Эфендиев Ильяс. Не оглядывайся, старик (Сказания старого Мохнета)

   ... Спустя несколько дней после того, как пограничные царские войска ушли, как-то утром прибежала Зинят и весело сообщила, что приехала Фатьма-ханум.
   Я, мама и Махтаб пошли к бабушке Фатьме.
   За оградой нашего сада высилась густая роща шелковиц, за ней небольшой одноэтажный домик с садом. За два года до свержения Николая дедушка Байрам купил его у одного молоканина, возвращавшегося в Россию, и завез огромное количество камня и других строительных материалов, намереваясь построить новый дом.
   Дома я почти всегда молчал, был нелюдим и угрюм, а здесь, в доме у дедушки Байрама, становился совсем другим ребенком; меня не подавляла чрезмерная суровость отца.
   Бабушка Фатьма была на веранде, расположившись на широком топчане, она, как обычно, курила самокрутку, сунув ее в длинный мундштук. Мы с сестренкой подбежали, и бабушка расцеловала пас. Это, впрочем, не доставило нам особого удовольствия: ни отец, ни мама никогда нас не целовали, н мы не были привычны к подобным изъявлениям любви.
   - Ну, слава богу! - бабушка отложила мундштук. - Довелось увидеть вас живыми, здоровыми. Такое кругом творится!...
   - А почему отец не приехал? - спросила мама.
   Бабушка глубоко затянулась из мундштука.
   - Как ему ехать? Бросить людей на произвол судьбы? Старики собрались и говорят: "Если тебя не будет, здесь такое начнется!..." Послал проводить меня сына Кызылбаша Али и еще трех парней.
   С бабушкой приехали двое слуг: Гюллю и Ширхан. Гюллю - пухленькая молодая женщина лет девятнадцати была дочерью бедняка из Курдобы, муж выгнал ее через три года после свадьбы - не рожала, и бабушка, взяв Гюллю в услужение, не могла нахвалиться ее ловкостью, чистоплотностью и веселым нравом. Мне Гюллю тоже нравилась, не нравилось только, что от нее сильно пахнет туалетным мылом. Когда она, схватив в охапку, тискала и целовала меня, я всякий раз вырывался, крича: "Пусти! Пусти!". А Гюллю хохотала и еще крепче целовала меня в обе щеки.
   Ширхан, слуга дедушки Байрама, был высокий, красивый. парень. Родом из Южного Азербайджана, он год назад вместе с другими своими земляками перешел Аракс, чтобы найти здесь работу. Как все выходцы из Южного Азербайджана, носил войлочную тюбетейку и особого покроя чоху.
   Гюллю по обыкновению сграбастала меня в охапку, принялась тискать и целовать. Запах мыла душил меня, я рвался из ее рук, мама хохотала, глядя на нас, а бабушка Фатьма сказала с улыбкой:
   - Хватит тебе. Угомонись! Не мучай ребенка.
   Не переставая хохотать, Гюллю наконец выпустила меня. Бабушка Фатьма открыла деревянную табакерку.
   - От Нури ничего не слышно? - спросила она, скручивая папиросу из желтого, как шафран, крупно нарезанного бахромчатого табака.
   - Вчера из Шуши приехал Мешади Тара, говорил их отцу, - мама показала на нас с сестренкой, - что видел Нури и дал ему золотой десятирублевик. (Никогда, ни наедине, ни при посторонних мама не произносила папиного имени. Он тоже никогда не называл ее по имени. Почему, это долго оставалось для меня тайной).
   - Нури что - просил у него денег?
   - А с чего бы Мешади Гара стал совать ему золотой?!
   Бабушка кашлянула, будто подавившись дымом.
   - Две недели тому назад отец послал целый вьюк продуктов, пробормотала она. - И деньги послал, а этот паршивец швыряет их, будто сор!
   - А все ты! - сердито бросила мама. - Ты сына избаловала! Мало того, что отец то и дело деньги шлет, и ты норовишь тайком сунуть!... У других тоже сыновья учатся, но чтоб столько тратить!... - Она с негодованием отвернулась.
   Бабушка вставила папиросу в мундштук, зажгла ее и молча затянулась. Я чувствовал, что хотя она не возражает маме, на сына все равно не сердится не может она сердиться на Нури.
   - Сколько раз его в публичном доме видели!... - Мама никак не могла успокоиться. - Пристало мальчишке по бабам шляться?
   Я слушал и, хотя ничего не понимал, чувствовал, что в словах этих есть что-то стыдное. Гюллю прислушивалась к разговору с нескрываемым любопытством.
   - Все равно добро впрок не идет! - сказала вдруг бабушка. - Что твой отец ни получит, все братцу своему шлет, чтоб его пуля пробила!
   Это я понял. Бабушка Фатьма часто говорила об этом и всегда сердилась.
   - И ведь не думает, что у самого сын подрос, не сегодня завтра женить надо. Никаких забот! Все туда, все туда!...
   Мама любила дядю Айваза, довольно еще молодого веселого мужчину, а потому тотчас вступилась за него:
   - Ну не может же отец бросить родного брата. Сын есть сын, брат есть брат.
   - Помолчи! - вконец разъярилась бабушка. - Поменьше бы защищала проходимца! Мягко стелет, да жестко спать! Язык-то сладкий, вот вам и кажется - порядочный человек. А когда Байрам привез меня из Шуши, он не хуже матери своей бушевал! Срамили, сразили, шушукались за спиной: "Ишь отыскал - всей Шуше на зависть! Нашел женушку!... Удружил нам подарочком!..."
   Мама молча улыбалась...
   КЫЗЫЛБАШОГЛЫ
   Кызылбашоглы Али, сопровождавший бабушку Фатьму, был высокий парень с длинными рыжеватыми волосами; на нем были сапоги, чоха и десятизарядный маузер в деревянной кобуре.
   Он был родом из древнего племени Шахсевен, часть которого жила здесь, а часть - в Южном Азербайджане. Кызылбашоглы Али состоял в личной охране дедушки Байрама.
   - Как жизнь, сестрица? - приветливо спросил Али маму, усаживаясь на стул, который подала Гюллю.
   - Отца одного бросили? - вместо ответа спросила мама, смягчив свой вопрос улыбкой.
   - Что значит одного? Это же Байрам-бек!... Все его именем клянутся! И я ведь сейчас же обратно.
   - Ночью? - удивилась мама.
   - А чем плоха ночь? Днем жарко...
   - Ты поедешь один? - изумился я. Я знал, что Али славится храбростью, и все же спросил: - Ты что же - гачагов не боишься?
   - А что их бояться? - спросил он, сверкнув зубами в улыбке. - Гачаг тоже человек.
   - Дядя Али и сам был гачагом! - мама как-то непонятно усмехнулась.
   Кызылбашоглы молча встал и пошел за конем, который пас ся в клевере у арыка.
   - Поел бы, - сказала бабушка, когда он привел коня. - Потом поедешь.
   - Я в городе ужинал, - ответил Али. И попросил Гюллю: - Сестрица, там, в доме мое ружье, принеси!
   Опередив женщину, я бросился в дом, притащил его пятизарядку с укороченным дулом и набитый патронам: пояс.
   - Счастливо оставаться! - ловким движением Али вскочил на высокого пегого жеребца. - Что передать от вас?
   - Нам главное - отца береги! - сказала мама.
   - Это - будьте покойны!
   Кызылбашоглы чуть шевельнул ногами, и конь рванул с места.
   - Пойди плесни ему вслед воды! - сказала бабушка. Гюллю побежала в дом и, вернувшись с кружкой, плеснула на землю соды.
   Мелькнув за деревьями, Кызылбашоглы исчез, растворился. Я подумал, что, расставшись с нами, он остался совсем один; солнце скоро зайдет, наступит ночь, а он будет ехать среди безлюдной молчаливой степи. А вдруг наперерез гачаги? Тогда... Тогда он выхватит из деревянной кобуры свой маузер и начинает палить!... Ведь он никого и ничего не боится,
   Рассказывают, что как-то ночью в глухой степи навстречу ему выехало трое конных. Кызылбашоглы был безоружен, но воспользовавшись темнотой, схватил плетку с рукояткой из джейраньей ноги и как револьвер направил ее на гачагов: "Бросай оружие! Десять пуль - всех перебью!,"
   Гачаги знали, что с ним шутки плохи - в момент может псих перестрелять - сняли с плеч винтовки, побросали на землю. "Отъезжайте в сторону!" скомандовал им Кызылбашоглы. Те послушались, Алл спрыгнул с коня, подобрал винтовки и кричит: "Езжайте да смотрите помалкивайте, что Кызылбашоглы Али с одной плеткой отнял у вас оружие!" Гачаги поняли, какую шутку он с ними сыграл. "Ты, говорят, и правда, герой, но только храбрец храбреца не станет перед людьми срамить. Отдай винтовки - и мы навек твои братья". "Слезайте, - говорит, - берите". Пока те подъехали, вскочил па копя, да и был таков...
   Да, гачаги ему не страшны. А джинны? Что, если в ночном ущелье он встретит воющих джиннов?...
   - Пойдем домой, - поднимаясь, сказала мама.
   Мне так не хотелось уходить от бабушки, от своих дум и мечтаний... Дома снова будут сердитые окрики отца, его недовольное лицо... И я стал нудить, прося маму, чтоб она разрешила мне остаться здесь на ночь.
   - Оставайся, вздохнув, сказала мама. - Только отец рас сердится.
   - Велика беда! - бабушка презрительно поморщилась. - Сын Халсы с потрескавшимися пятками рассердится!... Мир перевернется! Не пилил бы ребенка день и ночь!
   ШИРХАН И ГЮЛЛЮ
   Как всегда, когда мама или бабушка жалели меня, мне тотчас же захотелось плакать. Глаза мои наполнились слезами, и я побежал в сад. У арыка сидел Ширхан и чинил верхнюю рубашку, а чоху, сшитую из грубошерстной, вручную сотканной ткани, накинул поверх исподнего. Он, как всегда, приветливо улыбнулся мне.
   - А почему ты сам? - спросил я. Мне показалось странным, что мужчина чинит рубаху, будто женщина.
   - А кто ж мне ее зашьет, братик? Матери у меня нет, сестры тоже...
   - Нет? Совсем нет? Ни мамы, ни сестры? И не было?
   - Почему не было? - спросил он, не отрывая глаз от шитья. - II мама была, и папа... И сестра, и брат... Даже де душка с бабушкой. И очень меня любили, как тебя дед с бабуш кой любят.
   - А куда же они все подевались? - Я присел возле Шнрхана на корточки.
   Он глубоко вздохнул и сказал, по-прежнему не отрывая глаз от рубахи:
   - Соседний хан напал на наше село, разорил, разграбил. Многие погибли, а кто уцелел, разбрелись кто куда... Поумирали: с голода, от болезней... У меня дядя старик был, вот я с ним сюда и подался... Только когда через Аракс переправлялись, его пулей достали...
   Я молча смотрел на Ширхана. Сколько горя перенес этот человек! И как спокойно говорит об этом.
   - Зачем же хан напал на ваше село?
   - Да он с нашим ханом враждовал. Паи! тоже ихних людей губил!
   - А зачем же шах позволяет?
   - Шах?... А ему только на пользу, чтоб наши истребляли друг дружку.
   - Почему?
   - Эх, братик, мал ты еще...
   - А ты расскажи, расскажи, Ширхан! Я пойму!
   - Ну, ты знаешь, шах - перс, а мы и ханы наши - тюрки.
   - Ну?... - об этом я имел некоторое представление.
   - Вот шах и хочет, чтоб мы дрались друг с дружкой, будем меж собой враждовать, некогда будет свободы добиваться!...
   Я вроде и понимал то, что он говорит, но как-то уж очень туманно. Впервые в жизни от слуги моего деда я слышал о судьбе родного народа.
   - А почему ваши храбрецы не пойдут и не убьют шаха? помолчав, спросил я.
   Ширхан усмехнулся.
   - Попробуй убей его!... У него и войско, и пушки, и пулеметы...
   Подошла Гюллю.
   - И чего ковыряешься? - сказала она, укоризненно покачав головой. - Не в пустыне небось, рядом люди есть.
   - Не хотел тебя беспокоить... - слегка порозовев, ответил Ширхан.
   - Беспокоить!... - Гюллю присела рядом на землю. - Тоже нашел ханум! Давай сюда!
   Она отобрала у него рубашку, взглянула и расхохоталась:
   - Швея! - Потом поднялась с земли и сказала почему-то шепотом: Зашью, постираю... Вечером принесу.
   - Хорошо, - ответил Ширхан тоже тихо, не глядя на нее.
   - Ширхан, - сказал я, когда Гюллю ушла. - А ты бы купил себе новую рубашку.
   - Денег нету, - с улыбкой ответил он.
   Не зная, что сказать, я встал и ушел. Я сам не понимал, откуда взялось это чувство вины. Впервые в жизни мне было нехорошо, неспокойно от сознания того, что мы богаты, а другой так-беден, что не может купить себе рубаху, мне было совестно перед Ширханом за наш достаток. Быстро придя к решению, я скользнул мимо бабушки, которая по-прежнему дымила, сидя на топчане, и прошел в комнату. Я знал, что бабушка кладет деньги под тюфяк. Как настоящий вор, я настороженно огляделся по сторонам, приподнял тюфяк, схватил большую бумажку и побежал в сад. Ширхан лежал на спине, закинув руки за голову. Я наклонился, заглянул ему в лицо: спит или не спит?
   - Чего тебе?
   Я развернул зажатую в кулаке ассигнацию.
   - Откуда у тебя деньги? - он сразу сел.
   - Тебе принес. Возьми, купи новую одежду. Ширхан взял ассигнацию, повертел в руках...
   - А кто тебе ее дал?
   - Никто... Я сам... У бабушки под тюфяком взял. У нее много! Хочешь, еще принесу?
   Шнрхан задумчиво оглядел бумажку:
   - Отнеси на место, - сказал он, протягивая ее мне. - Не нужны мне ворованные деньги.
   - Почему ворованные? - неуверенно возразил я. - Это же бабушкины. А бабушка моя.
   Ширхан усмехнулся.
   - Но раз бабушка не знает, что ты взял деньги, значит, ты их украл. Иди положи на место. Быстрее! - И добавил, вздохнув:
   - Ты хороший мальчонка, но только знай: мы люди бедные, но воров и жуликов у нас в роду не водилось!
   Он взял меня на руки, поднял и поставил на землю.
   - Давай быстрей. Не положишь на место, бабушке пожадуюсь!
   Глубоко униженный, я поплелся класть деньги обратно. И тут меня застала бабушка.,
   - Это что такое? Зачем деньги брал?
   - Посмотреть...
   - Не ври! Кто подучил деньги взять? Ширхан?
   - Нет! - крикнул я. - Никто не учил!
   - Ну хорошо, - бабушка подсела ко мне. - Воровать никто не учил. А кто сказал, пойди возьми у бабушки деньги? Гюллю?
   - Не-е-т! - снова закричал я.
   - Ширхан?
   - Нет! Нет! Нет!...
   - У-у, суннитский выродок!... Наверняка этот сукин сын хамшари (так называли у нас азербайджанцев с той стороны Аракса) подучил ребенка!...
   В окно мне было видно, что Ширхан стоит, опершись о колонну, и слушает наши голоса.
   - Я же сказал: никто меня не подучивал! - В последним раз выкрикнул я и зарыдал.
   - Ладно, ладно!... - бабушка сразу смягчилась. - Садись, поешь...
   - Не хо-о-чу! - всхлипывал я, вытирая слезы ладонью.
   - Ишь ты, суннит хвостатый! - разозлилась бабушка. - Обиделся! Нежный какой!...
   Сердясь на папу, бабушка обычно называла его "хвостатый суннит". Как-то раз я не утерпел и спросил Гюллю, правда ли, что у суннитов бывают хвосты. Гюллю расхохоталась и сказала: конечно, бывают. Точно, как у козлов.
   Осмотревшись по сторонам, я незаметно взял бабушкин мундштук и сунул под диванную подушку. Я всегда что-нибудь прятал у бабушки, когда она ругала папу "хвостатым суннитом" - очки, платок, мундштук - и с наслаждением хихикал, видя, канона в гневе швыряет все подряд, отыскивая пропажу. И, конечно, бабушка тотчас хватилась мундштука.
   - Гюллю! Эй, Гюллю! Опять эта проклятая штуковина подевалась куда-то! Гюллю! Гюллю!
   - Какая штуковина, ханум? Мундштук или очки?
   - Мундштук, чтоб он сгорел! Это все джинны, аллахом про клятые! Их рук дело! - ворчала бабушка.
   Я рассмеялся. Гюллю, хохотушка от природы, тоже залилась смехом.
   - Чего ржешь, кобыла?! - набросилась на нее бабушка. - Мальчик смеется, так он дитя, а тебя кто щекочет?!
   Гюллю притихла и, посмеиваясь исподтишка, стала искать мундштук. Нашла.
   Бабушка свернула папиросу, закурила...
   - Не хочешь есть, отправляйся домой, - она не глядела на меня. Каждый хвостатый суннит будет тут мне капризничать!...
   - Ханум! - Гюллю ласково взглянула на меня. - Он же хороший мальчик. И нет у него никакого хвоста. Какой может быть хвост, раз мать шиитка?...
   Я молча подсел к скатерти, раскинутой на топчане в коридоре. Гюллю принесла казан с долмой. Бабушка положила себе и мне в тарелки.
   - Забери остальное, - сказала она. - Сама поешь и Ширхана накорми.
   Гюллю забрала казан. Бабушка полила мне долму катыком с растертым в нем чесноком.
   - Прочти молитву и ешь!
   Я почему-то всегда стеснялся вслух повторять молитвы, которые читала бабушка, я твердил их про себя, не понимая смысла. А бабушка утверждала, что стоит произнести "Бисмиллах!" - "С богом!", как разбегаются все джинны.
   Я торопливо поел, вскочил и побежал в комнату, где жил Ширхан. Он сидел на войлоке и ел долму.
   - Пей. Вода свежая. - Гюллю поставила перед ним воду в медном кувшине. И сказала, указывая на тарелку. - Хочешь еще? Там осталось.
   - Хватит, - ответил Ширхан как-то особенно мягко, - са ма поешь.
   Гюллю поглядела на него пристально, печально - я впервые видел у хохотушки Гюллю такие глаза, - глубоко вздохнула и молча ушла.
   - Правда, она хорошая? - спросил я, когда Ширхан кончил есть.
   - Это как? - Ширхан удивленно взглянул на меня.
   - Тебя очень любит.
   - Почему любит? Как? Это что - ханум сказала?
   - Нет... Она вообще хорошая, Гюллю... Только вот руки мылом пахнут!
   - Что делать, братик? - Ширхан улыбнулся. - Она же прислуга. Духи, как у твоей мамы, ей не положены,
   Мне почему-то опять стало неловко, я нахмурился.
   - А хорошо, если бы все были богатые, правда? - спросил я, помолчав.
   - Пока есть падишахи, не могут все быть богатыми, - со вздохом сказал Ширхан.
   - А почему?
   - Да потому, что падишах только богачей привечает: ханов, беков, а из простого народа кровь сосет!
   - Зачем? - снова изумился я. - Что ему сделал простой народ?
   - Ничего он ему плохого не сделал, все плохое только от падишахов. - И помолчав, добавил, словно бы говоря сам с собой:
   - Вот русские сбросили своего с трона, придет день, и наш дождется. Скинут с трона иранского шаха, мы тогда отомстим за себя!
   - Кому?
   - Кто нас обездолил. Рабами сделал! С родной земли выгнал!... Ладно, братик, мал ты еще, не поймешь. - Ширхан встал. - Жара спала, пойти деревья полить...
   Он стал поливать деревья, лопатой отводя от пересекающего сад арыка небольшие ручейки к деревьям. Я смотрел, как сухая земля всасывает воду, думал о том, как сосут кровь у народа падишахи, и они представлялись мне похожими па пиявок, которых прикладывают больным, чтоб отсосать лишнюю кровь, - я видел раз, как ставили пиявок, - и содрогался от отвращения. Я смотрел на поблескивавшую в ручейках прозрачную воду, текущую меж молодой свежей травы, и видел перед собой страшного падишаха Зоххака, чей зловещий облик запал мне в память из какого-то маминого рассказа. Тот страшный Зоххак поклонялся змее и, чтоб заслужить змеиную дружбу, кормил ее мозгами грудных детей. Но в маминых сказках жили и другие, добрые падишахи, и я сказал Ширхану:
   - Наверное, ваш падишах очень плохой.
   - Эх, братик, - ответил он мне, не переставая орудовать лопатой, будь проклята и белая змея, и черная! Все они сукины дети!
   Это мне уже не понравилось - так говорить обо всех шахах!... Задумчиво похлопывая прутиком по высокой траве, я пошел к бабушке Фатьме.
   - Нашел у человека слабое место и пользуется... - бормотала она, уставясь в одну точку. - Все вытянуть готов... Все, что тот ни добудет...! Совести ни на грош...
   Я постоял, послушал. Я знал, что бабушка ругает дядю, Аи-ваза...
   - А падишах у людей кровь сосет, - заявил вдруг я. - А ты говорила, падишах самому аллаху друг. Какой же он друг, если кровь человеческую сосет?!
   - Это ты откуда же взял?! - Бабушка изумленно воззрилась на меня.
   - Ширхан сказал. Все падишахи - сукины дети!
   -Ничего себе! - Бабушка хлопнула себя по коленям. И словно обращаясь не ко мне, а к кому-то третьему, находящемуся в комнате, сердито сказала: Правду говорится, не жди от сироты кротости! Эй, парень! - крикнула она в сад.
   Ширхан подошел.
   - Занимайся своим делом, а ребенку голову не забивай! Что там у тебя за вражда с падишахами?
   Ширхан не ответил, взглянул на меня и чуть усмехнулся, но от этой едва заметной усмешки мне стало не по себе. И чувствуя, что опять я виноват, я выкрикнул плачущим голосом:
   - Ширхан правильно говорит! Скинули русские своего падишаха Николая! Значит, было за что!
   Тут ко мне подошла дедушкина легавая по кличке Гумаш, ласково повиляла хвостом, обнюхала мою рубашку, руки, и я сразу забыл свою вину. Но Гюллю, снимавшая с веревки белье, наклонилась и чуть слышно сказала:
   - Нехорошо быть доносчиком.
   И опять меня охватил стыд и я не знал, что ответить. А Ширхан с той поры уже не вступал со мной в разговоры, коротко отвечал: "да", "нет", и мне было горько, и я все раздумывал то бы такое сделать, чтобы вернуть доверие Ширхана. Но он даже не называл меня больше "братик", а если нужно было позвать, окликал по имени.
   ... Когда мы оставались вдвоем, бабушка по большей части беседовала сама с собой, и почти всегда об одном и том же: как дядя Айваз обирает дедушку Байрама, какая у него плохая жена, а еще о моем отце и о его матери с потрескавшимися пятками. И мне постоянно казалось, что бабушка к кому-то взывает, обращается к кому-то, видит кого-то перед собой. В тот вечер, заметив, что она опять бормочет свое, уставившись в одну точку, я спросил:
   - Бабушка, ты с джиннами разговариваешь?
   - Бисмиллах! - вздрогнув, произнесла бабушка. - Бисмиллах! - И сердито крикнула: - У, сын хвостатого! На ночь глядя проклятых джиннов поминать!...
   - Бабушка, а ты их видела когда?
   Бабушка снова произнесла "бисмиллах!" и стукнула меня по руке веретеном.
   Я ночевал у бабушки, и как всегда, когда дедушки не было, спал на его кровати. Заперев дверь, бабушка заглянула под одну кровать, под другую...
   - Чего это ты? - спросил я, удивленно глядя на бабушку.
   - Чего, чего... Знаешь сколько у дедушки врагов? Спрячутся под кроватью, а ночью вылезут да головы нам отрежут!
   - А какие у него враги, бабушка? - Я сел и испуганно поджал под себя ноги.
   Бабушка погасила свет.
   - Откуда я знаю, какие враги, - проворчала она, устраиваясь на кровати. - Мало ли на свете мерзавцев.
   Потом она шепотом произнесла молитву, и как всегда, стала просить аллаха: "Убереги, аллах, дитя мое от горестей и напастей...".
   Я знал, что когда она говорит "дитя мое", она думает о Нури. В своих молитвах бабушка никогда не упоминала ни маминого имени, ни имени Джалила сына от первого мужа, я даже понятия не имел, где он, что с ним. Иногда, правда, она просила аллаха позаботиться об "ее детках", но сюда уж наверное входили все, даже мы, внуки. Я повернулся на бок, теперь мне виден был сад. Было тихо и светло от луны. Иногда меж деревьями мелькала Гумаш и тотчас же исчезала. Сейчас в полной тишине река, казалось, журчит совсем близко. Бабушка вскоре начала похрапывать, а меня, как это случалось всегда, когда я спал в одной комнате с мамой или с бабушкой, сразу же охватило чувство одиночества: казалось, что я совсем-совсем один на свете.
   Грустный и одинокий, глядел я в окно и вдруг увидел Гюллю; держа в руках что-то белое, она настороженно огляделась по сторонам и потом быстро скользнула в комнату Ширхана.
   Я догадался, что в руках у нее белеет его рубашка, Гюллю обещала принести ее вечером. Вот только почему она крадется, как вор?... Я стал ждать, когда Гюллю выйдет обратно, но не дождался - сморил сон...
   Проснувшись утром, я сразу вспомнил Гюллю и Ширхана. Я лежал и думал об этом, чувствуя, что в тайном посещении женщиной комнаты чужого мужчины есть что-то нехорошее, постыдное. И почему-то я ощутил враждебность к смешливой краснощекой Гюллю с ее пахнущими мылом руками.
   Когда Гюллю сняла с плеча большой медный кувшин, в котором принесла воду из кягриза, мне показалось, что она гораздо красивее, чем вчера: щеки у нее пылали, глаза блестели.
   - Иди, милый, полью тебе свежей водички! - сказала она мне, приветливо улыбаясь.
   - Не надо, - сказал я, насупившись.
   - Ты что - шайтана во сне видел? - Гюллю расхохоталась.
   - Это ты ночью шайтана видела! - выкрикнул я.
   - Нет, милый, я ангела видела! - И она снова расхохоталась.
   Я в ярости схватил с земли камень и бросил, стараясь попасть ей в ногу. Гюллю ловко отскочила, потом подбежала ко мне, схватила, стиснула и начала целовать в щеки.
   - Чего ты его мнешь, как медведица? - прикрикнула на нее бабушка Фатьма и усмехнулась.
   - Так бы его и съела! - Гюллю последний раз стиснула меня, хотела чмокнуть, но я вырвался и убежал.
   После завтрака я подошел к Ширхаиу, поливавшему сад.
   - Как думаешь, - спросил он, - можно кидать камнями в женщину? - И холодно взглянул на меня.
   - Гюллю плохая, - набычившись, ответил я.
   - Плохая? Это почему ж? Мылом пахнет? - Он, видно, не придавал значения моим словам.
   - И мылом... И хватает человека, как медведица. Чмокает, чмокает!...
   - Но целовать - это не так уж плохо... - Он чуть заметно усмехнулся и стал направлять воду на грядки огурцов с распустившимися желтыми цветочками.
   - А зачем она к тебе ночью приходила? - вдруг спросил я.
   Ширхан распрямился.
   - Откуда ты взял?
   - Видел! Быстренько, быстренько... И прямо к тебе!
   - Бабушка тоже видела? - голос у Ширхана дрогнул.
   - Нет. Бабушка храпела.
   Ширхап смотрел на меня испуганно. Он побледнел, и я, не понимая в чем дело, на всякий случай сказал:
   - Я бабушке не говорил.
   Он облегченно вздохнул, словно только что перенес тяжелую ношу, присел возле грядки и сказал, не глядя на меня:
   - Она мне рубашку стирала, ты ж видел - высушила и принесла.
   - А почему ночью, когда все спят? И все по сторонам оглядывалась, будто вор какой?...
   Ширхан молча посмотрел на меня долгим пристальным взглядом.
   - Вот что, братик. Я здесь один, на чужбине... Прошу тебя, никому про это не говори.
   - А что будет?