С другой стороны, тот факт, что процесс расщепления нерасщепляемого, разделения органически единого достиг своего предела именно сегодня, проявляется не только негативно – в упомянутом кризисе, но и позитивно: в форме противоположного процесса, имя которому синтез, единение разделенного. Один из признаков изживания страсти к разделению – внедрение страсти к единению. Нельзя назвать ни единой сферы человеческого бытия где это стремление к объединению искусственно разделенного разумом универсума не выражалось бы сегодня с той или иной наглядностью. В этой плане наша тема – бессознательное и творчество – кажется не только самой благодатной, но даже узловой.
Схема, представленная тут нами, требует именно того заголовка, который объявлен, однако, прежде, чем назвать опорные положения этой схемы, следовало бы сказать о значении заглавных терминов.
2.
Где начало того конца, которым оканчивается начало?
Кузьма Прутков.
Во-первых, что есть "не-сознание"? Ответ на этот вопрос можно бы начать и с краткого обозрения развернутой в книгах "Бессознательное" дискуссии, ибо она показательна для нынешнего положения дел в вопросе бессознательного. Одна часть экспертов – их уже мало – решает проблему сущности бессознательного с той "святой простотой", с которой – как рассказывают – некая сердобольная старушка подкинула хворост в костёр, опаливший еретика Яна Гуса. Эти эксперты "облегчают" ответ на вопрос о сущности бессознательного простым отрицанием этого феномена. В такой позиции, на мой взгляд, мало и от истины.
Другие ученые – их больше – считают, что сознательное и бессознательное суть противоположные начала психики; но одна группа утверждает, будто именно сознание обладает дворянским происхождением, а бессознательное мещанским, тогда как другая группа утверждает обратное. В этой позиции есть лишь видимость истины, и эта видимость зиждится на таких обманчивых эффектах, которые в понедельник убеждают в преимуществе сознания, а во вторник – в преимуществе бессознательного. Третья часть ученых считает, что эти два феномена не противоположны, а рядоположены, параллельны, и часто, дескать, между параллелями налаживаются перекидные мосты. Этих ученых ещё больше, ибо, как известно, ''осторожная" позиция рекрутирует самые многочисленные отряды.
Я легко предвосхищаю и протесты со стороны этих рекрутов: в наших рядах есть различные подразделения, и посему читать нас следует, дескать, внимательней. Конечно, разночтений не быть не может, но как тут не вспомнить мудрую шутку Гейне: "Ауффенберга я не читал. Полагаю, что он напоминает Арленкура, которого я тоже не читал". Право "не читать" ауффенбергов и арленкуров в данном случае дает мне убеждение, что в названной позиции от истины присутствует лишь тень: тезис о перекидных мостах, о взаимосвязях сознания и бессознательного.
И наконец, есть четвертая, поздняя, иная позиция, – если и не удовлетворительно адекватная, то приближенная к истине. Она представлена простой догадкой, обещающей ей растущую популярность именно за счет примыкания к ней второй и третьей групп специалистов. Мы имеем в виду идею А. Шерозия об "изначальной целостности психики", идею, основанную на принципе и фразеологии наступающего дня и предлагающую богатый материал для разработки системы ориентаций и категорий в области бессознательного. Исходя из "понятия единой установки личности", А. Шерозия поддерживает идею дополняемости сознания бессознательным в рамках единой динамической структуры личности и предлагает конструировать общую теорию сознания и бессознательного психического, которая, конечно, вовсе не ограничивается экспериментальной психологией, а выходит за ее рамки, касаясь всей целостной сферы знаний о мире.
Мою мысль о содержании понятия "не-сознание" я хотел бы начать с решительной поддержки этой позиции и с выражения уверенности в ее конечном успехе, однако интересы предлагаемой мной схемы, а также исповедуемые мной метапринципы "позволяют" мне "еще более" категорически отнестись к вопросу. Я исхожу из принципа абсолютной и всеобязывающей единости мироздания, и эта единость – не просто цельность составляющих элементов, ибо существование составляющих элементов – лишь фикция разума. Поэтому единость мира сводится не столько к цельности, сколько к единственности его бытия. Мир – больше, чем целое, ибо целое состоит из частей. Мир – то единое и единственное, что не выносит препарирующего скальпеля рассудка. Вот почему вместо используемого Шерозия образа биномной системы отношений сознания и бессознательного, этих, по его словам, "взаимоисключающих и взаимокомпенсирующих образований психики", мне в моих целях выгоднее представить себе образ "более категорический". Хотя Шерозия недвусмысленно заявляет о взаимодополняемости этих образований, говоря об их ''нерасчленимости", он считает целесообразным расценивать эти начала как два отдельных феномена, и на это в его метатеории указывает, например, принцип ''ведущей роли сознания".
Я представляю себе единство сознания в бессознательного не в категориях их взаимоотношений, но в образе сплошной линии, где освещен лишь небольшой отрезок, именуемый сознанием. Нашему видению доступен только этот отрезок, ибо глаз обладает лишь какой-то определенной разрешающей способностью зрения. Все, что находится "до" и "после" этого освещенного участка, – не пока, а принципиально неразглядываемо.
Когда я говорим о неосвещенности этой "до-и-после территории", я имею в виду её неосвещенность для нашего глаза, но не её затемненность по сравнению с освещенным. Она может представлять собой не абсолютную тьму, но абсолютный свет, в котором, как известно, глазу видно столько же – ничто. Эта "до-и-после-территория", будучи принципиально непроглядываемой для нашего глаза, этого "головного" (в прямом этимологическом смысле этого термина) инструмента и "провокатора" строжайшего рационализма, подлежит лишь, так сказать, сверхсенсорному схватыванию, схватыванию посредством того, что называют интуицией, симпатией или пафосом. Мы "знаем" лишь название освещенного участка – сознание, а потому "до-и-после-территорию" именуем не бессознательным, а не-сознанием. Бессознательное – негативная, по сути своей исключающая и, стало быть, неадекватная категория; "бессознательное" указывает на то, что речь идет о чем-то таком, что лишено основополагающего момента сознательного. Однако принцип истинной единости не допускает наличия чего-то главного и чего-то подчиненного, тогда как в термине "не-сознательное" нет никакого намека на ущербность "до-и-после-территории", ущербность, обусловленную, дескать, отсутствием сознательного. Это просто не-сознание.
Более позитивное обозначение этой территории принципиально невозможно, ибо ее суть невыразима на языке формализованных понятий, так как понятие само по себе – это рационалистический образ. Как нельзя кстати на вопрос о сущности не-сознания подходит ответ, который философ Д. Ньюмарк дал на вопрос о сущности сознания, хотя ответить на этот вопрос легче: "Что такое сознание? Если вы обладаете им, то знаете, что это значит. Если нет – объяснить вам невозможно".
Теперь – о творчестве. Творчество – это определенное состояние культуры, – такое, которое имеет интесифицированно человеческий, т.е. жизнеутверждающий смысл. Культура – это все, что добавлено человеком к природе, творчество – то, что придает акту и факту добавления, акту и факту вхождения в природу, акту и факту ее преобразования истинно человеческий, т.е. жизнеутверждающий смысл, ибо человек – это то, что стремится к вечному пребыванию, к пребыванию вопреки правилам природы, направленной на постоянное уничтожение сущего во имя порождения пока еще не существующего, не-сущего, "нового", "иного", – пусть даже в "новом" и "ином" нет ничего нового или иного. Культура – некий итог, сохраняющий свое значение и вне ее связи с человеком. Бомба, созданная человеком, – это культура, но, будучи уже создана, она и вне человека, после него, вне зависимости от него может изменить природу, т.е. человеком не созданное. Творчество – живая связь с природой. Ученый, скажем, приходят к неким конечным выводам относительно человека; эти выводы указывают на его (человека) смертность. Выводы ученого являют собой достояние культуры, они – звание, сознание, т.е. смерть. "Печаль есть знание… А древо знания – не древо жизни" (Байрон). В то же время творчество ученого есть… жизнь; пока ученый творит, в нем "одействоряется" также сфера не-сознания, благодаря которой "конечное содержание" его работы над проблемой смертности или несмертности человека, и в том числе его самого, им "не воспринимается". Творчество этого ученого – не столько вывод о смертности, сколько налаживание связей с природой, проникновение в нее, в то, что бессмертно. Разум больше омрачает, чем освещает. Он предлагает отчужденное знание о природе, но процесс творчества преодолевает это смертоносное отчуждение. Творчество – это то, что позволяет человеку пересиливать осознание собственной конечности, что делает человека "как Бога", т.е. дает ему внутреннее, не контролируемое одним лишь сознанием (и обеспечиваемое не-сознанием), неодолимо властное ощущение собственной органической в едином (единственном) мироздании, ощущение бессмертия, т.е. забвения конца. Ощущение бессмертия, аналогичное такому же ощущению, которое "выказывает" природа. (Так, кстати, и родилась в свое время идея вечной, потусторонней, жизни). Подчеркиваю: не работа дает этот эффект, но именно творчество. Работа – сфера сознания, рационального. Творчество – также и не-сознание. И содержательное начало этой условно выделяемой сферы не- сознания – Пафос.
3
Если и есть церковь, то она не может быть видна
тем, кто находится в ней.
Лев Толстой
Каким же образом не-сознание и творчество связаны с кардинальными вопросами человеческого бытия? Ответ – в той схеме, беглый абрис которой я и предлагаю ниже.
Известно, что мучительную "истину" о неминуемом конце открыло человеку сознание. Это трагическое открытие связано с яблоком на древе познания. Змий, или Сознание, заставил Адама с Евой по их собственному выбору покинуть Эдем, олицетворявший гармоническое единство-единственность человека и мироздания, Эдем, оберегавший человека от знания от смерти, и, стало быть, от "самой" смерти. Если бы не подсунутое Змием яблоко, если бы не сознание, то не было бы, в конечном счете, и вавилонской башни гомоцентризма, великого самообмана.
Удаленный и удалившийся из Эдема, человек осознал неминуемость смерти и начал постигать "тщетность и никчемность" трудов своих "под солнцем". Выйдя за ограду Рая, он начал рефлектировать, сознавать, философствовать, или, как выразился М. Монтень, "учиться умирать". Вооруженный знанием, человек столкнулся с проблемой значения и цели бытия, когито оказался в конечном счете символом удручения, индексом скептицизма и конца, безволия и безысходности. Но невзирая на предельную ясность этой исходной ситуации (осознания конечности бытия и тщетности всякой активности), человек с первой же минуты выказал нечто такое, что нельзя не назвать величайшим из всех парадоксов: парадокс продолжения жизни, парадокс витальности. (Самая удручающая из всех книг – Экклезиаст – книга, от стиха к стиху нагнетающая чувство тщетности бытия и безысходности мрака, заканчивается парадоксальным призывом следовать дальше дорогою жизни). Невзирая на парализующее содержание знания (когито, да'ата), человек продолжает жить и творить, подчиняясь чему-то пока неназванному, и живет он день за днем, т.е. приближается к могиле с неизбывным и необъяснимым зарядом оптимизма в .душе. (Шопенгауэр, человек, который наряду с Экклезиастом и буддистскими мудрецами остро переживал "реальность" пессимистического импульса, был. как известно, "жовиальнейшим" из людей). Так где движитель?
Ясно, что это – не сознание. Если можно допустить столь очевидную условность, это – нечто другое: не-сознание. Эта сила, разлитая во всем мироздании и заявленная посему и в человеке, есть сущностная сила последнего. Вопреки когито она заставляет человека творить, заставляет забыть то, что этому человеку заведомо известно, т.е. заставляет его даже в последнюю минуту жизни забыть, что она действительно есть последняя минута. Благодаря этой силе в человеке неосознанно утверждается ощущение своей неконечности, своей органической вписанности в неконечный мир, своей связи с тем, что для Разума всего лишь было или будет. Ощущение не над-временности, но вне-временности. (Отсюда, повторяю, начинается история идеи о загробной жизни, о переселении душ и пр., т.е. история идей, которые нельзя не назвать истинами-заблуждениями). Это ощущение, состояние утвержденности в мире, обеспечивает человеку не логика, не знание, а нечто более широкое.
Об этом "нечто" известно лишь что это – не сознание. Иное определение неправомерно до тех пор, пока мы пытаемся вогнать его в любую из возможных рационалистических категорий. Между тем история может рассказать нам о целом ряде попыток постижения этого "нечто", т.е. структуры сферы "не-сознания", предпринимавшихся прежде с мистических (Божественная воля), а теперь – с рационалистических позиций (например: бессознательное в школе психоанализа). Под "не-сознанием" рационалисты (Фрейд) подразумевали помимо прочего неосознаваемый опыт устойчивых индивидуальных и коллективных психических состояний, – комплекс инцеста, комплекс первородного греха и др. Поиски рационалистических отложений в сфере "не-сознание", попытки схематизировать в целом несхематизируемое – все это, быть может, не лишено какого-то основания, однако отнюдь не к этому сводится линия "не-сознание". Наличие рационалистически объяснимых элементов объясняется и обусловлен тут тем, что освещаемый отрезок линии начинается и продолжается в затемненном, или, точнее -в неподвластном глазу: именно этими, стыковыми, переходными, пограничными зонами и занимаются, как правило, исследователи бессознательного. И занимаются они именно тем, чем, собственно, и вправе заняться рассудок: постижением структуры сознания и его пограничных с не-сознанием зон, изучением правил и механизмов взаимопереходов и др. Так поступил Фрейд.
Однако проблема – как я ее понимаю – не позволяет остановиться на этом и требует дать ей следующее продолжение.
4
Мир наш – лишь отраженный образ царящего в нас хаоса.
Эдем прошлого – это Утопия будущего.
Генри Миллер
Записываем: в процессе жизнетворчества (но не жизнеработы) человек "обретает" ощущение своей бесконечности, неодолимое ощущение оптимизма; в процессе творчества он выравнивает свое сознание со своим бытием; именно здесь и срабатывает т.н. балансорная установка сознания. Это выравнивание, во-первых, неосознанно, т.е. естественно, автоматично. Вторая же – и главная – сторона истины заключается в том, что при этом выравнивании человек возвращается к тому навсегда утерянному статусу, к той исходной позе, которая описана в библейской сцена Эдема. Скажем иными словами: человек "возвращает" себе состояние гармонического единства с миром и преодолевает пагубную для него ситуацию гомоцентризма. Человек реинтегрирует себя. Принципиальная цель этого в принципе не-до-конца осуществляемого процесса – достижение "счастья".
Стало быть, творчество – это возвращение к тему "эдемному" прошлому, которое неосознаваемо и живет в памяти человечества (2). Причем, обязательно следует добавить, что это "эдемное" прошлое не требует своего признания в качестве состоявшегося исторического факта; известно лишь, что оно "реализовано" на уровне образа, перенесенного в прошлое из будущего, в действительность из мечты. Вот почему акт сиюминутного приобщения человека к "эдемному" статусу я определяю как возвращение, а творчество определяю как средство этого акта приобщения.
В то же время творчество есть творение; не только средство возвращения как мы его понимаем, но также реальное созидание, сотворение всего того, что именуется прогрессом, движением вперед, дальнейшим уходом человека от "дочеловеческой грани". В этом – диалектическая природа творчества: вести вперед и одновременно возвращать. Вот почему нельзя не заключить, что возвращение осуществляется тут в форме поступательного движения, в форме непременного ухода вперед от точки отсчета, от той любой точки, на которой зафиксирован сейчас наш взгляд; вот почему – это всегда возращение на новое место, или – если это удобнее слышать – новый виток; причем, тут имеется в виду не только новый виток в истории общества как такового, как целого, но также и новый виток в "истории" какой-нибудь отдельной личности.
Здесь встает вопрос: если истинный прогресс (в отличие от его нынешней частичной, т.е. иллюзорной представленности) есть такое движение вперед, которое возвращает в Эдем, – то куда и как следует идти, чтобы человек оказался адекватно реинтегрированным? Это по существу стародавний социально-политический вопрос, поиски ответов на который приводили и приводят к порождению разнообразнейших философско-политических и политико-экономических теорий. Несмотря на очевидную важность этого вопроса, я, однако, сосредоточу внимание на сущностно-человеческом, онтологическом, аспекте проблемы, сознавая при этом – в чем можно будет убедиться чуть позже – его неразрывную связь с указанным вопросом.
Зададимся же пока другим вопросом: благодаря чему именно творчество возвращает человека в среду гармонического единства с миром, единства Адама не только с яблоней, но и со Змием, единства Адама с Евой (не забывая, что Ева – всего лишь плоть от плоти Адама), в "до-распавшуюся" среду? Ответ на вопрос подсказывает такая наиболее полнокровная форма творчества как искусство.
5
И вот надпись, которая начертана:
МЭНЕ, МЭНЕ, ТЭКЕЛ, УПАРСИН.
Даниил, 5:25
По самой своей сути искусство ненасильственно примиряет человека с действительностью. Оно выравнивает наше сознание с нашей реальностью, выравнивает каждого из нас с человечеством, гармонизирует наши отношения с миром, каким бы дурным этот мир не был представлен в художественном произведении. Художественное произведение – это произведение художественного, всесторонне гармонизированного и умиротворяющего нас мира. Искусство доставляет нам фактически то наслаждение, с которым навсегда расстался покинувший рай Адам. Оно – мощный источник жизнетворной энергии и оптимизма, понимаемого не в приземленно-бытовом, обиходном, не в конкретном социально-политическом, но в самом широком, "экзистенциальном" смысле. Искусство – это принципиально жизнеутверждающая, принципиально оптимистическая сила, позволяющая каждому, кто вовлечен в его сферу, преодолеть тревожное ощущение конечности и примириться с бытием. В этой мере искусство есть любовь, порождающая то особое состояние, когда человек, пусть даже уверенный в том, что чудес не случается, не решается тем не менее утверждать, будто чудеса не могут случиться.
Благодаря чему же искусству удается этот сущностнейший дня нашего бытия эффект?
Инструменталистский подход подсказал бы следующий ответ: искусство есть выравнивание сознания и реальности посредством единения мысли и чувства, идеи и образа. Этот правоверный ответ, однако, бесконечно далек от истины. Он исчерпал бы истину лишь в той случае, если бы мы договорились "вспомнить" факт, о котором давно и надежно "забывают" буквально все исследователи. А факт этот выражается в том, что "мысль" и "чувство" никогда не были, никогда не бывают и никогда не могут быть рядоположенными, самостоятельно и раздельно существующими началами. Причем, они не были, не бывают и не могут быть таковыми не в одной лишь сфере искусства, но в любой сфере человеческого бытия.
Ставшее, увы, аксиоматическим допущение о раздельном существовании мысли и чувства – грандиозное заблуждение познающего душу разума. Заблуждение это обусловило бесконечную цепь человеческих бедствий, но тем не менее оно было неизбежно. Оно было предопределено уже в тот самый миг, когда Адам покинул рай и тем самым обрек себя на вивисекцию скальпелем разума, который по природе своей не может не расчленять живое и не схематизировать его. Когито оперирует условностями, но поскольку так уж сложилось, что определение SAPIENS "исчерпывает" понятие HOMO, постольку эти самые условности воспринимаются отнюдь не в качестве условностей, но в качестве самих реальностей. Парадокс условностей в мире HOMO SAPIENS – в их спонтанной превращаемости в безусловности. (В этом заключается источник бэконовской догадки о несоответствии вещи названию, несоответствии, добавим, принципиально неустранимом; отсюда и: "Мысль изреченная есть ложь.")
На самом же деле, если преодолеть изначальную условность в вопросе "мысль и чувство", то в свете метапринципа единости-едииственности всего сущего истина о сущностном единстве мысли и чувства должна предстать очевидной. Не достаточно сказать об их тесном союзе, о неразрывной связи этих "начал" вообще и, в частности, в искусстве, ибо нет ни мысли как таковой, ни чувства как такового. Говоря же на условном языке препарирующей все живое и единое науки, "говоря" не на языке вообще, тоже все живое и единое препарирующем, – "мысль" и "чувство" суть препарированные элементы того единого, непрепарируемого, единосущего начала, которое за отсутствием иного слова я и определяю как п а ф о с.
Мысль в чувство так же едины как сознание и не-сознание, а пафос структурно столь же нерасчленим, сколь нерасчленима человеческая душа, психика. Творчество – это вотчина пафоса. Пафос – это и не сознание и не не-сознание; это то, что сущностно цельно объемлет в себе начала, которые опять же чересчур условно, на препариующем языке науки мы определяем как сознание, с одной стороны, и не-сознание, с другой, или – перекидываясь в дальний ассоциативный ряд – идею и образ. В этом заключается непереоценимый в своем значении урок, изо дня в день преподаваемый самим существованием искусства.
(Искусство гармонизирует человека с миром не благодаря заключенной в нем мысли, которой как таковой не существует, не благодаря чувству, которого тоже не существует, но благодаря пафосу, который умиротворяет нас и порождает состояние "нравится", "люблю". Живопись, писал Поль Валери, дает нам возможность воспринимать предметы таковыми, каковыми они были некогда, – когда на них смотрели с любовью. Вот почему искусство не может не быть безотчетным, не-отчетным. Отчасти, правда, законы "нравится" рационалистически объяснимы, но лишь в той мизерной мере, в какой они являются застывшей памятью о неосознаваемых сегодня, однако некогда устойчивых психических состояниях; здесь мы имеем дело с преломлением и отложением реального (сознательного) человеческого опыта в сфере неосознаваемого, а опыт этот неизживаем, если он является источником, адекватным началом-продолжением индивидуально-коллективных психических ориентаций…)
Таким образом, в творчестве преодолевается внушаемая сознанием трагедия конца. Творчество – это царство пафоса, царство органического единства человека с мирозданием, обоюдного вхождения человеческого в не-человеческое, выравнивания и полного слияния сознания с реальностью. Пафос, стало быть, – единственный инструмент экзистенциального оптимизма, утвержденности жизни и утвержденности в жизни, а посему единственный инструмент обретения внутренней свободы, ибо, как верно думал Спиноза, свобода человека выражается в преодолении размышлений о смерти. Условно допущенная структура пафоса же, повторяю, – это единство-единственность мысли и чувства. И об экзистенциально оптимистическом импульсе пафоса свидетельствуют хотя бы те исторические эпохи, в культуре которых мысль и чувство сравнительно сближены. Таковы, например, вечные в своем светоносном значении античность и Возрождение.
Итак, подводя итога, можно сказать, что именно творчество осуществляет неосознаваемое человеком "возвращение к самому себе", т.е. к статусу органического единства с миром, возвращение человечества в шкуру Адама, а самого Адама – в рай.
6
Всевышний – слава Ему! – даёт мудрость
лишь тому, кто мудр.
Гемара
Теперь – о связи этих наблюдений с современностью. Для начала зададимся вопросом: если всё сказанное истинно, то почему именно сегодня эти идеи претендуют на злободневность? Почему именно сегодня встала во весь свой рост проблема бессознательного, которая не могла оказаться кардинальной, если 6ы не была повязана с кардинальными аспектами бытия? Почему сегодня появился Фрейд, и почему не вчера, а сегодня человек, высказавший те же догадки, которые мы связываем с именем психиатра из Вены, оказался вдруг столь же популярным, как Магомет и Будда, т.е. люди, говорившие людям о самом главном? Ведь структура бытия в самом обобщенном смысле этого понятия не изменилась и измениться не может. Ведь и вчера человек мог ощущать и осознавать, что только в творчестве он способен преодолевать трагедию конца, что именно творчество является чудодейственным источником жизни. Что произошло?
Схема, представленная тут нами, требует именно того заголовка, который объявлен, однако, прежде, чем назвать опорные положения этой схемы, следовало бы сказать о значении заглавных терминов.
2.
Где начало того конца, которым оканчивается начало?
Кузьма Прутков.
Во-первых, что есть "не-сознание"? Ответ на этот вопрос можно бы начать и с краткого обозрения развернутой в книгах "Бессознательное" дискуссии, ибо она показательна для нынешнего положения дел в вопросе бессознательного. Одна часть экспертов – их уже мало – решает проблему сущности бессознательного с той "святой простотой", с которой – как рассказывают – некая сердобольная старушка подкинула хворост в костёр, опаливший еретика Яна Гуса. Эти эксперты "облегчают" ответ на вопрос о сущности бессознательного простым отрицанием этого феномена. В такой позиции, на мой взгляд, мало и от истины.
Другие ученые – их больше – считают, что сознательное и бессознательное суть противоположные начала психики; но одна группа утверждает, будто именно сознание обладает дворянским происхождением, а бессознательное мещанским, тогда как другая группа утверждает обратное. В этой позиции есть лишь видимость истины, и эта видимость зиждится на таких обманчивых эффектах, которые в понедельник убеждают в преимуществе сознания, а во вторник – в преимуществе бессознательного. Третья часть ученых считает, что эти два феномена не противоположны, а рядоположены, параллельны, и часто, дескать, между параллелями налаживаются перекидные мосты. Этих ученых ещё больше, ибо, как известно, ''осторожная" позиция рекрутирует самые многочисленные отряды.
Я легко предвосхищаю и протесты со стороны этих рекрутов: в наших рядах есть различные подразделения, и посему читать нас следует, дескать, внимательней. Конечно, разночтений не быть не может, но как тут не вспомнить мудрую шутку Гейне: "Ауффенберга я не читал. Полагаю, что он напоминает Арленкура, которого я тоже не читал". Право "не читать" ауффенбергов и арленкуров в данном случае дает мне убеждение, что в названной позиции от истины присутствует лишь тень: тезис о перекидных мостах, о взаимосвязях сознания и бессознательного.
И наконец, есть четвертая, поздняя, иная позиция, – если и не удовлетворительно адекватная, то приближенная к истине. Она представлена простой догадкой, обещающей ей растущую популярность именно за счет примыкания к ней второй и третьей групп специалистов. Мы имеем в виду идею А. Шерозия об "изначальной целостности психики", идею, основанную на принципе и фразеологии наступающего дня и предлагающую богатый материал для разработки системы ориентаций и категорий в области бессознательного. Исходя из "понятия единой установки личности", А. Шерозия поддерживает идею дополняемости сознания бессознательным в рамках единой динамической структуры личности и предлагает конструировать общую теорию сознания и бессознательного психического, которая, конечно, вовсе не ограничивается экспериментальной психологией, а выходит за ее рамки, касаясь всей целостной сферы знаний о мире.
Мою мысль о содержании понятия "не-сознание" я хотел бы начать с решительной поддержки этой позиции и с выражения уверенности в ее конечном успехе, однако интересы предлагаемой мной схемы, а также исповедуемые мной метапринципы "позволяют" мне "еще более" категорически отнестись к вопросу. Я исхожу из принципа абсолютной и всеобязывающей единости мироздания, и эта единость – не просто цельность составляющих элементов, ибо существование составляющих элементов – лишь фикция разума. Поэтому единость мира сводится не столько к цельности, сколько к единственности его бытия. Мир – больше, чем целое, ибо целое состоит из частей. Мир – то единое и единственное, что не выносит препарирующего скальпеля рассудка. Вот почему вместо используемого Шерозия образа биномной системы отношений сознания и бессознательного, этих, по его словам, "взаимоисключающих и взаимокомпенсирующих образований психики", мне в моих целях выгоднее представить себе образ "более категорический". Хотя Шерозия недвусмысленно заявляет о взаимодополняемости этих образований, говоря об их ''нерасчленимости", он считает целесообразным расценивать эти начала как два отдельных феномена, и на это в его метатеории указывает, например, принцип ''ведущей роли сознания".
Я представляю себе единство сознания в бессознательного не в категориях их взаимоотношений, но в образе сплошной линии, где освещен лишь небольшой отрезок, именуемый сознанием. Нашему видению доступен только этот отрезок, ибо глаз обладает лишь какой-то определенной разрешающей способностью зрения. Все, что находится "до" и "после" этого освещенного участка, – не пока, а принципиально неразглядываемо.
Когда я говорим о неосвещенности этой "до-и-после территории", я имею в виду её неосвещенность для нашего глаза, но не её затемненность по сравнению с освещенным. Она может представлять собой не абсолютную тьму, но абсолютный свет, в котором, как известно, глазу видно столько же – ничто. Эта "до-и-после-территория", будучи принципиально непроглядываемой для нашего глаза, этого "головного" (в прямом этимологическом смысле этого термина) инструмента и "провокатора" строжайшего рационализма, подлежит лишь, так сказать, сверхсенсорному схватыванию, схватыванию посредством того, что называют интуицией, симпатией или пафосом. Мы "знаем" лишь название освещенного участка – сознание, а потому "до-и-после-территорию" именуем не бессознательным, а не-сознанием. Бессознательное – негативная, по сути своей исключающая и, стало быть, неадекватная категория; "бессознательное" указывает на то, что речь идет о чем-то таком, что лишено основополагающего момента сознательного. Однако принцип истинной единости не допускает наличия чего-то главного и чего-то подчиненного, тогда как в термине "не-сознательное" нет никакого намека на ущербность "до-и-после-территории", ущербность, обусловленную, дескать, отсутствием сознательного. Это просто не-сознание.
Более позитивное обозначение этой территории принципиально невозможно, ибо ее суть невыразима на языке формализованных понятий, так как понятие само по себе – это рационалистический образ. Как нельзя кстати на вопрос о сущности не-сознания подходит ответ, который философ Д. Ньюмарк дал на вопрос о сущности сознания, хотя ответить на этот вопрос легче: "Что такое сознание? Если вы обладаете им, то знаете, что это значит. Если нет – объяснить вам невозможно".
Теперь – о творчестве. Творчество – это определенное состояние культуры, – такое, которое имеет интесифицированно человеческий, т.е. жизнеутверждающий смысл. Культура – это все, что добавлено человеком к природе, творчество – то, что придает акту и факту добавления, акту и факту вхождения в природу, акту и факту ее преобразования истинно человеческий, т.е. жизнеутверждающий смысл, ибо человек – это то, что стремится к вечному пребыванию, к пребыванию вопреки правилам природы, направленной на постоянное уничтожение сущего во имя порождения пока еще не существующего, не-сущего, "нового", "иного", – пусть даже в "новом" и "ином" нет ничего нового или иного. Культура – некий итог, сохраняющий свое значение и вне ее связи с человеком. Бомба, созданная человеком, – это культура, но, будучи уже создана, она и вне человека, после него, вне зависимости от него может изменить природу, т.е. человеком не созданное. Творчество – живая связь с природой. Ученый, скажем, приходят к неким конечным выводам относительно человека; эти выводы указывают на его (человека) смертность. Выводы ученого являют собой достояние культуры, они – звание, сознание, т.е. смерть. "Печаль есть знание… А древо знания – не древо жизни" (Байрон). В то же время творчество ученого есть… жизнь; пока ученый творит, в нем "одействоряется" также сфера не-сознания, благодаря которой "конечное содержание" его работы над проблемой смертности или несмертности человека, и в том числе его самого, им "не воспринимается". Творчество этого ученого – не столько вывод о смертности, сколько налаживание связей с природой, проникновение в нее, в то, что бессмертно. Разум больше омрачает, чем освещает. Он предлагает отчужденное знание о природе, но процесс творчества преодолевает это смертоносное отчуждение. Творчество – это то, что позволяет человеку пересиливать осознание собственной конечности, что делает человека "как Бога", т.е. дает ему внутреннее, не контролируемое одним лишь сознанием (и обеспечиваемое не-сознанием), неодолимо властное ощущение собственной органической в едином (единственном) мироздании, ощущение бессмертия, т.е. забвения конца. Ощущение бессмертия, аналогичное такому же ощущению, которое "выказывает" природа. (Так, кстати, и родилась в свое время идея вечной, потусторонней, жизни). Подчеркиваю: не работа дает этот эффект, но именно творчество. Работа – сфера сознания, рационального. Творчество – также и не-сознание. И содержательное начало этой условно выделяемой сферы не- сознания – Пафос.
3
Если и есть церковь, то она не может быть видна
тем, кто находится в ней.
Лев Толстой
Каким же образом не-сознание и творчество связаны с кардинальными вопросами человеческого бытия? Ответ – в той схеме, беглый абрис которой я и предлагаю ниже.
Известно, что мучительную "истину" о неминуемом конце открыло человеку сознание. Это трагическое открытие связано с яблоком на древе познания. Змий, или Сознание, заставил Адама с Евой по их собственному выбору покинуть Эдем, олицетворявший гармоническое единство-единственность человека и мироздания, Эдем, оберегавший человека от знания от смерти, и, стало быть, от "самой" смерти. Если бы не подсунутое Змием яблоко, если бы не сознание, то не было бы, в конечном счете, и вавилонской башни гомоцентризма, великого самообмана.
Удаленный и удалившийся из Эдема, человек осознал неминуемость смерти и начал постигать "тщетность и никчемность" трудов своих "под солнцем". Выйдя за ограду Рая, он начал рефлектировать, сознавать, философствовать, или, как выразился М. Монтень, "учиться умирать". Вооруженный знанием, человек столкнулся с проблемой значения и цели бытия, когито оказался в конечном счете символом удручения, индексом скептицизма и конца, безволия и безысходности. Но невзирая на предельную ясность этой исходной ситуации (осознания конечности бытия и тщетности всякой активности), человек с первой же минуты выказал нечто такое, что нельзя не назвать величайшим из всех парадоксов: парадокс продолжения жизни, парадокс витальности. (Самая удручающая из всех книг – Экклезиаст – книга, от стиха к стиху нагнетающая чувство тщетности бытия и безысходности мрака, заканчивается парадоксальным призывом следовать дальше дорогою жизни). Невзирая на парализующее содержание знания (когито, да'ата), человек продолжает жить и творить, подчиняясь чему-то пока неназванному, и живет он день за днем, т.е. приближается к могиле с неизбывным и необъяснимым зарядом оптимизма в .душе. (Шопенгауэр, человек, который наряду с Экклезиастом и буддистскими мудрецами остро переживал "реальность" пессимистического импульса, был. как известно, "жовиальнейшим" из людей). Так где движитель?
Ясно, что это – не сознание. Если можно допустить столь очевидную условность, это – нечто другое: не-сознание. Эта сила, разлитая во всем мироздании и заявленная посему и в человеке, есть сущностная сила последнего. Вопреки когито она заставляет человека творить, заставляет забыть то, что этому человеку заведомо известно, т.е. заставляет его даже в последнюю минуту жизни забыть, что она действительно есть последняя минута. Благодаря этой силе в человеке неосознанно утверждается ощущение своей неконечности, своей органической вписанности в неконечный мир, своей связи с тем, что для Разума всего лишь было или будет. Ощущение не над-временности, но вне-временности. (Отсюда, повторяю, начинается история идеи о загробной жизни, о переселении душ и пр., т.е. история идей, которые нельзя не назвать истинами-заблуждениями). Это ощущение, состояние утвержденности в мире, обеспечивает человеку не логика, не знание, а нечто более широкое.
Об этом "нечто" известно лишь что это – не сознание. Иное определение неправомерно до тех пор, пока мы пытаемся вогнать его в любую из возможных рационалистических категорий. Между тем история может рассказать нам о целом ряде попыток постижения этого "нечто", т.е. структуры сферы "не-сознания", предпринимавшихся прежде с мистических (Божественная воля), а теперь – с рационалистических позиций (например: бессознательное в школе психоанализа). Под "не-сознанием" рационалисты (Фрейд) подразумевали помимо прочего неосознаваемый опыт устойчивых индивидуальных и коллективных психических состояний, – комплекс инцеста, комплекс первородного греха и др. Поиски рационалистических отложений в сфере "не-сознание", попытки схематизировать в целом несхематизируемое – все это, быть может, не лишено какого-то основания, однако отнюдь не к этому сводится линия "не-сознание". Наличие рационалистически объяснимых элементов объясняется и обусловлен тут тем, что освещаемый отрезок линии начинается и продолжается в затемненном, или, точнее -в неподвластном глазу: именно этими, стыковыми, переходными, пограничными зонами и занимаются, как правило, исследователи бессознательного. И занимаются они именно тем, чем, собственно, и вправе заняться рассудок: постижением структуры сознания и его пограничных с не-сознанием зон, изучением правил и механизмов взаимопереходов и др. Так поступил Фрейд.
Однако проблема – как я ее понимаю – не позволяет остановиться на этом и требует дать ей следующее продолжение.
4
Мир наш – лишь отраженный образ царящего в нас хаоса.
Эдем прошлого – это Утопия будущего.
Генри Миллер
Записываем: в процессе жизнетворчества (но не жизнеработы) человек "обретает" ощущение своей бесконечности, неодолимое ощущение оптимизма; в процессе творчества он выравнивает свое сознание со своим бытием; именно здесь и срабатывает т.н. балансорная установка сознания. Это выравнивание, во-первых, неосознанно, т.е. естественно, автоматично. Вторая же – и главная – сторона истины заключается в том, что при этом выравнивании человек возвращается к тому навсегда утерянному статусу, к той исходной позе, которая описана в библейской сцена Эдема. Скажем иными словами: человек "возвращает" себе состояние гармонического единства с миром и преодолевает пагубную для него ситуацию гомоцентризма. Человек реинтегрирует себя. Принципиальная цель этого в принципе не-до-конца осуществляемого процесса – достижение "счастья".
Стало быть, творчество – это возвращение к тему "эдемному" прошлому, которое неосознаваемо и живет в памяти человечества (2). Причем, обязательно следует добавить, что это "эдемное" прошлое не требует своего признания в качестве состоявшегося исторического факта; известно лишь, что оно "реализовано" на уровне образа, перенесенного в прошлое из будущего, в действительность из мечты. Вот почему акт сиюминутного приобщения человека к "эдемному" статусу я определяю как возвращение, а творчество определяю как средство этого акта приобщения.
В то же время творчество есть творение; не только средство возвращения как мы его понимаем, но также реальное созидание, сотворение всего того, что именуется прогрессом, движением вперед, дальнейшим уходом человека от "дочеловеческой грани". В этом – диалектическая природа творчества: вести вперед и одновременно возвращать. Вот почему нельзя не заключить, что возвращение осуществляется тут в форме поступательного движения, в форме непременного ухода вперед от точки отсчета, от той любой точки, на которой зафиксирован сейчас наш взгляд; вот почему – это всегда возращение на новое место, или – если это удобнее слышать – новый виток; причем, тут имеется в виду не только новый виток в истории общества как такового, как целого, но также и новый виток в "истории" какой-нибудь отдельной личности.
Здесь встает вопрос: если истинный прогресс (в отличие от его нынешней частичной, т.е. иллюзорной представленности) есть такое движение вперед, которое возвращает в Эдем, – то куда и как следует идти, чтобы человек оказался адекватно реинтегрированным? Это по существу стародавний социально-политический вопрос, поиски ответов на который приводили и приводят к порождению разнообразнейших философско-политических и политико-экономических теорий. Несмотря на очевидную важность этого вопроса, я, однако, сосредоточу внимание на сущностно-человеческом, онтологическом, аспекте проблемы, сознавая при этом – в чем можно будет убедиться чуть позже – его неразрывную связь с указанным вопросом.
Зададимся же пока другим вопросом: благодаря чему именно творчество возвращает человека в среду гармонического единства с миром, единства Адама не только с яблоней, но и со Змием, единства Адама с Евой (не забывая, что Ева – всего лишь плоть от плоти Адама), в "до-распавшуюся" среду? Ответ на вопрос подсказывает такая наиболее полнокровная форма творчества как искусство.
5
И вот надпись, которая начертана:
МЭНЕ, МЭНЕ, ТЭКЕЛ, УПАРСИН.
Даниил, 5:25
По самой своей сути искусство ненасильственно примиряет человека с действительностью. Оно выравнивает наше сознание с нашей реальностью, выравнивает каждого из нас с человечеством, гармонизирует наши отношения с миром, каким бы дурным этот мир не был представлен в художественном произведении. Художественное произведение – это произведение художественного, всесторонне гармонизированного и умиротворяющего нас мира. Искусство доставляет нам фактически то наслаждение, с которым навсегда расстался покинувший рай Адам. Оно – мощный источник жизнетворной энергии и оптимизма, понимаемого не в приземленно-бытовом, обиходном, не в конкретном социально-политическом, но в самом широком, "экзистенциальном" смысле. Искусство – это принципиально жизнеутверждающая, принципиально оптимистическая сила, позволяющая каждому, кто вовлечен в его сферу, преодолеть тревожное ощущение конечности и примириться с бытием. В этой мере искусство есть любовь, порождающая то особое состояние, когда человек, пусть даже уверенный в том, что чудес не случается, не решается тем не менее утверждать, будто чудеса не могут случиться.
Благодаря чему же искусству удается этот сущностнейший дня нашего бытия эффект?
Инструменталистский подход подсказал бы следующий ответ: искусство есть выравнивание сознания и реальности посредством единения мысли и чувства, идеи и образа. Этот правоверный ответ, однако, бесконечно далек от истины. Он исчерпал бы истину лишь в той случае, если бы мы договорились "вспомнить" факт, о котором давно и надежно "забывают" буквально все исследователи. А факт этот выражается в том, что "мысль" и "чувство" никогда не были, никогда не бывают и никогда не могут быть рядоположенными, самостоятельно и раздельно существующими началами. Причем, они не были, не бывают и не могут быть таковыми не в одной лишь сфере искусства, но в любой сфере человеческого бытия.
Ставшее, увы, аксиоматическим допущение о раздельном существовании мысли и чувства – грандиозное заблуждение познающего душу разума. Заблуждение это обусловило бесконечную цепь человеческих бедствий, но тем не менее оно было неизбежно. Оно было предопределено уже в тот самый миг, когда Адам покинул рай и тем самым обрек себя на вивисекцию скальпелем разума, который по природе своей не может не расчленять живое и не схематизировать его. Когито оперирует условностями, но поскольку так уж сложилось, что определение SAPIENS "исчерпывает" понятие HOMO, постольку эти самые условности воспринимаются отнюдь не в качестве условностей, но в качестве самих реальностей. Парадокс условностей в мире HOMO SAPIENS – в их спонтанной превращаемости в безусловности. (В этом заключается источник бэконовской догадки о несоответствии вещи названию, несоответствии, добавим, принципиально неустранимом; отсюда и: "Мысль изреченная есть ложь.")
На самом же деле, если преодолеть изначальную условность в вопросе "мысль и чувство", то в свете метапринципа единости-едииственности всего сущего истина о сущностном единстве мысли и чувства должна предстать очевидной. Не достаточно сказать об их тесном союзе, о неразрывной связи этих "начал" вообще и, в частности, в искусстве, ибо нет ни мысли как таковой, ни чувства как такового. Говоря же на условном языке препарирующей все живое и единое науки, "говоря" не на языке вообще, тоже все живое и единое препарирующем, – "мысль" и "чувство" суть препарированные элементы того единого, непрепарируемого, единосущего начала, которое за отсутствием иного слова я и определяю как п а ф о с.
Мысль в чувство так же едины как сознание и не-сознание, а пафос структурно столь же нерасчленим, сколь нерасчленима человеческая душа, психика. Творчество – это вотчина пафоса. Пафос – это и не сознание и не не-сознание; это то, что сущностно цельно объемлет в себе начала, которые опять же чересчур условно, на препариующем языке науки мы определяем как сознание, с одной стороны, и не-сознание, с другой, или – перекидываясь в дальний ассоциативный ряд – идею и образ. В этом заключается непереоценимый в своем значении урок, изо дня в день преподаваемый самим существованием искусства.
(Искусство гармонизирует человека с миром не благодаря заключенной в нем мысли, которой как таковой не существует, не благодаря чувству, которого тоже не существует, но благодаря пафосу, который умиротворяет нас и порождает состояние "нравится", "люблю". Живопись, писал Поль Валери, дает нам возможность воспринимать предметы таковыми, каковыми они были некогда, – когда на них смотрели с любовью. Вот почему искусство не может не быть безотчетным, не-отчетным. Отчасти, правда, законы "нравится" рационалистически объяснимы, но лишь в той мизерной мере, в какой они являются застывшей памятью о неосознаваемых сегодня, однако некогда устойчивых психических состояниях; здесь мы имеем дело с преломлением и отложением реального (сознательного) человеческого опыта в сфере неосознаваемого, а опыт этот неизживаем, если он является источником, адекватным началом-продолжением индивидуально-коллективных психических ориентаций…)
Таким образом, в творчестве преодолевается внушаемая сознанием трагедия конца. Творчество – это царство пафоса, царство органического единства человека с мирозданием, обоюдного вхождения человеческого в не-человеческое, выравнивания и полного слияния сознания с реальностью. Пафос, стало быть, – единственный инструмент экзистенциального оптимизма, утвержденности жизни и утвержденности в жизни, а посему единственный инструмент обретения внутренней свободы, ибо, как верно думал Спиноза, свобода человека выражается в преодолении размышлений о смерти. Условно допущенная структура пафоса же, повторяю, – это единство-единственность мысли и чувства. И об экзистенциально оптимистическом импульсе пафоса свидетельствуют хотя бы те исторические эпохи, в культуре которых мысль и чувство сравнительно сближены. Таковы, например, вечные в своем светоносном значении античность и Возрождение.
Итак, подводя итога, можно сказать, что именно творчество осуществляет неосознаваемое человеком "возвращение к самому себе", т.е. к статусу органического единства с миром, возвращение человечества в шкуру Адама, а самого Адама – в рай.
6
Всевышний – слава Ему! – даёт мудрость
лишь тому, кто мудр.
Гемара
Теперь – о связи этих наблюдений с современностью. Для начала зададимся вопросом: если всё сказанное истинно, то почему именно сегодня эти идеи претендуют на злободневность? Почему именно сегодня встала во весь свой рост проблема бессознательного, которая не могла оказаться кардинальной, если 6ы не была повязана с кардинальными аспектами бытия? Почему сегодня появился Фрейд, и почему не вчера, а сегодня человек, высказавший те же догадки, которые мы связываем с именем психиатра из Вены, оказался вдруг столь же популярным, как Магомет и Будда, т.е. люди, говорившие людям о самом главном? Ведь структура бытия в самом обобщенном смысле этого понятия не изменилась и измениться не может. Ведь и вчера человек мог ощущать и осознавать, что только в творчестве он способен преодолевать трагедию конца, что именно творчество является чудодейственным источником жизни. Что произошло?