- Не расстраивайся, мама, - спокойно сказал дядя Айваз.
- Не расстраивайся! Он их, подлецов, должен был перебить!
- Ушли с пустыми руками, а это для лих позор, - успокаивал мать дядя Анваз. - Кровь проливать не хотел из-за баранов.
Я направился к парням. Собравшись па плоской скале, они горячо обсуждали что-то, и дядя Нури тут же прогнал меня.
- Не обижайся! - Ахмедали приветливо кивнул мне. - Тут у нас взрослые разговоры.
Немного погодя он сам подозвал меня, но, обиженный, я отвернулся. Я убежал за скалы.
Спустился туман, такой густой, что ничего вокруг не стало видно. Я сидел за скалой и мне казалось, что я совсем один со своей обидой, а все они, и дядя Нури, и парни, и Ханмурад - в каком-то другом далеком чужом мире. Мне всегда становилось одиноко и тоскливо на душе, - когда люди рядом оживленно болтали, не замечая, что я тут, рядом. Порой мне казалось, что даже мама ничего не знает обо мне: я, конечно, не мог бы объяснить, в чем это ее незнание, я только понимал, что оно виной моей грусти и одиночеству. В такие минуты с особой остротой ощущая свою обособленность, я острей переживал и другие огорчения: и то, - что отец не умел стрелять, как гачак Ханмурад или дядя Нури, что он купец, "стороживший свои весы", что тут, на эйлаге, не любят мою бабушку Фатьму, что у Караджи искалечены, пальцы и такой длинный кривой нос и глаза-дырочки, и что он никому, никому не нужен..... А мамины с папой ссоры!... Они становились все чаще, возникали по всяким пустякам и доставляли мне столько огорчений! И желтые цветы. От них тоже становилось грустно и хотелось плакать. Я очень любил розы, но никогда даже близко не подходил к желтым розам, посаженным отцом в нашем саду.
Меня нашел Караджа.
- Знаешь что, - шепнул мне он, - сегодня наши нападут на Сельбасар!
- Откуда знаешь?
- Твои дядя говорил. Я внизу стоял, слышал... Только смотри - никому!
Я никому не сказал. Увидеть бы, как они отправятся в набег!...
В полдень приехали товарищи Ханмурада. Один из них побрил его. Ханмурад умылся, причесался. Обул сапоги, надел серебристый атласный архалук, вишневого цвета чоху, пристегнул патронташ, повесил сбоку маузер. Бледное его лицо было красиво, как прежде.
Попрощавшись со всеми, он протянул руку мне и улыбнулся:
- Может, когда ты украдешь невесту, дядя Ханмурад со своим отрядом тоже выедет тебе навстречу.
Мама рассмеялась. Даже папа улыбнулся.
Гачаки вскочили на коней и ускакали. Я смотрел, как они поднялись по склону, вытянувшись цепочкой, ступили на узкую тропу и, один за другим сворачивая за гору, скрылись из глаз. Они будто растворились в голубом пространстве.
Сразу стало как-то грустно.
- Мама! Куда они теперь поехали? - Я посмотрел в ту сторону, где скрылись гамаки.
- Куда, куда!... - вместо мамы ответил папа. - Грабить да разбойничать!
Столько нескрываемой злобы было в отцовском голосе, что я осмелился возразить:
- Дядя Ханмурад не разбойник. Он бедных не трогает... Он маме кольцо подарил!
- Наслушался!... - презрительно бросил папа.
- Но он же прав... - поддержала меня мама. И улыбнулась.
Я побрел к огромным округлым камням, чтоб наедине обдумать услышанное. "Когда папа увез маму, обрученную невесту другого человека, гачак Ханмурад мог запросто ограбить их, забрать у фаэтонщика лошадей, оставить их в пустынном ущелье без воды, без еды, а мог бы и разозлиться на папу за то, что украл обрученную девушку, и убить его. Он не сделал им ничего плохого, да еще кольцо подарил. Почему же папа так зол па него? А Ахмедали и Гаджи, и остальные парни все его обожают. И маме Ханмурад нравится..."
Как наши уходили в набег, я, конечно, не видел. Но утром в селении царило оживление. Ахмедали и Гаджи, сидя перед кибитками, чистили ружья. Посмеиваясь, перешептывались молодухи. Одна только бабушка Фатьма, в одиночестве сидя позади кибитки, сердито разговаривала сама с собой, как всегда уставившись в одну точку. Любопытствуя, на что сердится бабушка, я встал неподалеку и, вертя по-чабански вокруг себя палку, сделал вид, будто занят только игрой.
- Хорошо, жив остался... Собрал головорезов, да чужое се пение обстреливать!... Скотину чужую забирать!... А нет того, чтоб подумать, а если, не приведи бог, в тебя пуля угодит!... Они что ж теперь, стерпят что ли?... Явятся ночью да и перебьют всех вас!... Учили, учили парня, даже урусский язык знает, а вот под дался на уловку проклятого Айваза!... Мало ему забирать все, что отец твой добудет, и тебя вокруг пальца обвел... Иди в набег, добывай ему коней да овец, он и их прикарманит...
А дядя Нури тем временем оживленно беседовал о чем-то с парнями.
- Ох, и будет сегодня ночью пальба! - с таинственным видом сообщил мне, Караджа.
- Какая пальба? - спросил я.
Он искоса посмотрел на меня.
- Что ж, думаешь, они дураки, сельбасарцы, добро свое отдавать? Наши столько у них скотины угнали!...
- А где ж она?
- Не знаю. Может, поделили...
Но несколько дней и ночей все было тихо. Караджа объяснил мне, что дядя Айваз держит парней настороже - сельбасарцы хитрят, выжидают...
Но сам дядя Айваз вел себя так, будто понятия не имеет ни о каких таких делах. Доставал табачок из табакерки с джейраном, скручивал цигарку и, сидя перед кибиткой,'. беседовал со стариками о вещах, никак не относящихся к ночному набегу. Сокрушался по поводу грабежей и налетов, участившихся там, в долине, и то и дело повторял значительно:
- Честность - первое дело! Дороже честности ничего нет!
Как-то раз, не выдержав, я при всех спросил дядю Айваза:
- Говорите - честность, а сами угнали у сельбасарцев скот?...
Дядя Айваз не рассердился, усмехнулся только:
- Ты же знаешь, они первые напали. Улучили удобную ми кутку...
- Значит, в воровстве тоже "око за око"?
- Вот он, современный ребенок! - Дядя Айваз с усмешкой кивнул на меня. И произнес торжественно: - Пророком изречено: "око за око"!
- А может, он про добро говорил, пророк?
- Нет, милый, - дядя Айваз с важностью покачал головой. - Если тем, кто ударил нас по щеке, мы будем подставлять другую щеку, они нашу землю в мешках перевезут! Против рогатого быка выставляй рогатого!
Я посмотрел на дедушку Мохнета. Тот молчал, но, похоже, был согласен с дядей Айвазом. Я запутался окончательно. Не мог я понять, где правда, где ложь... И не стал думать. Увидел Караджу, побежал к нему.
- Давай в салки играть! - сказал я.
Он не ответил, молча продолжая собирать и есть щавель.
- Давай играть! - повторил я.
- Не буду! - коротко ответил он, сердито стряхивая землю с пучка щавеля.
Меня он не угостил, хотя знал, что мне нравится эта кисленькая травка; это потому, что вчера, увидев, что мы с Караджой собираем и едим щавель, папа накричал на него: "Не учи ребенка всякую дрянь есть!".
Папа сердился, папа был очень недоволен, что дядя Нури возглавляет парней, по ночам расставляет охрану. Мне кажется, папа вообще жалел, что мы приехали сюда, в. горы. А мама наоборот. Маме все это было по душе, ей правилась тревожно-приподнятая атмосфера перестрелок, налетов, опасностей... Она могла без конца слушать рассказы о ночном набеге на сельбасарцев.
Дядя Айваз не ошибся, в одну из темных дождливых ночей сельбасарцы обстреляли селение. Но наши были настороже, дозоры расставлены, и сельбасарцы не только не смогли увести скотину, но и пули их никого не задели.
Папа в ту неспокойную ночь не был вместе с мужчинами, сидел с нами в кибитке, и наутро я не знал, куда деваться от стыда. Я чувствовал, что все эти угоны, налеты, перестрелки - недоброе, нехорошее дело, и все-таки мне было стыдно за папу, особенно когда дядя Нури, Гаджи или Ахмедали с, горящими глазами рассказывали о ночных событиях, и все, абсолютно все жители селения ликовали от сознания того, что сельбасарцы снова ушли с пустыми руками.
А папа с мамой все чаще ссорились. Они теперь вообще почти не разговаривали между собой. И я не мог понять, почему.
ПРИЕЗД ДЕДУШКИ БАЙРАМА.
ИСТОРИЯ КЫЗЪЕТЕР
Утром нежданно-негаданно в сопровождении своего Кызыл-башоглы приехал дедушка Байрам. Дедушка восседал на гнедом жеребце, известном на всю округу. За поясом у него был наган, на ногах изящные хромовые сапоги. Дедушка всегда хорошо одевался, и папаха его с широким верхом была из самого дорогого каракуля.
Слезши с. копя, дедушка поцеловал меня, и запах табака от его русых усов был родным и приятным. Он взял на руки Махтаб, тоже поцеловал. Расспросил маму, с папой, как дела, как здоровье. Но ни с бабушкой Фатьмой, ни с дядей Нури дедушка Байрам не поздоровался. Даже слова им не сказал...
Прибытие дедушки было как праздник, вокруг него сразу же собрались мужчины. Пожилые женщины тоже явились, чтоб поздороваться с дедушкой. Байрамом.
Дядя Айваз тотчас велел зарезать барана. На перевернутом садже поджарили кусочки мяса - любимое блюдо кочевников.
Поев вместе с дедушкой и выпив с ним чаю, аксакалы стали задавать ему множество вопросов о том, как идут дела там, в долине. Потом разговор зашел о сельбасарцах, и бабушка Сакина тотчас же обрушила на них весь свой гнев.
- Мерзавцы! Выродки! Сукины дети!... Выждали, когда мужиков нет, и напали! Хорошо, Ханмурад тут оказался. Отогнал, хоть и больной был - сразу за винтовку!... Один разогнал всех, как свору собак!
-Так-то оно так, мама, - заметил дедушка Байрам, - но ведь и род Кербалаи Ибихана не больно спокойно себя ведет.
- Ну уж на детей да на женщин никто из нашего рода не нападал! - с гордостью заявила бабушка. Сакина, и я видел, что все сидящие здесь полностью с ней согласны. Я нарочно посмотрел на старого Мохнета. Да, - он был согласен.
И тут в разговор вступил Ахмедали.
- Дядя! - сказал он с искренним отчаянием. - Перед тобой у нас шея с волосок. Твоя власть лад нами. Любого убей, слова поперек не скажем, но ведь за кого ж они нас принимают, подлецы? Средь бела дня, на глазах наших женщин и детей скотину угонять?! Как жить после такого?! У нас что - не папахи на головах?!
Дедушка несколько смягчился.
- Сельбасарцы глупость затеяли, слава, богу, Ханмурад отогнал их, сберег, скотину, чего ж драку затевать?
- Хадмурад не нашего рода. Он не из Курдобы, - не глядя на дедушку ответил Ахмедали.
- Ну и что! - вдруг вскипел дедушка. - Не из Курдобы!... Скотина ваша при вас и ладно! На том берегу Аракса шах наших людей истребляет, - тут только-только царя сбросили, - творится бог знает что, а мы будем, изничтожать друг друга!.. До каких пор?! За ум пора браться.
Наступило молчание.
- Соберете скотину, сколько угнали у сельбасарцев, приставите чабана и чтоб завтра же отогнать в Сельбасар.
- Твоя воля, - почтительно произнес Мустафаоглы. - Приказываешь отдать отдадим.
Все молчали. И в полном, молчании бабушка Сакина сказала вполголоса:
- Сидели бы тихо, никто б их не тронул. На Курдобу полезли!... Кто Курдобу тронет, тех матери оплакивать будут!
Когда люди разошлись, дедушка позвал в кибитку бабушку Фатьму.
- Скажешь своему сыну, чтоб убирался прочь! Чтоб на глаза мне не попадался!
Бабушка Фатьма долго молчала. И то, что она сказала потом, поразило меня смелостью:
- Сына гонишь, а брату словечка не скажешь? Нури что?
Ребенок. Зачем Айваз сбивал парней с толку, зачем посылал в набег? Не подумал, у Байрама единственный сын, зеница ока, не дай бог что случится? А может, ему это на руку?
- Хватит болтать! - Дедушка был сильно рассержен. - Я сказал: передай сыну, чтоб убирался!
Дедушку Байрама я очень любил, и все-таки сейчас я был на стороне бабушки. Ведь она такая одинокая, ее никто здесь не любит, а дедушка Байрам еще ругает ее!... Мне казалось сейчас, что и мама моя не любит бабушку Фатьму.
Нарядный, стройный, с двумя патронташами и наганом за поясом, дядя Нури легким шагом подошел к коню, закинул повод назад и, нарочно не коснувшись ногой стремени, взлетел в седло. Ахмедали и Гаджи, вооруженные, с патронташами, тоже вскочили на коней. Бабушка Фатьма с ковшом воды стояла у кибитки, с мольбой глядя на сына, но тот даже не обернулся к ней,
- Пусть парни проводят тебя до самого Карабулака, - сказала мама.
Дядя Нури презрительно усмехнулся, ничего не ответил и, не простившись ни с кем, тронул коня. Конь сразу сорвался с места. Бабушка Фатьма, бормоча молитву, плеснула вслед воды. Провожавшие разошлись, а бабушка Фатьма все стояла и смотрела вслед удалявшимся всадникам. Когда все трое скрылись за горой, она, ничего не видя перед собой, как слепая, пошла в кибитку. А дедушка Байрам, накинув на плечи бурку, отправился прогуляться по тропке. Я не любил дядю Нури, он или не замечал меня, или был со мной груб, но то, как дедушка прогнал его, даже мне было неприятно. Я как бы разделял горе бабушки. И еще горше мне было оттого, что дядя Нури даже не взглянул на свою мать, коня пустил с места бойко, весело, будто на скачках...
Не в силах сдержаться, я убежал за камни и там заплакал. Тучи, с вечера плотно покрывавшие небо, разошлись, солнце сияло, заливая щедрым светом цветущие луга, покрытые мхом скалы, коней, свободно пасущихся внизу в долине, отары, кучками рассеянные по склонам... Во впадинах камней зеркально блестели лужицы, оставленные вчерашним дождем. Вытирая слезы рукавом пиджака, я смотрел на глубокое, лазурное, как озеро, небо и видел бабушку Фатьму, исступленно молящую аллаха уберечь ее бесценного сына от пули кровника или бандита, и думал о том, где он сейчас, аллах? Слышит ли он молитву бабушки? И выполнит ли ее? Исполненный любви к аллаху, я так жалобно взирал на голубое небо, что если бы аллах мог заметить мои взгляд, он безусловно, внял бы мольбе бабушки Фатьмы и выполнил все, о чем она просила...
Обретя надежду, я несколько утешился, "оседлал" один из теплых, нагретых солнцем камней - "верблюдов". Караджа, увидел меня, положил возле кибитки кизяк, который собирал на пастбище, и подошел.
- Садись на верблюда! - пригласил я Караджу.
Он удивленно взглянул на меня.
- Садись! Видишь, их сколько!... Целый караван. Мы едем в Нахичевань за солью! - И я, как настоящий погонщик верблюдов, громко выкрикнул: "Хей! Хей!..."
Караджа.посмотрел на меня и улыбнулся. Улыбался он очень редко.
- Ну не хочешь садиться, будь погонщиком! Иди к переднему, держи за повод!
Но Караджа только ухмылялся.
Наконец, "верблюды" надоели мне, я подошел к Карадже и позвал его смотреть силки для куропаток. Силки, установленные на противоположном склоне горы, были пусты, хотя хлебные крошки исчезли.:
- Хитры стали здешние куропатки, - Караджа покачал головой и стал снимать силки. - Пойдем попробуем на том склоне. Там их вроде побольше толчется.
По извилистой тропке мы бегом стали подниматься в гору, н вдруг Караджи остановился. Догнав его, я увидел, что в ложбине меж больших камней сидят его мать Кызъетер и чабан Махмуд. Караджа молча повернулся и пошел обратно, он чуть побледнел, и лицо у него было растерянное, жалкое...
- Ты что, Караджа? Чего мы обратно пошли?
Он не ответил.
Я обернулся и взглянул: мать Караджи, смеясь, говорила что-то Махмуду, разговор у них был веселый. Но я ни разу не замечал, чтоб этот румяный рослый молодой чабан вот так весело разговаривал с Караджой. С Караджой никто не разговаривал. Кулу, его старший брат, с рассветом угонял отару на пастбище и возвращался затемно. А если отару отгоняли, далеко, Кулу не приходил и ночевать, а спал, там же, при овцах, завернувшись в тулуп.
Старшая сестра Караджи Фируза день и ночь работала у дяди Айваза, сбивала масло, готовила похлебку для собак, по нескольку раз в день приносила с родника воду в большом медном кувшине. Но тяжелая работа не сделала Фирузу ни уродливой, ни грустной. Щеки у нее всегда алели, как маков цвет, и красотой она пошла в свою мать. Направляясь к родинку, Фируза весело перешучивалась с подругами, они, хохоча, сбегали вниз с горы. Но с Караджой и Фируза никогда не шутила.
- И чего мы вернулись? - снова спросил я Караджу.
Он опять промолчал. И тут я подумал, что Караджа уже который раз делает мне пращу, а я все теряю и теряю их. На воротнике моей курточки приколота была маленькая серебряная звездочка, мне подарила ее одна из маминых подруг, я заметил, что Караджа поглядывает на эту звездочку. Я снял звездочку и приколол к воротнику его старой рубахи.
- Чего это ты? - удивлённо спросил мальчик.
- Дарю! - с гордостью, сказал я.
- Правда? - Глаза, похожие на дырочки от гвоздей, радостно блеснули.
Я молча кивнул.
Караджа помолчал, подумал, достал из кармана свою великолепную пращу и протянул мне.
Праща была хороша, и хотя я считал какую бы то ни было мену делом недостойным, Карадже недолго пришлось уговаривать меня - пращу я взял. Уже у самых кибиток мы встретили дедушку Байрама, он не спеша спускался с горы. В бурке, накинутой на плечи, он казался еще красивее: седеющие русые усы, яркие карие глаза, рослый, статный...
- Тебе не холодно? - спросил он меня.
- Нет, - сказал я.
Караджа был одет гораздо легче меня, и чарыки его, и портянки были насквозь мокры, но дедушка не спросил, озяб он или нет. Он только улыбнулся Карадже.
Смотри, что он мне подарил! - я показал дедушке нарядную пеструю/пращу.
- О-о! - протянул он восхищенно. - А ты чем его отдарил?
- А я ему - звездочку! - я показывал на ворот его куртки. - Караджа мне куропатку поймает!
- Хорошо, - дедушка снова улыбнулся. - Караджа добрый мальчик. - И немного погодя спросил: - А что, дядя Айваз дает вам что-нибудь из еды?
- Дает... - не глядя па дедушку, буркнул Караджа.
- Дедушка! - я умоляюще посмотрел на дедушку Байрама. - Они очень бедные! Даже обед не готовят!
- Ничего... - Дедушка глубоко вздохнул. - Вот Караджа вырастет, станет настоящим работником, и наладятся их дела...
Мне показалось, что Караджа обрадовался дедушкиным словам.
- На! - Дедушка Байрам достал из кармана несколько бумажек. - Скажи матери, пусть купит что-нибудь на базаре.
- Дедушка! - воскликнул я. - Пусть купит ему новую рубаху!
- Здесь хватит и на рубаху, - дедушка Байрам усмехнулся.
- Ну а вдруг не хватит? Дай еще!
Дедушка достал еще бумажку.
Дедушка Байрам был единственным человеком, при котором я позволял себе упрямиться и даже капризничать. Мог бы я попросить денег у папы? Никогда! Даже и в голову не пришло бы. Он, может, и не стал бы ругать меня, но я постоянно ощущал разделявшую нас немую стену отчуждения.
- Любишь дедушку Байрама? - спросил я Караджу, когда дедушка ушел.
- А чего ж не любить? - равнодушно ответил Караджа.
Быстрым шагом мимо нас прошла Кызъетер. Щеки ее пылали, глаза блестели и казалось, что она никого и ничего не видит. Караджа молча пропустил мать, даже не взглянув на нее.
- Иди, отдай деньги! - сказал я.
Кызъетер стояла в. кибитке и рассматривала в маленькое карманное зеркальце свое пылающее лицо.
Караджа достал из кармана деньги, косо глянул на мать...
- На! Дядя Байрам дал.
Кызъетер быстро спрятала зеркальце и взяла бумажки.
- Тетя Кызъетер! - сказал я, видя, что Караджа молчит. - Дедушка Байрам дал деньги, чтоб ты купила Карадже одежду.
Кызъетер улыбнулась, сверкнув белыми зубами:
- Дай бог здоровья твоему дедушке! Только ведь у Караджи сестра на выданье, ей обновки нужны!
Я промолчал. Я видел, что Фируза, взрослая, красивая девушка, ходит босая. Плохо одетая, с утра до вечера занятая в доме дяди Айваза, она все равно всегда была веселая и добрая. И когда, она иной раз наклонялась и крепко целовала меня в щеку, мне не было неприятно: от нее пахло не мылом, как от Гюллю, а щавелем, который научил меня есть Караджа.
Я приметил, что Фируза поглядывает на моего дядю Нури, но тот не обращает на нее никакого внимания. А однажды случилось вот что. Дядя Нури, вернувшись с гулянья, хотел разуться, но его узкие сапоги размокли от сырости и никак не снимались. В кибитке, кроме меня, никого не было. Тут вошла Фируза и, увидев, что дядя никак не справится с сапогами, предложила:
- Давай стащу! Давай!
Фнруза стащила одни сапог, дернула за второй, не удержалась и упала на спину. Юбка задралась, обнажив ее бедра. Фируза тотчас же с хохотом вскочила, но дядя Нури не смеялся, он молча притянул к себе девушку, поцеловал ее, хотел еще раз поцеловать...
Фируза вскрикнула, вырвалась у него из рук и бросилась прочь. Дядя Нури, насвистывая, сунул под голову мутаку, взял русскую книгу и улегся. Я вышел из кибитки.
- Ты что ж это, сука гульливая?! - услышал я свистящий шепот бабушки. Фатьмы. - Распалилась не хуже матери своей! Проходу мальчику не даешь!
- Да что я такого сделала?
Мне было смешно, что бабушка назвала дядю Нури мальчиком, и обидно за Фирузу - ведь она и. вправду не сделала ничего плохого. И еще это слово "распалилась". Почему бабушка так говорит о Кызъетер? Я знал, что бывает такое время весной или осенью, когда верблюды-самцы "распаляются".
На другой: день стоял густой туман. Подходя к кибитке Караджи, я вдруг услышал взволнованный шепот:
- Отпусти! Пусти ради бога! Войдут... Увидят... Твоя мать убьет -меня!
Чего-то застеснявшись, я хотел было уже уйти, но тут из тумана вышел Караджа с полным решетом кизяка.
- Сейчас подожгу кизяк и пойдем! - сказал Он мне. - В туман куропатка запросто лезет в силок.
Он не договорил, из кибитки выскочила Фируза и промчалась мимо. За ней вышел дядя Нури.
- Куда это ты собрался? - сразу начал, он кричать на меня. - В такую погоду нельзя далеко уходить. А ну марш в кибитку! И этот не соображает!... - набросился он на Караджу. - Не знаешь, что в тумане волк к самому жилью подходит!
- ... А где твоя звездочка? - спросил папа, когда я вошел в кибитку. Он так строго глядел на меня, что я побоялся сразу сказать правду. - Ты потерял её?
- Я ее Карадже отдал...
- Карадже? Ты что - спятил?
- А он мне пращу подарил: Очень красивую!
Папа так и взвился:
- Надо же быть таким растяпой! Серебряную вещь променять на грошовую рогатку!...
- А-а!, - мама досадливо поморщилась. - Поменялись дети, и ладно! Подумаешь вещь - три золотника серебра!
- Вот! - гневно произнес папа, указывая на маму, - все ты! Твоя работа!... Ни на что не годен мальчишка! Рохля!
Папа с брезгливостью отвернулся, от меня.
- Не плачь... - вздохнув, сказала мне мама. - Лучше пойди умойся. Вернемся в город, - пойдем к ювелиру дяде Степану, он тебе еще лучше сделает...
Раздраженно чиркая спичкой, отец зажег папиросу и вышел. Ссорились они все чаще и чаще, но даже, когда они молчали, я чувствовал напряженность этого молчания. Дядя Нури уехал, но мама все равно подходила к парням, разговаривала, шутила с ними...
Дедушка Байрам редко бывал дома. В сопровождении Кызылбашоглы он ездил по селениям. Когда же он оставался дома, к нему обычно приезжали почтенные люди. Резали барана, ставили самовар, сидели и беседовали. Во всех этих разговорах непременно участвовала бабушка Сакина.
Я видел, что бабушке Фатьме это не по душе. Впрочем, об этом она ничего мне не говорила, хотя я был единственным человеком, от которого бабушка Фатьма не таила свои горести и беды. Я нарочно расспрашивал о ее братьях и сестрах' оставшихся в лесах, и бабушка Фатьма в сладкой печали говорила н говорила о них, и я видел, что ей становилось легче... После отъезда дяди Нури она впала в тоску. Часами сидела сна перед кибиткой, глядя на дорогу, по которой уехал ее сын...
Почему в мире так много печали?... Почему Караджа ни разу не помянул о своем отце? Почему он мрачнеет, когда мать его разговаривает с чабаном Махмудом? И почему Кызъетер не чувствует, что сыну не по себе от ее тайных встреч с пастухом? Почему моя мама никогда не поговорит с бабушкой Фатьмой о том, кто бабушке дороже всех на свете - о дяде Нури? Все эти вопросы, настойчивые, но неразрешимые, угнетали меня. Я ходил мрачный, угрюмый...
А потом произошло совсем непонятное. Ночью мать Караджи Кызъетер сбежала с чабаном Махмудом. Дядя Айваз бесился.
- Не дала мне тогда пришибить эту суку!... - кричал он на бабушку Сакину. - Осрамила нас! Честь нашу в грязь втоптала!...
Дядя Айваз повсюду разослал люден с приказом, если найдут, обоих пристрелить на, месте: "пусть подыхают, как собаки!". Но беглецы, видно, знали, что их ждет, н исчезли бесследно. Одни говорили, что их видели на дороге к Техлинскому эйлагу, другие утверждали, что их заметили на равнине в противоположном направлении, еще кто-то сказал, что беглецы направились в Аразбасар...
Я был потрясен, Я не мог смотреть Карадже в глаза.
- Щенки этой сучки такие же, как она! - в ярости орал дядя Айваз. - Не подпускать их близко к кибитке!...
Но Караджа и без того не подводил ко мне, он даже не смотрел в нашу сторону. Он вел себя так, словно был в чем-то виноват.
"Бедный Караджа! - думал я. - Как же он теперь будет без мамы?" Бабушка Сакниа, вся, кипевшая от негодования, в эти дни особенно выросла в моих глазах. Ведь она, потеряв мужа, ни с кем не сбежала, жила и растила своих детей. И бабушка Сакина не уставала повторять об этом:
- Я с двадцати пяти лет вдовая! Всех радостей земных себя лишила, вырастила пятерых детей!... Байрама вырастила!... Ай-ваза... А эта сучка вонючая три года без мужика не вытерпела!...
- Чего ж сравнивать!... - невозмутимо сказал стоявший неподалеку дедушка Мохнет. - Ты дочь Кербалаи Ибихана. Ты вскормлена праведным молоком. А эта... - Он даже не стал говорить. Махнул рукой...
Бабушка Сакниа горестно вздохнула.
- Не будь я дочерью своего отца, - помолчав, сказала она, - если хоть за день до смерти не отыщу их! И, связав животом к животу, велю сбросить в пропасть!...
Караджа слышал все это, стоя за кибиткой. Я подошел к нему, встал рядом. Он мельком глянул па меня своими дырочками-глазами и вздохнул. Так мы и стояли молча. Потом вышел папа.
- Не расстраивайся! Он их, подлецов, должен был перебить!
- Ушли с пустыми руками, а это для лих позор, - успокаивал мать дядя Анваз. - Кровь проливать не хотел из-за баранов.
Я направился к парням. Собравшись па плоской скале, они горячо обсуждали что-то, и дядя Нури тут же прогнал меня.
- Не обижайся! - Ахмедали приветливо кивнул мне. - Тут у нас взрослые разговоры.
Немного погодя он сам подозвал меня, но, обиженный, я отвернулся. Я убежал за скалы.
Спустился туман, такой густой, что ничего вокруг не стало видно. Я сидел за скалой и мне казалось, что я совсем один со своей обидой, а все они, и дядя Нури, и парни, и Ханмурад - в каком-то другом далеком чужом мире. Мне всегда становилось одиноко и тоскливо на душе, - когда люди рядом оживленно болтали, не замечая, что я тут, рядом. Порой мне казалось, что даже мама ничего не знает обо мне: я, конечно, не мог бы объяснить, в чем это ее незнание, я только понимал, что оно виной моей грусти и одиночеству. В такие минуты с особой остротой ощущая свою обособленность, я острей переживал и другие огорчения: и то, - что отец не умел стрелять, как гачак Ханмурад или дядя Нури, что он купец, "стороживший свои весы", что тут, на эйлаге, не любят мою бабушку Фатьму, что у Караджи искалечены, пальцы и такой длинный кривой нос и глаза-дырочки, и что он никому, никому не нужен..... А мамины с папой ссоры!... Они становились все чаще, возникали по всяким пустякам и доставляли мне столько огорчений! И желтые цветы. От них тоже становилось грустно и хотелось плакать. Я очень любил розы, но никогда даже близко не подходил к желтым розам, посаженным отцом в нашем саду.
Меня нашел Караджа.
- Знаешь что, - шепнул мне он, - сегодня наши нападут на Сельбасар!
- Откуда знаешь?
- Твои дядя говорил. Я внизу стоял, слышал... Только смотри - никому!
Я никому не сказал. Увидеть бы, как они отправятся в набег!...
В полдень приехали товарищи Ханмурада. Один из них побрил его. Ханмурад умылся, причесался. Обул сапоги, надел серебристый атласный архалук, вишневого цвета чоху, пристегнул патронташ, повесил сбоку маузер. Бледное его лицо было красиво, как прежде.
Попрощавшись со всеми, он протянул руку мне и улыбнулся:
- Может, когда ты украдешь невесту, дядя Ханмурад со своим отрядом тоже выедет тебе навстречу.
Мама рассмеялась. Даже папа улыбнулся.
Гачаки вскочили на коней и ускакали. Я смотрел, как они поднялись по склону, вытянувшись цепочкой, ступили на узкую тропу и, один за другим сворачивая за гору, скрылись из глаз. Они будто растворились в голубом пространстве.
Сразу стало как-то грустно.
- Мама! Куда они теперь поехали? - Я посмотрел в ту сторону, где скрылись гамаки.
- Куда, куда!... - вместо мамы ответил папа. - Грабить да разбойничать!
Столько нескрываемой злобы было в отцовском голосе, что я осмелился возразить:
- Дядя Ханмурад не разбойник. Он бедных не трогает... Он маме кольцо подарил!
- Наслушался!... - презрительно бросил папа.
- Но он же прав... - поддержала меня мама. И улыбнулась.
Я побрел к огромным округлым камням, чтоб наедине обдумать услышанное. "Когда папа увез маму, обрученную невесту другого человека, гачак Ханмурад мог запросто ограбить их, забрать у фаэтонщика лошадей, оставить их в пустынном ущелье без воды, без еды, а мог бы и разозлиться на папу за то, что украл обрученную девушку, и убить его. Он не сделал им ничего плохого, да еще кольцо подарил. Почему же папа так зол па него? А Ахмедали и Гаджи, и остальные парни все его обожают. И маме Ханмурад нравится..."
Как наши уходили в набег, я, конечно, не видел. Но утром в селении царило оживление. Ахмедали и Гаджи, сидя перед кибитками, чистили ружья. Посмеиваясь, перешептывались молодухи. Одна только бабушка Фатьма, в одиночестве сидя позади кибитки, сердито разговаривала сама с собой, как всегда уставившись в одну точку. Любопытствуя, на что сердится бабушка, я встал неподалеку и, вертя по-чабански вокруг себя палку, сделал вид, будто занят только игрой.
- Хорошо, жив остался... Собрал головорезов, да чужое се пение обстреливать!... Скотину чужую забирать!... А нет того, чтоб подумать, а если, не приведи бог, в тебя пуля угодит!... Они что ж теперь, стерпят что ли?... Явятся ночью да и перебьют всех вас!... Учили, учили парня, даже урусский язык знает, а вот под дался на уловку проклятого Айваза!... Мало ему забирать все, что отец твой добудет, и тебя вокруг пальца обвел... Иди в набег, добывай ему коней да овец, он и их прикарманит...
А дядя Нури тем временем оживленно беседовал о чем-то с парнями.
- Ох, и будет сегодня ночью пальба! - с таинственным видом сообщил мне, Караджа.
- Какая пальба? - спросил я.
Он искоса посмотрел на меня.
- Что ж, думаешь, они дураки, сельбасарцы, добро свое отдавать? Наши столько у них скотины угнали!...
- А где ж она?
- Не знаю. Может, поделили...
Но несколько дней и ночей все было тихо. Караджа объяснил мне, что дядя Айваз держит парней настороже - сельбасарцы хитрят, выжидают...
Но сам дядя Айваз вел себя так, будто понятия не имеет ни о каких таких делах. Доставал табачок из табакерки с джейраном, скручивал цигарку и, сидя перед кибиткой,'. беседовал со стариками о вещах, никак не относящихся к ночному набегу. Сокрушался по поводу грабежей и налетов, участившихся там, в долине, и то и дело повторял значительно:
- Честность - первое дело! Дороже честности ничего нет!
Как-то раз, не выдержав, я при всех спросил дядю Айваза:
- Говорите - честность, а сами угнали у сельбасарцев скот?...
Дядя Айваз не рассердился, усмехнулся только:
- Ты же знаешь, они первые напали. Улучили удобную ми кутку...
- Значит, в воровстве тоже "око за око"?
- Вот он, современный ребенок! - Дядя Айваз с усмешкой кивнул на меня. И произнес торжественно: - Пророком изречено: "око за око"!
- А может, он про добро говорил, пророк?
- Нет, милый, - дядя Айваз с важностью покачал головой. - Если тем, кто ударил нас по щеке, мы будем подставлять другую щеку, они нашу землю в мешках перевезут! Против рогатого быка выставляй рогатого!
Я посмотрел на дедушку Мохнета. Тот молчал, но, похоже, был согласен с дядей Айвазом. Я запутался окончательно. Не мог я понять, где правда, где ложь... И не стал думать. Увидел Караджу, побежал к нему.
- Давай в салки играть! - сказал я.
Он не ответил, молча продолжая собирать и есть щавель.
- Давай играть! - повторил я.
- Не буду! - коротко ответил он, сердито стряхивая землю с пучка щавеля.
Меня он не угостил, хотя знал, что мне нравится эта кисленькая травка; это потому, что вчера, увидев, что мы с Караджой собираем и едим щавель, папа накричал на него: "Не учи ребенка всякую дрянь есть!".
Папа сердился, папа был очень недоволен, что дядя Нури возглавляет парней, по ночам расставляет охрану. Мне кажется, папа вообще жалел, что мы приехали сюда, в. горы. А мама наоборот. Маме все это было по душе, ей правилась тревожно-приподнятая атмосфера перестрелок, налетов, опасностей... Она могла без конца слушать рассказы о ночном набеге на сельбасарцев.
Дядя Айваз не ошибся, в одну из темных дождливых ночей сельбасарцы обстреляли селение. Но наши были настороже, дозоры расставлены, и сельбасарцы не только не смогли увести скотину, но и пули их никого не задели.
Папа в ту неспокойную ночь не был вместе с мужчинами, сидел с нами в кибитке, и наутро я не знал, куда деваться от стыда. Я чувствовал, что все эти угоны, налеты, перестрелки - недоброе, нехорошее дело, и все-таки мне было стыдно за папу, особенно когда дядя Нури, Гаджи или Ахмедали с, горящими глазами рассказывали о ночных событиях, и все, абсолютно все жители селения ликовали от сознания того, что сельбасарцы снова ушли с пустыми руками.
А папа с мамой все чаще ссорились. Они теперь вообще почти не разговаривали между собой. И я не мог понять, почему.
ПРИЕЗД ДЕДУШКИ БАЙРАМА.
ИСТОРИЯ КЫЗЪЕТЕР
Утром нежданно-негаданно в сопровождении своего Кызыл-башоглы приехал дедушка Байрам. Дедушка восседал на гнедом жеребце, известном на всю округу. За поясом у него был наган, на ногах изящные хромовые сапоги. Дедушка всегда хорошо одевался, и папаха его с широким верхом была из самого дорогого каракуля.
Слезши с. копя, дедушка поцеловал меня, и запах табака от его русых усов был родным и приятным. Он взял на руки Махтаб, тоже поцеловал. Расспросил маму, с папой, как дела, как здоровье. Но ни с бабушкой Фатьмой, ни с дядей Нури дедушка Байрам не поздоровался. Даже слова им не сказал...
Прибытие дедушки было как праздник, вокруг него сразу же собрались мужчины. Пожилые женщины тоже явились, чтоб поздороваться с дедушкой. Байрамом.
Дядя Айваз тотчас велел зарезать барана. На перевернутом садже поджарили кусочки мяса - любимое блюдо кочевников.
Поев вместе с дедушкой и выпив с ним чаю, аксакалы стали задавать ему множество вопросов о том, как идут дела там, в долине. Потом разговор зашел о сельбасарцах, и бабушка Сакина тотчас же обрушила на них весь свой гнев.
- Мерзавцы! Выродки! Сукины дети!... Выждали, когда мужиков нет, и напали! Хорошо, Ханмурад тут оказался. Отогнал, хоть и больной был - сразу за винтовку!... Один разогнал всех, как свору собак!
-Так-то оно так, мама, - заметил дедушка Байрам, - но ведь и род Кербалаи Ибихана не больно спокойно себя ведет.
- Ну уж на детей да на женщин никто из нашего рода не нападал! - с гордостью заявила бабушка. Сакина, и я видел, что все сидящие здесь полностью с ней согласны. Я нарочно посмотрел на старого Мохнета. Да, - он был согласен.
И тут в разговор вступил Ахмедали.
- Дядя! - сказал он с искренним отчаянием. - Перед тобой у нас шея с волосок. Твоя власть лад нами. Любого убей, слова поперек не скажем, но ведь за кого ж они нас принимают, подлецы? Средь бела дня, на глазах наших женщин и детей скотину угонять?! Как жить после такого?! У нас что - не папахи на головах?!
Дедушка несколько смягчился.
- Сельбасарцы глупость затеяли, слава, богу, Ханмурад отогнал их, сберег, скотину, чего ж драку затевать?
- Хадмурад не нашего рода. Он не из Курдобы, - не глядя на дедушку ответил Ахмедали.
- Ну и что! - вдруг вскипел дедушка. - Не из Курдобы!... Скотина ваша при вас и ладно! На том берегу Аракса шах наших людей истребляет, - тут только-только царя сбросили, - творится бог знает что, а мы будем, изничтожать друг друга!.. До каких пор?! За ум пора браться.
Наступило молчание.
- Соберете скотину, сколько угнали у сельбасарцев, приставите чабана и чтоб завтра же отогнать в Сельбасар.
- Твоя воля, - почтительно произнес Мустафаоглы. - Приказываешь отдать отдадим.
Все молчали. И в полном, молчании бабушка Сакина сказала вполголоса:
- Сидели бы тихо, никто б их не тронул. На Курдобу полезли!... Кто Курдобу тронет, тех матери оплакивать будут!
Когда люди разошлись, дедушка позвал в кибитку бабушку Фатьму.
- Скажешь своему сыну, чтоб убирался прочь! Чтоб на глаза мне не попадался!
Бабушка Фатьма долго молчала. И то, что она сказала потом, поразило меня смелостью:
- Сына гонишь, а брату словечка не скажешь? Нури что?
Ребенок. Зачем Айваз сбивал парней с толку, зачем посылал в набег? Не подумал, у Байрама единственный сын, зеница ока, не дай бог что случится? А может, ему это на руку?
- Хватит болтать! - Дедушка был сильно рассержен. - Я сказал: передай сыну, чтоб убирался!
Дедушку Байрама я очень любил, и все-таки сейчас я был на стороне бабушки. Ведь она такая одинокая, ее никто здесь не любит, а дедушка Байрам еще ругает ее!... Мне казалось сейчас, что и мама моя не любит бабушку Фатьму.
Нарядный, стройный, с двумя патронташами и наганом за поясом, дядя Нури легким шагом подошел к коню, закинул повод назад и, нарочно не коснувшись ногой стремени, взлетел в седло. Ахмедали и Гаджи, вооруженные, с патронташами, тоже вскочили на коней. Бабушка Фатьма с ковшом воды стояла у кибитки, с мольбой глядя на сына, но тот даже не обернулся к ней,
- Пусть парни проводят тебя до самого Карабулака, - сказала мама.
Дядя Нури презрительно усмехнулся, ничего не ответил и, не простившись ни с кем, тронул коня. Конь сразу сорвался с места. Бабушка Фатьма, бормоча молитву, плеснула вслед воды. Провожавшие разошлись, а бабушка Фатьма все стояла и смотрела вслед удалявшимся всадникам. Когда все трое скрылись за горой, она, ничего не видя перед собой, как слепая, пошла в кибитку. А дедушка Байрам, накинув на плечи бурку, отправился прогуляться по тропке. Я не любил дядю Нури, он или не замечал меня, или был со мной груб, но то, как дедушка прогнал его, даже мне было неприятно. Я как бы разделял горе бабушки. И еще горше мне было оттого, что дядя Нури даже не взглянул на свою мать, коня пустил с места бойко, весело, будто на скачках...
Не в силах сдержаться, я убежал за камни и там заплакал. Тучи, с вечера плотно покрывавшие небо, разошлись, солнце сияло, заливая щедрым светом цветущие луга, покрытые мхом скалы, коней, свободно пасущихся внизу в долине, отары, кучками рассеянные по склонам... Во впадинах камней зеркально блестели лужицы, оставленные вчерашним дождем. Вытирая слезы рукавом пиджака, я смотрел на глубокое, лазурное, как озеро, небо и видел бабушку Фатьму, исступленно молящую аллаха уберечь ее бесценного сына от пули кровника или бандита, и думал о том, где он сейчас, аллах? Слышит ли он молитву бабушки? И выполнит ли ее? Исполненный любви к аллаху, я так жалобно взирал на голубое небо, что если бы аллах мог заметить мои взгляд, он безусловно, внял бы мольбе бабушки Фатьмы и выполнил все, о чем она просила...
Обретя надежду, я несколько утешился, "оседлал" один из теплых, нагретых солнцем камней - "верблюдов". Караджа, увидел меня, положил возле кибитки кизяк, который собирал на пастбище, и подошел.
- Садись на верблюда! - пригласил я Караджу.
Он удивленно взглянул на меня.
- Садись! Видишь, их сколько!... Целый караван. Мы едем в Нахичевань за солью! - И я, как настоящий погонщик верблюдов, громко выкрикнул: "Хей! Хей!..."
Караджа.посмотрел на меня и улыбнулся. Улыбался он очень редко.
- Ну не хочешь садиться, будь погонщиком! Иди к переднему, держи за повод!
Но Караджа только ухмылялся.
Наконец, "верблюды" надоели мне, я подошел к Карадже и позвал его смотреть силки для куропаток. Силки, установленные на противоположном склоне горы, были пусты, хотя хлебные крошки исчезли.:
- Хитры стали здешние куропатки, - Караджа покачал головой и стал снимать силки. - Пойдем попробуем на том склоне. Там их вроде побольше толчется.
По извилистой тропке мы бегом стали подниматься в гору, н вдруг Караджи остановился. Догнав его, я увидел, что в ложбине меж больших камней сидят его мать Кызъетер и чабан Махмуд. Караджа молча повернулся и пошел обратно, он чуть побледнел, и лицо у него было растерянное, жалкое...
- Ты что, Караджа? Чего мы обратно пошли?
Он не ответил.
Я обернулся и взглянул: мать Караджи, смеясь, говорила что-то Махмуду, разговор у них был веселый. Но я ни разу не замечал, чтоб этот румяный рослый молодой чабан вот так весело разговаривал с Караджой. С Караджой никто не разговаривал. Кулу, его старший брат, с рассветом угонял отару на пастбище и возвращался затемно. А если отару отгоняли, далеко, Кулу не приходил и ночевать, а спал, там же, при овцах, завернувшись в тулуп.
Старшая сестра Караджи Фируза день и ночь работала у дяди Айваза, сбивала масло, готовила похлебку для собак, по нескольку раз в день приносила с родника воду в большом медном кувшине. Но тяжелая работа не сделала Фирузу ни уродливой, ни грустной. Щеки у нее всегда алели, как маков цвет, и красотой она пошла в свою мать. Направляясь к родинку, Фируза весело перешучивалась с подругами, они, хохоча, сбегали вниз с горы. Но с Караджой и Фируза никогда не шутила.
- И чего мы вернулись? - снова спросил я Караджу.
Он опять промолчал. И тут я подумал, что Караджа уже который раз делает мне пращу, а я все теряю и теряю их. На воротнике моей курточки приколота была маленькая серебряная звездочка, мне подарила ее одна из маминых подруг, я заметил, что Караджа поглядывает на эту звездочку. Я снял звездочку и приколол к воротнику его старой рубахи.
- Чего это ты? - удивлённо спросил мальчик.
- Дарю! - с гордостью, сказал я.
- Правда? - Глаза, похожие на дырочки от гвоздей, радостно блеснули.
Я молча кивнул.
Караджа помолчал, подумал, достал из кармана свою великолепную пращу и протянул мне.
Праща была хороша, и хотя я считал какую бы то ни было мену делом недостойным, Карадже недолго пришлось уговаривать меня - пращу я взял. Уже у самых кибиток мы встретили дедушку Байрама, он не спеша спускался с горы. В бурке, накинутой на плечи, он казался еще красивее: седеющие русые усы, яркие карие глаза, рослый, статный...
- Тебе не холодно? - спросил он меня.
- Нет, - сказал я.
Караджа был одет гораздо легче меня, и чарыки его, и портянки были насквозь мокры, но дедушка не спросил, озяб он или нет. Он только улыбнулся Карадже.
Смотри, что он мне подарил! - я показал дедушке нарядную пеструю/пращу.
- О-о! - протянул он восхищенно. - А ты чем его отдарил?
- А я ему - звездочку! - я показывал на ворот его куртки. - Караджа мне куропатку поймает!
- Хорошо, - дедушка снова улыбнулся. - Караджа добрый мальчик. - И немного погодя спросил: - А что, дядя Айваз дает вам что-нибудь из еды?
- Дает... - не глядя па дедушку, буркнул Караджа.
- Дедушка! - я умоляюще посмотрел на дедушку Байрама. - Они очень бедные! Даже обед не готовят!
- Ничего... - Дедушка глубоко вздохнул. - Вот Караджа вырастет, станет настоящим работником, и наладятся их дела...
Мне показалось, что Караджа обрадовался дедушкиным словам.
- На! - Дедушка Байрам достал из кармана несколько бумажек. - Скажи матери, пусть купит что-нибудь на базаре.
- Дедушка! - воскликнул я. - Пусть купит ему новую рубаху!
- Здесь хватит и на рубаху, - дедушка Байрам усмехнулся.
- Ну а вдруг не хватит? Дай еще!
Дедушка достал еще бумажку.
Дедушка Байрам был единственным человеком, при котором я позволял себе упрямиться и даже капризничать. Мог бы я попросить денег у папы? Никогда! Даже и в голову не пришло бы. Он, может, и не стал бы ругать меня, но я постоянно ощущал разделявшую нас немую стену отчуждения.
- Любишь дедушку Байрама? - спросил я Караджу, когда дедушка ушел.
- А чего ж не любить? - равнодушно ответил Караджа.
Быстрым шагом мимо нас прошла Кызъетер. Щеки ее пылали, глаза блестели и казалось, что она никого и ничего не видит. Караджа молча пропустил мать, даже не взглянув на нее.
- Иди, отдай деньги! - сказал я.
Кызъетер стояла в. кибитке и рассматривала в маленькое карманное зеркальце свое пылающее лицо.
Караджа достал из кармана деньги, косо глянул на мать...
- На! Дядя Байрам дал.
Кызъетер быстро спрятала зеркальце и взяла бумажки.
- Тетя Кызъетер! - сказал я, видя, что Караджа молчит. - Дедушка Байрам дал деньги, чтоб ты купила Карадже одежду.
Кызъетер улыбнулась, сверкнув белыми зубами:
- Дай бог здоровья твоему дедушке! Только ведь у Караджи сестра на выданье, ей обновки нужны!
Я промолчал. Я видел, что Фируза, взрослая, красивая девушка, ходит босая. Плохо одетая, с утра до вечера занятая в доме дяди Айваза, она все равно всегда была веселая и добрая. И когда, она иной раз наклонялась и крепко целовала меня в щеку, мне не было неприятно: от нее пахло не мылом, как от Гюллю, а щавелем, который научил меня есть Караджа.
Я приметил, что Фируза поглядывает на моего дядю Нури, но тот не обращает на нее никакого внимания. А однажды случилось вот что. Дядя Нури, вернувшись с гулянья, хотел разуться, но его узкие сапоги размокли от сырости и никак не снимались. В кибитке, кроме меня, никого не было. Тут вошла Фируза и, увидев, что дядя никак не справится с сапогами, предложила:
- Давай стащу! Давай!
Фнруза стащила одни сапог, дернула за второй, не удержалась и упала на спину. Юбка задралась, обнажив ее бедра. Фируза тотчас же с хохотом вскочила, но дядя Нури не смеялся, он молча притянул к себе девушку, поцеловал ее, хотел еще раз поцеловать...
Фируза вскрикнула, вырвалась у него из рук и бросилась прочь. Дядя Нури, насвистывая, сунул под голову мутаку, взял русскую книгу и улегся. Я вышел из кибитки.
- Ты что ж это, сука гульливая?! - услышал я свистящий шепот бабушки. Фатьмы. - Распалилась не хуже матери своей! Проходу мальчику не даешь!
- Да что я такого сделала?
Мне было смешно, что бабушка назвала дядю Нури мальчиком, и обидно за Фирузу - ведь она и. вправду не сделала ничего плохого. И еще это слово "распалилась". Почему бабушка так говорит о Кызъетер? Я знал, что бывает такое время весной или осенью, когда верблюды-самцы "распаляются".
На другой: день стоял густой туман. Подходя к кибитке Караджи, я вдруг услышал взволнованный шепот:
- Отпусти! Пусти ради бога! Войдут... Увидят... Твоя мать убьет -меня!
Чего-то застеснявшись, я хотел было уже уйти, но тут из тумана вышел Караджа с полным решетом кизяка.
- Сейчас подожгу кизяк и пойдем! - сказал Он мне. - В туман куропатка запросто лезет в силок.
Он не договорил, из кибитки выскочила Фируза и промчалась мимо. За ней вышел дядя Нури.
- Куда это ты собрался? - сразу начал, он кричать на меня. - В такую погоду нельзя далеко уходить. А ну марш в кибитку! И этот не соображает!... - набросился он на Караджу. - Не знаешь, что в тумане волк к самому жилью подходит!
- ... А где твоя звездочка? - спросил папа, когда я вошел в кибитку. Он так строго глядел на меня, что я побоялся сразу сказать правду. - Ты потерял её?
- Я ее Карадже отдал...
- Карадже? Ты что - спятил?
- А он мне пращу подарил: Очень красивую!
Папа так и взвился:
- Надо же быть таким растяпой! Серебряную вещь променять на грошовую рогатку!...
- А-а!, - мама досадливо поморщилась. - Поменялись дети, и ладно! Подумаешь вещь - три золотника серебра!
- Вот! - гневно произнес папа, указывая на маму, - все ты! Твоя работа!... Ни на что не годен мальчишка! Рохля!
Папа с брезгливостью отвернулся, от меня.
- Не плачь... - вздохнув, сказала мне мама. - Лучше пойди умойся. Вернемся в город, - пойдем к ювелиру дяде Степану, он тебе еще лучше сделает...
Раздраженно чиркая спичкой, отец зажег папиросу и вышел. Ссорились они все чаще и чаще, но даже, когда они молчали, я чувствовал напряженность этого молчания. Дядя Нури уехал, но мама все равно подходила к парням, разговаривала, шутила с ними...
Дедушка Байрам редко бывал дома. В сопровождении Кызылбашоглы он ездил по селениям. Когда же он оставался дома, к нему обычно приезжали почтенные люди. Резали барана, ставили самовар, сидели и беседовали. Во всех этих разговорах непременно участвовала бабушка Сакина.
Я видел, что бабушке Фатьме это не по душе. Впрочем, об этом она ничего мне не говорила, хотя я был единственным человеком, от которого бабушка Фатьма не таила свои горести и беды. Я нарочно расспрашивал о ее братьях и сестрах' оставшихся в лесах, и бабушка Фатьма в сладкой печали говорила н говорила о них, и я видел, что ей становилось легче... После отъезда дяди Нури она впала в тоску. Часами сидела сна перед кибиткой, глядя на дорогу, по которой уехал ее сын...
Почему в мире так много печали?... Почему Караджа ни разу не помянул о своем отце? Почему он мрачнеет, когда мать его разговаривает с чабаном Махмудом? И почему Кызъетер не чувствует, что сыну не по себе от ее тайных встреч с пастухом? Почему моя мама никогда не поговорит с бабушкой Фатьмой о том, кто бабушке дороже всех на свете - о дяде Нури? Все эти вопросы, настойчивые, но неразрешимые, угнетали меня. Я ходил мрачный, угрюмый...
А потом произошло совсем непонятное. Ночью мать Караджи Кызъетер сбежала с чабаном Махмудом. Дядя Айваз бесился.
- Не дала мне тогда пришибить эту суку!... - кричал он на бабушку Сакину. - Осрамила нас! Честь нашу в грязь втоптала!...
Дядя Айваз повсюду разослал люден с приказом, если найдут, обоих пристрелить на, месте: "пусть подыхают, как собаки!". Но беглецы, видно, знали, что их ждет, н исчезли бесследно. Одни говорили, что их видели на дороге к Техлинскому эйлагу, другие утверждали, что их заметили на равнине в противоположном направлении, еще кто-то сказал, что беглецы направились в Аразбасар...
Я был потрясен, Я не мог смотреть Карадже в глаза.
- Щенки этой сучки такие же, как она! - в ярости орал дядя Айваз. - Не подпускать их близко к кибитке!...
Но Караджа и без того не подводил ко мне, он даже не смотрел в нашу сторону. Он вел себя так, словно был в чем-то виноват.
"Бедный Караджа! - думал я. - Как же он теперь будет без мамы?" Бабушка Сакниа, вся, кипевшая от негодования, в эти дни особенно выросла в моих глазах. Ведь она, потеряв мужа, ни с кем не сбежала, жила и растила своих детей. И бабушка Сакина не уставала повторять об этом:
- Я с двадцати пяти лет вдовая! Всех радостей земных себя лишила, вырастила пятерых детей!... Байрама вырастила!... Ай-ваза... А эта сучка вонючая три года без мужика не вытерпела!...
- Чего ж сравнивать!... - невозмутимо сказал стоявший неподалеку дедушка Мохнет. - Ты дочь Кербалаи Ибихана. Ты вскормлена праведным молоком. А эта... - Он даже не стал говорить. Махнул рукой...
Бабушка Сакниа горестно вздохнула.
- Не будь я дочерью своего отца, - помолчав, сказала она, - если хоть за день до смерти не отыщу их! И, связав животом к животу, велю сбросить в пропасть!...
Караджа слышал все это, стоя за кибиткой. Я подошел к нему, встал рядом. Он мельком глянул па меня своими дырочками-глазами и вздохнул. Так мы и стояли молча. Потом вышел папа.