- Плохо будет, если расскажешь. Очень плохо. Не говори.
- Будь спокоен, - сказал я, растроганный его испугом и тем, что он, такой большой, признался мне в своей беззащитности. - Никто не узнает.
- Вот и хорошо: Главное - мужчина должен слово держать. Вот кончу поливать огород, ружье тебе выстругано.
Я был счастлив: Ширхан говорил со мной как равный и даже назвал мужчиной.
... После обеда бабушка по обыкновению прилегла на топчане отдохнуть, а я оседлал коня, вырезанного Ширханом из деревяшки, и с "ружьем" на плече, с "мечом" в руках скакал меж деревьями. Гумаш гонялась за мной. Я был то Гачаг Наби, то гачаг Сулейман, я разил врагов, я настигал их, продираясь сквозь заросли... И тут вдруг услышал за кустами негромкие голоса. Испугавшись, я натянул поводья "коня" и метнулся было к дому, но вовремя вспомнил, что храбрецы не ведают страха, взмахнул мечом и стал натравливать Гумаш на тех, кто прятался за кустами.
Почуяв чужого, Гумаш с яростным лаем бросалась на шорох, но сейчас она только равнодушно повела головой, не обращая внимания на мое науськивание. Тогда я немножко прошел вперед и, пригнувшись, осторожно выглянул: Ширхан и Гюллю сидели рядышком в густом кустарнике. Гюллю держала руку Ширхана. Ширхан что-то сказал ей, она прижалась к нему, крепко поцеловала и поднялась. Он тоже встал. Гюллю была рослая женщина, но Ширхан был намного выше. С криком: "Гей!" я выскочил из кустов.
- Как смели вы войти в сад королевы фей?! Отвечайте!
Гюллю расхохоталась и, конечно, опять, сграбастала меня.
- Пусти! - кричал я, барахтаясь в ее руках. - Обязательно ей всех целовать!...
- Кого ж это я еще целую? - спросила она, опустив меня на землю.
- А вон его! Не целовала, да?
Против обыкновения Гюллю не расхохоталась, наоборот, вздохнула.
- Ну и что? Ну и поцеловала. Ведь он у нас сиротинушка: ни матери, ни сестры, кто ж его поцелует?...
Я был еще сердит на Гюллю, но слова ее меня убедил. И правда, кто ж его поцелует? Я тронул "коня" и ускакал.
ПРИЕЗД ДЯДИ НУРИ.
КАК МАМИН ДВОЮРОДНЫЙ БРАТ
АХМЕД УБИЛ ТРОИХ ЖЕНЩИН
На следующее утро прибыл дядя Нури на тройке фаэтонщика Габиба. Едва Габиб отвязал от задка фаэтона дядины чемоданы, подбежал Ширхан: "Добро пожаловать, ага!" - взял чемоданы и понес их в дом.
Фаэтонщик Габиб поздоровался с бабушкой, взглянул на меня, улыбнулся, достал из кармана конфету в красивой обертке, дал мне, а дяде Нури сказал:
- Все, бек. Удаляюсь.
Дядя Нури раскрыл лаковое портмоне, протянул ему деньги. Габиб, не считая, сунул бумажки в карман.
- Да будет над вами благословение аллаха! - сказал он, влезая на козлы.
Дядя Нури, высокий и светлоглазый красавец, с кудрявыми волосами и тонкими в ниточку усиками, был уже не в гимназической форме. На голове у него красовалась дорогая серебристая бухарская папаха, на ногах хромовые сапоги. Рубашка тонкого сукна перетянута была кавказским ремнем с золотой пряжкой. Талия у дяди Нури была такая тонкая, будто он никогда ничего не ел.
- Ну, ты уже совсем большой парень... - удивленно сказал он, не поздоровавшись ни с кем, даже с собственной матерью, и спросил, улыбнувшись мне: - Как Ягут?
- Хорошо... - проговорил я, не в силах оторвать от него глаз.
"Вот какой у меня дядя!..." - хотелось мне крикнуть.
Дядя Нури снял папаху, швырнул ее на топчан, где как всегда сидела бабушка, и спросил небрежно:
- Отец приехал?
- Нет, не отпустили его, - ответила бабушка почему-то виноватым голосом. - Сказали - уедешь, такое начнется!...
Сейчас я впервые ощутил в поведении бабушки что-то необычное. Казалось, она побаивается Нури, заискивает перед сыночком, которому день и ночь вымаливала благословение аллаха. С приездом дяди бабушка как-то сникла, стала тихой, смущенной. Дядя же обращался с ней с непонятной мне небрежностью. Мне стало жалко бабушку, и я сердито поглядывал на дядю.
Ширхан тоже помрачнел с приездом Дяди Нури. А Гюллю бегала взад-вперед: то готовила чай, то подметала двор, то щипала кур... Я чувствовал, что она изо всех сил старается угодить, понравиться дяде Нури, и это почему-то злило меня.
- Что-нибудь найдется поесть? - спросил дядя Нури, не глядя на бабушку.
- Бозбаш поставили варить, - ответила она, заискивающе глядя на дядю. - Но если хочешь, скажи, еще что-нибудь сготовят...
- Да... Пусть парень поймает пару цыплят. Я хочу чихиртму. Только без яиц.
Дядя ушел в гостиную, а я, украдкой заглядывая в окно, наблюдал за ним. Он расстегнул ремень, снял суконную рубаху и, остановившись перед зеркалом, стал внимательно разглядывать себя. Взял ножнички, аккуратно подстриг усики...
- Гюллю! - бросил он, не отводя глаз от своего изображения. Приготовь воды, умываться буду!
- Вода готова! Только что принесла свежей.
Под большим ореховым деревом Гюллю стала поливать ему из медного кувшина, и дядя Нури, взбивая пышную пену, намыливал лицо, шею, грудь...
Ширхан, погонявшись за курами, поймал пару молодых петушков и зарезал их. Дядя Нури умылся, насухо вытерся и набросил полотенце на плечо Гюллю. Гюллю улыбнулась ему в ответ, и я, инстинктивно восприняв эту лукавую женскую улыбку как выпад против Ширхана, рассвирепел.
Пришла мама, ведя за руку мою сестренку, и еще издали улыбнулась брату:
- С приездом!
Дядя, тоже улыбаясь, пошел ей навстречу, ласково поворошил волосы девочке, добрым взглядом окинул маму...
- А ты прекрасно выглядишь, Ягут, не сглазить бы!
Ширхан вытащил на веранду стол, Гюллю накрыла его белоснежной скатертью, и пошел разговор о том, о сем... О свержении царя Николая, о взрыве большого военного склада, о родственниках бабушки Фатьмы, живущих в Шуше. Мама долго смеялась, когда дядя Нури рассказал ей, как в Шушу к нему приезжал один из бабушкиных племянников - Агакнши -1 выбрался из непроходимых сальянских лесов, чтобы повидаться с родственником. Я знал дядю Атакиши, - это был нескладный, косоглазый, постоянно улыбающийся парень с огромным крючковатым носом.
- Напялил я на него один из своих костюмов, - рассказы вал дядя Нури, - на шею бабочку, на башку - шляпу и втро ем - еще был один мой приятель, грузин - отправились в ночной клуб. У меня там девицы знакомые, подучил одну, чтоб поласковее была с Агакиши - Подходит она к нему, полуголая, начинает заигрывать, а тот только зубы скалит, носом своим длинным то в одну, то в другую сторону!... А она возьми да и плюхнись к нему на колени! Обхватила голыми руками за шею, давай в нос целовать!... Убежал, представляешь? Вырвался от нее и умчался, как дикий бык! Смеху было!... Даже аплодировали!...
Мама хохотала от души. А бабушка, собственноручно готовившая во дворе чихиртму, делала вид, что не слышит - как-никак Агакнши приходился ей родственником. Во всяком случае Гюллю, стоявшая рядом с бабушкой, все слышала и смеялась. А я не смеялся. Я представлял себе, как стыдно, как неловко было Агакиши, когда чужая женщина целовала его в длинный нос, н мне было жалко парня.
Гюллю разложила на столе тонкие лепешки, сыр из овечьего молока, масло, зелень и принесла тарелки с чихиртмой.
- Подсаживайтесь ближе! - сказал дядя Нури маме.
Но мы с мамой есть не стали. Тогда бабушка посадила за стол мою сестренку и стала кормить ее. Дядя Нури с его тонкой талией ел за троих. И очень быстро жевал, будто спешил куда-то.
- Ты был в Шуше, когда Ахмед убил бабушку Ханум и еще двоих? - вдруг спросила мама, глядя, как дядя Нури аппетитно похрустывает.
- Конечно! - промычал он, впиваясь зубами в нежное мясо. Усмехнулся и, понизив голос, наверное, чтоб не слышала бабушка Фатьма, добавил: - Я ему за день до того пистолет продал. Из него он и бабахнул!
- Правда? - испуганно спросила мама.
Не переставая жевать и улыбаться, дядя Нури утвердительно кивнул головой.
Ахмед был племянником бабушки Фатьмы, младшим сыном ее сестры. Он учился в гимназии вместе с дядей Нури и был влюблен в Мину, свою двоюродную сестру, дочь бабушкиного б пата. Это был тощий, дерганный, нервный парень. Как-то в сердцах он выстрелил в своего старшего брата и тот лишь по случайности остался жив - пуля прошла мимо сердца.
А убийство случилось так. Ахмед пришел в гости к дяде Мехти, отцу злосчастной Мины, и еще в саду увидел, что па веранде сидят три женщины: мать бабушки Фатьмы, бабушка Ханум, старшая жена Гаджи Ахунда десятипудовая Ясемен-ханум и мать Мины тетя Сенем. Они сидели па веранде, сворачивали долму и беседовали. Всходя по лестнице, Ахмед услышал, что говорят о нем, и притаился. "Ахмед психованным, - сказала бабушка Ханум. - Нельзя за него Мину выдавать". Две другие женщины согласились с ней - да, да, психованный. "Да и потом, зачем - Ахмед? Он и так нам родня. Девушку надо выдать за сына Гаджи Башира: и парень умница, и богатства выше головы".
Ахмед поднялся на веранду, достал пистолет и тут же уложил всех троих.
- И зачем только ты ему пистолет продал? - мама огорченно вздохнула. Знал ведь, что парень не в себе. Погибла бабушка...
- Ну... Я же не знал... Думаешь, мне не жалко старуху? - Дядя Нури все еще не переставал жевать. - Попросил, а у меня как раз деньги вышли...
- Деньги у тебя не задерживаются...
- Э-э, Ягут... - с горечью произнес дядя Нури, вытирая губы белоснежным полотенцем. - Знала бы ты, как швыряются деньгами настоящие богачи!... Видела бы, как развлекаются сыновья Джавад-бека, Солтан-бека!... Пожалела бы своего братишку! - И дядя Нури откинулся на подушку, заложив руки за голову.
- Пзови холопа, пусть сапоги стащит, - велел дядя Нури Гюллю.
- Давай я сниму, - предложила Гюллю.
- Делай, что сказано! - резко ответил дядя.
Гюллю побежала в сад.
Я знал, что дядя Нури велел позвать Ширхана. У нас все, и мама, и отец называли слуг "холопами", но ни у кого это слово не звучало так презрительно, как у дяди Нури.
Пришел Шнрхан, ни на кого не глядя, молча стащил с дяди сапоги. (Чтобы сапоги красивее облегали ногу, дядя заказывал какие-то особенно узкие голенища). Немного погодя Ширхан вернулся с чисто вытертыми сапогами и поставил их возле топчана, на котором лежал дядя.
- Не нравится мне это хамшаринское быдло... - дядя бросил вслед Ширхану недобрый взгляд.
- Почему? - удивилась мама. - Вроде неплохой парень.
- Глаз от земли не поднимает. Такие себе на уме.
Я не понял, почему Ширхан не понравился дяде. Он так почтительно снял с него сапоги, так чисто вытер их... А сам носит дырявые пусты...
Но про сапоги и про Шнрхана я думал недолго. У меня не выходило из головы: почему у дяди Нури было такое спокойное лицо, когда он похрустывал цыплячьим крылышком, рассказывая про убийство женщин. Ведь одна из них была бабушка Ханум, его родная бабушка, бабушка моей мамы!... Да и мама, и бабушка Фатьма как-то уж слишком невозмутимо выслушивали этот рассказ, и дядина ухмылочка почему-то не возмущала их. Меня же не просто удивило, потрясло все это. Впервые, еще не очень задумываясь, не пытаясь осмыслить, я почувствовал, как в сущности далеки друг от друга эти близкие родственники. Когда дядя Нури рассказывал об убийстве женщин, у него было такое же лицо, как в тот момент, когда он смотрел на цыпленка, трепыхавшегося под ножом Ширхана. Мне было не по себе...
Теперь, когда в дедушкином доме жил дядя Нури, мне уже не хотелось оставаться там ночевать, и я пошел с мамой домой.
ДЕДУШКА ЭФЕНДИ И ПЯТИЗАРЯДКА
Когда мы пришли, Зинят доложила маме, что приехал Абдулла-эфенди со своим слугой, что коней они поставили в конюшню и с моим отцом отправились в город.
На веранде лежал цветастый хурджин, рядом с ним прислонена была к стене пятизарядная винтовка. Хурджин принадлежал дедушке Эфенди, это я знал, но винтовка?... Дедушка Эфенди был благообразный седобородый мужчина, он когда-то учился в Стамбуле и был одним из самых почитаемых суннитских священнослужителей в южной части Карабаха.
- Чья это винтовка? - спросил я. - Дедушкиного слуги?
- Нет, - сказала Зинят. - Это его.
Я удивленно взглянул на мать.
- Мама! Зачем дедушке ружье?
- У них в селе вражда пошла между дедушкиными людьми и людьми Гаджи-вели, вот он и не решается выезжать без оружия.
- А если повстречаются враги, дедушка Эфенди будет стре лять?
- Конечно!
- Такой старый?!.
- Он хоть и старый, а очень бодрый мужчина.
Вскоре в сопровождении моего отца и нескольких молодых односельчан появился дедушка Эфенди. В чохе из темной шерсти, в длинном архалуке, подпоясанном белым шелковым кушаком, в высокой каракулевой папахе и штиблетах, он совсем не похож был на восьмидесятилетнего старика.
- Здравствуй, детка! - сказал дедушка Эфенди и поцеловал меня, потом сестренку. Его слуга уже стоял наготове на верхней ступеньке лестницы с медной афтабой в руках. Дедушка
Эфенди снял чоху, носки, вымыл ноги, совершил омовение и, пройдя в комнату для гостей, расположился на коврике для намаза. Мама велела нам не шуметь, не мешать дедушке.
Я стоял под окном и смотрел, как дедушка молится; и хотя мне неведомо было, какие слова молитвы он произносит, бормоча себе под нос, в спокойном просветленном его взгляде, устремленном в потолок, во всем его лице, освещенном белой, как снег, бородой, было что-то таинственное... "Дедушка беседует с аллахом... - думал я. - Но бабушка Фатьма говорит, что аллах невидим, зачем же он все время смотрит вверх, когда творит молитву?..."
Еще я никак не мог взять в толк, почему бабушка Фатьма, молясь, опускает руки вдоль тела, а дедушка Эфенди складывает их на груди. Какой в этом смысл? И почему он, такой старый, без конца нагибается и выпрямляется?
Потом дедушка Эфенди уже вслух приятным умиротворенным голосом прочитал суру из Корана, провел, как положено, рукой по лицу, поднялся с ковра и сел на шелковый тюфячок. Подошел папа и присел рядом. Дедушкин слуга проворно вынул из хурджина белую скатерку, расстелил ее перед дедушкой, достал стаканчик-армуди, налил из самовара, пофыркивающего в том конце веранды, крепкого чаю и поставил перед дедушкой. Разговаривая с моим отцом о том, о сем, дедушка Эфендн выпил два стаканчика, после чего слуга, ни о чем дедушку не спрашивая, достал из хурджина дрожжевой хлеб, отварную курицу, яйца, сыр и разложил все это на скатерке.
Я много раз видел, что, приезжая к нам, дедушка Эфенди ничего не ест в нашем доме. Потому что мама - шиитка. Мама моя была очень чистоплотна, и я никак не мог взять в толк, почему дедушка, брезгует есть то, что она готовит. И маму, и дедушку Эфенди создал один и тот же аллах, почему же она кажется ему нечистой? Самое странное, что мама нисколько не обижалась на дедушку, считая его поведение вполне в порядке вещей. Еще удивительно было мне видеть, как вел себя папа в присутствии своего дяди: он не курил, не повышал голоса, всячески старался услужить...
Прислушиваясь к разговору, я понял, что с падением царя Николая и с наступлением "свободы" кровная вражда в нашей селе достигла небывалого ожесточения. Перестрелки между враждующими родами стали настолько частыми, что опасно было выйти на улицу. Убивают друг друга и из-за угла, и в открытую. Сколько ни старается дедушка Эфенди примирить враждующие стороны, ничего добиться не может. Дошло до того, что за любой покупкой, за каким-нибудь чаем-сахаром Эфенди вынужден ехать сам, сыновей посылать опасается.
Дедушка и отца предупредил, чтоб тот тоже держался настороже, особенно, чтоб не сидел вечером на освещенной веранде.
Утром папа, не разрешив дедушке самому отправиться на базар, купил ему все что нужно, и дедушка Эфенди поблагодарил маму, распрощался со всеми и отбыл.
Я тотчас побежал к бабушке Фатьме. Бабушка сидела па своем крытом ковром топчане и печально смотрела прямо перед собой, забытый мундштук дымился в ее руке. Чего ж она такая печальная? Приехал дядя Нури, о котором она день и ночь возносила молитвы аллаху. Может, она и рада, только стесняется показать? Почему она вообще стесняется собственного сына? Все время вроде боится чего-то...
Дяди Нури дома не было. Ширхан возился в огороде, Гюллю прибирала в доме. Вдруг на веранду поспешно взошел дядя Нури и, не обратив на меня внимания, велел бабушке дать ему денег. Она вынесла две бумажки.
- Мало! - сказал дядя. - Еще неси!
Бабушка принесла еще такую же бумажку.
- Что ты мне по копейке бросаешь? - напустился на бабушку дядя Нури, выхватывая у нее деньги. - Давай еще!
Бросив матери несколько резких слов, дядя Нури ушел.
Это все так подействовало на меня, что я долгое время не смел поднять глаза на бабушку. Она сидела на топчане, покуривала, глубоко и часто затягиваясь, и выражение лица у нее было отсутствующее. Я пошел в сад к Ширхану.
- Чего дядя шумел? - спросил он, равнодушно взглянув на меня.
- Денег у бабушки требовал, - тихо ответил я, почему-то чувствуя себя виноватым.
Ширхаи промолчал.
- А на что ему деньги? - спросил я. - Еды у него полно. Одежда тоже есть всякая.
- Да... - Ширхан глубоко вздохнул. - Денег ему никаких не хватит... Только тебя это не касается. У тебя свои заботы. Скажи отцу, чтоб купил карандаш и тетрадь, буду учить тебя грамоте. Хочешь научиться писать?
Я ничего не ответил Ширхану, ушел, на сердце было скверно, обидно было за бабушку... Не смея подойти к ней, я лишь издалека поглядывал на старушку; она курила одну папиросу за другой и разговаривала сама с собой.
- Иди домой, - не глядя на меня, вдруг сказала бабушка. - Поздно уже.
Бабушка никогда не прогоняла меня так грубо, но сейчас я не обиделся на нее. Я понимал, дело в том, что приехал дядя Нури и бабушка знает - мне не по себе у них.
Придя домой, я все рассказал маме.
- Сама виновата! - в сердцах сказала мама, расстроенная моим сообщением. - Давно пора все рассказать отцу! Зачем она его покрывает? Твердишь, твердишь: меньше балуй парня! Отцу скажи - найдет на него управу. Без толку, - в одно ухо влетает, в другое вылетает!
- Бабушка боится дядю Нури, - сказал я.
- Еще бы ей не бояться! Так распустить мальчишку!... Вас надо с малых лет в узде держать!
А может, отец потому и строг со мной, что не хочет, чтоб я стал, как дядя Нури? Держит меня в узде? Но я же ничего такого не делаю. Разве мог бы я кричать на свою маму? Мама никогда не баловала, не ласкала меня, но все равно я знал, что она меня любит и не было для меня человека дороже. Любил я и дедушку Байрама, но того я не видел месяцами, а без мамы не мог бы, кажется, прожить и пяти дней. А мама все чаще болела. Зинят накрывала ее всеми одеялами, что были в доме, и все равно маме было холодно - ее всю трясло... Потом лицо ее краснело, глаза блестели, иногда она бредила с открытыми глазами, и ничего тягостнее таких моментов не было в моей жизни. Забившись в угол, я сквозь слезы смотрел, как мечется в жару мама, и старался, чтобы никто, прежде всего отец, не увидел моих слез...
ДОКТОР ИВАН СЕРГЕЕВИЧ
Доктора Ивана Сергеевича я очень любил - он лечил. Не зря про него говорили - у доктора легкая рука. Стоило ему появиться в доме, маме становилось легче.
Иван Сергеевич был приветливый мужчина с небольшой русой бородкой. Он давно жил в Карабулаке и свободно говорил по-азербайджански. Дедушка Байрам давно познакомился с ним, и Иван Сергеевич лечил и Нури, и мою маму, когда они были маленькими, и бабушка Фатьма считала его своим человеком в доме. Приходя, доктор Иван Сергеевич всегда приносил нам с сестренкой гостинец. И когда на праздники в доме пекли сладости, мама всегда посылала угощение доктору; если из Курдобы привозили дичь или джейрана, мама тоже посылала доктору казан с пловом.
Осмотрев маму, доктор Иван Сергеевич обычно говорил, что ничего страшного нет, и она скоро поправится. Я готов был прыгать от радости. Я верил доктору, потому что мама всегда поправлялась после его посещений, а еще я любил его за то, что, глядя на меня сквозь очки, он улыбался и говорил маме: "Ну и умные же глазенки у вашего мальчугана!".
Такой похвалой я особенно дорожил, потому что папа считал меня недотепой и; никогда не говорил, что у меня умные глаза.
В первые дни после свержения царя Иван Сергеевич пришел к нам взволнованный и попросил отца помочь ему выехать в Россию.
- Зачем это вам? - удивился папа.
- Ну... Народ очень озлоблен против царя. А я - русский...
- И что только вы говорите! - прервал его отец. - При чем тут царь? И потом царя не мы свергли - русские! - Папа улыбнулся.
- И правда, откуда у вас эти мысли, доктор? - мама укоризненно покачала головой. - Вы же знаете, тут вас все любят, как родного!
- Я понимаю, но... - доктор растерянно улыбнулся. - Вдруг... - Он глубоко вздохнул.
- Если хотите, переселяйтесь к нам, - предложил папа. - Но вообще вы беспокоитесь напрасно, никто вас и пальцем не тронет.
- Вы с бедняков денег не берете! - добавила мама. - И потом... Вы знаете здешних молокан - они же русские - а их даже гачаги не трогают, потому что никто от них не видел зла.
Я начал раздумывать, пытаясь понять, почему вдруг доктор решил, что наши люди могут причинить ему вред? Конечно, я знал, у нас разная вера, ну и что? У армян тоже другая вера, а сколько у отца приятелей-армян!... Каждую осень к нам в гости приезжает уста Манас с женой тетей Сатеник - они живут верстах в тридцати от города - ив доме каждый раз праздник: и они приезжают с гостинцами, и мама их провожает с подарками...
Никак я не мог представить себе человека, который способен был бы обидеть Ивана Сергеевича. Спрашивать что-нибудь я, как всегда, не решался, а потому был очень рад, когда после разговора с моими родителями доктор вроде бы успокоился.
- Прошу вас, Иван Сергеевич, даже и не думайте! Никто вас пальцем не тронет!
В словах отца была непривычная теплота. Доктор улыбнулся и стал прощаться.
КАК СБЕЖАЛИ ШИРХАН И ГЮЛЛЮ
Дядя Нури вернулся из города в прекрасном расположении духа.
- Гюллю, принеси воды! - крикнул он и, усевшись на стул на веранде, стал весело насвистывать.
Гюллю видимо, не слыхала, дядя снова позвал ее. Гюллю появилась, но все видели, что выскочила она из комнаты Ширхана.
Дядя Нури пристально поглядел на служанку.
- Что ты там делала? - спросил он, помрачнев.
- Ничего... - испуганно пролепетала Гюллю и залилась краской.
- А этот... он там? - спросил дядя.
- Там! - почему-то вдруг осмелев, Гюллю взглянула дяде в глаза.
- Зови его! - сказал дядя Нури.
Гюллю не двигалась, глядя ему в лицо.
- Я кому говорю! - дядя Нури повысил голос.
Гюллю повернулась и пошла за Ширханом. Бабушка Фатьма медленно поднялась с топчана. Дядя Нури прошел в угол, взял палку, которой взбивают шерсть... С трудом переставляя ноги, на веранду поднялся Ширхан, он уже несколько дней горел в лихорадке, но не ложился, превозмогая болезнь. Бабушка не раз говорила ему, чтоб как следует отлежался, но едва спадал жар, Ширхан сразу же принимался за работу. Тайком от дяди бабушка Фатьма давала ему хину.
- Ты что ж это, сукин сын, в нашем доме блудить надумал?! Для этого из Ирана явился? - И, не дожидаясь ответа, дядя
Нури ударил Ширхапа.
- Спаси аллах! - в ужасе прошептала бабушка.
Ширхан не мигая смотрел на дядю Нури, а тот хлестал его палкой куда ни попадя. И тут Гюллю, стоявшая у стены, вдруг бросилась между ними.
- За что ты его?! - выкрикнула она.
Дядя замер, удивленно вытаращив глаза.
- Отойди в сторонку, Гюллю, - невозмутимо сказал Ширхан. - Пусть господин остудит свои гнев.
- Не-е-т! - крикнула Гюллю. - Не-е-е-т!...
С руганью дядя Нури набросился на женщину. Ширхан резким движением выхватил у него палку.
- Я терпел, когда ты избивал меня. Но это женщина!
Дядя метнулся в комнату, схватил маузер, взвел курок, но бабушка Фатьма, сорвав с головы платок, бросила его между мужчинами.
- Побойся аллаха, сынок!...
На мгновение дядя вроде опомнился, но все равно, не появись в тот момент мама, кто знает, что бы он мог сотворить...
- Нури! - мамин голос прозвучал резко. - Что случилось?
Дядя Нури не ответил, а я, не в силах овладеть волнением, бросился в сад. Ширхан сидел у арыка, уставившись на воду. Приблизиться к нему я не посмел. Но я не просто жалел Ширхана - то, как он смело вырвал палку у дяди Нури, восхищало меня: оказывается, этот скромный спокойный парень нисколько не трусливей моего лихого дяди. Я искоса поглядывал на пожелтевшее, изможденное от лихорадки лицо Ширхана и думал, что, наверное, и Гачаг Наби, и гачаг Сулейман были такими же вот простыми крестьянскими парнями...
Бабушку Фатьму мне было очень жалко. "Побойся аллаха!... - крикнула она и сдернула с головы платок, открыв свои седые волосы. Если б кому другому крикнула она эти слова, мне, может быть, не так было б страшно, но своему любимому Нури... На Гюллю я не сердился. Во-первых, она больше не тискала меня, а потом так храбро бросилась на защиту Ширхана, что мне вспомнилась бабушка Сакина, мать дедушки Байрама и Ханум, мать бабушки Фатьмы. Такую же горячую кровь, способность в лихую минуту быть смелее мужчин ощутил я в хохотушке Гюллю. Если б она начала сейчас целовать меня, я, пожалуй, не стал бы отворачиваться... Но Гюллю в последние дни совсем не подходила ко мне.
... Наутро, придя к бабушке Фатьме, я увидел, что та сама стирает дядины рубашки.
- А где Гюллю? - спросил я, удивленный.
Бабушка что-то буркнула себе под нос.
Оказалось, что Гюллю и Ширхан сбежали этой ночью. Дядя со своими приятелями обыскал все окрест, но не нашлось ни одного человека, который сказал бы, что видел беглецов.
Пусто стало в дедушкином доме. Мне теперь так недоставало Гюллю, ее веселого смеха, ее ласковых, пахнущих мылом рук. При мысли, что Гюллю и Ширхан никогда не вернутся, я готов был реветь. Я думал о них непрерывно. Впервые в жизни я видел, как бедные пошли против воли богатых. Я ощутил, что богачи несправедливы, и во мне все взбунтовалось. Страшно признаться, но я был против родного дяди, я был на стороне обездоленных. Обездоленные... А вот бабушка Фатьма богата, она "ханум" - барыня - а ведь тоже обездолена - дядя Нури, который еще не бреет бороды, кричит на нее, и она отмалчивается, опустив голову. Почему?... Ведь мама никогда не спускает отцу, если он начинает браниться: он - слово, она ему - два. И мне это нравилось.
- Будь спокоен, - сказал я, растроганный его испугом и тем, что он, такой большой, признался мне в своей беззащитности. - Никто не узнает.
- Вот и хорошо: Главное - мужчина должен слово держать. Вот кончу поливать огород, ружье тебе выстругано.
Я был счастлив: Ширхан говорил со мной как равный и даже назвал мужчиной.
... После обеда бабушка по обыкновению прилегла на топчане отдохнуть, а я оседлал коня, вырезанного Ширханом из деревяшки, и с "ружьем" на плече, с "мечом" в руках скакал меж деревьями. Гумаш гонялась за мной. Я был то Гачаг Наби, то гачаг Сулейман, я разил врагов, я настигал их, продираясь сквозь заросли... И тут вдруг услышал за кустами негромкие голоса. Испугавшись, я натянул поводья "коня" и метнулся было к дому, но вовремя вспомнил, что храбрецы не ведают страха, взмахнул мечом и стал натравливать Гумаш на тех, кто прятался за кустами.
Почуяв чужого, Гумаш с яростным лаем бросалась на шорох, но сейчас она только равнодушно повела головой, не обращая внимания на мое науськивание. Тогда я немножко прошел вперед и, пригнувшись, осторожно выглянул: Ширхан и Гюллю сидели рядышком в густом кустарнике. Гюллю держала руку Ширхана. Ширхан что-то сказал ей, она прижалась к нему, крепко поцеловала и поднялась. Он тоже встал. Гюллю была рослая женщина, но Ширхан был намного выше. С криком: "Гей!" я выскочил из кустов.
- Как смели вы войти в сад королевы фей?! Отвечайте!
Гюллю расхохоталась и, конечно, опять, сграбастала меня.
- Пусти! - кричал я, барахтаясь в ее руках. - Обязательно ей всех целовать!...
- Кого ж это я еще целую? - спросила она, опустив меня на землю.
- А вон его! Не целовала, да?
Против обыкновения Гюллю не расхохоталась, наоборот, вздохнула.
- Ну и что? Ну и поцеловала. Ведь он у нас сиротинушка: ни матери, ни сестры, кто ж его поцелует?...
Я был еще сердит на Гюллю, но слова ее меня убедил. И правда, кто ж его поцелует? Я тронул "коня" и ускакал.
ПРИЕЗД ДЯДИ НУРИ.
КАК МАМИН ДВОЮРОДНЫЙ БРАТ
АХМЕД УБИЛ ТРОИХ ЖЕНЩИН
На следующее утро прибыл дядя Нури на тройке фаэтонщика Габиба. Едва Габиб отвязал от задка фаэтона дядины чемоданы, подбежал Ширхан: "Добро пожаловать, ага!" - взял чемоданы и понес их в дом.
Фаэтонщик Габиб поздоровался с бабушкой, взглянул на меня, улыбнулся, достал из кармана конфету в красивой обертке, дал мне, а дяде Нури сказал:
- Все, бек. Удаляюсь.
Дядя Нури раскрыл лаковое портмоне, протянул ему деньги. Габиб, не считая, сунул бумажки в карман.
- Да будет над вами благословение аллаха! - сказал он, влезая на козлы.
Дядя Нури, высокий и светлоглазый красавец, с кудрявыми волосами и тонкими в ниточку усиками, был уже не в гимназической форме. На голове у него красовалась дорогая серебристая бухарская папаха, на ногах хромовые сапоги. Рубашка тонкого сукна перетянута была кавказским ремнем с золотой пряжкой. Талия у дяди Нури была такая тонкая, будто он никогда ничего не ел.
- Ну, ты уже совсем большой парень... - удивленно сказал он, не поздоровавшись ни с кем, даже с собственной матерью, и спросил, улыбнувшись мне: - Как Ягут?
- Хорошо... - проговорил я, не в силах оторвать от него глаз.
"Вот какой у меня дядя!..." - хотелось мне крикнуть.
Дядя Нури снял папаху, швырнул ее на топчан, где как всегда сидела бабушка, и спросил небрежно:
- Отец приехал?
- Нет, не отпустили его, - ответила бабушка почему-то виноватым голосом. - Сказали - уедешь, такое начнется!...
Сейчас я впервые ощутил в поведении бабушки что-то необычное. Казалось, она побаивается Нури, заискивает перед сыночком, которому день и ночь вымаливала благословение аллаха. С приездом дяди бабушка как-то сникла, стала тихой, смущенной. Дядя же обращался с ней с непонятной мне небрежностью. Мне стало жалко бабушку, и я сердито поглядывал на дядю.
Ширхан тоже помрачнел с приездом Дяди Нури. А Гюллю бегала взад-вперед: то готовила чай, то подметала двор, то щипала кур... Я чувствовал, что она изо всех сил старается угодить, понравиться дяде Нури, и это почему-то злило меня.
- Что-нибудь найдется поесть? - спросил дядя Нури, не глядя на бабушку.
- Бозбаш поставили варить, - ответила она, заискивающе глядя на дядю. - Но если хочешь, скажи, еще что-нибудь сготовят...
- Да... Пусть парень поймает пару цыплят. Я хочу чихиртму. Только без яиц.
Дядя ушел в гостиную, а я, украдкой заглядывая в окно, наблюдал за ним. Он расстегнул ремень, снял суконную рубаху и, остановившись перед зеркалом, стал внимательно разглядывать себя. Взял ножнички, аккуратно подстриг усики...
- Гюллю! - бросил он, не отводя глаз от своего изображения. Приготовь воды, умываться буду!
- Вода готова! Только что принесла свежей.
Под большим ореховым деревом Гюллю стала поливать ему из медного кувшина, и дядя Нури, взбивая пышную пену, намыливал лицо, шею, грудь...
Ширхан, погонявшись за курами, поймал пару молодых петушков и зарезал их. Дядя Нури умылся, насухо вытерся и набросил полотенце на плечо Гюллю. Гюллю улыбнулась ему в ответ, и я, инстинктивно восприняв эту лукавую женскую улыбку как выпад против Ширхана, рассвирепел.
Пришла мама, ведя за руку мою сестренку, и еще издали улыбнулась брату:
- С приездом!
Дядя, тоже улыбаясь, пошел ей навстречу, ласково поворошил волосы девочке, добрым взглядом окинул маму...
- А ты прекрасно выглядишь, Ягут, не сглазить бы!
Ширхан вытащил на веранду стол, Гюллю накрыла его белоснежной скатертью, и пошел разговор о том, о сем... О свержении царя Николая, о взрыве большого военного склада, о родственниках бабушки Фатьмы, живущих в Шуше. Мама долго смеялась, когда дядя Нури рассказал ей, как в Шушу к нему приезжал один из бабушкиных племянников - Агакнши -1 выбрался из непроходимых сальянских лесов, чтобы повидаться с родственником. Я знал дядю Атакиши, - это был нескладный, косоглазый, постоянно улыбающийся парень с огромным крючковатым носом.
- Напялил я на него один из своих костюмов, - рассказы вал дядя Нури, - на шею бабочку, на башку - шляпу и втро ем - еще был один мой приятель, грузин - отправились в ночной клуб. У меня там девицы знакомые, подучил одну, чтоб поласковее была с Агакиши - Подходит она к нему, полуголая, начинает заигрывать, а тот только зубы скалит, носом своим длинным то в одну, то в другую сторону!... А она возьми да и плюхнись к нему на колени! Обхватила голыми руками за шею, давай в нос целовать!... Убежал, представляешь? Вырвался от нее и умчался, как дикий бык! Смеху было!... Даже аплодировали!...
Мама хохотала от души. А бабушка, собственноручно готовившая во дворе чихиртму, делала вид, что не слышит - как-никак Агакнши приходился ей родственником. Во всяком случае Гюллю, стоявшая рядом с бабушкой, все слышала и смеялась. А я не смеялся. Я представлял себе, как стыдно, как неловко было Агакиши, когда чужая женщина целовала его в длинный нос, н мне было жалко парня.
Гюллю разложила на столе тонкие лепешки, сыр из овечьего молока, масло, зелень и принесла тарелки с чихиртмой.
- Подсаживайтесь ближе! - сказал дядя Нури маме.
Но мы с мамой есть не стали. Тогда бабушка посадила за стол мою сестренку и стала кормить ее. Дядя Нури с его тонкой талией ел за троих. И очень быстро жевал, будто спешил куда-то.
- Ты был в Шуше, когда Ахмед убил бабушку Ханум и еще двоих? - вдруг спросила мама, глядя, как дядя Нури аппетитно похрустывает.
- Конечно! - промычал он, впиваясь зубами в нежное мясо. Усмехнулся и, понизив голос, наверное, чтоб не слышала бабушка Фатьма, добавил: - Я ему за день до того пистолет продал. Из него он и бабахнул!
- Правда? - испуганно спросила мама.
Не переставая жевать и улыбаться, дядя Нури утвердительно кивнул головой.
Ахмед был племянником бабушки Фатьмы, младшим сыном ее сестры. Он учился в гимназии вместе с дядей Нури и был влюблен в Мину, свою двоюродную сестру, дочь бабушкиного б пата. Это был тощий, дерганный, нервный парень. Как-то в сердцах он выстрелил в своего старшего брата и тот лишь по случайности остался жив - пуля прошла мимо сердца.
А убийство случилось так. Ахмед пришел в гости к дяде Мехти, отцу злосчастной Мины, и еще в саду увидел, что па веранде сидят три женщины: мать бабушки Фатьмы, бабушка Ханум, старшая жена Гаджи Ахунда десятипудовая Ясемен-ханум и мать Мины тетя Сенем. Они сидели па веранде, сворачивали долму и беседовали. Всходя по лестнице, Ахмед услышал, что говорят о нем, и притаился. "Ахмед психованным, - сказала бабушка Ханум. - Нельзя за него Мину выдавать". Две другие женщины согласились с ней - да, да, психованный. "Да и потом, зачем - Ахмед? Он и так нам родня. Девушку надо выдать за сына Гаджи Башира: и парень умница, и богатства выше головы".
Ахмед поднялся на веранду, достал пистолет и тут же уложил всех троих.
- И зачем только ты ему пистолет продал? - мама огорченно вздохнула. Знал ведь, что парень не в себе. Погибла бабушка...
- Ну... Я же не знал... Думаешь, мне не жалко старуху? - Дядя Нури все еще не переставал жевать. - Попросил, а у меня как раз деньги вышли...
- Деньги у тебя не задерживаются...
- Э-э, Ягут... - с горечью произнес дядя Нури, вытирая губы белоснежным полотенцем. - Знала бы ты, как швыряются деньгами настоящие богачи!... Видела бы, как развлекаются сыновья Джавад-бека, Солтан-бека!... Пожалела бы своего братишку! - И дядя Нури откинулся на подушку, заложив руки за голову.
- Пзови холопа, пусть сапоги стащит, - велел дядя Нури Гюллю.
- Давай я сниму, - предложила Гюллю.
- Делай, что сказано! - резко ответил дядя.
Гюллю побежала в сад.
Я знал, что дядя Нури велел позвать Ширхана. У нас все, и мама, и отец называли слуг "холопами", но ни у кого это слово не звучало так презрительно, как у дяди Нури.
Пришел Шнрхан, ни на кого не глядя, молча стащил с дяди сапоги. (Чтобы сапоги красивее облегали ногу, дядя заказывал какие-то особенно узкие голенища). Немного погодя Ширхан вернулся с чисто вытертыми сапогами и поставил их возле топчана, на котором лежал дядя.
- Не нравится мне это хамшаринское быдло... - дядя бросил вслед Ширхану недобрый взгляд.
- Почему? - удивилась мама. - Вроде неплохой парень.
- Глаз от земли не поднимает. Такие себе на уме.
Я не понял, почему Ширхан не понравился дяде. Он так почтительно снял с него сапоги, так чисто вытер их... А сам носит дырявые пусты...
Но про сапоги и про Шнрхана я думал недолго. У меня не выходило из головы: почему у дяди Нури было такое спокойное лицо, когда он похрустывал цыплячьим крылышком, рассказывая про убийство женщин. Ведь одна из них была бабушка Ханум, его родная бабушка, бабушка моей мамы!... Да и мама, и бабушка Фатьма как-то уж слишком невозмутимо выслушивали этот рассказ, и дядина ухмылочка почему-то не возмущала их. Меня же не просто удивило, потрясло все это. Впервые, еще не очень задумываясь, не пытаясь осмыслить, я почувствовал, как в сущности далеки друг от друга эти близкие родственники. Когда дядя Нури рассказывал об убийстве женщин, у него было такое же лицо, как в тот момент, когда он смотрел на цыпленка, трепыхавшегося под ножом Ширхана. Мне было не по себе...
Теперь, когда в дедушкином доме жил дядя Нури, мне уже не хотелось оставаться там ночевать, и я пошел с мамой домой.
ДЕДУШКА ЭФЕНДИ И ПЯТИЗАРЯДКА
Когда мы пришли, Зинят доложила маме, что приехал Абдулла-эфенди со своим слугой, что коней они поставили в конюшню и с моим отцом отправились в город.
На веранде лежал цветастый хурджин, рядом с ним прислонена была к стене пятизарядная винтовка. Хурджин принадлежал дедушке Эфенди, это я знал, но винтовка?... Дедушка Эфенди был благообразный седобородый мужчина, он когда-то учился в Стамбуле и был одним из самых почитаемых суннитских священнослужителей в южной части Карабаха.
- Чья это винтовка? - спросил я. - Дедушкиного слуги?
- Нет, - сказала Зинят. - Это его.
Я удивленно взглянул на мать.
- Мама! Зачем дедушке ружье?
- У них в селе вражда пошла между дедушкиными людьми и людьми Гаджи-вели, вот он и не решается выезжать без оружия.
- А если повстречаются враги, дедушка Эфенди будет стре лять?
- Конечно!
- Такой старый?!.
- Он хоть и старый, а очень бодрый мужчина.
Вскоре в сопровождении моего отца и нескольких молодых односельчан появился дедушка Эфенди. В чохе из темной шерсти, в длинном архалуке, подпоясанном белым шелковым кушаком, в высокой каракулевой папахе и штиблетах, он совсем не похож был на восьмидесятилетнего старика.
- Здравствуй, детка! - сказал дедушка Эфенди и поцеловал меня, потом сестренку. Его слуга уже стоял наготове на верхней ступеньке лестницы с медной афтабой в руках. Дедушка
Эфенди снял чоху, носки, вымыл ноги, совершил омовение и, пройдя в комнату для гостей, расположился на коврике для намаза. Мама велела нам не шуметь, не мешать дедушке.
Я стоял под окном и смотрел, как дедушка молится; и хотя мне неведомо было, какие слова молитвы он произносит, бормоча себе под нос, в спокойном просветленном его взгляде, устремленном в потолок, во всем его лице, освещенном белой, как снег, бородой, было что-то таинственное... "Дедушка беседует с аллахом... - думал я. - Но бабушка Фатьма говорит, что аллах невидим, зачем же он все время смотрит вверх, когда творит молитву?..."
Еще я никак не мог взять в толк, почему бабушка Фатьма, молясь, опускает руки вдоль тела, а дедушка Эфенди складывает их на груди. Какой в этом смысл? И почему он, такой старый, без конца нагибается и выпрямляется?
Потом дедушка Эфенди уже вслух приятным умиротворенным голосом прочитал суру из Корана, провел, как положено, рукой по лицу, поднялся с ковра и сел на шелковый тюфячок. Подошел папа и присел рядом. Дедушкин слуга проворно вынул из хурджина белую скатерку, расстелил ее перед дедушкой, достал стаканчик-армуди, налил из самовара, пофыркивающего в том конце веранды, крепкого чаю и поставил перед дедушкой. Разговаривая с моим отцом о том, о сем, дедушка Эфендн выпил два стаканчика, после чего слуга, ни о чем дедушку не спрашивая, достал из хурджина дрожжевой хлеб, отварную курицу, яйца, сыр и разложил все это на скатерке.
Я много раз видел, что, приезжая к нам, дедушка Эфенди ничего не ест в нашем доме. Потому что мама - шиитка. Мама моя была очень чистоплотна, и я никак не мог взять в толк, почему дедушка, брезгует есть то, что она готовит. И маму, и дедушку Эфенди создал один и тот же аллах, почему же она кажется ему нечистой? Самое странное, что мама нисколько не обижалась на дедушку, считая его поведение вполне в порядке вещей. Еще удивительно было мне видеть, как вел себя папа в присутствии своего дяди: он не курил, не повышал голоса, всячески старался услужить...
Прислушиваясь к разговору, я понял, что с падением царя Николая и с наступлением "свободы" кровная вражда в нашей селе достигла небывалого ожесточения. Перестрелки между враждующими родами стали настолько частыми, что опасно было выйти на улицу. Убивают друг друга и из-за угла, и в открытую. Сколько ни старается дедушка Эфенди примирить враждующие стороны, ничего добиться не может. Дошло до того, что за любой покупкой, за каким-нибудь чаем-сахаром Эфенди вынужден ехать сам, сыновей посылать опасается.
Дедушка и отца предупредил, чтоб тот тоже держался настороже, особенно, чтоб не сидел вечером на освещенной веранде.
Утром папа, не разрешив дедушке самому отправиться на базар, купил ему все что нужно, и дедушка Эфенди поблагодарил маму, распрощался со всеми и отбыл.
Я тотчас побежал к бабушке Фатьме. Бабушка сидела па своем крытом ковром топчане и печально смотрела прямо перед собой, забытый мундштук дымился в ее руке. Чего ж она такая печальная? Приехал дядя Нури, о котором она день и ночь возносила молитвы аллаху. Может, она и рада, только стесняется показать? Почему она вообще стесняется собственного сына? Все время вроде боится чего-то...
Дяди Нури дома не было. Ширхан возился в огороде, Гюллю прибирала в доме. Вдруг на веранду поспешно взошел дядя Нури и, не обратив на меня внимания, велел бабушке дать ему денег. Она вынесла две бумажки.
- Мало! - сказал дядя. - Еще неси!
Бабушка принесла еще такую же бумажку.
- Что ты мне по копейке бросаешь? - напустился на бабушку дядя Нури, выхватывая у нее деньги. - Давай еще!
Бросив матери несколько резких слов, дядя Нури ушел.
Это все так подействовало на меня, что я долгое время не смел поднять глаза на бабушку. Она сидела на топчане, покуривала, глубоко и часто затягиваясь, и выражение лица у нее было отсутствующее. Я пошел в сад к Ширхану.
- Чего дядя шумел? - спросил он, равнодушно взглянув на меня.
- Денег у бабушки требовал, - тихо ответил я, почему-то чувствуя себя виноватым.
Ширхаи промолчал.
- А на что ему деньги? - спросил я. - Еды у него полно. Одежда тоже есть всякая.
- Да... - Ширхан глубоко вздохнул. - Денег ему никаких не хватит... Только тебя это не касается. У тебя свои заботы. Скажи отцу, чтоб купил карандаш и тетрадь, буду учить тебя грамоте. Хочешь научиться писать?
Я ничего не ответил Ширхану, ушел, на сердце было скверно, обидно было за бабушку... Не смея подойти к ней, я лишь издалека поглядывал на старушку; она курила одну папиросу за другой и разговаривала сама с собой.
- Иди домой, - не глядя на меня, вдруг сказала бабушка. - Поздно уже.
Бабушка никогда не прогоняла меня так грубо, но сейчас я не обиделся на нее. Я понимал, дело в том, что приехал дядя Нури и бабушка знает - мне не по себе у них.
Придя домой, я все рассказал маме.
- Сама виновата! - в сердцах сказала мама, расстроенная моим сообщением. - Давно пора все рассказать отцу! Зачем она его покрывает? Твердишь, твердишь: меньше балуй парня! Отцу скажи - найдет на него управу. Без толку, - в одно ухо влетает, в другое вылетает!
- Бабушка боится дядю Нури, - сказал я.
- Еще бы ей не бояться! Так распустить мальчишку!... Вас надо с малых лет в узде держать!
А может, отец потому и строг со мной, что не хочет, чтоб я стал, как дядя Нури? Держит меня в узде? Но я же ничего такого не делаю. Разве мог бы я кричать на свою маму? Мама никогда не баловала, не ласкала меня, но все равно я знал, что она меня любит и не было для меня человека дороже. Любил я и дедушку Байрама, но того я не видел месяцами, а без мамы не мог бы, кажется, прожить и пяти дней. А мама все чаще болела. Зинят накрывала ее всеми одеялами, что были в доме, и все равно маме было холодно - ее всю трясло... Потом лицо ее краснело, глаза блестели, иногда она бредила с открытыми глазами, и ничего тягостнее таких моментов не было в моей жизни. Забившись в угол, я сквозь слезы смотрел, как мечется в жару мама, и старался, чтобы никто, прежде всего отец, не увидел моих слез...
ДОКТОР ИВАН СЕРГЕЕВИЧ
Доктора Ивана Сергеевича я очень любил - он лечил. Не зря про него говорили - у доктора легкая рука. Стоило ему появиться в доме, маме становилось легче.
Иван Сергеевич был приветливый мужчина с небольшой русой бородкой. Он давно жил в Карабулаке и свободно говорил по-азербайджански. Дедушка Байрам давно познакомился с ним, и Иван Сергеевич лечил и Нури, и мою маму, когда они были маленькими, и бабушка Фатьма считала его своим человеком в доме. Приходя, доктор Иван Сергеевич всегда приносил нам с сестренкой гостинец. И когда на праздники в доме пекли сладости, мама всегда посылала угощение доктору; если из Курдобы привозили дичь или джейрана, мама тоже посылала доктору казан с пловом.
Осмотрев маму, доктор Иван Сергеевич обычно говорил, что ничего страшного нет, и она скоро поправится. Я готов был прыгать от радости. Я верил доктору, потому что мама всегда поправлялась после его посещений, а еще я любил его за то, что, глядя на меня сквозь очки, он улыбался и говорил маме: "Ну и умные же глазенки у вашего мальчугана!".
Такой похвалой я особенно дорожил, потому что папа считал меня недотепой и; никогда не говорил, что у меня умные глаза.
В первые дни после свержения царя Иван Сергеевич пришел к нам взволнованный и попросил отца помочь ему выехать в Россию.
- Зачем это вам? - удивился папа.
- Ну... Народ очень озлоблен против царя. А я - русский...
- И что только вы говорите! - прервал его отец. - При чем тут царь? И потом царя не мы свергли - русские! - Папа улыбнулся.
- И правда, откуда у вас эти мысли, доктор? - мама укоризненно покачала головой. - Вы же знаете, тут вас все любят, как родного!
- Я понимаю, но... - доктор растерянно улыбнулся. - Вдруг... - Он глубоко вздохнул.
- Если хотите, переселяйтесь к нам, - предложил папа. - Но вообще вы беспокоитесь напрасно, никто вас и пальцем не тронет.
- Вы с бедняков денег не берете! - добавила мама. - И потом... Вы знаете здешних молокан - они же русские - а их даже гачаги не трогают, потому что никто от них не видел зла.
Я начал раздумывать, пытаясь понять, почему вдруг доктор решил, что наши люди могут причинить ему вред? Конечно, я знал, у нас разная вера, ну и что? У армян тоже другая вера, а сколько у отца приятелей-армян!... Каждую осень к нам в гости приезжает уста Манас с женой тетей Сатеник - они живут верстах в тридцати от города - ив доме каждый раз праздник: и они приезжают с гостинцами, и мама их провожает с подарками...
Никак я не мог представить себе человека, который способен был бы обидеть Ивана Сергеевича. Спрашивать что-нибудь я, как всегда, не решался, а потому был очень рад, когда после разговора с моими родителями доктор вроде бы успокоился.
- Прошу вас, Иван Сергеевич, даже и не думайте! Никто вас пальцем не тронет!
В словах отца была непривычная теплота. Доктор улыбнулся и стал прощаться.
КАК СБЕЖАЛИ ШИРХАН И ГЮЛЛЮ
Дядя Нури вернулся из города в прекрасном расположении духа.
- Гюллю, принеси воды! - крикнул он и, усевшись на стул на веранде, стал весело насвистывать.
Гюллю видимо, не слыхала, дядя снова позвал ее. Гюллю появилась, но все видели, что выскочила она из комнаты Ширхана.
Дядя Нури пристально поглядел на служанку.
- Что ты там делала? - спросил он, помрачнев.
- Ничего... - испуганно пролепетала Гюллю и залилась краской.
- А этот... он там? - спросил дядя.
- Там! - почему-то вдруг осмелев, Гюллю взглянула дяде в глаза.
- Зови его! - сказал дядя Нури.
Гюллю не двигалась, глядя ему в лицо.
- Я кому говорю! - дядя Нури повысил голос.
Гюллю повернулась и пошла за Ширханом. Бабушка Фатьма медленно поднялась с топчана. Дядя Нури прошел в угол, взял палку, которой взбивают шерсть... С трудом переставляя ноги, на веранду поднялся Ширхан, он уже несколько дней горел в лихорадке, но не ложился, превозмогая болезнь. Бабушка не раз говорила ему, чтоб как следует отлежался, но едва спадал жар, Ширхан сразу же принимался за работу. Тайком от дяди бабушка Фатьма давала ему хину.
- Ты что ж это, сукин сын, в нашем доме блудить надумал?! Для этого из Ирана явился? - И, не дожидаясь ответа, дядя
Нури ударил Ширхапа.
- Спаси аллах! - в ужасе прошептала бабушка.
Ширхан не мигая смотрел на дядю Нури, а тот хлестал его палкой куда ни попадя. И тут Гюллю, стоявшая у стены, вдруг бросилась между ними.
- За что ты его?! - выкрикнула она.
Дядя замер, удивленно вытаращив глаза.
- Отойди в сторонку, Гюллю, - невозмутимо сказал Ширхан. - Пусть господин остудит свои гнев.
- Не-е-т! - крикнула Гюллю. - Не-е-е-т!...
С руганью дядя Нури набросился на женщину. Ширхан резким движением выхватил у него палку.
- Я терпел, когда ты избивал меня. Но это женщина!
Дядя метнулся в комнату, схватил маузер, взвел курок, но бабушка Фатьма, сорвав с головы платок, бросила его между мужчинами.
- Побойся аллаха, сынок!...
На мгновение дядя вроде опомнился, но все равно, не появись в тот момент мама, кто знает, что бы он мог сотворить...
- Нури! - мамин голос прозвучал резко. - Что случилось?
Дядя Нури не ответил, а я, не в силах овладеть волнением, бросился в сад. Ширхан сидел у арыка, уставившись на воду. Приблизиться к нему я не посмел. Но я не просто жалел Ширхана - то, как он смело вырвал палку у дяди Нури, восхищало меня: оказывается, этот скромный спокойный парень нисколько не трусливей моего лихого дяди. Я искоса поглядывал на пожелтевшее, изможденное от лихорадки лицо Ширхана и думал, что, наверное, и Гачаг Наби, и гачаг Сулейман были такими же вот простыми крестьянскими парнями...
Бабушку Фатьму мне было очень жалко. "Побойся аллаха!... - крикнула она и сдернула с головы платок, открыв свои седые волосы. Если б кому другому крикнула она эти слова, мне, может быть, не так было б страшно, но своему любимому Нури... На Гюллю я не сердился. Во-первых, она больше не тискала меня, а потом так храбро бросилась на защиту Ширхана, что мне вспомнилась бабушка Сакина, мать дедушки Байрама и Ханум, мать бабушки Фатьмы. Такую же горячую кровь, способность в лихую минуту быть смелее мужчин ощутил я в хохотушке Гюллю. Если б она начала сейчас целовать меня, я, пожалуй, не стал бы отворачиваться... Но Гюллю в последние дни совсем не подходила ко мне.
... Наутро, придя к бабушке Фатьме, я увидел, что та сама стирает дядины рубашки.
- А где Гюллю? - спросил я, удивленный.
Бабушка что-то буркнула себе под нос.
Оказалось, что Гюллю и Ширхан сбежали этой ночью. Дядя со своими приятелями обыскал все окрест, но не нашлось ни одного человека, который сказал бы, что видел беглецов.
Пусто стало в дедушкином доме. Мне теперь так недоставало Гюллю, ее веселого смеха, ее ласковых, пахнущих мылом рук. При мысли, что Гюллю и Ширхан никогда не вернутся, я готов был реветь. Я думал о них непрерывно. Впервые в жизни я видел, как бедные пошли против воли богатых. Я ощутил, что богачи несправедливы, и во мне все взбунтовалось. Страшно признаться, но я был против родного дяди, я был на стороне обездоленных. Обездоленные... А вот бабушка Фатьма богата, она "ханум" - барыня - а ведь тоже обездолена - дядя Нури, который еще не бреет бороды, кричит на нее, и она отмалчивается, опустив голову. Почему?... Ведь мама никогда не спускает отцу, если он начинает браниться: он - слово, она ему - два. И мне это нравилось.