Страница:
— Мне казалось, ты не веришь в судьбу.
— Не верю… не верил. Я не верил в судьбу Джемм, но верю в свою. Это она, Ральф, это она!
— Кто — она? Что — она? Ты угощаешь выпивкой соседку, она заявляет тебе, что ни с кем не трахается со вчерашнего дня, — и ты уже строишь планы на будущее? Так, что ли?! — Ральф пожал плечами. — Если я правильно понял, ты собираешься бросить Джемм. Попользовался — и вышвырнул, верно?
— Черт побери, Ральф! Уж кто-кто, а ты-то знаешь, сколько лет я люблю эту женщину. Да у меня до Джемм пять лет никого не было. Пять лет! Ты понятия не имеешь, каково это. Я благодарен Джемм, она вытащила меня из моей раковины, заставила вспомнить, что такое секс. Я не собираюсь ее бросать… не сейчас, во всяком случае. Мы с Шери только-только познакомились. Прежде я должен завоевать ее доверие. Я знаю, что мы предназначены друг для друга, но Шери об этом пока не догадывается. Придется действовать осторожно…
— А Джемм пока держать под рукой — про запас. Я правильно понял? Ты мне противен, Смит. Откровенно говоря, до того противен, что даже смотреть на тебя не могу. — Ральф поднялся. — Джемм, возможно, самый чудесный человек из всех… нет, Джемм самый чудесный человек из всех, кого мне доводилось знать, и я не позволю с ней так обращаться! Я ей все расскажу. Сейчас же.
Смит вскочил.
— Только попробуй. Только попробуй! Одно слово, Ральф… одно слово — и можешь считать себя бездомным. — Искаженное лицо Смита было в миллиметре от Ральфа. — Уяснил? Одно слово. Ты мой друг, Ральф… Я очень надеюсь, что ты им и останешься. А друзья, как известно, поддерживают друг друга, вместо того чтобы защищать подружек. Меня ты знаешь пятнадцать лет. Джемм — пятнадцать минут. Выбирай.
Смит схватил пульт, упал обратно на диван, закинул ноги на журнальный столик и включил телевизор.
Ральф постоял несколько мгновений, глядя на красивое, но лишенное сейчас всяких чувств лицо. Господи, как вышло, что Джемм, здравомыслящая, тонкая Джемм решила, что этот моральный урод — тот самый человек, о котором она мечтала с шестнадцати лет?
Ральф вышел из гостиной и плотно закрыл за собой дверь своей комнаты.
Заснуть ему не удалось. Адское варево из чувств клокотало в нем, плескало через край. Восторг — поскольку случилось нечто, способное положить конец необъяснимому увлечению Джемм Смитом. Отчаяние — поскольку откровенность с Джемм приведет к катастрофе. Стыд — потому что сам тоже порядочная свинья. И наконец, жалость к говнюку Смиту — потому что он жуткий говнюк; и жалость к Джемм, потому что говнюк Смит водит ее за нос.
Ральф крутился и ворочался, ерзал, ворочался и крутился всю ночь, и эмоции вертелись вместе с ним, как шмотки в барабане стиральной машины. Встал он на рассвете и с тяжелым сердцем отправился в студию. Когда набирал рабочий номер Джемм, еще не решил, что, собственно, хочет сказать ей, — просто не мог не позвонить. Они провели вместе потрясающее воскресенье, и Ральфу не хотелось разрушить очарование близости, что возникла между ним и Джемм в ту волшебную ночь.
Он торчал на продуваемой ледяным ветром станции «Лаймхаус», в нетерпении выглядывая запаздывающий поезд, а в мозгах по-прежнему царил полнейший сумбур. Что делать, черт бы все побрал, что делать? Рассказать ей все? Не рассказывать? Рассказать — значит остаться без крыши над головой. Смит сразу все поймет и вышвырнет его на улицу. С другой стороны, сколько может длиться эта студенческая жизнь? К тому же Смит не сегодня-завтра с кем-нибудь да свяжет свою жизнь, будь то Шери, Джемм или еще кто-нибудь, так что съезжать все равно придется. Не пора ли, в самом деле, пуститься в самостоятельное плавание и прекратить использовать Смита в качестве вечного спасательного жилета? Да, но друга не вернешь. Лучшего друга! Ральфа трясло от одной мысли, что он может потерять Смита, но мысль о потере Джемм вызывала и вовсе агонию. А вдруг Джемм возненавидит его, если он ей все расскажет, если разрушит ее мечту? Вдруг ее злость, обида и разочарование обратятся на него? Вот тогда он потеряет разом и дружбу, и любовь.
Как ни крути, а самый безопасный вариант — не говорить ни слова. Смит уже явил свою гнилую сущность, и наилучшее решение — промолчать, посмотреть, как станут развиваться события, и в нужный момент оказаться рядом с Джемм, чтобы помочь ей собрать осколки ее разбитого сердца.
В нужный момент? Надо думать, он наступит, только когда — вот вопрос. И что это за жизнь — ждать, когда твой лучший друг разобьет сердце твоей любимой и ты сможешь на обломках построить собственное счастье? А если не дождешься? Что, если весь этот бред с Шери закончится пшиком, Смит за неимением лучшего будет держать Джемм под рукой всю оставшуюся жизнь, и через десяток лет, наделав пяток ребятишек, Смит с Джемм будут приглашать беднягу Ральфа на чай в свой уютный домик в пригороде? Нет, так дело не пойдет. Не желает он с тоскливым вожделением взирать за столом на сорокалетнюю Джемм и исходить завистью и презрением к Смиту.
Виновато подмаргивая, к платформе наконец подкатил поезд, и Ральф запрыгнул в вагон, слишком благодарный за тепло, чтобы злиться на задержку.
Этическую проблему тоже нельзя сбрасывать со счетов. В моральном кодексе некоторых людей — и Джемм наверняка из их числа — чтение чужих дневников по гнусности приравнивается к измене. Имеет ли он право осуждать Смита, если сам хорош? А если уж разоблачать Смита, то не облегчить ли душу и признанием собственной низости? Похоже, иного не дано. Но как?! Как можно в один присест выложить Джемм:
а) что ее возлюбленный спит и видит (в прямом смысле, даже когда спит с Джемм) другую женщину, о которой мечтает вот уже пять лет;
б) что сосед по квартире, которого она называет другом, с первого дня знакомства тайком шастает к ней в комнату и читает ее дневники;
в) что вышеупомянутый сосед безнадежно, страстно, по гроб жизни влюблен в нее и мечтает идти с ней по жизни рука об руку до конца дней?
А напоследок что? Поинтересоваться, как она находит здешнее карри?
Чушь собачья.
Переход на кольцевую линию не приблизил его к решению дилеммы. Любой вариант ничего, кроме минусов, не сулил — ни единого сиюминутного плюса, ни хотя бы потенциальных льгот. Где он, тот беспроигрышный вариант, что заставит Джемм полюбить его и уйти от Смита без объяснения причин, после чего все трое будут жить долго и счастливо? Такого варианта просто не существует.
Значит, остается действовать по обстоятельствам. Импровизировать. Играть на слух… Посидит с Джемм в ресторане, присмотрится, прислушается, оценит ситуацию. Кто знает, быть может, у Джемм и без него уже зародились подозрения. Вот было бы здорово. В этом случае он лишь подтвердил бы ее догадку, и Смит не смог бы обвинить его в зловредности. Решено. Никаких предварительных планов, никаких окончательных решений.
Поезд подкатил к станции «Бэйсуотер», толпа выпихнула Ральфа на платформу, а эскалатор понес наверх, к Куинс-вей с ее вечной шумно-нарядной атмосферой. Джемм еще не появилась. Ральф обернулся на часы над подъездом — двадцать три минуты седьмого, — сунул руки в карманы и занял пост под козырьком у самого выхода из подземки. Главное — ни о чем не думать, вышвырнуть к чертям все мысли, кроме одной. Он и вышвыривал, едва они появлялись. Играй на слух, повторял он снова и снова про себя.
Присевшая у стены с другой стороны входа старуха, ругаясь под нос, медленно приподнимала бесконечные ярды замызганной серой юбки. Ральф отвел глаза, но не удержался от еще одного быстрого взгляда. Щеря в улыбке гнилозубый рот, старуха продемонстрировала ему безволосую сливово-лиловую промежность.
— Вот тебе, милашка, — бормотала она. — Ты ж этого хотел?
Ральф отвернулся. Ну и пакость…
Куинс-вей не затихала ни днем ни ночью только потому, что среди ее жителей не нашлось бы ни одного англичанина: куда ни шагни — кругом сплошь офисы, третьеразрядные отели, австралийцы, азиаты, африканцы, пивнушки с экранами во всю стену для спортивных фанатов, ночные кофейни, шумные рестораны, иностранная речь. Хочешь почувствовать себя туристом на заграничном отдыхе — поезжай в Куинс. Здесь не в чести какао, домашние тапочки, «Улица Коронации»[2] и яблочный пирог.
Ральф вновь глянул на часы, искоса, чтобы ненароком не привлечь внимания старухи-эксгибиционистки; та все еще подпирала стену напротив и в данный момент, судя по позе, справляла малую нужду прямо на тротуар.
Двадцать девять минут.
На слух играй, играй на слух.
— Не меня ждешь, красавчик?
Ральф вздрогнул и обернулся на тихий женский голос. Джемм!
— Ч-черт! Слава богу, это ты! Я уж думал — вон та моя подружка… Видишь?
— Милая, да? Киску свою уже показывала? Они зашагали от метро.
— Ну? Как прошел день? — спросила Джемм.
— Без толку.
— Жаль. А почему?
— Голова была многим занята…
— Это чем же?
— Да так, всякой ерундой…
— Не хочешь поделиться?
— М-м-м… нет, пожалуй. Может быть, позже… («Умница. Заложи фундамент на будущее. Вдруг беседа получится?») А как твой день? — Он улыбнулся ей сверху вниз. Ему нравилось, что на Джемм приходится смотреть сверху вниз. Это так… так… вдохновляет мужчину.
— Кошмар. Настоящий кошмар. Адский понедельник, но рассказывать не буду. Скука. Лучше ты мне расскажи, что это за ресторан?
Они болтали о карри, о том о сем, ни о чем конкретном. Ральф уже чувствовал себя сбегающим из кастрюли молоком с шапкой бурлящей пены, но не мог убрать пламя. Легкий треп сейчас не для него. Не желает он играть с Джемм в друзей. Разве для того он ей позвонил, чтобы сходить в ресторан, а потом отвезти домой, в двоедушные объятия Смита? Нет уж. Ему хочется… хочется… Играй на слух, парень, напомнил он себе. Играй на слух! Пустой номер. Слух напрягает — аж уши торчком, и эти уши подсказывают ему, что надо рискнуть, поставить на карту счастье. Пожалуйста, господин крупье, все на красное — лимузин, яхту и особняк в Колорадо…
Ральф глубоко вдохнул. Медленно выдохнул. Они подошли к ресторану, и возглас Джемм на миг замедлил процесс кипения.
— Ух ты! Вот это местечко!
Среди моря столиков беззвучно и стремительно маневрировали десятки неулыбчивых официантов в узких черных брючках, с серебряными подносами на вытянутых руках, уставленными плошками с красным, зеленым, коричневым, бледно-желтым карри и круглыми, ноздреватыми, как поверхность Луны, хлебцами.
Загнанный официант со спринтерской скоростью провел их к свободному столику, метнул два меню и испарился. Ни улыбки, ни слова.
— Не самое дружелюбное заведение, — шепнул Ральф, — зато взгляни на цены.
Как только выбор был сделан и меню захлопнуты, тот же тощий официант материализовался из воздуха, хмуро принял заказ и снова испарился. Тридцати секунд не прошло, как на столе выросли два бокала «Кобры».
— Клиентооборот — быстрее некуда, — рассмеялся Ральф. Черт возьми, не то заведение он выбрал для разговора по душам. Здесь ведь дольше четверти часа не засидишься, тотчас вокруг столика вырастет стена страждущих клиентов с голодными глазами.
— Все очень .мило, правда? — Джемм улыбалась ему из-за бокала с пивом.
Ральф слегка опешил. Мило? Ах да. Ему положено расслабиться и наслаждаться отдыхом. Джемм-то не в курсе, что он жарится на медленном огне, как грешник в преисподней.
— Ага! — фальшиво-радостно отозвался Ральф. — Очень мило… наверное.
— Ну и… — взгляд Джемм вильнул в сторону и вновь вернулся к Ральфу, — в честь чего?..
— То есть?
— То есть… видишь ли… надеюсь, ты не поймешь превратно… Одним словом, когда ты звонил, у меня возникло такое чувство, будто ты… на свидание меня приглашаешь.
Ральф поперхнулся «Коброй».
— Неужели? С чего вдруг возникло такое чувство? — Даже не знаю. Ты вроде как нервничал… мы оба в напряге были. Очень похоже на первую попытку назначить свидание. Вот. — Она замолчала, явно ожидая ответа. Конец легкому трепу.
— Угу… — Ральф потер подбородок. — Уточню, если не возражаешь: я звоню тебе с абсолютно невинными намерениями — почему бы со скуки и не позвонить старушке Джемайме Кейтрик? — приглашаю на карри — и не более того, заметь, просто чтоб было с кем поболтать за столом, а тебе кажется, что я приглашаю тебя на свидание? Хорошенькие дела!
Джемм расхохоталась:
— Ой, прекрати!
— Но и это еще не все! — Ральф вошел в роль. — Ты ошибочно считаешь безобидное приглашение в ресторан приглашением на свидание, однако вместо решительного отказа: «Извините, сэр! Об этом и речи быть не может, сердце мое принадле жит другому, а вы наглец и хам!» — принимаешь предложение, которое смехотворным образом причислила к намекам любовного характера, и в данный момент находишься рядом со мной без дуэньи!! Что о тебе думать, а?
— О-о-о, Ральф. Ну ты и жулик! — Джемм сидела вся красная.
— Прости. — Он рассмеялся. — У тебя сейчас такое лицо. Ты прелесть. — Ральф опустил взгляд на свои крупные ладони, накрывшие тонкие пальцы Джемм. Как здорово они смотрятся вместе, эти руки. Он погладил большим пальцем розовую мягкую ладонь Джемм. — Такие маленькие… — Глянув на Джемм, он выдавил жалкое подобие улыбки. — Ты права. Я действительно пригласил тебя на свидание. — Еще одна кривоватая улыбка завершилась дурашливой миной: застукала, что поделаешь. — Понимаешь, я… мы так здорово провели выходной… лучшего вечера у меня не было, честно. Захотелось снова тебя увидеть… только не дома и без Смита. Я… мне так хорошо с тобой. Правда, хорошо и… — Поперхнувшись словами, он поднял голову. Джемм смотрела на него с нежностью и пониманием. Ральф выпрямился и заставил себя встретиться с ней взглядом. — И я очень надеюсь, что ты не против.
— Ну конечно, я не против, — мягко сказала Джемм. — Я не раз говорила, что мне тоже очень хорошо с тобой, Ральф. Мы знакомы всего три месяца, а ты уже стал одним из моих самых близких друзей.
— Господи, Джемм, это очень мило с твоей стороны. Только речь не о дружбе. Я говорю о любви. Не дружеской. Настоящей. Я… — Все, назад дороги нет. — Господи, Джемм… Я люблю тебя. Никогда никому не говорил этих слов, но сейчас… это… правда. Я схожу по тебе с ума. Ты самая чудесная на свете. Я постоянно о тебе думаю, не могу больше изображать дружбу. Я ревную тебя к Смиту. Если честно, я раньше и не думал никогда ни о любви, ни о семье. Когда ты переехала, я сначала не понял, какая ты… особенная. Милая девушка, соседка по квартире, только и всего. А потом узнал поближе, привык к тому, что ты рядом, и ты начала мне нравиться все больше и больше. А тем вечером… помнишь, во время чемпионата по поеданию чили? Я понял, что влюбился. Это судьба, Джемм. Мне кажется, мы двое — как одно целое… Я не могу больше быть лишь другом. Не могу и не хочу. Мне хочется, чтобы ты относилась ко мне так же, и иногда… иногда мне кажется, что так оно и есть. — Ральф выдохнул облегченно. — Я знаю, что для тебя такие признания не новость, Джемм. Мне известно все о Нике, Джейсоне и прочих. Признаний в любви ты наслушалась достаточно…
— Что?! — У Джемм расширились глаза.
— Но поверь мне, я другой. Я не хочу ни менять тебя, ни контролировать. Ты нужна мне такая, какая ты есть. И если я не мельтешу вокруг тебя, не заваливаю цветами, стихами и любовными письмами, то вовсе не потому, что не люблю. Именно потому, что люблю. Понимаешь?
— Что?! Постой-ка. Откуда, черт возьми, тебе известно про Ника, Джейсона и… и остальных?
Ральф смотрел в искаженное от ярости лицо Джемм. Да пошло оно все. Терять уже нечего.
— Прости, Джемм, только не сердись. Постарайся понять. Это прозвучит дико, но я… я… читал твои дневники. Прости. Я их читал с тех пор, как ты у нас появилась. И вообще… дело не только в дневниках. Я, бывало, по полдня проводил в твоей комнате, чтобы дышать одним воздухом с тобой, чтобы побыть среди твоих вещей. Я о тебе все знаю. О том, что в детстве ты считала себя уродиной. О твоих первых свиданиях, обо всех этих идиотах, что пытались тебя изменить. Я все о тебе знаю, поэтому будет справедливо, чтобы и ты знала обо мне все. Понимаю, я вел себя подло. Никогда ничего такого не делал. А тут не устоял. Меня будто силой тянуло к ним… к тебе. Наверное, я выгляжу идиотом. Но знаешь… я становился ближе к тебе. Мне так хотелось быть ближе, а другого способа я не видел. Прости, Джемм. Я очень, очень виноват. Прости.
Ральф нервно улыбнулся. Его фирменная ленивая улыбка изогнула губы. Затаив дыхание, он ждал ответа Джемм.
— Невероятно. Ты! Читал! Мои дневники?! Это… неслыханно! Ральф, я ведь считала тебя своим другом. Вот что. Забудь об этом. Забудь обо всем, что между нами было. Друзья не лезут в личную жизнь друг друга, друзья не роются в вещах друг друга. Господи, как представлю… меня сейчас вывернет…
— Пожалуйста, Джемм… постарайся понять…
— Нет, Ральф. И стараться не стану. Не понимаю. И вот что: с этого дня… с этой минуты мы с тобой — всего лишь соседи по квартире. Больше никаких карри, никакого трепа, ничего. Держись от меня подальше, и все будет прекрасно, понял? Считай, сегодняшнего вечера не было.
— Нет! Джемм… Я не хочу ничего забывать. Я рад, что это случилось. Я хотел, чтобы это случилось. Давай поговорим.
— Ты что, не слышал, Ральф? Разговорам конец. Всему конец. Я хочу домой. Попроси счет.
Едва сдерживая слезы, Джемм наклонилась за сумочкой, нащупала кошелек. Привычный мир подстреленным вертолетом вертелся в голове. Она была в ярости. Как он смел… как смел рыться в ее вещах, читать ее дневники?! Только разве в дневниках дело? Джемм никогда не отличалась скрытностью; да ей и скрывать-то нечего. Ральф, конечно, поступил ужасно, но с его непрошеным любопытством она бы справилась. Лавина чувств, вызванная признанием Ральфа, — вот с чем ей не справиться. И ведь знала, если не кривить душой — знала, что этот момент когда-нибудь наступит…
Ральф ее любит. Слова прозвучали, все карты выложены на стол. Игра окончена. Ситуация вышла из-под контроля. О, если бы она могла рассмеяться, похлопать старину Ральфа по плечу и ответить, что тоже его любит, но по-другому; что любовь ее и будущее принадлежат Смиту, а от Ральфа она ждет лишь дружбы… Если бы. Но не может. Потому что это было бы неправдой. Черт, черт, черт!
«Я его люблю».
Она любит Ральфа. Любит его манеру держать сигарету и кружку с пивом в одной руке. Любит его приверженность к «Уолтонам» по воскресным вечерам и дружбу со всеми бродячими собаками. Любит его громогласные, хотя и однобокие споры с оппонентами в телевизоре. Руки его любит и длинные, сильные ноги. Любит его ленивую кривоватую ухмылку, его смех. Любит его готовность поддержать любой разговор, пусть даже самый банальный. Любит его любовь к жизни с ее каждодневными нюансами — красивым закатом, причудливым облаком или «стрелкой» на колготках проходящей мимо девушки. Щербинку в зубах любит — заехали футбольным мячом в детстве — и маленький шрам у самого края волос — память о крушении поезда в 1979 году.
Она любит Ральфа, а Ральф любит ее. Они могли бы быть вместе. Могли бы просто взяться за руки, шагнуть навстречу рассвету, жить долго и счастливо. Они могли бы любить друг друга.
Джемм подняла на него глаза в тот миг, когда Ральф отвернулся, тщетно пытаясь привлечь внимание официанта. Она смотрела на темные завитки волос чуть выше ворота свитера — ей так всегда хотелось их пригладить… на тоскливо поникшие плечи. Гнев еще вовсю клокотал в крови, а она готова была развернуть его к себе, обнять и зацеловать до смерти.
«Я люблю тебя, Ральф. Я хочу тебя. И я тебя ни разу даже не поцеловала…»
Нельзя тебе его любить. Нельзя. Что будет со Смитом?
Шлюзы захлопнулись.
Ральф, обернувшись, встретил ее взгляд.
— Джемм…
— Нет! — отрезала она.
— Пожалуйста… — Нет!
В тяжком молчании вышли из ресторана, поймали такси. Атмосфера в салоне с каждой секундой все больше каменела — как жидкий бетон на морозе.
Глава двадцать пятая
— Не верю… не верил. Я не верил в судьбу Джемм, но верю в свою. Это она, Ральф, это она!
— Кто — она? Что — она? Ты угощаешь выпивкой соседку, она заявляет тебе, что ни с кем не трахается со вчерашнего дня, — и ты уже строишь планы на будущее? Так, что ли?! — Ральф пожал плечами. — Если я правильно понял, ты собираешься бросить Джемм. Попользовался — и вышвырнул, верно?
— Черт побери, Ральф! Уж кто-кто, а ты-то знаешь, сколько лет я люблю эту женщину. Да у меня до Джемм пять лет никого не было. Пять лет! Ты понятия не имеешь, каково это. Я благодарен Джемм, она вытащила меня из моей раковины, заставила вспомнить, что такое секс. Я не собираюсь ее бросать… не сейчас, во всяком случае. Мы с Шери только-только познакомились. Прежде я должен завоевать ее доверие. Я знаю, что мы предназначены друг для друга, но Шери об этом пока не догадывается. Придется действовать осторожно…
— А Джемм пока держать под рукой — про запас. Я правильно понял? Ты мне противен, Смит. Откровенно говоря, до того противен, что даже смотреть на тебя не могу. — Ральф поднялся. — Джемм, возможно, самый чудесный человек из всех… нет, Джемм самый чудесный человек из всех, кого мне доводилось знать, и я не позволю с ней так обращаться! Я ей все расскажу. Сейчас же.
Смит вскочил.
— Только попробуй. Только попробуй! Одно слово, Ральф… одно слово — и можешь считать себя бездомным. — Искаженное лицо Смита было в миллиметре от Ральфа. — Уяснил? Одно слово. Ты мой друг, Ральф… Я очень надеюсь, что ты им и останешься. А друзья, как известно, поддерживают друг друга, вместо того чтобы защищать подружек. Меня ты знаешь пятнадцать лет. Джемм — пятнадцать минут. Выбирай.
Смит схватил пульт, упал обратно на диван, закинул ноги на журнальный столик и включил телевизор.
Ральф постоял несколько мгновений, глядя на красивое, но лишенное сейчас всяких чувств лицо. Господи, как вышло, что Джемм, здравомыслящая, тонкая Джемм решила, что этот моральный урод — тот самый человек, о котором она мечтала с шестнадцати лет?
Ральф вышел из гостиной и плотно закрыл за собой дверь своей комнаты.
Заснуть ему не удалось. Адское варево из чувств клокотало в нем, плескало через край. Восторг — поскольку случилось нечто, способное положить конец необъяснимому увлечению Джемм Смитом. Отчаяние — поскольку откровенность с Джемм приведет к катастрофе. Стыд — потому что сам тоже порядочная свинья. И наконец, жалость к говнюку Смиту — потому что он жуткий говнюк; и жалость к Джемм, потому что говнюк Смит водит ее за нос.
Ральф крутился и ворочался, ерзал, ворочался и крутился всю ночь, и эмоции вертелись вместе с ним, как шмотки в барабане стиральной машины. Встал он на рассвете и с тяжелым сердцем отправился в студию. Когда набирал рабочий номер Джемм, еще не решил, что, собственно, хочет сказать ей, — просто не мог не позвонить. Они провели вместе потрясающее воскресенье, и Ральфу не хотелось разрушить очарование близости, что возникла между ним и Джемм в ту волшебную ночь.
Он торчал на продуваемой ледяным ветром станции «Лаймхаус», в нетерпении выглядывая запаздывающий поезд, а в мозгах по-прежнему царил полнейший сумбур. Что делать, черт бы все побрал, что делать? Рассказать ей все? Не рассказывать? Рассказать — значит остаться без крыши над головой. Смит сразу все поймет и вышвырнет его на улицу. С другой стороны, сколько может длиться эта студенческая жизнь? К тому же Смит не сегодня-завтра с кем-нибудь да свяжет свою жизнь, будь то Шери, Джемм или еще кто-нибудь, так что съезжать все равно придется. Не пора ли, в самом деле, пуститься в самостоятельное плавание и прекратить использовать Смита в качестве вечного спасательного жилета? Да, но друга не вернешь. Лучшего друга! Ральфа трясло от одной мысли, что он может потерять Смита, но мысль о потере Джемм вызывала и вовсе агонию. А вдруг Джемм возненавидит его, если он ей все расскажет, если разрушит ее мечту? Вдруг ее злость, обида и разочарование обратятся на него? Вот тогда он потеряет разом и дружбу, и любовь.
Как ни крути, а самый безопасный вариант — не говорить ни слова. Смит уже явил свою гнилую сущность, и наилучшее решение — промолчать, посмотреть, как станут развиваться события, и в нужный момент оказаться рядом с Джемм, чтобы помочь ей собрать осколки ее разбитого сердца.
В нужный момент? Надо думать, он наступит, только когда — вот вопрос. И что это за жизнь — ждать, когда твой лучший друг разобьет сердце твоей любимой и ты сможешь на обломках построить собственное счастье? А если не дождешься? Что, если весь этот бред с Шери закончится пшиком, Смит за неимением лучшего будет держать Джемм под рукой всю оставшуюся жизнь, и через десяток лет, наделав пяток ребятишек, Смит с Джемм будут приглашать беднягу Ральфа на чай в свой уютный домик в пригороде? Нет, так дело не пойдет. Не желает он с тоскливым вожделением взирать за столом на сорокалетнюю Джемм и исходить завистью и презрением к Смиту.
Виновато подмаргивая, к платформе наконец подкатил поезд, и Ральф запрыгнул в вагон, слишком благодарный за тепло, чтобы злиться на задержку.
Этическую проблему тоже нельзя сбрасывать со счетов. В моральном кодексе некоторых людей — и Джемм наверняка из их числа — чтение чужих дневников по гнусности приравнивается к измене. Имеет ли он право осуждать Смита, если сам хорош? А если уж разоблачать Смита, то не облегчить ли душу и признанием собственной низости? Похоже, иного не дано. Но как?! Как можно в один присест выложить Джемм:
а) что ее возлюбленный спит и видит (в прямом смысле, даже когда спит с Джемм) другую женщину, о которой мечтает вот уже пять лет;
б) что сосед по квартире, которого она называет другом, с первого дня знакомства тайком шастает к ней в комнату и читает ее дневники;
в) что вышеупомянутый сосед безнадежно, страстно, по гроб жизни влюблен в нее и мечтает идти с ней по жизни рука об руку до конца дней?
А напоследок что? Поинтересоваться, как она находит здешнее карри?
Чушь собачья.
Переход на кольцевую линию не приблизил его к решению дилеммы. Любой вариант ничего, кроме минусов, не сулил — ни единого сиюминутного плюса, ни хотя бы потенциальных льгот. Где он, тот беспроигрышный вариант, что заставит Джемм полюбить его и уйти от Смита без объяснения причин, после чего все трое будут жить долго и счастливо? Такого варианта просто не существует.
Значит, остается действовать по обстоятельствам. Импровизировать. Играть на слух… Посидит с Джемм в ресторане, присмотрится, прислушается, оценит ситуацию. Кто знает, быть может, у Джемм и без него уже зародились подозрения. Вот было бы здорово. В этом случае он лишь подтвердил бы ее догадку, и Смит не смог бы обвинить его в зловредности. Решено. Никаких предварительных планов, никаких окончательных решений.
Поезд подкатил к станции «Бэйсуотер», толпа выпихнула Ральфа на платформу, а эскалатор понес наверх, к Куинс-вей с ее вечной шумно-нарядной атмосферой. Джемм еще не появилась. Ральф обернулся на часы над подъездом — двадцать три минуты седьмого, — сунул руки в карманы и занял пост под козырьком у самого выхода из подземки. Главное — ни о чем не думать, вышвырнуть к чертям все мысли, кроме одной. Он и вышвыривал, едва они появлялись. Играй на слух, повторял он снова и снова про себя.
Присевшая у стены с другой стороны входа старуха, ругаясь под нос, медленно приподнимала бесконечные ярды замызганной серой юбки. Ральф отвел глаза, но не удержался от еще одного быстрого взгляда. Щеря в улыбке гнилозубый рот, старуха продемонстрировала ему безволосую сливово-лиловую промежность.
— Вот тебе, милашка, — бормотала она. — Ты ж этого хотел?
Ральф отвернулся. Ну и пакость…
Куинс-вей не затихала ни днем ни ночью только потому, что среди ее жителей не нашлось бы ни одного англичанина: куда ни шагни — кругом сплошь офисы, третьеразрядные отели, австралийцы, азиаты, африканцы, пивнушки с экранами во всю стену для спортивных фанатов, ночные кофейни, шумные рестораны, иностранная речь. Хочешь почувствовать себя туристом на заграничном отдыхе — поезжай в Куинс. Здесь не в чести какао, домашние тапочки, «Улица Коронации»[2] и яблочный пирог.
Ральф вновь глянул на часы, искоса, чтобы ненароком не привлечь внимания старухи-эксгибиционистки; та все еще подпирала стену напротив и в данный момент, судя по позе, справляла малую нужду прямо на тротуар.
Двадцать девять минут.
На слух играй, играй на слух.
— Не меня ждешь, красавчик?
Ральф вздрогнул и обернулся на тихий женский голос. Джемм!
— Ч-черт! Слава богу, это ты! Я уж думал — вон та моя подружка… Видишь?
— Милая, да? Киску свою уже показывала? Они зашагали от метро.
— Ну? Как прошел день? — спросила Джемм.
— Без толку.
— Жаль. А почему?
— Голова была многим занята…
— Это чем же?
— Да так, всякой ерундой…
— Не хочешь поделиться?
— М-м-м… нет, пожалуй. Может быть, позже… («Умница. Заложи фундамент на будущее. Вдруг беседа получится?») А как твой день? — Он улыбнулся ей сверху вниз. Ему нравилось, что на Джемм приходится смотреть сверху вниз. Это так… так… вдохновляет мужчину.
— Кошмар. Настоящий кошмар. Адский понедельник, но рассказывать не буду. Скука. Лучше ты мне расскажи, что это за ресторан?
Они болтали о карри, о том о сем, ни о чем конкретном. Ральф уже чувствовал себя сбегающим из кастрюли молоком с шапкой бурлящей пены, но не мог убрать пламя. Легкий треп сейчас не для него. Не желает он играть с Джемм в друзей. Разве для того он ей позвонил, чтобы сходить в ресторан, а потом отвезти домой, в двоедушные объятия Смита? Нет уж. Ему хочется… хочется… Играй на слух, парень, напомнил он себе. Играй на слух! Пустой номер. Слух напрягает — аж уши торчком, и эти уши подсказывают ему, что надо рискнуть, поставить на карту счастье. Пожалуйста, господин крупье, все на красное — лимузин, яхту и особняк в Колорадо…
Ральф глубоко вдохнул. Медленно выдохнул. Они подошли к ресторану, и возглас Джемм на миг замедлил процесс кипения.
— Ух ты! Вот это местечко!
Среди моря столиков беззвучно и стремительно маневрировали десятки неулыбчивых официантов в узких черных брючках, с серебряными подносами на вытянутых руках, уставленными плошками с красным, зеленым, коричневым, бледно-желтым карри и круглыми, ноздреватыми, как поверхность Луны, хлебцами.
Загнанный официант со спринтерской скоростью провел их к свободному столику, метнул два меню и испарился. Ни улыбки, ни слова.
— Не самое дружелюбное заведение, — шепнул Ральф, — зато взгляни на цены.
Как только выбор был сделан и меню захлопнуты, тот же тощий официант материализовался из воздуха, хмуро принял заказ и снова испарился. Тридцати секунд не прошло, как на столе выросли два бокала «Кобры».
— Клиентооборот — быстрее некуда, — рассмеялся Ральф. Черт возьми, не то заведение он выбрал для разговора по душам. Здесь ведь дольше четверти часа не засидишься, тотчас вокруг столика вырастет стена страждущих клиентов с голодными глазами.
— Все очень .мило, правда? — Джемм улыбалась ему из-за бокала с пивом.
Ральф слегка опешил. Мило? Ах да. Ему положено расслабиться и наслаждаться отдыхом. Джемм-то не в курсе, что он жарится на медленном огне, как грешник в преисподней.
— Ага! — фальшиво-радостно отозвался Ральф. — Очень мило… наверное.
— Ну и… — взгляд Джемм вильнул в сторону и вновь вернулся к Ральфу, — в честь чего?..
— То есть?
— То есть… видишь ли… надеюсь, ты не поймешь превратно… Одним словом, когда ты звонил, у меня возникло такое чувство, будто ты… на свидание меня приглашаешь.
Ральф поперхнулся «Коброй».
— Неужели? С чего вдруг возникло такое чувство? — Даже не знаю. Ты вроде как нервничал… мы оба в напряге были. Очень похоже на первую попытку назначить свидание. Вот. — Она замолчала, явно ожидая ответа. Конец легкому трепу.
— Угу… — Ральф потер подбородок. — Уточню, если не возражаешь: я звоню тебе с абсолютно невинными намерениями — почему бы со скуки и не позвонить старушке Джемайме Кейтрик? — приглашаю на карри — и не более того, заметь, просто чтоб было с кем поболтать за столом, а тебе кажется, что я приглашаю тебя на свидание? Хорошенькие дела!
Джемм расхохоталась:
— Ой, прекрати!
— Но и это еще не все! — Ральф вошел в роль. — Ты ошибочно считаешь безобидное приглашение в ресторан приглашением на свидание, однако вместо решительного отказа: «Извините, сэр! Об этом и речи быть не может, сердце мое принадле жит другому, а вы наглец и хам!» — принимаешь предложение, которое смехотворным образом причислила к намекам любовного характера, и в данный момент находишься рядом со мной без дуэньи!! Что о тебе думать, а?
— О-о-о, Ральф. Ну ты и жулик! — Джемм сидела вся красная.
— Прости. — Он рассмеялся. — У тебя сейчас такое лицо. Ты прелесть. — Ральф опустил взгляд на свои крупные ладони, накрывшие тонкие пальцы Джемм. Как здорово они смотрятся вместе, эти руки. Он погладил большим пальцем розовую мягкую ладонь Джемм. — Такие маленькие… — Глянув на Джемм, он выдавил жалкое подобие улыбки. — Ты права. Я действительно пригласил тебя на свидание. — Еще одна кривоватая улыбка завершилась дурашливой миной: застукала, что поделаешь. — Понимаешь, я… мы так здорово провели выходной… лучшего вечера у меня не было, честно. Захотелось снова тебя увидеть… только не дома и без Смита. Я… мне так хорошо с тобой. Правда, хорошо и… — Поперхнувшись словами, он поднял голову. Джемм смотрела на него с нежностью и пониманием. Ральф выпрямился и заставил себя встретиться с ней взглядом. — И я очень надеюсь, что ты не против.
— Ну конечно, я не против, — мягко сказала Джемм. — Я не раз говорила, что мне тоже очень хорошо с тобой, Ральф. Мы знакомы всего три месяца, а ты уже стал одним из моих самых близких друзей.
— Господи, Джемм, это очень мило с твоей стороны. Только речь не о дружбе. Я говорю о любви. Не дружеской. Настоящей. Я… — Все, назад дороги нет. — Господи, Джемм… Я люблю тебя. Никогда никому не говорил этих слов, но сейчас… это… правда. Я схожу по тебе с ума. Ты самая чудесная на свете. Я постоянно о тебе думаю, не могу больше изображать дружбу. Я ревную тебя к Смиту. Если честно, я раньше и не думал никогда ни о любви, ни о семье. Когда ты переехала, я сначала не понял, какая ты… особенная. Милая девушка, соседка по квартире, только и всего. А потом узнал поближе, привык к тому, что ты рядом, и ты начала мне нравиться все больше и больше. А тем вечером… помнишь, во время чемпионата по поеданию чили? Я понял, что влюбился. Это судьба, Джемм. Мне кажется, мы двое — как одно целое… Я не могу больше быть лишь другом. Не могу и не хочу. Мне хочется, чтобы ты относилась ко мне так же, и иногда… иногда мне кажется, что так оно и есть. — Ральф выдохнул облегченно. — Я знаю, что для тебя такие признания не новость, Джемм. Мне известно все о Нике, Джейсоне и прочих. Признаний в любви ты наслушалась достаточно…
— Что?! — У Джемм расширились глаза.
— Но поверь мне, я другой. Я не хочу ни менять тебя, ни контролировать. Ты нужна мне такая, какая ты есть. И если я не мельтешу вокруг тебя, не заваливаю цветами, стихами и любовными письмами, то вовсе не потому, что не люблю. Именно потому, что люблю. Понимаешь?
— Что?! Постой-ка. Откуда, черт возьми, тебе известно про Ника, Джейсона и… и остальных?
Ральф смотрел в искаженное от ярости лицо Джемм. Да пошло оно все. Терять уже нечего.
— Прости, Джемм, только не сердись. Постарайся понять. Это прозвучит дико, но я… я… читал твои дневники. Прости. Я их читал с тех пор, как ты у нас появилась. И вообще… дело не только в дневниках. Я, бывало, по полдня проводил в твоей комнате, чтобы дышать одним воздухом с тобой, чтобы побыть среди твоих вещей. Я о тебе все знаю. О том, что в детстве ты считала себя уродиной. О твоих первых свиданиях, обо всех этих идиотах, что пытались тебя изменить. Я все о тебе знаю, поэтому будет справедливо, чтобы и ты знала обо мне все. Понимаю, я вел себя подло. Никогда ничего такого не делал. А тут не устоял. Меня будто силой тянуло к ним… к тебе. Наверное, я выгляжу идиотом. Но знаешь… я становился ближе к тебе. Мне так хотелось быть ближе, а другого способа я не видел. Прости, Джемм. Я очень, очень виноват. Прости.
Ральф нервно улыбнулся. Его фирменная ленивая улыбка изогнула губы. Затаив дыхание, он ждал ответа Джемм.
— Невероятно. Ты! Читал! Мои дневники?! Это… неслыханно! Ральф, я ведь считала тебя своим другом. Вот что. Забудь об этом. Забудь обо всем, что между нами было. Друзья не лезут в личную жизнь друг друга, друзья не роются в вещах друг друга. Господи, как представлю… меня сейчас вывернет…
— Пожалуйста, Джемм… постарайся понять…
— Нет, Ральф. И стараться не стану. Не понимаю. И вот что: с этого дня… с этой минуты мы с тобой — всего лишь соседи по квартире. Больше никаких карри, никакого трепа, ничего. Держись от меня подальше, и все будет прекрасно, понял? Считай, сегодняшнего вечера не было.
— Нет! Джемм… Я не хочу ничего забывать. Я рад, что это случилось. Я хотел, чтобы это случилось. Давай поговорим.
— Ты что, не слышал, Ральф? Разговорам конец. Всему конец. Я хочу домой. Попроси счет.
Едва сдерживая слезы, Джемм наклонилась за сумочкой, нащупала кошелек. Привычный мир подстреленным вертолетом вертелся в голове. Она была в ярости. Как он смел… как смел рыться в ее вещах, читать ее дневники?! Только разве в дневниках дело? Джемм никогда не отличалась скрытностью; да ей и скрывать-то нечего. Ральф, конечно, поступил ужасно, но с его непрошеным любопытством она бы справилась. Лавина чувств, вызванная признанием Ральфа, — вот с чем ей не справиться. И ведь знала, если не кривить душой — знала, что этот момент когда-нибудь наступит…
Ральф ее любит. Слова прозвучали, все карты выложены на стол. Игра окончена. Ситуация вышла из-под контроля. О, если бы она могла рассмеяться, похлопать старину Ральфа по плечу и ответить, что тоже его любит, но по-другому; что любовь ее и будущее принадлежат Смиту, а от Ральфа она ждет лишь дружбы… Если бы. Но не может. Потому что это было бы неправдой. Черт, черт, черт!
«Я его люблю».
Она любит Ральфа. Любит его манеру держать сигарету и кружку с пивом в одной руке. Любит его приверженность к «Уолтонам» по воскресным вечерам и дружбу со всеми бродячими собаками. Любит его громогласные, хотя и однобокие споры с оппонентами в телевизоре. Руки его любит и длинные, сильные ноги. Любит его ленивую кривоватую ухмылку, его смех. Любит его готовность поддержать любой разговор, пусть даже самый банальный. Любит его любовь к жизни с ее каждодневными нюансами — красивым закатом, причудливым облаком или «стрелкой» на колготках проходящей мимо девушки. Щербинку в зубах любит — заехали футбольным мячом в детстве — и маленький шрам у самого края волос — память о крушении поезда в 1979 году.
Она любит Ральфа, а Ральф любит ее. Они могли бы быть вместе. Могли бы просто взяться за руки, шагнуть навстречу рассвету, жить долго и счастливо. Они могли бы любить друг друга.
Джемм подняла на него глаза в тот миг, когда Ральф отвернулся, тщетно пытаясь привлечь внимание официанта. Она смотрела на темные завитки волос чуть выше ворота свитера — ей так всегда хотелось их пригладить… на тоскливо поникшие плечи. Гнев еще вовсю клокотал в крови, а она готова была развернуть его к себе, обнять и зацеловать до смерти.
«Я люблю тебя, Ральф. Я хочу тебя. И я тебя ни разу даже не поцеловала…»
Нельзя тебе его любить. Нельзя. Что будет со Смитом?
Шлюзы захлопнулись.
Ральф, обернувшись, встретил ее взгляд.
— Джемм…
— Нет! — отрезала она.
— Пожалуйста… — Нет!
В тяжком молчании вышли из ресторана, поймали такси. Атмосфера в салоне с каждой секундой все больше каменела — как жидкий бетон на морозе.
Глава двадцать пятая
Тем страшным вечером Карл направился прямиком к Тому с Дебби и принялся названивать ей каждые десять минут, с отвращением слушая собственный голос на автоответчике, бубнивший, что дома его нет, но можно оставить сообщение после гудка. Проклятье. А то он сам не знает, что его нет дома!
На следующий день он оборвал телефон у матери Шиобан, набирая номер каждые полчаса, пока миссис Макнамара не рявкнула, что Шиобан не желает его слышать и что она вызовет полицию. Дальнейшие события Карл помнил плохо — все тонуло в бездонной черной пьяной дыре. К середине понедельника он как-то умудрился дотащиться до работы.
Вот тогда-то все и произошло.
Ничего подобного он не намечал. «Час пик» значился последним в списке мыслей, терзавших его последние семьдесят два часа. Но он диджей. А диджеям бюллетени не положены. До студии Карл добрался на автопилоте, тормозившем за него на перекрестках и вместо него давившем на газ.
— Что с тобой, старик? — вскинулся Джон, продюсер «Часа пик», когда Карл ввалился в студию. — Ты в порядке?
— Да-да… Да.
Все казалось чужим. «Радио Лондона»? Разве он здесь бывал? Джон? Кто это?
Вместе с Джоном пробежались по списку музыкальных композиций на сегодня. Ирония судьбы, тупо отметил Карл. Ирония судьбы в том, что тебе, диджею, доверено выбирать песни для разбитых лондонских сердец. Сколько раз, интересно, ты ставил «Солнце больше не взойдет» и сколько горемык, тоскующих в пустых квартирах, рыдали, ткнув кнопку радио, от безысходности песни и с головой тонули в горечи своей потери? С бездумной жестокостью счастливого человека ты сыпал соль на кровоточащие раны. Что ж, теперь твоя очередь.
Но у него есть преимущество: он вправе заменить любую песню. Захочет — поставит «Спайс Герлз» или «Я все еще жив»… и удержит боль в рамках. Изобразит из себя Всевышнего.
Только не станет он этого делать. Пройдется по готовому списку и сам будет сражаться с черной тоской. Роль Всевышнего не для него.
— Ты точно в порядке? — повторил Джон.
— Да, да.
Почему он ничего не чувствует? Ничего не чувствует. Он выжат, выжжен, пуст. Слез нет. Нет сил ни находиться здесь, ни бежать отсюда. Все происходит помимо него: слова складываются сами по себе, руки перебирают листки, тянутся за чашкой с кофе, ноги по собственной воле меряют шагами студию. Но при чем тут он? Интересно, а губы сложатся в улыбку по заказу?
Пункт первый. Отис Реддинг, «Мистер Несчастье». До боли знакомая песня. Он записал ее на кассету для Шиобан в самом начале знакомства. Кто из нас не помнит наивную юность, когда, не имея ни машины, ни работы, ни собственной квартиры, ни громкого имени, мы записывали друг для друга музыку и песни кричали: «Вот он я, вот все, что люблю, и хочу, чтобы и вы об этом знали и любили!» Карл тоже создавал для Шиобан коллекцию музыки, часами рылся в своей фонотеке, выискивая песни самые-самые; сутками не отходил от магнитофона, переписывая их на бобины, которые теперь выглядят древними монстрами. А потом гордо вручал эти бобины Шиобан, веря, что она полюбит его музыку так же, как и он. И она приходила в восторг, и он любил ее за это еще сильнее…
Выпуск новостей, прогноз погоды, сводка происшествий…
Все!
Карл впал в ступор. Он должен что-то говорить? А что? Какие слова он обычно произносит в микрофон? Откуда ему знать, если он не помнит ни какой сегодня день, ни какой месяц. Часы в студии оттикивали секунды. Пять… четыре… три… две… одна. Во рту пересохло. Голос пропал. Внутреннее «я» исчезло. Человек по имени Карл Каспаров перестал существовать. Прозвучала заставка «Часа пик». Секундная пауза, помноженная на десятитысячную аудиторию, казалась вечностью. Джон выпучил глаза, ассистентка протянула руку к микрофону… Карл заставил себя открыть рот.
— Добрый день, вы слушаете «Радио Лондона», лучшее радио столицы, и у микрофона, как всегда, я, Карл Каспаров. На часах пятнадцать тридцать, а значит, настало время для «Часа пик»! По слухам, до Рождества осталось каких-нибудь три дня, и я предлагаю песню для таких же разгильдяев, как ваш покорный слуга, который до сих пор не подумал о подарках. Итак, «Мистер Несчастье»…
Сорвав наушники, Карл обвел студию взглядом. Откуда что взялось? За миг до эфира он понятия не имел, о чем будет говорить. Довольный Джон поднял два больших пальца. Молодчина, Карл. Сразу видно — профессионал. Все пройдет нормально.
Все и шло нормально. По меньшей мере четверть следующего часа Карл был на высоте. Без проблем справлялся со связками, легко проскочил «РЭМ» и «Святых отцов с улицы маньяков». «Армия Оливера» — мелочь; «Признание» в исполнении Ареты — раз плюнуть; «Стене чудес» тем более не удалось пробить брешь в его профессиональной броне. Карл беззлобно пикировался в эфире с Джоном, пил кофе, улыбался и даже рассмеялся пару раз. Он делал свою работу. Он вел программу. Он приходил в норму.
А потом… Он не был готов… эта песня не слишком ему нравилась, не напоминала ни о Ши-обан, ни об их юности… «Самое горькое лекарство» в исполнении группы «Джэм».
Музыка ли, слова ли были тому виной, но песня прошлась по его чувствам, как умелые пальцы по струнам. Карл любил «Джэм». И Шиобан любила. И лекарства горше ему действительно не приходилось глотать… Конец жизни. Начало пустоты. Все разрушил, все… собственными руками. Перед глазами замелькала Шиобан: улыбается, смеется, расчесывает волосы. Он слышал ее голос, ощущал ее запах.
На следующий день он оборвал телефон у матери Шиобан, набирая номер каждые полчаса, пока миссис Макнамара не рявкнула, что Шиобан не желает его слышать и что она вызовет полицию. Дальнейшие события Карл помнил плохо — все тонуло в бездонной черной пьяной дыре. К середине понедельника он как-то умудрился дотащиться до работы.
Вот тогда-то все и произошло.
Ничего подобного он не намечал. «Час пик» значился последним в списке мыслей, терзавших его последние семьдесят два часа. Но он диджей. А диджеям бюллетени не положены. До студии Карл добрался на автопилоте, тормозившем за него на перекрестках и вместо него давившем на газ.
— Что с тобой, старик? — вскинулся Джон, продюсер «Часа пик», когда Карл ввалился в студию. — Ты в порядке?
— Да-да… Да.
Все казалось чужим. «Радио Лондона»? Разве он здесь бывал? Джон? Кто это?
Вместе с Джоном пробежались по списку музыкальных композиций на сегодня. Ирония судьбы, тупо отметил Карл. Ирония судьбы в том, что тебе, диджею, доверено выбирать песни для разбитых лондонских сердец. Сколько раз, интересно, ты ставил «Солнце больше не взойдет» и сколько горемык, тоскующих в пустых квартирах, рыдали, ткнув кнопку радио, от безысходности песни и с головой тонули в горечи своей потери? С бездумной жестокостью счастливого человека ты сыпал соль на кровоточащие раны. Что ж, теперь твоя очередь.
Но у него есть преимущество: он вправе заменить любую песню. Захочет — поставит «Спайс Герлз» или «Я все еще жив»… и удержит боль в рамках. Изобразит из себя Всевышнего.
Только не станет он этого делать. Пройдется по готовому списку и сам будет сражаться с черной тоской. Роль Всевышнего не для него.
— Ты точно в порядке? — повторил Джон.
— Да, да.
Почему он ничего не чувствует? Ничего не чувствует. Он выжат, выжжен, пуст. Слез нет. Нет сил ни находиться здесь, ни бежать отсюда. Все происходит помимо него: слова складываются сами по себе, руки перебирают листки, тянутся за чашкой с кофе, ноги по собственной воле меряют шагами студию. Но при чем тут он? Интересно, а губы сложатся в улыбку по заказу?
Пункт первый. Отис Реддинг, «Мистер Несчастье». До боли знакомая песня. Он записал ее на кассету для Шиобан в самом начале знакомства. Кто из нас не помнит наивную юность, когда, не имея ни машины, ни работы, ни собственной квартиры, ни громкого имени, мы записывали друг для друга музыку и песни кричали: «Вот он я, вот все, что люблю, и хочу, чтобы и вы об этом знали и любили!» Карл тоже создавал для Шиобан коллекцию музыки, часами рылся в своей фонотеке, выискивая песни самые-самые; сутками не отходил от магнитофона, переписывая их на бобины, которые теперь выглядят древними монстрами. А потом гордо вручал эти бобины Шиобан, веря, что она полюбит его музыку так же, как и он. И она приходила в восторг, и он любил ее за это еще сильнее…
Выпуск новостей, прогноз погоды, сводка происшествий…
Все!
Карл впал в ступор. Он должен что-то говорить? А что? Какие слова он обычно произносит в микрофон? Откуда ему знать, если он не помнит ни какой сегодня день, ни какой месяц. Часы в студии оттикивали секунды. Пять… четыре… три… две… одна. Во рту пересохло. Голос пропал. Внутреннее «я» исчезло. Человек по имени Карл Каспаров перестал существовать. Прозвучала заставка «Часа пик». Секундная пауза, помноженная на десятитысячную аудиторию, казалась вечностью. Джон выпучил глаза, ассистентка протянула руку к микрофону… Карл заставил себя открыть рот.
— Добрый день, вы слушаете «Радио Лондона», лучшее радио столицы, и у микрофона, как всегда, я, Карл Каспаров. На часах пятнадцать тридцать, а значит, настало время для «Часа пик»! По слухам, до Рождества осталось каких-нибудь три дня, и я предлагаю песню для таких же разгильдяев, как ваш покорный слуга, который до сих пор не подумал о подарках. Итак, «Мистер Несчастье»…
Сорвав наушники, Карл обвел студию взглядом. Откуда что взялось? За миг до эфира он понятия не имел, о чем будет говорить. Довольный Джон поднял два больших пальца. Молодчина, Карл. Сразу видно — профессионал. Все пройдет нормально.
Все и шло нормально. По меньшей мере четверть следующего часа Карл был на высоте. Без проблем справлялся со связками, легко проскочил «РЭМ» и «Святых отцов с улицы маньяков». «Армия Оливера» — мелочь; «Признание» в исполнении Ареты — раз плюнуть; «Стене чудес» тем более не удалось пробить брешь в его профессиональной броне. Карл беззлобно пикировался в эфире с Джоном, пил кофе, улыбался и даже рассмеялся пару раз. Он делал свою работу. Он вел программу. Он приходил в норму.
А потом… Он не был готов… эта песня не слишком ему нравилась, не напоминала ни о Ши-обан, ни об их юности… «Самое горькое лекарство» в исполнении группы «Джэм».
Музыка ли, слова ли были тому виной, но песня прошлась по его чувствам, как умелые пальцы по струнам. Карл любил «Джэм». И Шиобан любила. И лекарства горше ему действительно не приходилось глотать… Конец жизни. Начало пустоты. Все разрушил, все… собственными руками. Перед глазами замелькала Шиобан: улыбается, смеется, расчесывает волосы. Он слышал ее голос, ощущал ее запах.