По вечерам почти все знатные, влиятельные люди с окрестных сел во главе с дедушкой Байрамом, днем скрывавшиеся в степи, узнав через гонцов, что большевиков в селе еще нет, возвращались в дом Кази Мирзали. Резали баранов, ставили самовары... Среди других здесь оказался отбившийся от своей части турецкий офицер. Отряд разрастался: каждый вечер приходилось резать несколько баранов... Выставив часовых на подходе к селу, все рассаживались на расстеленных во дворе коврах, ели, пили и горячо обсуждали возможность появления большевиков. Старший сын Кази Мирзали Садых готовился стать молллой. У него была коротко остриженная черная борода и высокая папаха. Длинный до самых ног архалук его подпоясан был белым кушаком.
   Привязав к палке белую тряпку, Мирзали Садых целыми днями сидел на холме возле дома, чтоб в случае прихода большевиков те издали увидели бы, что им не будут оказывать сопротивления. Маме все это казалось смешным, и она подтрунивала над Садыхом, советуя ему переодеться и сбрить бороду большевики не жалуют служителей культа.
   Молла Садых молча ухмылялся, и эта его ухмылка была гадка мне своей фальшивостью. Я бы очень даже хотел, чтобы большевики, явившись, призвали к ответу этого криво улыбающегося моллу. Посмотрим, как он тогда заулыбается!...
   Через несколько дней снова пришлось переезжать. На этот раз дедушка Байрам велел нам ехать в Гюней Гюздек к родственникам папы.
   - Здесь вы в доме самого богатого человека, - объяснил дедушка, - а там будете жить у крестьянина, который ходит в чарыках. Кстати, вы тоже перемените одежду, наденьте крестьянское. Уляжется все, тогда посмотрим...
   - А вы как? - помолчав, спросила мама.
   - Перейдем на ту сторону, - ответил дедушка и, повернувшись, взглянул на противоположный берег Аракса.
   - Итак, готовьтесь, на рассвете Багадур отвезет вас в Гюней Гюздек.
   * * *
   ... - Ну что, - встретил нас дядя Губат. - "Товарищей" испугались? - Я чувствовал, что он в приподнятом настроении. Мама тоже, конечно, ощутила это.
   - А ты, кажется, рад их приходу? - с издевкой спросила она.
   - А чего ж? "Товарищи" они за таких, как я, за простых людей в чарыках.
   - Думаешь, при них офицерские сапоги наденешь?
   - Не я, так сыновья мои наденут! - дерзко смотря ей в лицо, ответил дядя Губат.
   У мамы побелели губы, так случалось всегда, когда мама была вне себя. Папа поспешил разрядить атмосферу шуткой.
   - Губат у нас известный большевик...
   "Не любит дядя Губат богатых, - думал я. - И дядя Зеби не любит. А вот почему-то не постарались разбогатеть... А может, все от аллаха? Говорит же бабушка, что одному аллах посылает богатство, другого - обрекает на нищету... Но где же справедливость? Почему этому противному Абдулазизу, папиному зятю, маленькому, сгорбленному, сердитому, аллах посылает богатство, а Идриса, высокого, красивого, сильного, заставляет жить в бедности?... Может, Абдулазиз ангел, только обличие у него такое? Ведь бывает так в сказках: красивая девушка превращается в лягушку... Молодой пригожий юноша - в обезьяну... Но они и в безобразном обличии оставались прекрасными, они делали людям добро. А кто видел добро от Абдулазиза?..."
   Маму в поношенном крестьянском платье я не сразу узнал. Папа надел лохматую пастушью шапку, старый архалук, обул чарыки, но все равно не решился ночевать в доме. Вместе с Абдулазизом и еще несколькими сельскими богачами он провел ночь в садах за селом. Утром стало известно, что дедушка со своим отрядом перешел Аракс.
   Крестьяне, в большинстве своем бедняки, собирались кучками и о чем-то спорили.
   - "Товарищей" ждут!... - сквозь зубы цедила мама. И ненависть, отвращение слышалось в ее голосе.
   И вот "товарищи" идут!...
   Толпа молодежи, из тех, кто победней, собравшись на косогоре, стояла по обе стороны шоссейной дороги, ведущей в город. Люди оживленно переговаривались, смеялись... Папа вместе с деревенскими богачами ушел за село в сады. Мама сидела на заднем балконе, откуда был виден косогор за селом, курила и смотрела на шоссе...
   Сперва показались повозки, запряженные лошадьми, за ними - отряд солдат. Навстречу им с криками ринулась босоногая деревенская ребятня. Мне тоже хотелось побежать навстречу солдатам. Так хотелось, хотя я и наслышан был о большевистских зверствах, и, когда отряд проходил мимо нашего дома, я увидел, что солдаты веселые, смеются, раздают мальчишкам кишмиш...
   - Да здравствует советское правительство! - выкрикнул вдруг Джавад один из самых бедных в селе. На руке у него повязана была красная лента.
   Впереди отряда вышагивали музыканты: зурна, барабан и бубен. Садат-арвад, едва спасшая своих детей от голодной смерти травой, пустилась в пляс. Перед ней плавно прошелся в танце батрак Вейсал. Джавад, долгое время живший в России на заработках, попросил, чтоб сыграли русскую. К нему присоединилось несколько солдат. Толпа вокруг становилась все больше...
   - Люди! - крикнул Джавад, забравшись на большой камень. - Вот сами глядите: бандиты они - солдаты Красной Армии?! Это все буржуйские выдумки!...
   - Смерть буржуям! - крикнули из толпы.
   Потом выступал командир отряда, а Джавад, как умел, переводил его слова. Когда командир сказал, что Красная Армия пришла, чтоб помочь беднякам стать хозяевами своей земли, что Ленин приказал раздать землю крестьянам, толпа радостно загудела... Вейсал крикнул: "Да здравствует советское правительство!", "Да здравствует Ленин!..." - выкрикнул Джавад. Один из солдат поднял вверх портрет Ленина, и толпа притихла, рассматривая его.
   - Еще командир сказал, - продолжал переводить Джавад, - что пусть каждый занимается своим делом, Советская власть ничего плохого не сделает, если своим трудом живешь... А начальство, говорит, сами избирать будете...
   Воинская часть, оставив в селе небольшой отряд, назавтра ушла дальше, в соседний округ. Но пока красноармейцы стояли в селе, ни отец, ни другие, что были с ним, не показывались ни днем, ни ночью.
   Я же набрался смелости и подошел к солдатам; их обоз остановился как раз против нашего дома. Солдаты пытались говорить с ребятишками по-русски, давали кишмиш, смеялись... Дома я иной раз и шоколада в рот не брал, а тут с удовольствием вместе с другими уплетал грязный кишмиш.. Мне были симпатичны эти веселые парни, пришедшие издалека, но было совестно за отца - так боится, что даже не приходит домой, - и я не чувствовал себя с солдатами просто и легко, как другие. Вот и одежда на мне была старенькая, крестьянская, и весь день я вместе с другими мальчишками крутился возле солдат, но все равно чувствовал себя чужаком. И еще я все время боялся, как бы солдаты не узнали, что мой отец прячется от них в садах. Мне казалось, что если такое случится, я умру от стыда. А между тем нашей семье приходилось туго. Сундук с ценными вещами мы по совету дяди Губата спрятали в старом сарае, где разводили коконы, а у мамы на руках не осталось ничего, что можно было бы променять или продать. А жена Губата не давала нам ни масла, ни молока... От дедушки Байрама не было никаких вестей, папа по-прежнему скрывался от красных солдат. Жена дяди Губата, тощая, желтая, болезненная и очень злая женщина, каждый день находила повод поругаться с мамой. И грозила при этой, что пойдет к большевикам и расскажет, что мы буржуи. Мама никогда ей не делала ничего плохого, и я не понимал, за что эта женщина так ненавидит мою добрую, веселую маму.
   ... Но вот вроде все успокоилось. Люди поняли, что большевики не трогают тех, кто не оказывает им сопротивления, и папа, наконец, вернулся в дом. Мало того, он даже принял решение возвратиться в город и попросил дядю Губата принести спрятанный им сундук. Сундук принесли, и все увидели, что он пуст. Папа с мамой в ужасе переглянулись.
   - А где же вещи? - спросила мама.
   - А я почем знаю!... - дядя Губат отвернулся.
   - Ты пожалеешь об этом, Губат! - сказала мама трясущимися губами. Лучше верни!
   - А-а, ты грозишь?! - вдруг разошелся дядя. - Я вас тут прячу! Жизнью своей рискую! А ты на меня хвост поднимаешь?! Вспомнила, что дочь Байрам-бека?! Прошли ваши времена, ханум! Забирай своих выродков и проваливайте отсюда! А то сейчас солдат приведу! Перережут вас всех до единого!...
   И он ушел, хлопнув дверью.
   - Но он же обокрал нас! - в отчаянии сказала мама. - Мы нищие, понимаешь?! Ну что ты молчишь?! Неужели не можешь заставить брата вернуть наши вещи?!
   - Не могу, - сказал папа, - я теперь ничего не могу. И твой отец тоже.
   Папа попросил у одного из родственников упряжку волов, и мы отправились в город.
   Медленно катилась арба, а я все думал, думал... До сих пор я считал, что только в сказках бывают братья, обижающие друг друга. Когда я слушал, как братья Мелик-Мамеда бросили его в глубокий колодец, мне не очень-то верилось, и я спрашивал бабушку, может ли такое быть. "Может, - отвечала бабушка. - Негодяй и брата посадит!" И сразу же начинала ругать дедушкиного брата Айваза, который, как она утверждала, обирает родного брата.
   Папа и дядя Губат - братья... Родные братья. А когда они были маленькие, дядя Губат тоже забирал у папы что хотел? Слово "крал" я не мог произнести даже мысленно, ограбить родного брата казалось мне злодейством нисколько не менее страшным, чем бросить его в глубокий колодец... Может быть, мама зря сердится на него? Может, он, правда, ничего не знает? Но так или иначе пропажа вещей из сундука делала нас настоящими бедняками.
   НОВЫЕ СОБЫТИЯ НОВЫХ ДНЕЙ
   Оба наши дома оказались заняты: в них расположился батальон Одиннадцатой армии. Одну комнату оставили слуге дяде Зеби, и по возвращении вся наша семья разместилась в этой комнате.
   Дом был разграблен, мебель переломана. В магазине было совершенно пусто. Дядя Зеби сказал, что нагрянули крестьяне и все растащили. Насколько это соответствовало истине, выяснить было трудно, но мама не верила дяде Зеби: "Никто не мог забрать эти вещи! Дочь Байрам-бека не осмелятся ограбить! Зеби все продал и спрятал деньги"
   Есть было нечего. Командир батальона, веселый широкоплечий парень, сажал нас с сестренкой за стол и угощал кашей. И мы с удовольствием уплетали эту безвкусную из-за отсутствия соли, недоваренную рожь, и командир, поглядев на нас, приказывал повару дать добавку. Трудно было поверить, что всего несколько месяцев назад мама с трудом заставляла нас есть плов с цыпленком или шашлык из молодого джейрана.
   Я чувствовал себя совершенно свободно, сидя за столом с этим чужим человеком. С солдатами мне тоже было совсем легко.
   Через неделю после нашего возвращения командир слег с малярией. Его трясло, а он виновато улыбался и говорил, выбивая зубами дробь:
   - Надо же... Шинель, три одеяла... Дома в Сибири пятьдесят градусов и хоть бы что, а тут жара, а согреться не могу...
   Мама заваривала крепкий чай, я нес его командиру, его приятель, худой, маленький, в очках человек по фамилии Воронов, наливал ему чай в стакан, командир пил стакан за стаканом, потел и ему становилось легче...
   В одну из ночей пришли двое солдат и забрали папу. Мама, не спавшая всю ночь, едва дождалась утра. Когда командир проснулся, бросилась к нему: в чем дело? "Это не по моей части, - сдержанно ответил он. - Это - товарищ Воронов". Дядя Зеби пошел куда-то и узнал, что папу оклеветали, сказали, что он крупный капиталист, угнетатель трудящихся и вообще чуть ли не сам шайтан. Доктор Кулиев, придя в очередной раз делать командиру укол хинина, узнав об аресте, убедил Воронова, что папа - никакой не капиталист, а рядовой купец, и тот, поверив доктору Кулиеву, приказал отпустить папу.
   Капиталист, купец - в этом я не очень разбирался, но мой папа - шайтан - как это так?
   Я начал подумывать, не шайтан ли временами вселяется в папу, подучивая его ругать собственного сына? Ведь, когда я сломал руку, папа был ласков со мной, он меня жалел, утешал... Значит, может. Да, это шайтан! А что я ему сделал такого, что он настраивает человека против родного сына?... Но ведь и папа ничего не сделал человеку, который оклеветал его, добиваясь ареста. Как это все понять?... А вот, наверное, маленьким шайтан не причиняет вреда. Когда Махтаб еще лежала в колыбельке, она однажды улыбнулась во сне. Мама ласково поглядела на нее: "Наверное, маленькая ангела увидела". С тех пор улыбающийся человек вызывал у меня в памяти образ ангела. Может, поэтому я всегда с удовольствием рассматривал портрет Ленина - на портрете он улыбался. Я знал, что Ленин свалил с престола царя, что он командир всей огромной Красной Армии, и думал, что это огромный, могучий, суровый герой вроде Рустам Зала. А он, оказывается, немолодой мужчина в пиджаке и при галстуке, чем-то похожий на доктора Кулиева. И потом эта улыбка!, (Доктор Кулиев тоже всегда улыбался, когда разговаривал со мной).
   Я нашел у мамы кусок красной ленты и приколол на грудь. Папа посмеивался, глядя на мою ленту, и говорил приятелям: "Сын-то у меня, оказывается, большевик! С утра до вечера все Ленина рисует!" Мне было приятно слышать эти слова. Стараясь как можно больше походить на большевиков, я тайком оторвал кусок от портянки командира и обматывал им ступни. Потом я стал приставать к маме, чтоб она сшила мне буденовку. Мама сшила мне зеленую шапку с шишкой наверху. Тогда я попросил, чтоб она вырезала красную пятиконечную звезду и пришила ее на шапку.
   Мама рассердилась и прогнала меня прочь, но неожиданно на моей стороне оказался папа: "Что тебе, трудно? Просит ребенок - пришей".
   И мама пришила мне пятиконечную звезду. Я обмотал ноги портянками, приколол на грудь кусочек красной ленты, напялил самодельную свою буденовку и стал красным командиром. Оказавшись в совершенно новом мире, увлеченный новизной и необычностью происходящего, я вдруг почувствовал себя сильным и ловким. И самое интересное - таким я, кажется, нравился папе. Он даже заказал мне у шорника Гафара широкий командирский ремень.
   И еще удивляло меня то, что, хотя магазин и дом были разграблены и мы остались в полной нищете, папа не испытывал, я чувствовал это, никакой враждебности к большевикам. Не было в нем той озлобленности, что в других богачах. По вечерам папа часами разговаривал с больным командиром. Может быть, папа чувствовал удовлетворение от того, что беки, которых он так не любил, получили наконец по заслугам? Я думаю, что если бы отцу предложили тогда работу в советском учреждении, он согласился бы. Может быть, даже вступил бы в партию... Но никто, разумеется, не предлагал ему ничего подобного. И папа жил в постоянном страхе перед арестом, не представляя, что ожидает его завтра. Что касается мамы, она была совершенно непримирима к новой власти. Ее бесило, что Тохва-арвад, всю жизнь стиравшая на людей, избрана председателем горсовета, что коротышка пастух Таптык тоже вышел в начальство - председатель комитета бедноты. Этим людям дана власть, и они заставляют людей, всегда считавшихся самыми достойными, лить горькие слезы.
   Несколько раз мама просила отца достать коней и ночью переправить нас через Аракс. Но папа не хотел бросать новый, недостроенный дом и не соглашался. "Уйдут красные, вернемся, - говорила мама. - Недолго им править, без царя страны не бывает". Но папа отвечал ей, что царя взять теперь негде, потому что большевики расстреляли и царя, и всю царскую семью.
   Отец увлеченно занимался садом при новом доме. Семена и саженцы он привез из разных мест еще раньше и теперь сам выращивал все деревца, цветы, кустарники - благо, времени у него хватало. Крестьянское начало было развито в папе не меньше, чем способности, коммерсанта, и потому, не видя в сыне ни желания возиться в саду, ни склонности к коммерции, он был уверен, что ничего путного из меня не получится.
   Мама, более равнодушная к "земным делам", была в отношении меня не столь мрачно настроена, и это была еще одна ниточка, незримо связывающая меня с ней, делающая маму самым дорогим для меня существом.
   Новая власть вошла в силу, и части Одиннадцатой армии ушли из города. Ушел и батальон, стоявший в нашем доме.
   Жить нам было не на что, да и продуктов в городе становилось все меньше. Мама готовила только раз в день, стараясь сделать что-нибудь подешевле. Когда она болела, стряпать обед приходила ее дальняя родственница тетя Набат, горбатая женщина лет пятидесяти.
   Готовила она необыкновенно вкусно (а может, любая еда в то время казалась нам вкусной?), а главное, она была на редкость веселая и приветливая. Глядя на веселую, ловкую горбунью, никогда ни на что не жаловавшуюся, я подумывал иногда - пусть мама была бы горбунья, только бы никогда не болело и была бы веселая, как тетя Набат. Такая хорошая женщина! Ну вот за что, за какие такие грехи, аллах сделал ее горбатой?
   ... Прошло несколько недель, и папа, продав кое-что из маминых золотых украшений, купил себе скакуна и английское седло. А потом как-то вечером я увидел, как он тайком принес в дом пятизарядку и два патронташа с патронами.
   Через несколько дней после этого ночью папа натянул сапоги, пристегнул патронташи и оседлал скакуна. "Оставляю вас на милость всевышнего!" сказал он и уехал.
   Я стал спрашивать у мамы, куда это он. Мама коротко ответила: у отца дела в другом городе. Но утром я, притворившись спящим, подслушал ее разговор с бабушкой. Оказывается, отец с четырьмя сообщниками отправился в Тебриз покупать краденый товар.
   - Может, Байрама встретит... - сказала бабушка Фатьма и вздохнула.
   - Не думаю... - ответила мама. - Они поедут, где людей поменьше.
   Папа вернулся через несколько дней, опять же ночью. Снял с коня войлочный хурджин, принес на веранду.
   - Вот, - сказал он, - детишкам...
   - А как с товаром? - обеспокоенно спросила мама.
   - Привезли кое-что. У Адиль-бека сложили.
   Адиль-бек был папин приятель, низенький, очень толстый мужчина. Когда, приходя к нам, он усаживался на диване, скрестив под собой ноги, я каждый раз дивился, как это они у него складываются, такие короткие и толстые?...
   Отец с компаньоном привез из Тебриза ткани и еще кой-какие товары. Все это они продали и снова отправились в Тебриз.
   Стояла весна. Аракс широко разлился, и переплывали его на плотах. Скрепив десяток бревен, к ним привязывали несколько надутых воздухом бурдюков и садились на плот. Лошади переправлялись вплавь. Это была опасная переправа. К тому же в любой момент могли появиться бандиты, бродившие в округе большими отрядами. Но отцовские начинания завершились благополучно, и наши дела несколько, поправились. Меня это радовало, я успел уже ощутить, что такое бедность, и она мне была не очень-то по вкусу.
   ... В город приехал председатель уездного исполкома. Говорили, что он старый революционер, что с ним считаются в Баку. И еще говорили, что он хороший человек - за несколько дней успел завоевать доверие и уважение горожан.
   Отец пришел с базара взволнованный, с сияющими глазами...
   - Меня вызывали. Председатель уездного исполкома.
   - Зачем? - обеспокоенно спросила мама.
   - Спрашивали про Байрам-бека. Почему, говорят, твой тесть сбежал в Иран? Я ответил - боялся, что схватят, вот и ушел. А он мне... Ты, говорит, передай ему от моего имени, чтоб не боялся. Пусть возвратится.
   - А ты что?
   - Сказал, у меня нет возможности передать.
   Мама достала папиросу.
   - Мы отцу скажем, приезжай, а он возьмет да и расстреляет старика! Как бы не так!
   - Знаешь... - задумчиво произнес папа, - он сказал еще одну странную вещь... Сказал, передай Байрам-беку, что мы с ним знакомы. Пусть ничего не боится.
   - А ты и поверил! - Мама горько усмехнулась. - Он же из Гянджи, откуда ему знать отца? Обманывает, заманить хочет!
   - Да как-то не похож он на обманщика... Хорошее впечатление производит.
   - Впечатление! - мама сердито фыркнула. - Поставит твоего тестя к стенке - будет впечатление!...
   Отец не ответил. Я видел, что он молчит лишь потому, что не хочет вступать с мамой в спор, что он поверил этому человеку.
   ... Мама что-то шила на машинке. Мы с сестренкой играли на веранде. Вдруг во двор въезжает человек в бурке, в серебристой папахе, на высоком коне.
   - Дедушка приехал! Дедушка Байрам приехал!... - завопил я, бросаясь во двор.
   На мои вопли выбежала из комнаты мама. Дедушка Байрам спешился, привязал коня к дереву и поднялся на веранду. Скинул бурку на табурет и сел на подставленный мамой стул.
   - Что, решил объявиться? - встревоженно и как-то смущенно спросила мама. Маме были свойственны властные интонации, в голосе ее чувствовалась уверенность, и меня всегда удивляло, что с дедушкой она говорила совсем иначе.
   - Председатель специально человека прислал... Обещает неприкосновенность...
   - И ты поверил ему? - возмутилась мама.
   - Как тебе сказать... - Дедушка достал серебряную табакерку и стал свертывать цигарку. - Там ведь тоже не сладко. Гачаком живешь. От шахских сатрапов спасаться надо. До чего ж подлы!...
   - Ну и на этих нельзя надеяться! - мамин голос прозвучал твердо.
   - Ну, обратно уйду... Так просто в руки не дамся.
   Мама накормила дедушку. Он встал, накинул бурку и, уже уходя, сказал:
   - Ты обо мне не беспокойся. У меня руки чистые. Ни одному честному человеку я зла не причинил. Увижу, что заманили в ловушку, не поздоровится председателю!
   Он не спеша спустился во двор, сел на коня и уехал.
   Мама сидела на веранде, смотрела ему вслед и курила одну папиросу за другой. Когда пришел папа, она все рассказала ему.
   Не знаю, сколько прошло времени, когда за воротами вновь послышался топот коня, все выбежали на веранду. Дедушка Байрам поднялся на веранду, бодрый, веселый, глаза сверкают...
   - Слава богу! - папа облегченно вздохнул. - Цел и невредим!
   - Да-а... - протянул дедушка, снимая бурку. - Вот уж поистине неисповедимы пути господин...
   - А что такое? - спросила мама, все еще не веря своим глазам.
   - Привязал я коня, иду наверх, слово себе дал: замечу ловушку, стреляю! А председатель увидел меня, встает из-за стола, улыбается... "Что, бек, не признали?" - "Нет" - А вот я не забыл нашу встречу. В ущелье Шипарты. Вы вырвали меня тогда у гачаков. Теперь бы уж и косточки давно сгнили..."
   - Значит, правильная та пословица: "Добро не пропадает!" взволнованно сказал папа. - А потом?
   - А потом сообщил мне, что меня назначают начальником уездного отделения милиции. Я сперва стал отказываться: беспартийный я и скрывался от них. Ничего, говорит, вам мы доверяем. Сейчас главная задача - покончить с бандитизмом. Тут ваш авторитет, популярность ваша незаменимы.
   Я ликовал больше всех. Новых милиционеров я уже видел. И мой дедушка будет начальником над всеми ними!...
   ШКОЛА И Я
   Пятнадцатого сентября дедушка отвел меня в школу; она находилась в большом полутораэтажном здании под красной железной крышей.
   Там, в школе, я окончательно убедился, что обречен на постоянную и вроде бы беспричинную грусть: среди веселой мальчишеской возни, в шумной толпе школьников мне было как-то особенно одиноко. Ребята носились по коридору, влетали в классы, спорили, шумели, боролись друг с другом, прыгали с парт, а я стоял, подпирая стенку, и молча наблюдал за ними. Мне казалось, что все эти ребята давно знакомы между собой, что они чуть ли не родственники, а я чужой. Мальчишки не обращали на меня никакого внимания, никто даже и не смотрел в мою сторону.
   Мирза Джамал - первый учитель в моей жизни - был человеком средних лет, с коротко подстриженной бородой, одетый почти как молла. Нам всем он велел снять шапки, но сам вел урок в папахе.
   Дней десять спустя после начала занятий я пришел в школу чуть не со слезами на глазах - маме опять было очень плохо. Я слушал веселый гомон ребят и думал: как они могут?...
   Прозвенел звонок, мы вошли в класс.
   С важным видом вошел учитель Мирза Джамал.
   - Встать! - сказал он.
   Мы встали.
   - Сесть! - Мы сели.
   - Сейчас будем разучивать песню!
   Ребята оживленно задвигались за партами, и учитель Мирза Джамал тонким голосом начал петь. Потом к нему присоединились ребята. Я даже и не пытался петь - пылающее в жару мамино лицо стояло перед моими глазами...
   Мальчик, сидевший со мной за одной партой, поднял руку.
   - А он не поет!
   Учитель подошел ко мне.
   - Ты почему не поешь?
   Я молчал, опустив голову. Мирза Джамал рванул меня за руку, вытащил из-за парты.
   - Убирайся! - он вытолкнул меня за дверь.
   Я вышел в школьный двор и встал, прислонившись к стене. Когда мы шли домой, Рашид, толстый и туповатый парнишка, увидев моего отца, нажаловался ему, что учитель выгнал меня из класса.
   Папа разгневался не на шутку и долго отчитывал меня. Мама, пересиливая слабость, тоже присоединилась к нему. Оба называли меня тупицей, упрямым ослом, размазней... Потом стали ругаться между собой. Папа обвинял маму в том, что это она воспитала меня таким, а мама заявила отцу, что я пошел в его дорогих братцев.
   Я был очень обижен совместными их упреками, но где-то под обидой тлела радость: раз мама так громко кричит, значит, она поправится... И приятно было, что мама, как всегда в спорах, взяла верх над отцом. Только не нравились мне ее слова, что я будто бы удался в "братцев". На дядю Губата, очистившего наш сундук, мне совсем не хотелось походить.
   ... Начиная со второго класса я стал хорошо учиться. Наш новый молодой учитель чуть не каждый день хвалил меня и даже сказал папе, что я талантливый, одаренный ребенок. Я не знал, в чем состоит мой талант, но счастлив был уже тем, что меня похвалили отцу, а отец сказал маме, что я очень способный. Я убежал в сад под шелковицу и заплакал. Но это были слезы радости, слезы счастья - я чувствовал горячую любовь к учителю Рустаму.
   На приготовление уроков времени у меля уходило очень мало, зато читал я теперь день и ночь... Я давно уже жил в мире, созданном книгами. Глядя на книги, которые читала мама и содержание которых я знал из ее рассказов, я за толстыми переплетами томов видел героев сказаний. Я думал о том, каково было богатырю Рустам Залу, когда, победив в схватке молодого богатыря, он вдруг по браслету на его руке узнал, что смертельно раненный им юноша - его собственный сын... И когда я представлял себе молодого Сохраба, простившего своего отца - своего убийцу, умирающего с любовью в сердце, я наслаждался сознанием того, что люди могут быть так благородны, и нисколько не сомневался, что, доведись мне оказаться на месте Сохраба, я был бы столь же великодушен. Благородное мужество книжных героев было прекрасно, оно было сродни красоте наших карабахских скакунов, великолепию могучих чинар, растущих на горных склонах, грозной силе горных орлов.