Эджертон Тереза. Ожерелье королевы

4

Тарнбург, Винтерскар. — 13-ю месяцами ранее.

29 фримэра (ночь накануне зимнего солнцестояния) 6536 г.

   Дворец сверкал огнями. Сквозь зарешеченные окна своей Мансарды в двух милях откуда Ис не могла видеть сам Линденхофф, но она проезжала мимо него два дня назад по дороге в Тарнбург; и теперь, глядя на золотистое свечение к северу от города, над черными неровными контурами крыш домов и лавочек, Ис могла легко представить себе, как очарователен будет элегантный, белый с золотом, похожий на шкатулку с драгоценностями, дворец короля Джарреда, когда зажгут все факелы.
   Девушка поежилась и сложила руки на груди. Платье из серой тафты с глубоким квадратным вырезом и широким кринолином, который изнутри поддерживали обручи из китового уса, плохо защищало от сырости и сквозняков чердака гоблинского квартала. Хотя предчувствия не меньше, чем холод, леденили ее и так прохладную кровь.
   Она думала о последних месяцах, заполненных составлением хитрых и каверзных планов, и о долгих и трудных годах, которые им предшествовали, о том, как она иногда даже теряла веру в мадам Соланж и уже не верила ни ее обещаниям, ни угрозам. Но вот великий день наконец настал, и приближался час, когда ей предстояло отправиться во дворец и околдовать короля.
   Огромная белая крыса прошмыгнула через комнату по неровным доскам пола. Ис ахнула и почувствовала, как ее руки сами собой сжимаются в кулаки. На мгновение одно воспоминание ожило в ее голове. Воспоминание о маленьком и жалком существе: шустром, пронырливом, настороженном, о том, как оно жалось по углам, как приходилось драться за каждый кусочек пищи, за кучу тряпья, на которой оно, сжавшись в комок, спало по ночам. Но потом это воспоминание потускнело и исчезло, и Ис вздохнула с облегчением.
   Давний кошмар, и больше ничего. Страх, который охватывал ее, когда она, бывало, лежала в кровати, затерявшись между сном и явью, ей тогда начинало казаться, что она сейчас задохнется.
   Усилием воли Ис направила мысли по более приятному руслу. По слухам, король Джарред молод, элегантен, красив, к тому же говорят, что он человек ученый, умный и обаятельный. Учитывая все это, ей оставалось надеяться только, что он не окажется слишком умным, иначе он может загнать ее в угол вопросами, ведь она не осмелится отвечать.
   Ее рука сама потянулась к ярко сверкающему ожерелью, украшавшему ее шею, эти странные камни на первый взгляд казались жемчужинами, но были ярче, холоднее и тверже. Она коснулась кристального брелока, который жег ей кожу, как кусок льда. Ис вспомнила, что королю Джарреду суждено счесть ее совершенно неотразимой, стало быть, беспокоиться нечего.
   Позади нее со скрипом отворилась дверь, послышался шорох накрахмаленных юбок. Ис резко обернулась — в комнату стремительно вошла ее стройная и энергичная наставница. Как всегда, мадам Соланж переполняла темная злая энергия.
   — Сколько тебя еще ждать? Ты думаешь, нам делать больше нечего, кроме как терять здесь время ради твоего удовольствия?
   Ис сжалась, хотя и поняла, что жестокие слова относились не к ней. Они предназначались маленькой сутулой гоблинке, которая сидела на низкой скамеечке в углу мансарды, сшивая платье по шву быстрыми и ровными стежками.
   — Я уже как раз закончила, — маленькая швея-толстопятка завязала последний узелок и откусила нитку. Это было странное маленькое существо — кожа да кости — с большими мясистыми ступнями, а ее прическа больше всего походила на крысиное гнездо.
   — Я починила заклинание, насколько могла, только у меня было очень мало времени.
   Мадам Соланж выхватила работу у нее из рук. Это был плащ из шкурки морского котика, очень старый, поношенный и на вид чрезвычайно ветхий. Когда-то это было платье, достойное благородной леди, очень тонкой работы. По подолу и по обшлагам рукавов мех был выщипан, по тонко обработанной коже шел сложный узор, вышитый хрустальным бисером, а истончившаяся шкурка глубоко пропиталась тяжелым мускусным ароматом, запах до сих пор еще сохранился. Но мадам и не думала любоваться старинной работой. Она вывернула плащ наизнанку и расправила на коленях. Тончайшая шелковая подкладка блеснула и исчезла, и Ис и маленькая швея увидели — прямо сквозь мадам — дощатый пол позади нее.
   — Юная госпожа пусть носит плащ кожаной стороной наружу, пока не доедет до дворца, — предупредила толстопятка. — Я ни за что не могу поручиться — ткань очень старая, а шить пришлось быстро, но, пока она будет идти от кухни до бального зала, заклинание должно продержаться.
   — Если оно не продержится, мы все будем очень сожалеть, — в голосе мадам звенела ярость, — и ты — в первую очередь.
   Она бы сказала и больше, но в этот момент на пороге появилась изящная фигура, лишь отдаленно напоминающая мужскую, и мгновенно привлекла внимание всех трех женщин.
   На лорда Вифа стоило посмотреть. Пышно разодетый, в камзоле нежнейшего сиреневого цвета, расшитом серебром, он был нарумянен, напудрен, и на лице его красовались мушки. После паузы, позволившей присутствующим вдоволь на него налюбоваться, он жеманно просеменил в комнату, выставил затянутую в шелк ногу и исполнил глубокий и замысловатый поклон, направленный куда-то между Ис и ее устрашающей воспитательницей.
   — Пора. Ваш экипаж и ваш эскорт ожидают вас.
   Ис прекрасно знала, что ее «экипаж» представлял собой всего лишь шаткую повозку торговца всякой всячиной, а ее эскорт — разношерстную компанию бродячих актеров под предводительством выдававшей себя за гадалку гоблинки из олухов, пользующейся дурной репутацией. Нелепо и унизительно, что та, кому по праву суждено было править всем миром, вынуждена прибыть к порогу короля на телеге, но тут уж ничего не поделаешь.
   Так что Ис придержала язык и позволила лорду Вифу помочь ей надеть плащ, расправила старую котиковую кожу так, чтобы не было видно ни тафты, ни кружев, затем накинула просторный капюшон, чтобы прикрыть россыпь напудренных локонов.
   Она уже шла к двери, когда маленькая рука с шишковатыми пальцами робко коснулась края ее плаща.
   — Госпожа моя, ваши туфли. Они блестят.
   Ис наклонилась и посмотрела вниз. Насколько она могла судить, потрепанный край ее плаща доставал до самого пола. Но, наверное, маленькая швея заметила какой-то блеск из-под подола, когда Ис шла по комнате. Пожав плечами, Ис нагнулась, приподняла обручи кринолина и кружевные юбки и сняла свои парчовые туфли с алмазными каблуками. Чулки из тончайшего жемчужно-серого шелка, конечно, пострадают, но жалеть их не стоило, учитывая, как много она надеялась сегодня приобрести.
   — Ожерелье, — сказала мадам Соланж. — Лучше спрятать его до наступления подходящего момента.
   Без единого слова Ис расстегнула замок и уронила двойную нитку холодных камней в вырез платья.
 
   — Только не говорите мне ничего о чародеях, я вас умоляю, — сказав это, Люциус Саквиль-Гилиан горько усмехнулся. — Не надо мне историй про прекрасных и кошмарных гоблинских колдуний, потому что я почти убежден, что их никогда не существовало. А если они действительно были, если это не всего лишь хорошо продуманная мистификация наших предков, то тогда мы и есть их прямые потомки.
   Совсем не обидевшись, как мог ожидать Люциус, король Джарред в ответ тоже рассмеялся.
   — Это еще одна страница из твоей Всемирной Истории? «Опровергая все», да? И сколько фактов ты уже опроверг? Его кузен пожал плечами.
   — Насколько я помню, последний раз я насчитал восемьдесят три.
   Это был очень скромный подсчет. Люциус переписывал историю с восьмилетнего возраста, история его книги, в отличие от истории, в ней описанной, была долгой и содержательной.
   — Ты же понимаешь, — сказал Джарред, — что твои слова совершенно возмутительны. И все-таки ты обладаешь таким невероятным даром убеждения, что я не удивлюсь, если под конец нашего разговора мы с Френсисом тоже будем «почти убеждены».
   Третий присутствующий, доктор Френсис Перселл, не сказал ничего, но взгляд у него был встревоженный. По приглашению философа Перселла король и Люциус встретились в его мастерской-лаборатории, чтобы слегка перекусить перед балом. То, что разговор за столом красного дерева неизбежно перерастет в дискуссию, философ вполне мог предугадать, ибо в свое время был воспитателем обоих юношей. Но что во время последней перемены блюд (голуби, суп из каштанов и пирог с дичью) дискуссия примет такое опасное направление, он явно не предполагал.
   — Нам всегда говорили, — продолжал Люциус, откинувшись на стуле и изящно скрестив мускулистые ноги в белых шелковых чулках, — что с того самого момента, когда люди низвергли империю и стерли чародеев с лица земли, мир вел почти совершенное существование. А почему? Потому что Наши Высокочтимые Предки, создавая новую цивилизацию, установили определенные законы, передали нам по наследству определенные принципы и вплели определенные привычки и страхи в саму ткань общественного устройства, и все это для того, чтобы поддерживать это почти идеальное состояние до бесконечности. Но действительно ли мы унаследовали лучший из возможных миров?
   Несколько мгновений в комнате царила тишина, король и ученый обдумывали эти слова. Тишину нарушал только шум огромного механизма, работавшего этажом выше. Для Джарреда так и осталось загадкой, почему философ предпочел устроить свою мастерскую в часовой башне Линденхоффа. Возможно, Перселл просто находил звук движущихся рычагов и шестерней, постоянное жужжанье и тиканье успокаивающими.
   — Думаешь, нет? — спросил Перселл, поправляя очки в золотой оправе.
   — Я думаю, вряд ли мы могли унаследовать что-то худшее. Сотня маленьких народов под управлением сотни правящих домов — толпа пустых, тщеславных и безвольных раскрашенных кукол (о присутствующих я, естественно, не говорю), хуже и представить трудно. Почему они выродились до совершенной беспомощности? Потому что наши предки наложили запрет на браки между правящими домами. Почему они бездельники, почему тщеславны и легкомысленны? Потому что именно этого от них и ждет народ, и на другое он не согласен. Потому что когда появляется редкое исключение из правил — смелый мыслитель и мечтатель, великий гуманист, — мир начинает беспокоиться (как и запланировали наши предки), и все начинают бормотать про Имперские Амбиции.
   Джарред поставил на стол пустой бокал. От этого движения пламя свечей на мгновение стало совсем слабым, а затем разгорелось с новой силой.
   — Ты имеешь в виду короля Риджксленда?
   — Да, короля Риджксленда, каким он был некогда. Но то, каким он стал сейчас, еще лучше иллюстрирует мою точку зрения. Бедняга совершенно теряет рассудок — а я так понимаю, он действительно сошел с ума, что это не просто удобная отговорка, чтобы запереть его?
   — О да, я посылал двух своих докторов подтвердить диагноз, король Кджеллмарка и князь Кэтвитсена сделали то же самое.
   — Ну хорошо, значит, Изайя, король Риджксленда, действительно сумасшедший. Но отстранили ли его от правления? — продолжал Люциус. — Назначили ли регентшей его дочь, чтобы она правила за него? Нет. Ни того ни другого в Риджксленде раньше не случалось, поэтому они оставили душевнобольного во главе государства, чем превратили страну в сумасшедший дом. И, что всего хуже, никто в целом мире не находит это противоестественным.
   Джарред неловко пошевелился в кресле. Болезнь Изайи, короля Риджксленда, началась с глубокой меланхолии, последовавшей за смертью королевы, меланхолии, которая тянулась долго и в конце концов привела к сумасшествию. Сам безутешный вдовец, Джарред иногда думал, что слишком хорошо понимает состояние старого короля.
   Он опять слабо и неискренне усмехнулся.
   — Но вернемся к твоему интересному тезису: теперь, когда ты так легко списал со счетов меня и остальных монархов, что ты скажешь об аристократии? Уж тебе-то и тебе подобным непременно надлежит сыграть важную роль в «совершенном» обществе, созданном нашими предками.
   — Аристократия, — Люциус презрительно усмехнулся, — не лучше и не хуже наших повелителей. Хотел бы я иметь право сказать, что мы другие. Мы опошлили все на свете, возвели моду в ранг религии, а религию сделали всего лишь случайной прихотью. Что нам осталось, кроме как посвятить жизнь таким важным вопросам, как вдумчивое созерцание идеального камзола или изысканно выглядывающих из парчового рукава кружев?
   Френсис Перселл быстро взглянул на свои собственные разрозненные манжеты и поднял взгляд на оратора. Никого из троих присутствующих нельзя было обвинить в излишнем тщеславии. Перселл был одет аккуратно и пристойно, в неброское черное сукно и нитяные кружева, король — с мрачной элегантностью, как и подобает человеку, еще не полностью оставившему траур; а что касается Люка, то одежда у него была великолепная, а сам он был так хорошо сложен — строен и широкоплеч, — что она должна была смотреться на нем еще лучше, но, за исключением самых официальных церемоний, он носил ее с такой ужасающей небрежностью, что приводил в отчаяние своего слугу.
   — Стоит лишь нам стать слишком деятельными, — говорил Люциус, — слишком трудолюбивыми, слишком любознательными, и с нами случится то же, что и с Рованами пятьдесят лет назад.
   Король взял в руки старинный бронзовый графин, щедро украшенный тритонами и монстрами с рыбьими головами, и налил себе еще бокал сухого красного вина. Доктор Перселл негромко кашлянул.
   — Что касается семьи Рованов, не надо забывать о тех двух опасных браках. Один брат женился на племяннице герцога Нордфджолла, а другой на кузине князя Лихтенвальдского. Все совершенно законно — да, буква закона была соблюдена, но дух закона был нарушен.
   — Эти браки…— Люциус отмахнулся от Перселла изящным движением руки. Его красивое лицо слегка побледнело, а в красивых темных глазах горели такой огонь и такая искренность, что было понятно, что сейчас он говорит от всего сердца, а не развивает первую попавшуюся тему, как это с ним довольно часто случалось. — Они, несомненно, привлекли внимание к этой семье. И как только люди присмотрелись повнимательнее, что они увидели? Что Рованы, в отличие от других семей, живущих нотой и тяжелой работой своих арендаторов-фермеров, вложили часть денег в торговлю. Кроме того, они слишком много читают, слишком много путешествуют, имеют слишком большое влияние в слишком многих областях и двое или трое из них слишком уж интересуются растительными ядами — хотя всего лишь, как позже выяснилось, с целью исследовать их медицинские свойства. Все это расшевелило воображение общества до такой степени, что пошли дикие слухи: об убийствах, отравлениях, интригах всякого рода. И что же далее? Суды, тюремное заключение, казни, и целая семья вот-вот исчезнет с лица земли.
   Он остановился, чтобы глотнуть вина. По другую сторону стола Джарред жестом выразил нетерпение.
   — Продолжай, Люк. Не оставляй нас в неопределенности. Я никогда не мог понять, почему некоторые Рованы все же уцелели.
   — Они уцелели, потому что всеобщий консерватизм неожиданно заговорил в их пользу. Похоже, Рованы существовали если не всегда, то уж точно с пятьдесят пятого века, когда мир был усовершенствован, а из этого естественно следует, что они играют важную роль в Великом Замысле Наших Высокочтимых Предков. Ни одного Рована — это почти так же плохо, как слишком много Рованов или слишком много влияния у одной семьи. Так что оставшихся подвергли повторному суду, и поразительный факт — главные свидетели стали публично отрекаться от своих слов. Слишком поздно, конечно, для тех, кто уже был казнен либо умер в тюрьме, не дожив до суда.
   — Ты проявляешь большой интерес к делам семьи, никак с тобой лично не связанной, — сухо заметил ученый.
   — Мне кажется, судьба Рованов волновала меня с самого раннего детства. Когда остальные мальчишки играли в чародеев и восставших, я всегда представлял себя одним из Злобных Рованов, идущим на эшафот с достоинством, с мужественным лицом перед толпой зевак. — Люк обратился к королю: — Ты ведь помнишь эти наши игры?
   — А еще я помню, что тебя неизменно миловали в самый последний момент, один из остальных мальчишек прибегал и приносил документ о королевском помиловании, — отвечал Джарред, сардонически приподнимая темные брови. — Даже в играх, Люк, тебе не приходилось сталкиваться с последствиями твоих странных идей. Интересно знать, неужели ты думаешь, что это тебя никогда не коснется?
   Удар попал в цель, но Люциус притворился, что не заметил.
   — Мне продолжать развивать свою мысль, или я вам уже надоел?
   Джарред вынул из кармана хрустальные часы, откинул крышку и посмотрел на циферблат.
   — Мне ты никогда не надоедаешь, но мы здесь с тобой беседуем уже два часа, а ведь еще надо одеться к приходу гостей. Может быть, остальное ты расскажешь покороче?
   Его кузен почти минуту собирался с мыслями, хмурясь и мрачно уставясь в тарелку с супом.
   — Мне почти нечего сказать о среднем классе. — Люциус через стол поклонился Перселлу. — Все добродетели, признанные человечеством, воплощены в талантливых, деятельных представителях среднего класса. Даровитому ремесленнику — скажем, стеклодуву или колеснику — никто не запретит ввести небольшое усовершенствование, как, например, гениальному изобретателю вроде Френсиса ничто не мешает забавляться со своими часами и танцующими фигурками. Но стоит только одному из них, мастеровому или философу, совершить открытие либо изобретение, которое изменит к лучшему жизнь других людей не в одной какой-то маленькой частности, но продвинет все человечество вперед более чем на волос, — и общество объявит его изменником.
   Ученый хранил молчание, видимо, приняв эти слова слишком близко к сердцу. Он завоевал некоторую известность как создатель танцующих кукол — заводных фигурок, от очень маленьких до огромных, выше человека, от смешных до возвышенно-прекрасных, позолоченных музыкальных шкатулок, миниатюрных планетариев, усыпанных драгоценными камнями, и других замысловатых механических игрушек его собственного изобретения. Еще он прославился тем, что коллекционировал морские часы, астролябии и другие измерительные инструменты. Он собрал значительную коллекцию за эти годы и вечно то разбирал все эти механизмы, то собирал их снова, внося некоторые усовершенствования.
   Но важно было другое: в углу его лаборатории стоял затейливый механизм, состоявший из бронзовых колес, свинцовых грузов и сложных вращающихся магнитов. Это свое создание Френсис окрестил Небесными часами и намекнул своим ученикам, что механизм идеально выполнит некую функцию, о которой до сих пор и мечтать не приходилось, — но он работал над этим изобретением вот уже восемнадцать лет, все не решаясь завершить работу или хотя бы объяснить его назначение.
   Чтобы прервать неловкую паузу, Джарред обратился к Люциусу:
   — А с низшими слоями ты сможешь разделаться так же четко и быстро?
   — Это будет даже еще проще. Низшие слои живут немногим лучше олухов и толстопятов, а олухи и толстопяты живут, как собаки.
   — Все это очень хорошо, — сказал король, — но теперь, когда ты хладнокровно препарировал наше общество и нашел его неполноценным, какое все это имеет отношение к тому, о чем ты говорил ранее? Почему ты сомневаешься — или притворяешься, что сомневаешься, — что чародеи действительно существовали?
   — Потому что мир очень болен, и в нем царит застой. Потому что… потому что не будь ужасного примера чародеев и их злодеяний, что запугало бы нас и заставило быть такими покорными? Как общество могло бы надеяться задушить в нас все проблески природного любопытства, природного честолюбия и творческого воображения?
   — И что же? — сказал Джарред, не совсем понимая, к чему тот клонит.
   Люциус опять горько рассмеялся.
   — Я сомневаюсь, что они когда-либо существовали, по одной-единственной причине: потому что они ну просто чертовски удобны.

5

   Вслед за лордом Вифом Ис спустилась на три пролета по лестнице и вышла через низкую дверь на залитую лунным светом улицу, где гадалка и ее труппа ждали в повозке. Мадам Соланж прошептала что-то девушке на ухо, затем кто-то предложил ей мозолистую руку. И вот она уже сидела на широкой скамье рядом с извозчиком — здоровенным детиной с покрасневшими глазами и заросшими щетиной челюстями, от которого несло потом и дешевой выпивкой.
   Лорд Виф отступил назад, извозчик прикрикнул на лошадей, и телега тронулась. В конце переулка она свернула налево, протарахтела четверть мили по узкой улочке и выехала на широкий бульвар. Было девять вечера. А могло быть сколько угодно, от полудня до полуночи. Так далеко к северу день ничем не отличался от ночи, и так будет еще две недели, пока солнце вновь не покажется из-за горизонта.
   Но огромная бледно-голубая луна с серебряным ореолом висела как раз над острыми крышами, и северное сияние пастельными сполохами играло на черном бархате неба, пронзенного тысячей алмазных булавок звезд. Город мерцал во тьме, укутанный льдом и снегом, больше всего он напоминал огромный лохматый клок сахарной ваты.
   По городу они продвигались с шумом: грохотала по обледенелой булыжной мостовой хлипкая двухколесная повозка; щебетали Пророческие Канарейки мадам Зафиры в двух оловянных клетках, укрытых соломой под сиденьем; перешептывались и приглушенно смеялись оборванные актеры. Они по очереди ехали в повозке и шли пешком, меняясь местами с ловкостью акробатов.
   Да, Ис понимала, что все взволнованы. Хотя никто, кроме мадам Зафиры с ее уродливыми глазками и подобострастным обхождением, не знал, что на самом деле происходит. Остальные знали только, что им заплатили золотом за миссию чрезвычайной важности для благородной леди, которая их наняла. Такая яркая компания не могла не привлекать внимания, проезжая по центру Тарнбурга, залитые лунным светом улицы которого были многолюдны даже в этот поздний час; оставалось только появиться шумно и открыто, чтобы никто не заподозрил их в темных намерениях.
   И тем не менее Ис чувствовала, как щеки ее горят при одной мысли о том, что ее видят в таком обществе. Она сидела, неподвижно застыв и от стыда не произнося ни слова, под своей накидкой из шкурки котика, пока что-то на пути, по которому они следовали, не показалось ей подозрительным.
   — Эта не та дорога, что ведет к дворцовым воротам! Куда вы меня везете? — Страх, что ее предали, ножом вонзился в сердце. Если гадалка догадалась, кто она такая на самом деле, если остальные знают, что прячут ту, само существование которой — преступление, наказуемое смертной казнью… Мадам Зафира, сидевшая в задней части повозки, ответила:
   — Нам придется въехать в Линденхофф с другой стороны, с черного хода. А как Ваша Светлость думали? Нас ведь наняли не королевских гостей развлекать. Мы устраиваем представление для поваров и посудомоек, отдыхающих после тяжелых трудов.
   С усилием вернув себе самообладание, Ис сдалась. Как ни горько было это сознавать, гоблинка была права. И как еще проникнуть во дворец незамеченной — а только так Ис могла попасть внутрь, — если не через черный ход?
   В жизни Ис редко встречались пышные бальные платья и расшитые драгоценными камнями туфельки. Чаще на ее долю приходились утомительные переезды в почтовых колясках, дилижансах и на утлых суденышках и бесконечная череда дешевых меблированных комнат и второсортных постоялых дворов. А значит, приходилось менять имена и играть новую роль в каждом новом городе, куда судьба заносила их с мадам Соланж: здесь — учительница музыки и ее преданная дочь, там — вдова и ее наемная компаньонка, — и чаще всего это значило, что некогда прекрасные платья приходилось чинить и перелицовывать, чтобы поддерживать иллюзию благородной бедности.
   — Мы не смеем привлекать их внимание, — говорила мадам Соланж, когда Ис была совсем маленькой. — Это правило, известное каждому гоблину.
   Взрослея, Ис поняла, что не меньше, чем для всех толстопятов и олухов, горбачей и грантов, это правило важно и для ее собственного выживания.
   Но все изменилось в тот день, когда мадам в первый раз дала Ис ожерелье и фиал с пеплом ее матери. Вспоминая этот день, Ис прижала руку к груди и нащупала камни и подвеску в форме сердца, лежавшие холодно и зловеще между корсетом и ее собственной кожей.
   — Те, кто убил твою мать, мертвы. Чародеи больше не разъединены. И пусть нас очень мало, мы объединились ради великой цели, — объявила мадам. — И хотя мы не сможем завоевать для тебя весь мир в одну ночь, было решено, что ты должна вернуть себе хотя бы небольшую его часть. Мы собираемся устроить… очень выгодный брак.
   После того памятного дня началась бурная деятельность, в бесконечной спешке составлялись планы, призывались скрытые ресурсы, и все — ради сегодняшнего вечера. Ис очень надеялась, что у мадам Соланж не случилось вдруг приступа неуместной бережливости и она заплатила гадалке достаточно щедро, чтобы той и в голову не пришло их предать.
   Безобразная повозка продолжала покачиваясь катиться ко дворцу, а Ис оглянулась на своих спутников. У них не было в жизни почти ничего. Это верно. Но, в отличие от Ис, они ценили то, что имели, и старались получить как можно больше радости от своего сурового и переменчивого существования.