на все свое безразличие, свою рассеянность, умудряется сохранить этот чарующий тон. Гертруда тоже хотела бы обрести этот тон; она решила выработать его в себе и желала одного: чтобы – ради большего очарования – ей впредь приходилось как можно чаще скучать. В то время как Гертруда занималась своими скрупулезными наблюдениями, Феликс Янг отправился на поиски Шарлотты, которой ему надо было кое-что сказать. Ему вот уже несколько дней как надо было кое-что сказать Шарлотте. И нынче вечером диктуемая чувством приличия необходимость этого важного разговора окончательно назрела и переросла в радостное нетерпение. Он слонялся по просторному нижнему этажу, переходя из одной пустынной комнаты в другую, и наконец набрел на эту молодую леди в небольшом помещении, именуемом по не совсем понятным причинам «конторой» мистера Уэнтуорта и представлявшем собой тщательно прибранную, без единой пылинки, комнату, где на одной стене выстроились стройными рядами своды законов в потемневших от времени кожаных переплетах, на другой висела огромная карта Соединенных Штатов с теснившимися по обе стороны от нее гравюрами Рафаэлевых Мадонн, а на третьей было несколько витрин с засушенными жуками и бабочками. Сидя под лампой, Шарлотта вышивала по канве комнатную туфлю. Феликс не стал спрашивать, кому она предназначается; туфля была очень большая.
Придвинув поближе к Шарлотте стул, Феликс сел, улыбаясь, по своему обыкновению, но сначала ни слова не говоря. Задержав в воздухе иглу, Шарлотта смотрела на него с тем робким и трепещущим видом, который появлялся у нее всякий раз, как к ней приближался ее иностранный кузен. Было в нем что-то, удесятерявшее скромность Шарлотты, ее застенчивость; если бы это зависело только от нее, она предпочла бы никогда не оставаться с ним наедине; и в самом деле, знал бы ее иностранный кузен, которого она, между прочим, считала человеком в высшей степени незаурядным, блестящим, доброжелательным, – знал бы он, к каким она прибегала боязливым ухищрениям, чтобы, упаси бог, не оказаться с ним tête-à-tête. Бедняжка Шарлотта вряд ли могла бы объяснить, чем это вызвано, не погрешив против себя или своего кузена; единственное, что она могла бы сказать – вернее, чего она в жизни бы не сказала, – что в таком слишком уж мужском обществе ей не по себе. Поэтому она не испытала успокоения, когда Феликс, сияя восторгом, еще больше подчеркивавшим смысл его слов, начал:
– Моя дорогая кузина, какое счастье, что я застал вас одну.
– Я очень часто сижу одна, – заметила Шарлотта и тут же добавила: – Но я не чувствую себя от этого одинокой.
– Такая умная женщина, как вы, не может чувствовать себя одинокой, – сказал Феликс, – ведь с ней всегда ее верный друг, ее прекрасная работа. – И он бросил взгляд на большую комнатную туфлю.
– Я люблю работать, – сказала Шарлотта просто.
– И я тоже, – заявил ее собеседник. – Правда, я люблю и побездельничать, но к вам я пришел не от безделья. Мне надо сказать вам одну важную вещь.
– Ну конечно, – пробормотала Шарлотта, – если вам надо…
– Моя дорогая кузина, – сказал Феликс. – Я не собираюсь говорить ничего такого, что не предназначено для ушей молодой леди. По крайней мере, так мне кажется. Впрочем, voyons[63], предоставляю судить об этом вам. Я без памяти влюблен.
– Но Феликс… – начала Шарлотта Уэнтуорт очень сдержанно. Однако именно ее сдержанность и не позволила ей докончить фразу.
– Я влюблен в вашу сестру, влюблен без памяти, Шарлотта, без памяти! – продолжал молодой человек. Шарлотта опустила на колени вышивание и, положив поверх него свои сжатые руки, сидела, не поднимая глаз. – Одним словом, моя дорогая кузина, я влюблен, – сказал Феликс. – И я хочу, чтобы вы мне помогли.
– Помогла вам? – спросила дрожащим голосом Шарлотта.
– Я не имею в виду вашу сестру, с ней мы прекрасно друг друга понимаем; о, какой у нее дар понимания! Я имею в виду вашего отца и вообще всех, в том числе и мистера Брэнда.
– Бедный мистер Брэнд! – сказала медленно и с такой искренностью Шарлотта, что Феликсу сразу стало ясно: молодой священник не посвятил ее в их недавний разговор.
– Полно вам говорить «бедный мистер Брэнд»! Мне совсем не жаль мистера Брэнда. Мне жаль немного вашего отца; я не хотел бы его ничем огорчить. Поэтому я и прошу вас похлопотать за меня. Как по-вашему, я выгляжу не слишком неприглядно?
– Неприглядно?! – ахнула Шарлотта, в глазах которой Феликс был олицетворением всего, что есть в джентльменах изысканного и блестящего.
– Я говорю не про свой внешний вид, – сказал, рассмеявшись, Феликс, поскольку Шарлотта упорно смотрела на его ботинки. – Я говорю про свое поведение. Как по-вашему, я не нарушил законы гостеприимства?
– Тем… тем, что полюбили Гертруду? – спросила Шарлотта.
– Тем, что я объяснился. Потому что объяснение состоялось, Шарлотта; я не хочу ничего от вас скрывать… Оно состоялось. Конечно, я хочу на ней жениться, в этом-то вся и трудность. Я держался сколько мог; но она так пленительна! Она очень необычна, Шарлотта, я не думаю, что вы ее на самом деле знаете. – (Шарлотта снова взялась за вышивание и тут же снова его отложила.) – Мне известно, что ваш отец мечтал о лучшей для нее партии, – продолжал Феликс. – И наверное, вы разделяли его мечты. Вы хотели выдать ее замуж за мистера Брэнда.
– О нет, – сказала Шарлотта, – мистер Брэнд всегда восхищался ею. Но мы ничего такого не хотели.
Феликс удивленно на нее посмотрел:
– Но ведь речь шла о браке?
– Да. Но мы не хотели выдавать ее.
– A la bonne heure![64] Дело в том, что это очень рискованно. С этими вынужденными браками потом не оберешься бед.
– Никто не стал бы ее вынуждать, Феликс, – сказала Шарлотта.
– Я рад это слышать. Потому что в этих случаях даже самая безупречная женщина невольно начинает думать о том, чем себя вознаградить. На горизонте появляется какой-нибудь красавчик, и voilà![65] – Шарлотта сидела молча, не поднимая глаз, и Феликс через секунду добавил: – Почему вы отложили туфлю? Мне так приятно смотреть на вас, когда вы вышиваете.
Шарлотта взялась за свою многоцветную канву и с отсутствующим видом украсила несколькими синими стежками большую круглую розу.
– Если Гертруда так… так необычна, – сказала она, – почему же вы хотите на ней жениться?
– Именно поэтому, дорогая Шарлотта. Мне нравятся необычные женщины, всегда нравились. Спросите Евгению! А Гертруда неповторима, она говорит такие бесподобные вещи.
Шарлотта подняла глаза и, как бы желая подчеркнуть укоризненный смысл своих слов, чуть ли не в первый раз на него посмотрела:
– Ваше влияние на нее очень велико.
– И да и нет! – сказал Феликс. – Сначала, наверное, это было так. А сейчас неизвестно, кто на кого влияет больше: скорей всего, в равной мере. Ее власть надо мной сильна – ведь Гертруда очень сильная. Я не думаю, что вы ее знаете; она такая одаренная натура!
– О да, Феликс, я всегда считала, что Гертруда – одаренная натура.
– Это вы говорите сейчас. Постойте, то ли еще будет! – вскричал молодой человек. – Она нераспустившийся цветок. Дайте мне сорвать ее с отчего древа, и вы увидите, как она расцветет. Я уверен, вы этому порадуетесь.
– Я вас не понимаю, – пробормотала Шарлотта. – Я не способна, Феликс.
– Но это вы ведь способны понять – я прошу вас замолвить за меня слово перед вашим отцом. Он считает меня, что вполне естественно, легкомысленным малым, богемой, прожигателем жизни. Скажите ему, что это не так, а если когда-то и было так, я все забыл. Я люблю радости жизни, не спорю, но невинные радости. Горе – оно и есть горе. А вот радости, как вы знаете, бывают самого разного толка. Скажите ему, что Гертруда – нераспустившийся цветок и что я человек серьезный.
Шарлотта встала и медленно свернула свое вышивание.
– Мы знаем, Феликс, что сердце у вас доброе, – сказала она. – Но нам жаль мистера Брэнда.
– Ну конечно, вам в особенности! Потому что, – поспешил он добавить, – вы женщина. Но мне ничуть его не жаль. Любому мужчине на его месте достаточно было бы того, что в нем принимаете участие вы.
– Мистеру Брэнду этого недостаточно, – сказала просто Шарлотта и замерла, как бы послушно дожидаясь, не скажет ли ей Феликс еще чего-нибудь.
– Мистер Брэнд теперь не так уж стремится к этому браку, – не замедлил сказать Феликс. – Ваша сестра пугает его; она кажется ему слишком легкомысленной.
Шарлотта смотрела на него умоляюще своими прекрасными глазами, в которых, казалось, вот-вот появятся слезы.
– Феликс, Феликс! – воскликнула она. – Что вы с ней сделали?
– Думаю, она спала, а я ее разбудил!
Судя по всему, Шарлотта не смогла удержать слез; она тут же вышла из комнаты. И Феликс, который о чем-то размышлял, глядя ей вслед, был, очевидно, так жесток, что испытал от ее слез удовлетворение.
В ту же ночь Гертруда, молчаливая и серьезная, вышла к нему в сад; это было что-то вроде свидания. Гертруде, как оказалось, свидания нравились. Сорвав веточку гелиотропа, она воткнула ее в корсаж; но она не произнесла ни слова. Они шли по садовой дорожке, и Феликс смотрел на этот едва обозначавшийся при свете звезд прямоугольный гостеприимный дом, где во всех окнах было темно.
– Меня немного мучит совесть, – сказал он. – Я не должен был так с вами встречаться – до того, как получил согласие вашего отца.
Гертруда несколько секунд на него смотрела:
– Я вас не понимаю.
– Вы очень часто это говорите, – сказал Феликс. – Притом что мы так плохо друг друга понимаем, надо только удивляться, что мы так хорошо ладим.
– Но с тех пор как вы приехали, мы только и делаем, что встречаемся – встречаемся без всех, одни. Когда я в первый раз вас увидела, мы были с вами одни, – продолжала Гертруда. – В чем же разница? В том, что сейчас ночь?
– Разница в том, Гертруда, – сказал, преграждая ей путь, Феликс, – что я люблю вас… люблю больше, чем раньше.
И они стояли в напоенной теплом тишине в двух шагах от темного дома и говорили.
– Я обратился к Шарлотте, пытался до разговора с вашим отцом заручиться ее поддержкой. Но она полна какого-то благородного упрямства; виданное ли дело, чтобы женщина во что бы то ни стало хотела действовать себе во вред?
– Вы слишком осторожны, – сказала Гертруда, – слишком дипломатичны.
– Не затем я приехал сюда, – вскричал молодой человек, – чтобы кто-то из-за меня стал несчастным!
Гертруда постояла несколько секунд, озираясь в благоухающем ночном мраке.
– Я сделаю все, что вы пожелаете, – сказала она.
– Например? – спросил, улыбаясь, Феликс.
– Уеду отсюда. Я сделаю все, что вы пожелаете.
Феликс смотрел на нее с благоговейным восторгом.
– Да, мы уедем, – сказал он. – Но сначала мы восстановим согласие.
Гертруда снова стояла, озираясь по сторонам, и вдруг у нее вырвалось из глубины души:
– Почему из-за них всегда чувствуешь себя виноватой? Почему все должно даваться с таким трудом? Почему они не могут понять?
– Я заставлю их понять! – сказал Феликс.
Он продел ее руку в свою, и они еще с полчаса бродили по саду и говорили.
12
Он молча шел рядом с ней; то, что она сказала ему, подействовало на него гораздо сильнее, чем это можно было предположить. С того вечера, когда он возвратился из Ньюпорта, она, смущая его покой, неотступно стояла у него перед глазами. То, что ему сказал Клиффорд Уэнтуорт, тоже на него подействовало, только противоположным образом, не освободив, однако, из-под власти ее чар, как ни восставал против них его ум. «Она не честна, она не честна», – твердил он себе. Он твердил это десять минут назад и летнему небу. К несчастью, он не мог решить этого окончательно и бесповоротно, а сейчас, когда она была возле него, это вдруг стало так мало значить. «Эта женщина способна солгать», – повторял он всю неделю. Когда сейчас он напомнил себе о своем открытии, оно почти не испугало его. Он чуть ли не хотел заставить ее солгать, чтобы потом, уличив во лжи, посмотреть, как это ему понравится. Он не переставая об этом думал, идя рядом с ней, а она тем временем шла вперед своей легкой, изящно-величавой походкой. До этого Эктон сидел рядом с ней, катался с ней в коляске, но ему ни разу еще не случалось идти с ней рядом.
«Бог мой, до чего же она comme il faut», – сказал он себе, незаметно на нее поглядывая. Когда они подошли к домику среди яблонь, баронесса, не пригласив Эктона зайти, вошла в калитку; но она обернулась и пожелала ему доброй ночи.
– Я задал вам на днях вопрос, и вы так мне на него и не ответили, – сказал Эктон. – Вы отослали бумагу, которая возвращает вам свободу?
Она какую-то долю секунды помедлила – очень естественно.
– Да, – сказала она просто.
Идя домой, он спрашивал себя, та ли это ложь, которую он хотел услышать, или ему этого недостаточно. В тот же вечер он встретился с баронессой снова; она опять появилась в доме дяди. Однако говорить с ней ему почти не довелось; в гости к мистеру Уэнтуорту и его дочерям приехали в кабриолете двое джентльменов из Бостона, и, разумеется, больше всего их интересовала мадам Мюнстер. Впрочем, один из них не вымолвил за весь вечер ни слова, он только сидел и с величайшей серьезностью смотрел на нее, и всякий раз, как она роняла какое-нибудь замечание, торжественно подавался всем корпусом вперед, подставляя, как глухой, свое внушительных размеров ухо. Очевидно, его угнетала мысль о выпавших на ее долю несчастьях и злоключениях; он так ни разу и не улыбнулся. Спутник его – тот вел себя иначе: он подсел с веселым и непринужденным видом к мадам Мюнстер и, стараясь заставить ее разговориться, предлагал каждые пять минут новую тему. Евгения не так живо, как обычно, отзывалась на все и не так пространно высказывалась о сравнительных достоинствах европейских и американских установлений, как ожидал от нее наслышавшийся о ее красноречии собеседник. Тем не менее она была недоступна Роберту Эктону, который, заложив руки в карманы, слонялся по веранде, прислушиваясь, не раздастся ли скрип подаваемой к заднему крыльцу бостонской коляски. Но сколько он ни прислушивался, все было напрасно. И в конце концов он потерял терпение, и, когда к нему подошла сестра и позвала домой, он тут же с ней и ушел. Евгения, видевшая, что они уходят, и находившаяся в раздраженном расположении духа, еще больше утвердилась в своем мнении, что сей джентльмен куда как хорош. «Даже эта mal-élevée[62] девчонка, – подумала она, – вертит им, как ей вздумается». Евгения сидела поблизости от одного из выходивших на веранду высоких окон, но, вскоре после того как Роберт Эктон ушел – как раз в тот момент, когда словоохотливый джентльмен из Бостона поинтересовался, что она думает о нравах вышеупомянутого города, – вдруг поднялась с места. На веранде ей попался навстречу шедший с другого конца дома Клиффорд Уэнтуорт. Она остановила его, сказав, что ей надо с ним поговорить.
– Почему вы не пошли провожать вашу кузину? – спросила она.
Клиффорд удивленно на нее посмотрел:
– Как – почему? С ней пошел Роберт.
– Совершенно верно, но ведь обычно вы этого ему не передоверяете?
– Да, но я хочу отправить бостонцев, – видно, они первый раз в жизни взяли в руки вожжи.
– Так вы не поссорились с вашей кузиной?
Клиффорд секунду подумал, потом с тем полным простодушием, которое больше всего и сбивало баронессу с толку, сказал:
– Да нет, мы помирились.
Баронесса устремила на него взгляд, но Клиффорд начал с некоторых пор побаиваться этих взглядов баронессы и старался быть вне пределов их досягаемости.
– Почему вы ко мне не приходите? – спросила она. – Вы мной недовольны?
– Недоволен вами? Еще не хватало, – сказал Клиффорд, смеясь.
– Тогда почему же вы не приходите?
– Да боюсь снова угодить в заднюю комнату и сидеть там впотьмах.
– Я думала, вам это придется по вкусу, – сказала, не сводя с него взгляда, Евгения.
– По вкусу! – воскликнул Клиффорд.
– Мне бы пришлось, будь я молодым человеком, который явился с визитом к очаровательной женщине.
– Что мне за польза от очаровательной женщины, когда я заперт в этой задней комнате?
– Боюсь, от меня вам везде мало пользы! – сказала мадам Мюнстер. – А я ведь так хотела быть вам полезна.
– Вот и коляска, – заметил, вместо ответа, Клиффорд.
– Забудьте вы на минуту про эту коляску. Вы знаете, что я вас покидаю?
– Вы имеете в виду – сейчас?
– Я имею в виду – через несколько дней. Я уезжаю совсем.
– Вы возвращаетесь в Европу?
– Вы угадали, и вы должны побывать в Европе и навестить меня там.
– Да, да, я там побываю.
– Но до того, – заявила Евгения, – вы должны навестить меня здесь.
– Ладно, только я уж буду держаться подальше от этой темной комнаты! – заявил ее наивный молодой родственник.
Баронесса помолчала.
– Вы правы, вы должны прийти смело… открыто. Так будет гораздо лучше. Теперь я это вижу.
– И я вижу! – воскликнул Клиффорд. – Ах ты… что там с этой коляской! – добавил он тут же, уловив своим привычным ухом какой-то неположенный скрип колес у подаваемого в этот момент к крыльцу бостонского экипажа и бросаясь со всех ног выяснять причину столь серьезной неисправности.
Баронесса, возвращаясь домой одна при свете звезд, спрашивала себя: неужели она так и уедет ни с чем? Неужели она так ни с чем и уедет?
В маленьком кружке, составившемся возле двух джентльменов из Бостона, Гертруда Уэнтуорт сидела молчаливой зрительницей. Сами гости были ей неинтересны; она наблюдала за мадам Мюнстер, как наблюдала теперь за ней постоянно. Она знала, что и Евгении гости неинтересны, что она скучает, и Гертруда прилежно изучала, каким образом Евгения, несмотря на все свое безразличие, свою рассеянность, умудряется сохранить этот чарующий тон. Гертруда тоже хотела бы обрести этот тон; она решила выработать его в себе и желала одного: чтобы – ради большего очарования – ей впредь приходилось как можно чаще скучать. В то время как Гертруда занималась своими скрупулезными наблюдениями, Феликс Янг отправился на поиски Шарлотты, которой ему надо было кое-что сказать. Ему вот уже несколько дней как надо было кое-что сказать Шарлотте. И нынче вечером диктуемая чувством приличия необходимость этого важного разговора окончательно назрела и переросла в радостное нетерпение. Он слонялся по просторному нижнему этажу, переходя из одной пустынной комнаты в другую, и наконец набрел на эту молодую леди в небольшом помещении, именуемом по не совсем понятным причинам «конторой» мистера Уэнтуорта и представлявшем собой тщательно прибранную, без единой пылинки, комнату, где на одной стене выстроились стройными рядами своды законов в потемневших от времени кожаных переплетах, на другой висела огромная карта Соединенных Штатов с теснившимися по обе стороны от нее гравюрами Рафаэлевых Мадонн, а на третьей было несколько витрин с засушенными жуками и бабочками. Сидя под лампой, Шарлотта вышивала по канве комнатную туфлю. Феликс не стал спрашивать, кому она предназначается; туфля была очень большая.
Придвинув поближе к Шарлотте стул, Феликс сел, улыбаясь, по своему обыкновению, но сначала ни слова не говоря. Задержав в воздухе иглу, Шарлотта смотрела на него с тем робким и трепещущим видом, который появлялся у нее всякий раз, как к ней приближался ее иностранный кузен. Было в нем что-то, удесятерявшее скромность Шарлотты, ее застенчивость; если бы это зависело только от нее, она предпочла бы никогда не оставаться с ним наедине; и в самом деле, знал бы ее иностранный кузен, которого она, между прочим, считала человеком в высшей степени незаурядным, блестящим, доброжелательным, – знал бы он, к каким она прибегала боязливым ухищрениям, чтобы, упаси бог, не оказаться с ним tête-à-tête. Бедняжка Шарлотта вряд ли могла бы объяснить, чем это вызвано, не погрешив против себя или своего кузена; единственное, что она могла бы сказать – вернее, чего она в жизни бы не сказала, – что в таком слишком уж мужском обществе ей не по себе. Поэтому она не испытала успокоения, когда Феликс, сияя восторгом, еще больше подчеркивавшим смысл его слов, начал:
– Моя дорогая кузина, какое счастье, что я застал вас одну.
– Я очень часто сижу одна, – заметила Шарлотта и тут же добавила: – Но я не чувствую себя от этого одинокой.
– Такая умная женщина, как вы, не может чувствовать себя одинокой, – сказал Феликс, – ведь с ней всегда ее верный друг, ее прекрасная работа. – И он бросил взгляд на большую комнатную туфлю.
– Я люблю работать, – сказала Шарлотта просто.
– И я тоже, – заявил ее собеседник. – Правда, я люблю и побездельничать, но к вам я пришел не от безделья. Мне надо сказать вам одну важную вещь.
– Ну конечно, – пробормотала Шарлотта, – если вам надо…
– Моя дорогая кузина, – сказал Феликс. – Я не собираюсь говорить ничего такого, что не предназначено для ушей молодой леди. По крайней мере, так мне кажется. Впрочем, voyons[63], предоставляю судить об этом вам. Я без памяти влюблен.
– Но Феликс… – начала Шарлотта Уэнтуорт очень сдержанно. Однако именно ее сдержанность и не позволила ей докончить фразу.
– Я влюблен в вашу сестру, влюблен без памяти, Шарлотта, без памяти! – продолжал молодой человек. Шарлотта опустила на колени вышивание и, положив поверх него свои сжатые руки, сидела, не поднимая глаз. – Одним словом, моя дорогая кузина, я влюблен, – сказал Феликс. – И я хочу, чтобы вы мне помогли.
– Помогла вам? – спросила дрожащим голосом Шарлотта.
– Я не имею в виду вашу сестру, с ней мы прекрасно друг друга понимаем; о, какой у нее дар понимания! Я имею в виду вашего отца и вообще всех, в том числе и мистера Брэнда.
– Бедный мистер Брэнд! – сказала медленно и с такой искренностью Шарлотта, что Феликсу сразу стало ясно: молодой священник не посвятил ее в их недавний разговор.
– Полно вам говорить «бедный мистер Брэнд»! Мне совсем не жаль мистера Брэнда. Мне жаль немного вашего отца; я не хотел бы его ничем огорчить. Поэтому я и прошу вас похлопотать за меня. Как по-вашему, я выгляжу не слишком неприглядно?
– Неприглядно?! – ахнула Шарлотта, в глазах которой Феликс был олицетворением всего, что есть в джентльменах изысканного и блестящего.
– Я говорю не про свой внешний вид, – сказал, рассмеявшись, Феликс, поскольку Шарлотта упорно смотрела на его ботинки. – Я говорю про свое поведение. Как по-вашему, я не нарушил законы гостеприимства?
– Тем… тем, что полюбили Гертруду? – спросила Шарлотта.
– Тем, что я объяснился. Потому что объяснение состоялось, Шарлотта; я не хочу ничего от вас скрывать… Оно состоялось. Конечно, я хочу на ней жениться, в этом-то вся и трудность. Я держался сколько мог; но она так пленительна! Она очень необычна, Шарлотта, я не думаю, что вы ее на самом деле знаете. – (Шарлотта снова взялась за вышивание и тут же снова его отложила.) – Мне известно, что ваш отец мечтал о лучшей для нее партии, – продолжал Феликс. – И наверное, вы разделяли его мечты. Вы хотели выдать ее замуж за мистера Брэнда.
– О нет, – сказала Шарлотта, – мистер Брэнд всегда восхищался ею. Но мы ничего такого не хотели.
Феликс удивленно на нее посмотрел:
– Но ведь речь шла о браке?
– Да. Но мы не хотели выдавать ее.
– A la bonne heure![64] Дело в том, что это очень рискованно. С этими вынужденными браками потом не оберешься бед.
– Никто не стал бы ее вынуждать, Феликс, – сказала Шарлотта.
– Я рад это слышать. Потому что в этих случаях даже самая безупречная женщина невольно начинает думать о том, чем себя вознаградить. На горизонте появляется какой-нибудь красавчик, и voilà![65] – Шарлотта сидела молча, не поднимая глаз, и Феликс через секунду добавил: – Почему вы отложили туфлю? Мне так приятно смотреть на вас, когда вы вышиваете.
Шарлотта взялась за свою многоцветную канву и с отсутствующим видом украсила несколькими синими стежками большую круглую розу.
– Если Гертруда так… так необычна, – сказала она, – почему же вы хотите на ней жениться?
– Именно поэтому, дорогая Шарлотта. Мне нравятся необычные женщины, всегда нравились. Спросите Евгению! А Гертруда неповторима, она говорит такие бесподобные вещи.
Шарлотта подняла глаза и, как бы желая подчеркнуть укоризненный смысл своих слов, чуть ли не в первый раз на него посмотрела:
– Ваше влияние на нее очень велико.
– И да и нет! – сказал Феликс. – Сначала, наверное, это было так. А сейчас неизвестно, кто на кого влияет больше: скорей всего, в равной мере. Ее власть надо мной сильна – ведь Гертруда очень сильная. Я не думаю, что вы ее знаете; она такая одаренная натура!
– О да, Феликс, я всегда считала, что Гертруда – одаренная натура.
– Это вы говорите сейчас. Постойте, то ли еще будет! – вскричал молодой человек. – Она нераспустившийся цветок. Дайте мне сорвать ее с отчего древа, и вы увидите, как она расцветет. Я уверен, вы этому порадуетесь.
– Я вас не понимаю, – пробормотала Шарлотта. – Я не способна, Феликс.
– Но это вы ведь способны понять – я прошу вас замолвить за меня слово перед вашим отцом. Он считает меня, что вполне естественно, легкомысленным малым, богемой, прожигателем жизни. Скажите ему, что это не так, а если когда-то и было так, я все забыл. Я люблю радости жизни, не спорю, но невинные радости. Горе – оно и есть горе. А вот радости, как вы знаете, бывают самого разного толка. Скажите ему, что Гертруда – нераспустившийся цветок и что я человек серьезный.
Шарлотта встала и медленно свернула свое вышивание.
– Мы знаем, Феликс, что сердце у вас доброе, – сказала она. – Но нам жаль мистера Брэнда.
– Ну конечно, вам в особенности! Потому что, – поспешил он добавить, – вы женщина. Но мне ничуть его не жаль. Любому мужчине на его месте достаточно было бы того, что в нем принимаете участие вы.
– Мистеру Брэнду этого недостаточно, – сказала просто Шарлотта и замерла, как бы послушно дожидаясь, не скажет ли ей Феликс еще чего-нибудь.
– Мистер Брэнд теперь не так уж стремится к этому браку, – не замедлил сказать Феликс. – Ваша сестра пугает его; она кажется ему слишком легкомысленной.
Шарлотта смотрела на него умоляюще своими прекрасными глазами, в которых, казалось, вот-вот появятся слезы.
– Феликс, Феликс! – воскликнула она. – Что вы с ней сделали?
– Думаю, она спала, а я ее разбудил!
Судя по всему, Шарлотта не смогла удержать слез; она тут же вышла из комнаты. И Феликс, который о чем-то размышлял, глядя ей вслед, был, очевидно, так жесток, что испытал от ее слез удовлетворение.
В ту же ночь Гертруда, молчаливая и серьезная, вышла к нему в сад; это было что-то вроде свидания. Гертруде, как оказалось, свидания нравились. Сорвав веточку гелиотропа, она воткнула ее в корсаж; но она не произнесла ни слова. Они шли по садовой дорожке, и Феликс смотрел на этот едва обозначавшийся при свете звезд прямоугольный гостеприимный дом, где во всех окнах было темно.
– Меня немного мучит совесть, – сказал он. – Я не должен был так с вами встречаться – до того, как получил согласие вашего отца.
Гертруда несколько секунд на него смотрела:
– Я вас не понимаю.
– Вы очень часто это говорите, – сказал Феликс. – Притом что мы так плохо друг друга понимаем, надо только удивляться, что мы так хорошо ладим.
– Но с тех пор как вы приехали, мы только и делаем, что встречаемся – встречаемся без всех, одни. Когда я в первый раз вас увидела, мы были с вами одни, – продолжала Гертруда. – В чем же разница? В том, что сейчас ночь?
– Разница в том, Гертруда, – сказал, преграждая ей путь, Феликс, – что я люблю вас… люблю больше, чем раньше.
И они стояли в напоенной теплом тишине в двух шагах от темного дома и говорили.
– Я обратился к Шарлотте, пытался до разговора с вашим отцом заручиться ее поддержкой. Но она полна какого-то благородного упрямства; виданное ли дело, чтобы женщина во что бы то ни стало хотела действовать себе во вред?
– Вы слишком осторожны, – сказала Гертруда, – слишком дипломатичны.
– Не затем я приехал сюда, – вскричал молодой человек, – чтобы кто-то из-за меня стал несчастным!
Гертруда постояла несколько секунд, озираясь в благоухающем ночном мраке.
– Я сделаю все, что вы пожелаете, – сказала она.
– Например? – спросил, улыбаясь, Феликс.
– Уеду отсюда. Я сделаю все, что вы пожелаете.
Феликс смотрел на нее с благоговейным восторгом.
– Да, мы уедем, – сказал он. – Но сначала мы восстановим согласие.
Гертруда снова стояла, озираясь по сторонам, и вдруг у нее вырвалось из глубины души:
– Почему из-за них всегда чувствуешь себя виноватой? Почему все должно даваться с таким трудом? Почему они не могут понять?
– Я заставлю их понять! – сказал Феликс.
Он продел ее руку в свою, и они еще с полчаса бродили по саду и говорили.
12
Феликс подождал два дня, предоставляя Шарлотте возможность просить за него, а на третий день стал искать встречи с дядей. Дело было утром, мистер Уэнтуорт сидел у себя в конторе, и Феликс, войдя к нему, застал там и Шарлотту, о чем-то совещавшуюся с отцом. После разговора с Феликсом Шарлотта не отходила от мистера Уэнтуорта ни на шаг. Твердо решив, что ее долг – передать ему слово в слово страстную просьбу кузена, она следовала за отцом словно тень, чтобы он оказался поблизости в ту минуту, как она соберется с духом и сможет приступить к разговору. У бедняжки Шарлотты, естественно, не хватало духу заговорить с ним на эту тему, особенно когда ей приходили на память кое-какие предположения Феликса. День за днем все крепче заколачивать гроб, где лежит приготовленное для погребения непризнанное, но милое вам дитя вашего заблудшего сердца, – занятие во всех случаях не из приятных, и оно не становится легче оттого, что дерзкие непонятные слова разговорчивого иностранца вызвали из царства теней призрак удушенной вами былой мечты. Что имел в виду Феликс, заявив, будто мистер Брэнд не так уж теперь стремится к этому браку? Приунывший на самом законном основании поклонник ее сестры ничем перед ней не обнаруживал, что он дрогнул. Шарлотта трепетала с головы до ног, когда нет-нет да и позволяла себе на миг поверить, что, быть может, мистер Брэнд втайне дрогнул; а поскольку ей казалось, что слова Феликса обретут бóльшую силу, если она повторит их отцу, то она дожидалась только минуты, когда к ней возвратится наконец спокойствие. Однако сейчас она сетовала мистеру Уэнтуорту на то, как она обеспокоена, и даже принялась перечислять все, что ее беспокоит, когда вошел Феликс.
Оторвавшись от чтения бостонских «Известий», мистер Уэнтуорт сидел, положив ногу на ногу, обратив к дочери праведное бесстрастное лицо. Феликс вошел в комнату, улыбаясь, как бы всем своим видом говоря, что ему надо сообщить что-то важное, и дядя смотрел на него так, словно он ожидал этого и вместе с тем хотел бы предотвратить. Феликс с его необыкновенным даром красноречия стал постепенно внушать опасения своему дяде, который все еще не мог прийти к твердому мнению насчет того, как держаться с племянником. Впервые в жизни мистер Уэнтуорт стремился уклониться от ответственности; он всей душой желал, чтобы ему не пришлось решать, как следует относиться к легкомысленному витийству Феликса. Он жил в вечном страхе, что племянник выманит у него согласие на одно из своих сомнительных предложений; и внутренний голос подсказывал старому джентльмену, что самый надежный путь – не пускаться с Феликсом в рассуждения. Мистер Уэнтуорт надеялся, что приятный эпизод, каковым являлся визит племянника, благополучно минует, не заставив его проявить еще большую непоследовательность.
Феликс посмотрел с понимающим видом на Шарлотту, потом на мистера Уэнтуорта и снова на Шарлотту. Мистер Уэнтуорт обратил к племяннику свое благородное, с нахмуренными бровями чело и разгладил верхний лист «Известий».
– Мне полагалось бы явиться с букетом, – сказал, смеясь, Феликс. – Во Франции так принято.
– Мы не во Франции, – ответил мистер Уэнтуорт сдержанно, между тем как Шарлотта смотрела на Феликса не отрывая глаз.
– Да, по счастью, мы не во Франции. Боюсь, мне пришлось бы там во много раз хуже. Шарлотта, голубушка, вы оказали мне милую услугу, о которой я вас просил? – И Феликс склонился перед ней в легком поклоне, как будто кто-то его ей представлял. Шарлотта смотрела на него чуть ли не с испугом, а мистер Уэнтуорт подумал: вот оно начинается, сейчас Феликс пустится с ним в рассуждения.
– А для чего букет? – спросил он, желая отвлечь внимание собеседника.
Феликс смотрел на него, улыбаясь.
– Pour la demande![66] – Придвинув стул, Феликс с какой-то нарочитой торжественностью сел, держа в руке шляпу. Он снова повернулся к Шарлотте. – Шарлотта, душа моя, голубушка, – пробормотал он, – вы не предали меня? Не перекинулись на другую сторону?
Шарлотта поднялась, и, хоть по ней это было не видно, у нее все внутри дрожало.
– Вы сами должны говорить с отцом, – сказала она. – Вы достаточно для этого умны.
Феликс тоже поднялся, он попросил ее остаться.
– Мне легче говорить, обращаясь к публике, – заявил он.
– Надеюсь, речь пойдет не о чем-нибудь неприятном? – сказал мистер Уэнтуорт.
– Речь пойдет о моем счастье! – Феликс положил шляпу и снова сел, зажав коленями стиснутые руки. – Мой дорогой дядя, – сказал он, – я жажду всей душой жениться на вашей дочери Гертруде. – Шарлотта медленно опустилась на стул, а мистер Уэнтуорт сидел и смотрел прямо перед собой застывшим от изумления взглядом, и свет, который сквозил в его лице, могла бы испускать глыба льда. Он все смотрел и смотрел и не произносил ни слова. Феликс, по-прежнему стиснув руки, откинулся назад. – А! Вам это не по душе. Этого я и боялся. – Он густо покраснел, и, заметив это, Шарлотта сказала себе, что первый раз видит, как Феликс краснеет. Она и сама, глядя на него, покраснела, подумав, что, должно быть, он ужасно влюблен.
– Это очень неожиданно, – сказал наконец мистер Уэнтуорт.
– Разве вы ни о чем не догадывались, дорогой дядя? – спросил Феликс. – Это только доказывает, что я вел себя крайне благоразумно. Да, так я и знал, что вам это будет не по душе.
– Это очень серьезно, Феликс, – сказал мистер Уэнтуорт.
– Вы считаете, что я нарушил законы гостеприимства! – воскликнул, снова улыбаясь, Феликс.
– Нарушили законы гостеприимства? – медленно повторил его дядя.
– Феликс и мне это говорил, – добросовестно подтвердила Шарлотта.
– Ну конечно же, вы так считаете. Не отрицайте! – продолжал Феликс. – И я, безусловно, их нарушил. Единственное, что я могу сказать в свое оправдание: грех этот, пожалуй, простительный. Я просто совершенно потерял голову; тут уж ничего не поделаешь. Хоть вы и отец Гертруды, не думаю, дорогой дядя, что вы представляете себе, до какой степени она обворожительна. У нее все задатки необычайно, я бы даже сказал, неповторимо обворожительной женщины.
– Меня всегда заботило, как сложится ее судьба, – сказал мистер Уэнтуорт. – Мы всегда желали ей счастья.
– Вот оно, ее счастье! – заявил Феликс. – Я сделаю ее счастливой. И она так думает. Неужели вы этого не видите?
– Я вижу, что она очень изменилась, – заявил мистер Уэнтуорт, и бесстрастный, невыразительный тон, каким это было сказано, открыл Феликсу всю глубину его протеста. – Возможно, она, как вы говорите, становится обворожительной женщиной, только и всего.
– В душе Гертруда такая серьезная, такая верная, – мягко сказала Шарлотта, устремив взгляд на отца.
– У меня сердце радуется, когда вы ее хвалите! – вскричал Феликс.
– У нее очень своеобразный характер, – сказал мистер Уэнтуорт.
– И это тоже похвала! – подхватил Феликс. – Я понимаю, я совсем не тот муж, о каком вы для нее мечтали. У меня нет ни состояния, ни положения в обществе. Я не могу предоставить ей достойное ее место в свете. Место в свете, где она могла бы проявить свои таланты, – вот что ей нужно.
– Место, где она могла бы выполнить свой долг! – заметил мистер Уэнтуорт.
– Ах, как прекрасно она его выполняет… свой долг. Как глубоко она его сознает! – воскликнул с сияющим лицом Феликс. – Но что-что, а для этого, дорогой дядя, у нее будут все возможности. – (Мистер Уэнтуорт и Шарлотта смотрели на него с таким видом, будто перед ними петляла борзая.) – Конечно, со мной она зароет свои таланты в землю, они так и останутся под спудом, – продолжал Феликс. – Увы, я и есть этот спуд. Знаю, что я вам более или менее по сердцу, вы не раз давали мне это понять; но вы считаете, что я легкомысленный, что у меня нет ни гроша за душой и что я вел себя весьма неприглядно. Вы правы, правы, тысячу раз правы. Кем я только не был – скрипачом, художником, актером… и все же: во-первых, думаю, вы преувеличиваете, вы приписываете мне то, что на самом деле мне несвойственно. Да, я богема, но в кругу богемы я всегда слыл джентльменом; мне жаль, что здесь нет моих старых camarades[67], они бы вам подтвердили. Я любил свободу, не спорю, но никогда не употреблял ее во зло. В смертных грехах я неповинен; я не посягал ни на имущество ближнего, ни на его жену. Так что видите, дорогой дядя, как обстоит дело. – (Не видеть мистер Уэнтуорт не мог, его холодные голубые глаза смотрели очень пристально.) – Ну и кроме того, c’est fini![68] Все это позади. Je me range[69]. Взялся за ум. Как оказалось, я могу заработать на жизнь – и весьма сносную, – странствуя по свету и рисуя плохие портреты. Спору нет, профессия не слишком завидная, но вполне почтенная. Этого вы ведь не станете отрицать. О чем бишь я… так вот, я сказал: странствуя по свету. Этого я тоже не стану отрицать; боюсь, таков уж мой удел – странствовать в поисках приятных моделей. Под приятными я разумею тех, кто падок слегка на лесть и готов расщедриться. Гертруда утверждает, что охотно будет сопровождать меня в моих странствиях и занимать во время сеансов мои модели. Ей это даже представляется заманчивым; и уж раз об этом зашла речь, то, в-третьих, я Гертруде нравлюсь. Вы только вызовите ее на разговор, и она сама вам это скажет.
Оторвавшись от чтения бостонских «Известий», мистер Уэнтуорт сидел, положив ногу на ногу, обратив к дочери праведное бесстрастное лицо. Феликс вошел в комнату, улыбаясь, как бы всем своим видом говоря, что ему надо сообщить что-то важное, и дядя смотрел на него так, словно он ожидал этого и вместе с тем хотел бы предотвратить. Феликс с его необыкновенным даром красноречия стал постепенно внушать опасения своему дяде, который все еще не мог прийти к твердому мнению насчет того, как держаться с племянником. Впервые в жизни мистер Уэнтуорт стремился уклониться от ответственности; он всей душой желал, чтобы ему не пришлось решать, как следует относиться к легкомысленному витийству Феликса. Он жил в вечном страхе, что племянник выманит у него согласие на одно из своих сомнительных предложений; и внутренний голос подсказывал старому джентльмену, что самый надежный путь – не пускаться с Феликсом в рассуждения. Мистер Уэнтуорт надеялся, что приятный эпизод, каковым являлся визит племянника, благополучно минует, не заставив его проявить еще большую непоследовательность.
Феликс посмотрел с понимающим видом на Шарлотту, потом на мистера Уэнтуорта и снова на Шарлотту. Мистер Уэнтуорт обратил к племяннику свое благородное, с нахмуренными бровями чело и разгладил верхний лист «Известий».
– Мне полагалось бы явиться с букетом, – сказал, смеясь, Феликс. – Во Франции так принято.
– Мы не во Франции, – ответил мистер Уэнтуорт сдержанно, между тем как Шарлотта смотрела на Феликса не отрывая глаз.
– Да, по счастью, мы не во Франции. Боюсь, мне пришлось бы там во много раз хуже. Шарлотта, голубушка, вы оказали мне милую услугу, о которой я вас просил? – И Феликс склонился перед ней в легком поклоне, как будто кто-то его ей представлял. Шарлотта смотрела на него чуть ли не с испугом, а мистер Уэнтуорт подумал: вот оно начинается, сейчас Феликс пустится с ним в рассуждения.
– А для чего букет? – спросил он, желая отвлечь внимание собеседника.
Феликс смотрел на него, улыбаясь.
– Pour la demande![66] – Придвинув стул, Феликс с какой-то нарочитой торжественностью сел, держа в руке шляпу. Он снова повернулся к Шарлотте. – Шарлотта, душа моя, голубушка, – пробормотал он, – вы не предали меня? Не перекинулись на другую сторону?
Шарлотта поднялась, и, хоть по ней это было не видно, у нее все внутри дрожало.
– Вы сами должны говорить с отцом, – сказала она. – Вы достаточно для этого умны.
Феликс тоже поднялся, он попросил ее остаться.
– Мне легче говорить, обращаясь к публике, – заявил он.
– Надеюсь, речь пойдет не о чем-нибудь неприятном? – сказал мистер Уэнтуорт.
– Речь пойдет о моем счастье! – Феликс положил шляпу и снова сел, зажав коленями стиснутые руки. – Мой дорогой дядя, – сказал он, – я жажду всей душой жениться на вашей дочери Гертруде. – Шарлотта медленно опустилась на стул, а мистер Уэнтуорт сидел и смотрел прямо перед собой застывшим от изумления взглядом, и свет, который сквозил в его лице, могла бы испускать глыба льда. Он все смотрел и смотрел и не произносил ни слова. Феликс, по-прежнему стиснув руки, откинулся назад. – А! Вам это не по душе. Этого я и боялся. – Он густо покраснел, и, заметив это, Шарлотта сказала себе, что первый раз видит, как Феликс краснеет. Она и сама, глядя на него, покраснела, подумав, что, должно быть, он ужасно влюблен.
– Это очень неожиданно, – сказал наконец мистер Уэнтуорт.
– Разве вы ни о чем не догадывались, дорогой дядя? – спросил Феликс. – Это только доказывает, что я вел себя крайне благоразумно. Да, так я и знал, что вам это будет не по душе.
– Это очень серьезно, Феликс, – сказал мистер Уэнтуорт.
– Вы считаете, что я нарушил законы гостеприимства! – воскликнул, снова улыбаясь, Феликс.
– Нарушили законы гостеприимства? – медленно повторил его дядя.
– Феликс и мне это говорил, – добросовестно подтвердила Шарлотта.
– Ну конечно же, вы так считаете. Не отрицайте! – продолжал Феликс. – И я, безусловно, их нарушил. Единственное, что я могу сказать в свое оправдание: грех этот, пожалуй, простительный. Я просто совершенно потерял голову; тут уж ничего не поделаешь. Хоть вы и отец Гертруды, не думаю, дорогой дядя, что вы представляете себе, до какой степени она обворожительна. У нее все задатки необычайно, я бы даже сказал, неповторимо обворожительной женщины.
– Меня всегда заботило, как сложится ее судьба, – сказал мистер Уэнтуорт. – Мы всегда желали ей счастья.
– Вот оно, ее счастье! – заявил Феликс. – Я сделаю ее счастливой. И она так думает. Неужели вы этого не видите?
– Я вижу, что она очень изменилась, – заявил мистер Уэнтуорт, и бесстрастный, невыразительный тон, каким это было сказано, открыл Феликсу всю глубину его протеста. – Возможно, она, как вы говорите, становится обворожительной женщиной, только и всего.
– В душе Гертруда такая серьезная, такая верная, – мягко сказала Шарлотта, устремив взгляд на отца.
– У меня сердце радуется, когда вы ее хвалите! – вскричал Феликс.
– У нее очень своеобразный характер, – сказал мистер Уэнтуорт.
– И это тоже похвала! – подхватил Феликс. – Я понимаю, я совсем не тот муж, о каком вы для нее мечтали. У меня нет ни состояния, ни положения в обществе. Я не могу предоставить ей достойное ее место в свете. Место в свете, где она могла бы проявить свои таланты, – вот что ей нужно.
– Место, где она могла бы выполнить свой долг! – заметил мистер Уэнтуорт.
– Ах, как прекрасно она его выполняет… свой долг. Как глубоко она его сознает! – воскликнул с сияющим лицом Феликс. – Но что-что, а для этого, дорогой дядя, у нее будут все возможности. – (Мистер Уэнтуорт и Шарлотта смотрели на него с таким видом, будто перед ними петляла борзая.) – Конечно, со мной она зароет свои таланты в землю, они так и останутся под спудом, – продолжал Феликс. – Увы, я и есть этот спуд. Знаю, что я вам более или менее по сердцу, вы не раз давали мне это понять; но вы считаете, что я легкомысленный, что у меня нет ни гроша за душой и что я вел себя весьма неприглядно. Вы правы, правы, тысячу раз правы. Кем я только не был – скрипачом, художником, актером… и все же: во-первых, думаю, вы преувеличиваете, вы приписываете мне то, что на самом деле мне несвойственно. Да, я богема, но в кругу богемы я всегда слыл джентльменом; мне жаль, что здесь нет моих старых camarades[67], они бы вам подтвердили. Я любил свободу, не спорю, но никогда не употреблял ее во зло. В смертных грехах я неповинен; я не посягал ни на имущество ближнего, ни на его жену. Так что видите, дорогой дядя, как обстоит дело. – (Не видеть мистер Уэнтуорт не мог, его холодные голубые глаза смотрели очень пристально.) – Ну и кроме того, c’est fini![68] Все это позади. Je me range[69]. Взялся за ум. Как оказалось, я могу заработать на жизнь – и весьма сносную, – странствуя по свету и рисуя плохие портреты. Спору нет, профессия не слишком завидная, но вполне почтенная. Этого вы ведь не станете отрицать. О чем бишь я… так вот, я сказал: странствуя по свету. Этого я тоже не стану отрицать; боюсь, таков уж мой удел – странствовать в поисках приятных моделей. Под приятными я разумею тех, кто падок слегка на лесть и готов расщедриться. Гертруда утверждает, что охотно будет сопровождать меня в моих странствиях и занимать во время сеансов мои модели. Ей это даже представляется заманчивым; и уж раз об этом зашла речь, то, в-третьих, я Гертруде нравлюсь. Вы только вызовите ее на разговор, и она сама вам это скажет.