- Добро пожаловать! - обратившись к папе, произнес старик, чуть сощурив в улыбке не по-стариковски ясные глаза.
- Здравствуй, дедушка Мохнет! - почтительно ответил папа.
- Садись, дядюшка! - дядя Айваз указал старику на почетное место.
Старик опустился на тюфячок, достал из кармана чохи трубку и кисет и сказал маме, кивнув в мою сторону:
- Я как увидел его, сразу признал, что твои. Одно лицо.
Так вот он какой - старый Мохнет! Все рассказы, все эти полулегенды из прошлого нашей семьи, которые я не раз слышал от мамы, рассказывал он, дедушка Мохнет, двоюродный брат Кербалаи Ибихана, хранивший в памяти историю нашей семьи и много других историй.
Ну как там дела, в городе? - спросил старый Мохнет, набивая табаком трубку.
Папа начал подробно рассказывать о делах, но все это я уже слышал раньше, а потому снова взглянул на кибитку Караджн. Он манил меня рукой.
- Пошли! - скомандовал Караджа, когда я подошел к нему. Мы свернули за кибитки и поднялись на скалу. Сейчас в свежем утреннем воздухе еще острее чувствовался аромат чабреца и дикой мяты... Караджа вложил в. пращу камень, раскрутил ее и метнул. Щелчок гулким эхом прокатился по ущелью. Он снова вложил камень в пращу и протянул ее мне.
- Давай!
Так далеко у меня не вышло, да и праща не щелкнула.
- Чего ж ты бросаешь, как увечный? - Караджа разочарованно покачал головой. - Смотри! - Метнув камень так, что тот достиг противоположной стороны ущелья, он снова протянул мне пращу. - Ну! Давай еще!
И опять у меня ничего не получилось: и праща не щелкнула, и камень упал совсем близко. Караджа искоса глянул на меня и, ничего не сказав, побежал вверх, туда, где мальчишки пасли ягнят. Чувствуя себя совершенно ни к чему не годным, я поплелся в кибитку...
Недалеко от кибитки, окруженная девушками и молодухами, сидела мама.
Дедушкина племянница толстушка Гюляндам рассказывала какую-то веселую историю, хохотала, колыхая огромными, как два арбуза, грудями; остальные тоже смеялись...
Поодаль от них расположились на солнышке бабушка Сакина, папа и дядя Айваз. Громкий голос дяди Нури доносился из-за скалы; огромный этот камень, в незапамятные времена сорвавшись с горы, лежал на площадочке над Ослиным родником - вокруг него собрались здешние парни, о чем-то оживленно болтали, спорили и смеялись...
Только бабушка Фатьма совсем одна сидела у входа в кибитку, держа в руке неизменный мундштук с дымящейся папиросой, н неотрывно глядела вдаль на покрытые туманом вершины.
Видно было, что мысли ее далеко. "Кто знает, - подумал я, - может, бабушка вспоминает своих братьев и сестер, родню свою, живущую там, в далеких лесах?...". И мне стало очень жалко бабушку. Я видел, что тут, на эйлаге, она совсем одинока. Никто ничего такого не говорит, по все смотрят на нее, как на чужую, да и сама бабушка нисколько не старается сблизиться со здешними людьми.
Мне захотелось сказать бабушке Фатьме что-нибудь ласковое, но я не знал, что, да и найдись у меня такие слова, наверное, не сказал бы. Мои родители суровостью и сдержанностью своего обращения приучили меня к мысли, что в ласковом слове, в нежности и сочувствии есть что-то унизительное, и я привык скрывать добрые чувства к людям; привычка эта сохранилась у меня на всю жизнь, за что мужчины считали меня заносчивым и чванливым, а женщины жестокосердным и эгоистичным.
Мне было жаль бабушку Фатьму, но сидеть возле нее было тоскливо, и я побежал к парням: Ахмедали со вчерашнего дня завоевал мое расположение, да и любопытно было послушать
разговоры взрослых.
- Кто из вас может за один присест уплести трехмесячного барашка? спросил дядя Нури, когда я подошел.
- Я! - сказал Ахмедали и горделиво выпятил грудь.
- Брось! - подзадорил его дядя. - Не осилишь!
- Спорим! - Ахмедали протянул ему руку. - На твой бинокль! (Бинокль дяди Нури считался тогда у парней самой ценной и интересной вещью).
- Идет! Бинокль против твоего коня! - дядя Нури показал на стреноженного гнедого жеребца. Жеребец был хороших кровей и считался одним из самых быстрых скакунов.
Ахмедали немного подумал.
- Ладно! - решительно произнес он и пожал протянутую ему руку. - Идет!
- Тащите барашка из дядиной отары! - приказал парням дядя Нури.
... За несколько минут Ахмедали освежевал барашка и разрубил тушу на части. Потом развел костер. Сперва он нанизал на шомпол бараньи огузки, положил их на угли.
- Эй! Несите сюда ковш айрана! - крикнул он, обернувшись к своей кибитке.
Молоденькая, лет семнадцати, жена Ахмедали принесла полный ковш айрана и, не поднимая глаза на мужчин, быстро ушла обратно; в такт ее быстрым шагам позвякивали монетки на вороте.
Перемолов крепкими молодыми зубами зажаренные огузки, Ахмедали поставил на угли перевернутый садж, положил на него нарезанное на кусочки мясо (по условиям спора остаться могли только голова и голяшки) и стал не спеша есть.
Короче, запивая еду айраном, он съел все до последнего кусочка. Потом встал, распутал жеребцу ноги, вскочил на него и погнал вниз. На скаку он выхватил из кобуры пистолет и трижды выстрелил в воздух; торжествующее эхо раскатилось по горам. Старик Мохнет, стоявший возле своей кибитки, вынул трубку изо рта, глубоко вздохнул и сказал, восхищенно покачав головой:
- Отец его Танрыоглы такой же молодец был!
Вскоре Ахмедали вернулся, соскочил с коня и снова стреножил его. Я изумленно смотрел на его живот: будто ничего и не ел.
- Принеси бинокль! - сказал мне дядя Нури.
Я ринулся исполнять поручение.
- Бери. - Дядя Нури протянул бинокль Ахмедали. - Твой по праву!
Ахмедали взял бинокль, приложил к глазам...
- Да!... Ради такой штуки и двух баранов сожрать можно! - Потом оглядел стоявших вокруг парней. - Что ж это, так не годится! Я ел, а вы слюнки пускали! А ну, - позвал к себе младшего брата, - тащи барашка из нашей отары!
- Вот это дело! - одобрительно сказал дядя Нури.
Опять развели костер. На этот раз барашка резал и свежевал Гаджи. Жена Ахмедали принесла лепешки, овечий сыр, айран. Все весело уселись в кружок.
КАРАДЖА2
Увидев Караджу, я подбежал к нему, и мы пошли за селение - метать камни.
- Видел, как Ахмедали на неоседланном жеребце скакал? - спросил я. - И не свалился!
- А чего... сваливаться? - Караджа удивленно оглядел меня.
- Как чего? Без седла же! Ты бы мог? Без седла?
- А чего тут такого? Пойдем!
Мы прошли ущельем и поднялись к пасшемуся на склоне табуну.
Караджа спокойно приблизился к одному из коней и ухватил его за гриву. Конь попытался отвести голову, но Караджа мгновенно вскочил ему па спину; жеребец скакнул в одну сторону, в другую и вдруг повернул вниз, в ущелье. Караджа, пригнувшись к холке, обеими руками вцепился коню в гриву. Жеребец, пасшийся впереди табуна, вытянув шею, смотрел вслед ускакавшему собрату. Мне почему-то взбрело в голову, что, он сейчас бросится на меня. Я уже собрался бежать, как вдруг с противоположной стороны горы к табуну не спеша подъехал Караджа. И тут я увидел, что к нам мчится мальчишка чуть постарше Караджи, орет, размахивая руками:
- Эй ты, сукин выкормыш! Чего нашего коня гоняешь?...
- Сам ты сукин сын!
Парнишка вложил в пращу камень и метнул. Праща щелкнула, как пистолет, камень пролетел у самого уха Караджи. Караджа с камнем в руках бросился на обидчика. Но тот успел вложить в пращу новый камень, прицелился, метнул, и камень попал Карадже прямо в лоб. Лицо его залило кровью, и парнишка в испуге бросился бежать. Караджа попытался догнать его, швырнул один камень, другой, но кровь заливала ему глаза, он промахивался. Тогда Караджа наклонился, взял горсть конского навоза и приложил к ране. Присел на корточки, свободной рукой сорвал пучок травы и отер лицо.
- Зачем ты навозом? - сказал я. - Пойдем, мама тебе йодом помажет.
- Что это - йод? - Караджа искоса поглядел на меня.
- Лекарство.
- Не нужно мне твоего лекарства! Ты только никому ни слова, понял?
- Но почему?
- Сказано, не говорить, и заткнись!
Мы спустились к Ослиному роднику. Искрящаяся под утренним солнцем вода, выбиваясь из-под скалы, струилась на камни и текла дальше средь зарослей дикой мяты и борщевика. Караджа отбросил в сторону навоз, ледяной водой смыл с лица кровь, и по узенькой крутой тропке мы направились к стойбищу. Караджа то и дело наклонялся и срывал щавель, ел и угощал меня мне уже успела понравиться эта кисловатая травка.
Проходя мимо кибитки Ахмедали, я увидел, что тот сидит и чистит револьвер. Тут же примостился Хайнамаз, перебрасываясь шуточками с Ахмедали, он шил чарыки из бычьей кожи.
Хайнамаз был самым бедным человеком и первым весельчаком в селе. Впоследствии Ахмедали не раз сажал меня на слепого коня Хайнамаза, а тот, не обращая на меня никакого внимания, спокойно продолжал пастись...
- Ну? - Ахмедали улыбнулся мне. - Видал, как я у твоего дяди бинокль выиграл?
- А ты будешь сегодня еще есть? - спросил я.
Ахмедали и Хайнамаз расхохотались.
- А почему бы и нет? - улыбаясь, спросил Ахмедали. И крикнул жене, с вязаньем сидевшем у входа в кибитку: - Принеси-ка ребенку сливок.
И тут вдруг раздался выстрел, пороховой дым заполнил кибитку и долго ничего не было видно.
- Хм... - услышал я спокойный голос Хайнамаза, - похоже, ты в меня угодил. - Он встал и, держась обеими руками за живот, вышел наружу.
Собрались люди. Подошел дядя Айваз.
- Ну-ка убери руки! - приказал он Хайнамазу. Осмотрел рану, махнул рукой. - Пустяки кожу поцарапала...
Все сразу стали подтрунивать над Хайнамазом.
- Вот, Ахмедали! Пробил человеку живот, теперь ни вода, ни что другое держаться не будет!...
Хайнамаз тоже не казался обеспокоенным. Послал только жену за старой Баллы, чтоб приложила бальзам к ране.
Хайнамаз ушел к себе, и тут вдруг мама, оглядев меня, воскликнула в ужасе:
- Глядите! Пуля ему пиджак пробила!
И правда, на поле моего расстегнутого пиджачка зияла дыра.
- Не смей по чужим кибиткам шастать! - набросился на меня отец. Я испуганно втянул голову в плечи.
- Нечего ребенка пугать! - строго сказала бабушка Сакина. - Слава богу, цел. - Поцеловала меня, прижала к себе. - Бабушка Сакина в честь тебя барашка зарежет!...
Теперь все толпились вокруг меня, женщины громко ахали, хотя я был цел и невредим. Бабушка Фатьма водила вокруг моей головы серебряной монетой и что-то бормотала себе под нос.
Мне было совестно, что все бросили раненого Хайнамаза и хлопочут вокруг меня, хотя я жив и здоров. Я застеснялся, выскользнул из толпы и убежал к Карадже. Тот окапывал рвом кибитку, чтоб во время дождя вода не затекала внутрь.
- Смотри, Караджа! - я с гордостью показал ему простреленную полу.
Мальчик мельком взглянул на мой пиджак.
- Матери дашь, заштопает...
Потом, оглядевшись по сторонам, спросил шепотом:
- У нее ножницы есть?
- Ножницы? Есть. А зачем тебе?
- Поди возьми потихоньку, - сказал он, не отвечая на мой вопрос, потом положишь обратно!
- А на что тебе ножницы? - повторил я.
- Увидишь.
Мы шли по узкой извилистой тропинке, подымаясь в гору: до того места, где пасся табун, было довольно далеко. Настороженно оглядевшись по сторонам, Караджа подкрался сзади к одному из коней, ножницами отхватил от его хвоста пук волос и бегом кинулся обратно. Я - за ним.
Только когда мы обогнули гору, Караджа зашел за камни и сел. Я плюхнулся рядом.
- Зачем ты., а? - спросил я, с трудом переводя дух. - Чего бежал?
- Чего бежал!... Да Имамверди, если б увидел, из ружья пальнул бы. Он бешеный!...
- А чего ты отрезал его коню хвост?
- Силок сплету, - ответил Караджа, разбирая конские волосы на пучочки по несколько волосинок. - Буду тебе куропаток ловить, их здесь полно!
- Правда? - обрадовался я.
Караджа ничего не ответил. Он сплел силок, вбил в землю два колышка, привязал к ним силок, достал из кармана горсть хлебных крошек и насыпал их между петлями. И тут мы услыхали голос моего отца, отец звал меня. Караджа только мрачно взглянул в его сторону, а я вскочил и побежал к отцу.
- Ах ты, пакостник. - Отец схватил меня за ухо так, что я вскрикнул, и поволок к кибитке. - Нашел себе дружка!... Колченогий Караджа!... Он что, ровня тебе?!
Отец впихнул меня в кибитку и отвесил такую оплеуху, что из глаз у меня посыпались искры. Мама схватила меня, оттащила в сторону и, как всегда, стала кричать на отца.
- Ты что ребенка бьешь? Чем тебе Караджа плох? Что сирота? Его отец ни в чем не уступил бы тебе!...
Как всегда, когда мама заступалась за меня, я заплакал. На этот раз я плакал особенно горько: ведь мама заступалась и за Караджу, а Караджа добрый, он сделал силок, чтоб наловить мне куропаток, у чужой лошади хвост отрезал!... Да и ухо у меня горело...
Сынок дяди Айваза Гюльоглан, которого все навязывали мне в дружки, нарядный, толстый, весь какой-то прилизанный, был мне решительно не по душе. Всякий раз, когда толстяк подходил ко мне, я щипал его за пухлые красные щеки. Он не плакал, хотя глаза его наполнялись слезами, он только смотрел на меня, ровным счетом ничего не понимая.
Разругавшись с отцом, мама вышла из кибитки и направилась к дяде Нури, стоявшему в окружении парней. В отличие от других молодых женщин, мама, живя на эйлаге, не избегала парней, болтала с ними, смеялась их шуткам. В таких случаях папа либо забивался в кибитку и часами просиживал там с папиросой, либо направлялся к мужчинам постарше и посолидней и помалкивал, слушал их неторопливые беседы. К парням он не подходил никогда, но и те не больно-то обращали на него внимание, вроде бы не замечали, что он сторонится их.
Караджа, видевший, как отец обошелся со мной, и зная причину, завидев меня, принимал надменный и презрительный вид и отворачивался.
Я находился как бы на особом положении: меня нарядно одевали, холили, баловали, и то, что Карадже было на это наплевать, делало его в моих глазах существом высшего порядка, таинственным и недоступным пониманию. В нем не было униженности, свойственной другим сиротам. Однажды, когда я захотел угостить его н протянул нарядную конфетку, Караджа лишь мельком взглянул на нее и сказал, что не маленький - сластями баловаться.
Я видел, что на Караджу никто не обращает внимания, никого не интересует, сыт ли, здоров ли он. Я не слышал, чтоб хоть кто-нибудь сказал ему доброе слово, и он, будто наплевав на все и на всех, ни от кого уже не ждал ни ласки, ни сочувствия. Я же любил сладко поесть, наряжаться, любил, чтоб меня ласкали и то, что Караджа не придавал этому ни малейшего значения, задевало мою гордость, унижало меня в собственных глазах, я начинал казаться сам себе совершенно ничтожным существом и все больше и больше благоговел перед Караджой.
ГАЧАК ХАНМУРАД У НАС В ГОСТЯХ.
НАПАДЕНИЕ НА НАШЕ СЕЛЕНИЕ.
ОТЪЕЗД ДЯДИ НУРИ
Я торчал возле парней, которых дядя Нури забавлял рассказом о приключениях одного его родственника, как вдруг из-за горы выехала группа всадников, возглавляемая Ханмурадом. Ханмурад был очень бледен и, несмотря на жару, на плечах у него была бурка.
- Ты что это, Ханмурад? - спросил дядя Нури, когда Ханмурад спешился. - Сам на себя не похож.
- Лихорадка замучила, - поеживаясь, ответил тот.
- Простыл?,.
- Не знаю... - Ханмурад пожал плечами. - То трясет, то в жар бросает... Неделю уже.
- Малярия, - сказал дядя Нури.
- Вот привезли к вам, - сказал, один из гачаков, на вид постарше других. - Пускай отлежится...
Ахмедали взял Ханмурада под руку и повел к себе, они были старые приятели.
Дядя Айваз, узнав о прибытии гачаков, велел зарезать барана и всех их пригласил к себе в гости, а когда гачак постарше попросил дядю Айваза приказать, чтоб никто не болтал о Ханмураде - врагов у того хватает, решительно заявил:
- Здесь его никакой враг не достанет! За мной, как за каменной стеной!
Уезжая, гачаки сказали, что дня через три-четыре проведают Ханмурада.
У мамы с собой полно было всяких лекарств, в болезнях она разбиралась, - Иван Сергеевич даже звал ее в шутку доктором, - она принялась лечить Ханмурада.
Утром и вечером, как это делал Иван Сергеевич, мама давала Ханмураду хину, готовила ему легкую еду из курятины и телятины. Такое внимание мамы к Ханмураду всем было по сердцу, гачаки Ханмурада были желанные гости. Дядя Нури и даже дядя Айваз часами сидели у постели больного, его навещал даже старый Мокнет, одному папе не по душе было, что мама ухаживает за гачаком.
- И что ты прилепилась к этому парню? Кто он тебе: брат, сват?
- Да, теперь он тебе не брат! А когда твоих детей от смерти спасал, лучше брата родного был? - сказала мама.
Я считал, что мама совершенно права, радовался за нее, гордился мамой, я был счастлив, видя ее возле Ханмурада.
- А что, Ягут-баджн, - сказал он как-то раз, кивнув на меня, - если б мы тогда отняли тебя у Абдуллы и вернули отцу, не было бы этого красивого мальчика.
Оба рассмеялись.
Танком от отца я по несколько раз в день убегал к Ханмураду. Мамины лекарства делали свое дело, Ханмурад теперь уже не трясся в ознобе, жар у него бывал не часто, и уже не очень сильный. Вокруг него всегда толпились парни: развлекали его разговорами, шутили... Дядя Нури съездил в Горус, привез доктора. Тот, конечно, не знал, что лечит знаменитого Ханмурада, а впрочем теперь, при "свободе", как называли наступившее сейчас безвластие, это не имело значения.... Я вошел в кибитку.
- Ну, братишка, садись, расскажи что-нибудь... - Улыбка скользнула по бледному лицу Ханмурада. Он лежал на спине, заложив руки под голову.
С Ханмурадом я чувствовал себя совсем просто, даже проще, чем у дедушки Байрама, мне почему-то казалось, что мы с ним старые приятели.
- Ханмурад! Расскажи, как ты стал, гачаком.
- Человека убил, - спокойно ответил Ханмурад, глядя на снежную вершину, сквозь дверной проем кибитки.
- Кого? - удивленно спросил я.
- Подлый человек был. - Ханмурад нахмурился.
- Да что ж он такого сделал? Ханмурад?
- Рассказывать долго, братик... - Ханмурад глубоко вздохнул. Понимаешь, отец у меня был человек бедный, и был у нас молодой жеребец - на всю округу известен. У нас в роду страсть к лошадям, и отцы, и деды, и прадеды хороших коней держали. Я у отца единственный сын, а коня того он не меньше меня любил. И вот однажды наведался к нам в селение начальник, и приглянулся ему наш жеребец. "Продай коня!". Отец ни в какую. Как-то раз нанялись мы с отцом косить в соседнем селе, а без нас пришли есаулы и как ни билась, как ни кричала мать, увели жеребца. Пришли вечером домой, узнал отец такое дело, слово сказать не может, как громом поразило. Утром и на жатву не пошел. А я будто косить иду, а сам - в город, выведал, где наш конь, сломал ночью замок, вывел его из стойла... - Ханмурад помолчал... Ох, братик, мал ты еще, ты и поверить не можешь, какая на свете бывает подлость. Какие мерзавцы живут!...
- А потом? Потом, Ханмурад?
- Привел домой коня, а отец уж не рад, пропал ты теперь, говорит, сынок, он тебя в Сибирь упечет! А у нас в лесах Кирса в Альянлы родня была. Я и говорю отцу: "Поеду туда, копя оставлю, потом посмотрим". - "Так ведь он, подлец, все равно сюда явится!" - "А ты скажи: знать ничего не знаю". Стал меня отец, уговаривать, чтоб покорился я, - как конь ни дорог, а сын дороже, а я: "Нет, - говорю, - умру, а коня не дам!".
- Это на котором сейчас ездишь?
- Да... Только он тогда совсем молодой был. Трехлетка.
- Ну а потом?
- Потом? - Потом положила мне мать в сумку еды и ушел я.
Отцу сказал: "Будут спрашивать, скажи: в Баку подался, в рабочие", тогда многие в Баку уходили. А сам в Карс, в леса...
- А сколько тебе было лет?
Восемнадцать...
- Л ружье у тебя было?
- Нет.
- Как же ты не боялся? В лесу медведи!
- Медведи что?... - Ханмурад слегка улыбнулся. - Я только одного тогда боялся - царского начальника. И не зря. Вскоре приехал ко мне брат двоюродный и сказал, что ириска кал в селение начальник, при всех на площади велел избить моего отца, да еще расписку взял, что он в три дня меня к нему доставит. Услышал я такое, даже в голове помутилось. Попросил одного аланского парня, чтоб пистолет мне купил... Леса, мол, кругом, сам понимаешь... Ну тому объяснять не надо, продал в Шуше барана, купил мне наган, сел я на жеребца и - в
Карабулак. Привязал коня возле канцелярии с задней стороны, а в дверях есаул стоит, не пускает. Я ему - начальник, говорю, сам меня звал. Ну... вошел... Всадил ему в башку три пули, пока то да се, вскочил на коня и был таков... Вот так, братик, и стал я гачаком.
Вошла бабушка Сакина.
- Ну, как ты, родной? - она ласково взглянула на Ханмурада.
- Ничего, бабушка... - Ханмурад приподнялся а постели. - У Ягут-ханум такие снадобья...
- Ну и слава аллаху... Теперь вот за Байрама тревожусь. Такой парень неспокойный... - Ханмурад чуть заметно улыбнулся. - Велел передать, днями приедет, а на дорогах-то что творится!...
- Ну, бабушка, твоего Байрама тут всякий знает. Ни у кого рука не поднимется.
- Не говори, сынок. Плохой человек и хорошему враг.
- А внучек твой, оказывается, геройский парень, - сказал Ханмурад, чтобы отвлечь бабушку. - Гачаки, стрельба, набег больше ни о чем и слушать не хочет!
- Что ж ему остается? - бабушка Сакина махнула рукой. - Не у отца ж ему спрашивать, как стреляют!
Я насупился, меня всякий раз задевало, когда подшучивали над папой, я стеснялся, что он не такой, как Ханмурад, и даже не такой, как простые парни из Курдобы. Конечно, я мечтал, чтоб мой отец, как дядя Нури, как дедушка Байрам, мог бы опоясаться патронташами, повесить на плечо винтовку, стрелять, сражаться...
Ханмурад заметил, что я расстроился.
- А зачем его отцу стрелять да скакать? У него свои дела есть, купеческие.
Вместо того, чтоб утешить меня, Ханмурад только растравил мою рану. Здешние парни всегда с насмешкой говорили о купцах: "с яиц шерсть стригут!", говорили они, "тени своей боятся", "сидят, весы стерегут", и еще по-всякому. И я тоже приучался презирать торгашей, "стерегущих свои весы". Конечно, папа не из тех, кто "стережет свои весы", у него большой магазин, он "негоциант", как называл его один армянский купец, но не буду же я объяснять это каждому. Для здешних парней мой отец все равно, что пузатый лавочник Мешади Алибала.
- Ничего, - сказала бабушка Сакина, ласково поглаживая меня. - Наш мальчик, наш красавчик в дедушку своего пойдет, в Байрама. Будет, как дядя Нури! Стрелять научится! Скакать на лихих конях! Не пойдет он в хвостатых суннитов!
- А что, сунниты стрелять не могут? - окрысился я на бабушку Сакину. Вон дедушка Эфенди, когда к нам приезжал, с ружьем был! Умываться и то его с собой брал.
Бабушка Сакина расхохоталась, а Ханмурад сказал, улыбнувшись:
- Бабушка твоя шутит. Среди суннитов тоже хватает храбрецов.
- Так-то оно так, - усмехнулась бабушка Сакина, - одна беда хвостатые они, как козлы. Потому и упрямые.
- Неправда это! - чуть не плача выкрикнул я. - Нету у них никаких хвостов!
- А ты по себе не суди, - почти серьезно возразила бабушка Сакина. - У тебя потому и нет хвоста, что мать шиитка.
Я хотел возразить, но тут послышался шум, крики и отчаянный вопль какой-то женщины:
- Наши отары! Сельбасарцы отары угоняют!...
Бабушка Сакина с неожиданным для ее лет проворством вскочила с места и выбежала наружу. Я бросился за ней. По ту сторону Ослиного родника на пологом склоне несколько вооруженных всадников, отрезав часть отары, гнали ее перед лошадьми.
- Эй, вы, трусы! - грубым, как у мужчины, голосом закричала бабушка Сакина, и голос ее эхом раскатился по ущелью. - Знаете, что мужчин нет, у баб решили овец отбить?!. За каждую по десятку вернете!...
Ни дяди Нури, ни других парней сейчас не было, все уехали на свадьбу. Этим и воспользовались сельбасарцы.
Ханмурад набросил на плечи чоху, вышел, посмотрел на угонявших отару всадников, быстро пошел в кибитку, на ходу вдевая руки в рукава, схватил винтовку, патронташ и побежал к скале. Прозвучал выстрел, всадники обернулись.
- Эй вы, бросьте отару! - крикнул им Ханмурад. - Совесть надо иметь!
В ответ просвистели две пули.
- Спрячься! Спрячься между камней! - крикнула мне мама, выбегая из кибитки. - Убьют!
Я добежал до ложбинки, проходившей по краю стойбища, лег там и, высунув голову, наблюдал за происходящим. Ребятишек в ложбину набилось полно.
Ханмурад выстрелил. Трое всадников, обернувшись, открыли огонь по Ханмураду.
- Эй, ребята! - крикнул гачак. - Я кровь не хочу проливать, убирайтесь подобру-поздорову!
Всадники не оборачивались. Ханмурад выстрелил, один из чужаков упал с коня, но тут же взобрался в седло - потом выяснилось, что Ханмурад прострелил ему руку. Ханмурад снова выстрелил, другой всадник упал вместе с конем. Он тоже сразу вскочил, но конь остался лежать.
- Бросьте отару! Жизни лишитесь из-за баранов! Гачак Хан мурад мимо цели не мажет!...
- Ханмурад! - закричал одни из всадников, поворачивая вздыбившегося под ним коня. - Не стреляй! Да будут жертвой тебе эти овцы! Пуля Гусейна тоже не вылетит зря из дула!... Мы не знали, что ты на эйлаге.
Человек, оставшийся пешим, вскочил на круп к другому коню и все трое исчезли за горой.
Ханмурад вернулся в кибитку и лег.
- Ханмурад! Они струсили? - спросил я.
- Нет, братик, - Ханмурад положил руки под голову. - Ихний Гусейн парень не из пугливых. Просто увидел, место у меня удобное, по одному могу перебить. Они же открыты были... - Он подумал немного и, помолчав, добавил тихо, словно себе самому: - А может, решил не связываться со мной...
... Вечером, когда наши вернулись со свадьбы, голос бабушки Сакины гремел вовсю.
- Узнали подлецы, что мужчин нет!... Да если у вас есть честь, неужели потерпите!... Чтобы паршивые сельбасарцы средь бела дня напали на стоянку Кербалаи Ибихана!...
- Здравствуй, дедушка Мохнет! - почтительно ответил папа.
- Садись, дядюшка! - дядя Айваз указал старику на почетное место.
Старик опустился на тюфячок, достал из кармана чохи трубку и кисет и сказал маме, кивнув в мою сторону:
- Я как увидел его, сразу признал, что твои. Одно лицо.
Так вот он какой - старый Мохнет! Все рассказы, все эти полулегенды из прошлого нашей семьи, которые я не раз слышал от мамы, рассказывал он, дедушка Мохнет, двоюродный брат Кербалаи Ибихана, хранивший в памяти историю нашей семьи и много других историй.
Ну как там дела, в городе? - спросил старый Мохнет, набивая табаком трубку.
Папа начал подробно рассказывать о делах, но все это я уже слышал раньше, а потому снова взглянул на кибитку Караджн. Он манил меня рукой.
- Пошли! - скомандовал Караджа, когда я подошел к нему. Мы свернули за кибитки и поднялись на скалу. Сейчас в свежем утреннем воздухе еще острее чувствовался аромат чабреца и дикой мяты... Караджа вложил в. пращу камень, раскрутил ее и метнул. Щелчок гулким эхом прокатился по ущелью. Он снова вложил камень в пращу и протянул ее мне.
- Давай!
Так далеко у меня не вышло, да и праща не щелкнула.
- Чего ж ты бросаешь, как увечный? - Караджа разочарованно покачал головой. - Смотри! - Метнув камень так, что тот достиг противоположной стороны ущелья, он снова протянул мне пращу. - Ну! Давай еще!
И опять у меня ничего не получилось: и праща не щелкнула, и камень упал совсем близко. Караджа искоса глянул на меня и, ничего не сказав, побежал вверх, туда, где мальчишки пасли ягнят. Чувствуя себя совершенно ни к чему не годным, я поплелся в кибитку...
Недалеко от кибитки, окруженная девушками и молодухами, сидела мама.
Дедушкина племянница толстушка Гюляндам рассказывала какую-то веселую историю, хохотала, колыхая огромными, как два арбуза, грудями; остальные тоже смеялись...
Поодаль от них расположились на солнышке бабушка Сакина, папа и дядя Айваз. Громкий голос дяди Нури доносился из-за скалы; огромный этот камень, в незапамятные времена сорвавшись с горы, лежал на площадочке над Ослиным родником - вокруг него собрались здешние парни, о чем-то оживленно болтали, спорили и смеялись...
Только бабушка Фатьма совсем одна сидела у входа в кибитку, держа в руке неизменный мундштук с дымящейся папиросой, н неотрывно глядела вдаль на покрытые туманом вершины.
Видно было, что мысли ее далеко. "Кто знает, - подумал я, - может, бабушка вспоминает своих братьев и сестер, родню свою, живущую там, в далеких лесах?...". И мне стало очень жалко бабушку. Я видел, что тут, на эйлаге, она совсем одинока. Никто ничего такого не говорит, по все смотрят на нее, как на чужую, да и сама бабушка нисколько не старается сблизиться со здешними людьми.
Мне захотелось сказать бабушке Фатьме что-нибудь ласковое, но я не знал, что, да и найдись у меня такие слова, наверное, не сказал бы. Мои родители суровостью и сдержанностью своего обращения приучили меня к мысли, что в ласковом слове, в нежности и сочувствии есть что-то унизительное, и я привык скрывать добрые чувства к людям; привычка эта сохранилась у меня на всю жизнь, за что мужчины считали меня заносчивым и чванливым, а женщины жестокосердным и эгоистичным.
Мне было жаль бабушку Фатьму, но сидеть возле нее было тоскливо, и я побежал к парням: Ахмедали со вчерашнего дня завоевал мое расположение, да и любопытно было послушать
разговоры взрослых.
- Кто из вас может за один присест уплести трехмесячного барашка? спросил дядя Нури, когда я подошел.
- Я! - сказал Ахмедали и горделиво выпятил грудь.
- Брось! - подзадорил его дядя. - Не осилишь!
- Спорим! - Ахмедали протянул ему руку. - На твой бинокль! (Бинокль дяди Нури считался тогда у парней самой ценной и интересной вещью).
- Идет! Бинокль против твоего коня! - дядя Нури показал на стреноженного гнедого жеребца. Жеребец был хороших кровей и считался одним из самых быстрых скакунов.
Ахмедали немного подумал.
- Ладно! - решительно произнес он и пожал протянутую ему руку. - Идет!
- Тащите барашка из дядиной отары! - приказал парням дядя Нури.
... За несколько минут Ахмедали освежевал барашка и разрубил тушу на части. Потом развел костер. Сперва он нанизал на шомпол бараньи огузки, положил их на угли.
- Эй! Несите сюда ковш айрана! - крикнул он, обернувшись к своей кибитке.
Молоденькая, лет семнадцати, жена Ахмедали принесла полный ковш айрана и, не поднимая глаза на мужчин, быстро ушла обратно; в такт ее быстрым шагам позвякивали монетки на вороте.
Перемолов крепкими молодыми зубами зажаренные огузки, Ахмедали поставил на угли перевернутый садж, положил на него нарезанное на кусочки мясо (по условиям спора остаться могли только голова и голяшки) и стал не спеша есть.
Короче, запивая еду айраном, он съел все до последнего кусочка. Потом встал, распутал жеребцу ноги, вскочил на него и погнал вниз. На скаку он выхватил из кобуры пистолет и трижды выстрелил в воздух; торжествующее эхо раскатилось по горам. Старик Мохнет, стоявший возле своей кибитки, вынул трубку изо рта, глубоко вздохнул и сказал, восхищенно покачав головой:
- Отец его Танрыоглы такой же молодец был!
Вскоре Ахмедали вернулся, соскочил с коня и снова стреножил его. Я изумленно смотрел на его живот: будто ничего и не ел.
- Принеси бинокль! - сказал мне дядя Нури.
Я ринулся исполнять поручение.
- Бери. - Дядя Нури протянул бинокль Ахмедали. - Твой по праву!
Ахмедали взял бинокль, приложил к глазам...
- Да!... Ради такой штуки и двух баранов сожрать можно! - Потом оглядел стоявших вокруг парней. - Что ж это, так не годится! Я ел, а вы слюнки пускали! А ну, - позвал к себе младшего брата, - тащи барашка из нашей отары!
- Вот это дело! - одобрительно сказал дядя Нури.
Опять развели костер. На этот раз барашка резал и свежевал Гаджи. Жена Ахмедали принесла лепешки, овечий сыр, айран. Все весело уселись в кружок.
КАРАДЖА2
Увидев Караджу, я подбежал к нему, и мы пошли за селение - метать камни.
- Видел, как Ахмедали на неоседланном жеребце скакал? - спросил я. - И не свалился!
- А чего... сваливаться? - Караджа удивленно оглядел меня.
- Как чего? Без седла же! Ты бы мог? Без седла?
- А чего тут такого? Пойдем!
Мы прошли ущельем и поднялись к пасшемуся на склоне табуну.
Караджа спокойно приблизился к одному из коней и ухватил его за гриву. Конь попытался отвести голову, но Караджа мгновенно вскочил ему па спину; жеребец скакнул в одну сторону, в другую и вдруг повернул вниз, в ущелье. Караджа, пригнувшись к холке, обеими руками вцепился коню в гриву. Жеребец, пасшийся впереди табуна, вытянув шею, смотрел вслед ускакавшему собрату. Мне почему-то взбрело в голову, что, он сейчас бросится на меня. Я уже собрался бежать, как вдруг с противоположной стороны горы к табуну не спеша подъехал Караджа. И тут я увидел, что к нам мчится мальчишка чуть постарше Караджи, орет, размахивая руками:
- Эй ты, сукин выкормыш! Чего нашего коня гоняешь?...
- Сам ты сукин сын!
Парнишка вложил в пращу камень и метнул. Праща щелкнула, как пистолет, камень пролетел у самого уха Караджи. Караджа с камнем в руках бросился на обидчика. Но тот успел вложить в пращу новый камень, прицелился, метнул, и камень попал Карадже прямо в лоб. Лицо его залило кровью, и парнишка в испуге бросился бежать. Караджа попытался догнать его, швырнул один камень, другой, но кровь заливала ему глаза, он промахивался. Тогда Караджа наклонился, взял горсть конского навоза и приложил к ране. Присел на корточки, свободной рукой сорвал пучок травы и отер лицо.
- Зачем ты навозом? - сказал я. - Пойдем, мама тебе йодом помажет.
- Что это - йод? - Караджа искоса поглядел на меня.
- Лекарство.
- Не нужно мне твоего лекарства! Ты только никому ни слова, понял?
- Но почему?
- Сказано, не говорить, и заткнись!
Мы спустились к Ослиному роднику. Искрящаяся под утренним солнцем вода, выбиваясь из-под скалы, струилась на камни и текла дальше средь зарослей дикой мяты и борщевика. Караджа отбросил в сторону навоз, ледяной водой смыл с лица кровь, и по узенькой крутой тропке мы направились к стойбищу. Караджа то и дело наклонялся и срывал щавель, ел и угощал меня мне уже успела понравиться эта кисловатая травка.
Проходя мимо кибитки Ахмедали, я увидел, что тот сидит и чистит револьвер. Тут же примостился Хайнамаз, перебрасываясь шуточками с Ахмедали, он шил чарыки из бычьей кожи.
Хайнамаз был самым бедным человеком и первым весельчаком в селе. Впоследствии Ахмедали не раз сажал меня на слепого коня Хайнамаза, а тот, не обращая на меня никакого внимания, спокойно продолжал пастись...
- Ну? - Ахмедали улыбнулся мне. - Видал, как я у твоего дяди бинокль выиграл?
- А ты будешь сегодня еще есть? - спросил я.
Ахмедали и Хайнамаз расхохотались.
- А почему бы и нет? - улыбаясь, спросил Ахмедали. И крикнул жене, с вязаньем сидевшем у входа в кибитку: - Принеси-ка ребенку сливок.
И тут вдруг раздался выстрел, пороховой дым заполнил кибитку и долго ничего не было видно.
- Хм... - услышал я спокойный голос Хайнамаза, - похоже, ты в меня угодил. - Он встал и, держась обеими руками за живот, вышел наружу.
Собрались люди. Подошел дядя Айваз.
- Ну-ка убери руки! - приказал он Хайнамазу. Осмотрел рану, махнул рукой. - Пустяки кожу поцарапала...
Все сразу стали подтрунивать над Хайнамазом.
- Вот, Ахмедали! Пробил человеку живот, теперь ни вода, ни что другое держаться не будет!...
Хайнамаз тоже не казался обеспокоенным. Послал только жену за старой Баллы, чтоб приложила бальзам к ране.
Хайнамаз ушел к себе, и тут вдруг мама, оглядев меня, воскликнула в ужасе:
- Глядите! Пуля ему пиджак пробила!
И правда, на поле моего расстегнутого пиджачка зияла дыра.
- Не смей по чужим кибиткам шастать! - набросился на меня отец. Я испуганно втянул голову в плечи.
- Нечего ребенка пугать! - строго сказала бабушка Сакина. - Слава богу, цел. - Поцеловала меня, прижала к себе. - Бабушка Сакина в честь тебя барашка зарежет!...
Теперь все толпились вокруг меня, женщины громко ахали, хотя я был цел и невредим. Бабушка Фатьма водила вокруг моей головы серебряной монетой и что-то бормотала себе под нос.
Мне было совестно, что все бросили раненого Хайнамаза и хлопочут вокруг меня, хотя я жив и здоров. Я застеснялся, выскользнул из толпы и убежал к Карадже. Тот окапывал рвом кибитку, чтоб во время дождя вода не затекала внутрь.
- Смотри, Караджа! - я с гордостью показал ему простреленную полу.
Мальчик мельком взглянул на мой пиджак.
- Матери дашь, заштопает...
Потом, оглядевшись по сторонам, спросил шепотом:
- У нее ножницы есть?
- Ножницы? Есть. А зачем тебе?
- Поди возьми потихоньку, - сказал он, не отвечая на мой вопрос, потом положишь обратно!
- А на что тебе ножницы? - повторил я.
- Увидишь.
Мы шли по узкой извилистой тропинке, подымаясь в гору: до того места, где пасся табун, было довольно далеко. Настороженно оглядевшись по сторонам, Караджа подкрался сзади к одному из коней, ножницами отхватил от его хвоста пук волос и бегом кинулся обратно. Я - за ним.
Только когда мы обогнули гору, Караджа зашел за камни и сел. Я плюхнулся рядом.
- Зачем ты., а? - спросил я, с трудом переводя дух. - Чего бежал?
- Чего бежал!... Да Имамверди, если б увидел, из ружья пальнул бы. Он бешеный!...
- А чего ты отрезал его коню хвост?
- Силок сплету, - ответил Караджа, разбирая конские волосы на пучочки по несколько волосинок. - Буду тебе куропаток ловить, их здесь полно!
- Правда? - обрадовался я.
Караджа ничего не ответил. Он сплел силок, вбил в землю два колышка, привязал к ним силок, достал из кармана горсть хлебных крошек и насыпал их между петлями. И тут мы услыхали голос моего отца, отец звал меня. Караджа только мрачно взглянул в его сторону, а я вскочил и побежал к отцу.
- Ах ты, пакостник. - Отец схватил меня за ухо так, что я вскрикнул, и поволок к кибитке. - Нашел себе дружка!... Колченогий Караджа!... Он что, ровня тебе?!
Отец впихнул меня в кибитку и отвесил такую оплеуху, что из глаз у меня посыпались искры. Мама схватила меня, оттащила в сторону и, как всегда, стала кричать на отца.
- Ты что ребенка бьешь? Чем тебе Караджа плох? Что сирота? Его отец ни в чем не уступил бы тебе!...
Как всегда, когда мама заступалась за меня, я заплакал. На этот раз я плакал особенно горько: ведь мама заступалась и за Караджу, а Караджа добрый, он сделал силок, чтоб наловить мне куропаток, у чужой лошади хвост отрезал!... Да и ухо у меня горело...
Сынок дяди Айваза Гюльоглан, которого все навязывали мне в дружки, нарядный, толстый, весь какой-то прилизанный, был мне решительно не по душе. Всякий раз, когда толстяк подходил ко мне, я щипал его за пухлые красные щеки. Он не плакал, хотя глаза его наполнялись слезами, он только смотрел на меня, ровным счетом ничего не понимая.
Разругавшись с отцом, мама вышла из кибитки и направилась к дяде Нури, стоявшему в окружении парней. В отличие от других молодых женщин, мама, живя на эйлаге, не избегала парней, болтала с ними, смеялась их шуткам. В таких случаях папа либо забивался в кибитку и часами просиживал там с папиросой, либо направлялся к мужчинам постарше и посолидней и помалкивал, слушал их неторопливые беседы. К парням он не подходил никогда, но и те не больно-то обращали на него внимание, вроде бы не замечали, что он сторонится их.
Караджа, видевший, как отец обошелся со мной, и зная причину, завидев меня, принимал надменный и презрительный вид и отворачивался.
Я находился как бы на особом положении: меня нарядно одевали, холили, баловали, и то, что Карадже было на это наплевать, делало его в моих глазах существом высшего порядка, таинственным и недоступным пониманию. В нем не было униженности, свойственной другим сиротам. Однажды, когда я захотел угостить его н протянул нарядную конфетку, Караджа лишь мельком взглянул на нее и сказал, что не маленький - сластями баловаться.
Я видел, что на Караджу никто не обращает внимания, никого не интересует, сыт ли, здоров ли он. Я не слышал, чтоб хоть кто-нибудь сказал ему доброе слово, и он, будто наплевав на все и на всех, ни от кого уже не ждал ни ласки, ни сочувствия. Я же любил сладко поесть, наряжаться, любил, чтоб меня ласкали и то, что Караджа не придавал этому ни малейшего значения, задевало мою гордость, унижало меня в собственных глазах, я начинал казаться сам себе совершенно ничтожным существом и все больше и больше благоговел перед Караджой.
ГАЧАК ХАНМУРАД У НАС В ГОСТЯХ.
НАПАДЕНИЕ НА НАШЕ СЕЛЕНИЕ.
ОТЪЕЗД ДЯДИ НУРИ
Я торчал возле парней, которых дядя Нури забавлял рассказом о приключениях одного его родственника, как вдруг из-за горы выехала группа всадников, возглавляемая Ханмурадом. Ханмурад был очень бледен и, несмотря на жару, на плечах у него была бурка.
- Ты что это, Ханмурад? - спросил дядя Нури, когда Ханмурад спешился. - Сам на себя не похож.
- Лихорадка замучила, - поеживаясь, ответил тот.
- Простыл?,.
- Не знаю... - Ханмурад пожал плечами. - То трясет, то в жар бросает... Неделю уже.
- Малярия, - сказал дядя Нури.
- Вот привезли к вам, - сказал, один из гачаков, на вид постарше других. - Пускай отлежится...
Ахмедали взял Ханмурада под руку и повел к себе, они были старые приятели.
Дядя Айваз, узнав о прибытии гачаков, велел зарезать барана и всех их пригласил к себе в гости, а когда гачак постарше попросил дядю Айваза приказать, чтоб никто не болтал о Ханмураде - врагов у того хватает, решительно заявил:
- Здесь его никакой враг не достанет! За мной, как за каменной стеной!
Уезжая, гачаки сказали, что дня через три-четыре проведают Ханмурада.
У мамы с собой полно было всяких лекарств, в болезнях она разбиралась, - Иван Сергеевич даже звал ее в шутку доктором, - она принялась лечить Ханмурада.
Утром и вечером, как это делал Иван Сергеевич, мама давала Ханмураду хину, готовила ему легкую еду из курятины и телятины. Такое внимание мамы к Ханмураду всем было по сердцу, гачаки Ханмурада были желанные гости. Дядя Нури и даже дядя Айваз часами сидели у постели больного, его навещал даже старый Мокнет, одному папе не по душе было, что мама ухаживает за гачаком.
- И что ты прилепилась к этому парню? Кто он тебе: брат, сват?
- Да, теперь он тебе не брат! А когда твоих детей от смерти спасал, лучше брата родного был? - сказала мама.
Я считал, что мама совершенно права, радовался за нее, гордился мамой, я был счастлив, видя ее возле Ханмурада.
- А что, Ягут-баджн, - сказал он как-то раз, кивнув на меня, - если б мы тогда отняли тебя у Абдуллы и вернули отцу, не было бы этого красивого мальчика.
Оба рассмеялись.
Танком от отца я по несколько раз в день убегал к Ханмураду. Мамины лекарства делали свое дело, Ханмурад теперь уже не трясся в ознобе, жар у него бывал не часто, и уже не очень сильный. Вокруг него всегда толпились парни: развлекали его разговорами, шутили... Дядя Нури съездил в Горус, привез доктора. Тот, конечно, не знал, что лечит знаменитого Ханмурада, а впрочем теперь, при "свободе", как называли наступившее сейчас безвластие, это не имело значения.... Я вошел в кибитку.
- Ну, братишка, садись, расскажи что-нибудь... - Улыбка скользнула по бледному лицу Ханмурада. Он лежал на спине, заложив руки под голову.
С Ханмурадом я чувствовал себя совсем просто, даже проще, чем у дедушки Байрама, мне почему-то казалось, что мы с ним старые приятели.
- Ханмурад! Расскажи, как ты стал, гачаком.
- Человека убил, - спокойно ответил Ханмурад, глядя на снежную вершину, сквозь дверной проем кибитки.
- Кого? - удивленно спросил я.
- Подлый человек был. - Ханмурад нахмурился.
- Да что ж он такого сделал? Ханмурад?
- Рассказывать долго, братик... - Ханмурад глубоко вздохнул. Понимаешь, отец у меня был человек бедный, и был у нас молодой жеребец - на всю округу известен. У нас в роду страсть к лошадям, и отцы, и деды, и прадеды хороших коней держали. Я у отца единственный сын, а коня того он не меньше меня любил. И вот однажды наведался к нам в селение начальник, и приглянулся ему наш жеребец. "Продай коня!". Отец ни в какую. Как-то раз нанялись мы с отцом косить в соседнем селе, а без нас пришли есаулы и как ни билась, как ни кричала мать, увели жеребца. Пришли вечером домой, узнал отец такое дело, слово сказать не может, как громом поразило. Утром и на жатву не пошел. А я будто косить иду, а сам - в город, выведал, где наш конь, сломал ночью замок, вывел его из стойла... - Ханмурад помолчал... Ох, братик, мал ты еще, ты и поверить не можешь, какая на свете бывает подлость. Какие мерзавцы живут!...
- А потом? Потом, Ханмурад?
- Привел домой коня, а отец уж не рад, пропал ты теперь, говорит, сынок, он тебя в Сибирь упечет! А у нас в лесах Кирса в Альянлы родня была. Я и говорю отцу: "Поеду туда, копя оставлю, потом посмотрим". - "Так ведь он, подлец, все равно сюда явится!" - "А ты скажи: знать ничего не знаю". Стал меня отец, уговаривать, чтоб покорился я, - как конь ни дорог, а сын дороже, а я: "Нет, - говорю, - умру, а коня не дам!".
- Это на котором сейчас ездишь?
- Да... Только он тогда совсем молодой был. Трехлетка.
- Ну а потом?
- Потом? - Потом положила мне мать в сумку еды и ушел я.
Отцу сказал: "Будут спрашивать, скажи: в Баку подался, в рабочие", тогда многие в Баку уходили. А сам в Карс, в леса...
- А сколько тебе было лет?
Восемнадцать...
- Л ружье у тебя было?
- Нет.
- Как же ты не боялся? В лесу медведи!
- Медведи что?... - Ханмурад слегка улыбнулся. - Я только одного тогда боялся - царского начальника. И не зря. Вскоре приехал ко мне брат двоюродный и сказал, что ириска кал в селение начальник, при всех на площади велел избить моего отца, да еще расписку взял, что он в три дня меня к нему доставит. Услышал я такое, даже в голове помутилось. Попросил одного аланского парня, чтоб пистолет мне купил... Леса, мол, кругом, сам понимаешь... Ну тому объяснять не надо, продал в Шуше барана, купил мне наган, сел я на жеребца и - в
Карабулак. Привязал коня возле канцелярии с задней стороны, а в дверях есаул стоит, не пускает. Я ему - начальник, говорю, сам меня звал. Ну... вошел... Всадил ему в башку три пули, пока то да се, вскочил на коня и был таков... Вот так, братик, и стал я гачаком.
Вошла бабушка Сакина.
- Ну, как ты, родной? - она ласково взглянула на Ханмурада.
- Ничего, бабушка... - Ханмурад приподнялся а постели. - У Ягут-ханум такие снадобья...
- Ну и слава аллаху... Теперь вот за Байрама тревожусь. Такой парень неспокойный... - Ханмурад чуть заметно улыбнулся. - Велел передать, днями приедет, а на дорогах-то что творится!...
- Ну, бабушка, твоего Байрама тут всякий знает. Ни у кого рука не поднимется.
- Не говори, сынок. Плохой человек и хорошему враг.
- А внучек твой, оказывается, геройский парень, - сказал Ханмурад, чтобы отвлечь бабушку. - Гачаки, стрельба, набег больше ни о чем и слушать не хочет!
- Что ж ему остается? - бабушка Сакина махнула рукой. - Не у отца ж ему спрашивать, как стреляют!
Я насупился, меня всякий раз задевало, когда подшучивали над папой, я стеснялся, что он не такой, как Ханмурад, и даже не такой, как простые парни из Курдобы. Конечно, я мечтал, чтоб мой отец, как дядя Нури, как дедушка Байрам, мог бы опоясаться патронташами, повесить на плечо винтовку, стрелять, сражаться...
Ханмурад заметил, что я расстроился.
- А зачем его отцу стрелять да скакать? У него свои дела есть, купеческие.
Вместо того, чтоб утешить меня, Ханмурад только растравил мою рану. Здешние парни всегда с насмешкой говорили о купцах: "с яиц шерсть стригут!", говорили они, "тени своей боятся", "сидят, весы стерегут", и еще по-всякому. И я тоже приучался презирать торгашей, "стерегущих свои весы". Конечно, папа не из тех, кто "стережет свои весы", у него большой магазин, он "негоциант", как называл его один армянский купец, но не буду же я объяснять это каждому. Для здешних парней мой отец все равно, что пузатый лавочник Мешади Алибала.
- Ничего, - сказала бабушка Сакина, ласково поглаживая меня. - Наш мальчик, наш красавчик в дедушку своего пойдет, в Байрама. Будет, как дядя Нури! Стрелять научится! Скакать на лихих конях! Не пойдет он в хвостатых суннитов!
- А что, сунниты стрелять не могут? - окрысился я на бабушку Сакину. Вон дедушка Эфенди, когда к нам приезжал, с ружьем был! Умываться и то его с собой брал.
Бабушка Сакина расхохоталась, а Ханмурад сказал, улыбнувшись:
- Бабушка твоя шутит. Среди суннитов тоже хватает храбрецов.
- Так-то оно так, - усмехнулась бабушка Сакина, - одна беда хвостатые они, как козлы. Потому и упрямые.
- Неправда это! - чуть не плача выкрикнул я. - Нету у них никаких хвостов!
- А ты по себе не суди, - почти серьезно возразила бабушка Сакина. - У тебя потому и нет хвоста, что мать шиитка.
Я хотел возразить, но тут послышался шум, крики и отчаянный вопль какой-то женщины:
- Наши отары! Сельбасарцы отары угоняют!...
Бабушка Сакина с неожиданным для ее лет проворством вскочила с места и выбежала наружу. Я бросился за ней. По ту сторону Ослиного родника на пологом склоне несколько вооруженных всадников, отрезав часть отары, гнали ее перед лошадьми.
- Эй, вы, трусы! - грубым, как у мужчины, голосом закричала бабушка Сакина, и голос ее эхом раскатился по ущелью. - Знаете, что мужчин нет, у баб решили овец отбить?!. За каждую по десятку вернете!...
Ни дяди Нури, ни других парней сейчас не было, все уехали на свадьбу. Этим и воспользовались сельбасарцы.
Ханмурад набросил на плечи чоху, вышел, посмотрел на угонявших отару всадников, быстро пошел в кибитку, на ходу вдевая руки в рукава, схватил винтовку, патронташ и побежал к скале. Прозвучал выстрел, всадники обернулись.
- Эй вы, бросьте отару! - крикнул им Ханмурад. - Совесть надо иметь!
В ответ просвистели две пули.
- Спрячься! Спрячься между камней! - крикнула мне мама, выбегая из кибитки. - Убьют!
Я добежал до ложбинки, проходившей по краю стойбища, лег там и, высунув голову, наблюдал за происходящим. Ребятишек в ложбину набилось полно.
Ханмурад выстрелил. Трое всадников, обернувшись, открыли огонь по Ханмураду.
- Эй, ребята! - крикнул гачак. - Я кровь не хочу проливать, убирайтесь подобру-поздорову!
Всадники не оборачивались. Ханмурад выстрелил, один из чужаков упал с коня, но тут же взобрался в седло - потом выяснилось, что Ханмурад прострелил ему руку. Ханмурад снова выстрелил, другой всадник упал вместе с конем. Он тоже сразу вскочил, но конь остался лежать.
- Бросьте отару! Жизни лишитесь из-за баранов! Гачак Хан мурад мимо цели не мажет!...
- Ханмурад! - закричал одни из всадников, поворачивая вздыбившегося под ним коня. - Не стреляй! Да будут жертвой тебе эти овцы! Пуля Гусейна тоже не вылетит зря из дула!... Мы не знали, что ты на эйлаге.
Человек, оставшийся пешим, вскочил на круп к другому коню и все трое исчезли за горой.
Ханмурад вернулся в кибитку и лег.
- Ханмурад! Они струсили? - спросил я.
- Нет, братик, - Ханмурад положил руки под голову. - Ихний Гусейн парень не из пугливых. Просто увидел, место у меня удобное, по одному могу перебить. Они же открыты были... - Он подумал немного и, помолчав, добавил тихо, словно себе самому: - А может, решил не связываться со мной...
... Вечером, когда наши вернулись со свадьбы, голос бабушки Сакины гремел вовсю.
- Узнали подлецы, что мужчин нет!... Да если у вас есть честь, неужели потерпите!... Чтобы паршивые сельбасарцы средь бела дня напали на стоянку Кербалаи Ибихана!...