Ефиминюк Марина. Берегиня Иансы

   – Я-с вовсе не крашусь! – визгливо выкрикнул он мне в спину.
   – Естественно. И знаешь, если еще и привезенную из Роси хну всыпать…
   – Убирайся, девка, пока по загривку не съездил! Слышишь? Ты ехидна, прости господи, каких свет не видывал!
   – Но так ведь Ловца я выкупить должна? – нарочито изумленно развела я руками, старательно пряча насмешливую улыбку.
   – Во-о-он! – Прохор даже вскочил со своего места и кинулся мне вслед, когда я открывала дверь.
   Извне доносились чьи-то громкие испуганные вопли, редкое неохотное потявкивание хамоватого пса и людские возбужденные выкрики, щедро сдобренные острым матом.
   Каково же было мое изумление, когда на грязной улице передо мною снова предстал вчерашний пьяный мужичок в поношенном картузике, который опять пытался утащить моего сопротивляющегося лошака. Теперь сам он орал дурным голосом. Ведь зубастый полуконь остервенело схватился за полу его кафтана и тащил со звериной силой, словно утягивал за угол особнячка, где в тихом месте планировал оскоромиться плотью бедолаги-вора. Страх Божий висел вниз головой на фонарном столбе, не вмешиваясь в драчку хвостатого приятеля, который, впрочем, прекрасно справлялся и собственными силами.
   – Это все та же тварь-с? – тихонько прошептал на ухо мне Погуляй, очевидно намекая на Страха.
   – Угу.
   – Кхм, – отозвался ростовщик, выразив глубокую мысль, и тут же хлопнул за моей спиной дверью, прячась в спасительной полумгле собственного жилища.
   – Помогите! – хрипел воришка. – Кто-нибудь! – Голос его сорвался на фальцет, а из глаз градом покатились слезы.
   Из окон уже высовывались хохочущие жильцы и выкрикивали мужичку советы, как справиться с копытным исчадием ада. Лошак между тем совсем затрепал кафтанчик, по-собачьи тряся головой и выставляя напоказ крупные желтые зубы. Для приличия Страх Божий порычал, видать, чтобы страшнее было, но, завидев меня, грациозно махнул крыльями и уже через секунду обнимал за шею.
   – Матушка! – орал бедолага, едва трепыхаясь. – Убери же тварь!
   – Молился ли ты на ночь, как велели? – строго спросила я у испуганного, заплаканного и сильно хмельного мужичка, неторопливо подходя и хватаясь за повод разозленного лошака. – Не молился! А я ведь не напрасно епитимью накладывала! Так вот, молись вдохновеннее, сын мой, вдохновеннее! Глядишь, и поймешь, что переть чужое добро есмь грех великий! – Я с силой дернула повод, оттаскивая ненормальное животное от порядком потрепанной жертвы.
   Ветер гонял по черному небу серые хлопья облаков, позволяя круглому, почти оранжевому лунному шару то выглядывать с любопытством, то, наоборот, хорониться обратно, будто играя со мной в прятки. Никогда луна не была такой огромной, такой прекрасной и такой одинокой. Холодный туман устилал землю, даря всему, казалось бы обычному и знакомому, пугающий налет тайны и тишины.
   Хорошая выдалась ночь для преступления запретов.
   Я выехала из харчевни загодя, надев под рясу купленные намедни порты и рубаху. Кошель с золотыми, украденный поутру в рыночной толкотне, спрятала на самое дно седельной сумки, навьюченной на лошака. Бедняга пятнистый монстр, мало походящий своими повадками на конька, никак не мог взять в толк, что такое чудное привязано к его спине, и даже попробовал прожевать кожаную торбу, воинственно обмахиваясь хвостом.
   Я оставила лошака в том же переулке, где пряталась накануне, привязав его к тонким перилам по краю брусчатой дорожки для пешебродов. Страх Божий кружил над головой, чутъ шелестя в тишине крыльями и наблюдая желтыми круглыми глазищами, как я стягиваю с себя монашеские одежды и прячу в седельную сумку.
   Городские часы в тишине отметили одиннадцать вечера, и их равномерный бой отдавался каждым ударом сердца. Мне не было страшно, скорее внутри разливалось странное возбуждение, а руки будто бы горели. Кажется, такое волнение я испытывала, лишь когда в очередной раз находила, а потом разбивала бесценные вазы несравненного Астиафанта.
   Посреди темной площади на деревянном эшафоте стояла высокая клетка с неясной тенью внутри. Николай, очевидно, от диметрила растрачивал последние силы. Его поза: прижатые к груди колени в грязных портах, опущенная седая голова, безвольные руки, изъеденные магическим камнем, – все говорило о страшных страданиях. Внутренности мои сжались от почти физической боли. Но если бы я могла взять на себя хоть крохотную толику его мучений!
   Вокруг помоста светилась зеленоватым магическим блеском невысокая заслонка, чуть выше моих колен. Простенькое сигнальное заклинание, но стоит дотронуться до него даже едва-едва, как тебя хорошенько шарахнет разрядом. Контур был поставлен неровно, край его уходил почти к началу переулка. И рядом с границей лежало мертвое кошачье тельце. Слава богу, что запах магического жасмина начисто перебивал вонь паленой плоти.
   На площади, уставшая от вечернего бдения, переговаривалась охрана. Голоса троих дозорных доносились до меня невнятными звуками, а шаги казались, наоборот, слишком громкими и четками. Красные широкие плащи в темноте ночи выглядели почти черными, только охранные амулеты светились на шеях стражей причудливыми рисунками. У двоих мальчишек – простенькие дешевенькие и, скорее всего, казенные камушки-щиты, выдерживающие только один слабенький удар энергетическим разрядом, тем же охранным контуром, а у третьего и вовсе висела побрякушка от дурной болезни, какой можно заразиться в известном месте с известными девками.
   Огромная оранжевая луна, висящая между остроконечных крыш, окрашивала высокие здания голубоватым светом, делая их похожими на ужасающих великанов, а стражей, почти мальчишек, превращала в сказочных гномов.
   Я осторожно перешагнула контур, неслышно и ловко, будто в одно мгновение вернулись все воровские навыки, такие необходимые твердость и сноровка. Волнения больше не было, только сосредоточенность. Время как будто прекратило свой бег, позволило остаться в том мгновении, когда я еще стояла в подворотне, и поэтому внутри крепло привычное чувство собственной безнаказанности и неуловимости.
   Я даже не потрудилась прятаться в тени и красться. Так и ступала по голубоватой лунной дорожке, направляясь туда, откуда деревянные ступени вели к огромной клетке. Мальчишки меня совсем не замечали. Они невесело, но тихо-тихо (не дай бог старший услышит), возмущались, отчего задерживаются их сменщики.
   – У меня от голода все внутренности сводит, – жаловался один, схватившись за живот. Он был выше и плотнее своих напарников.
   – Да, чего-то задерживается Пал Матвеич, – протянул другой и, сдвинув тяжелый шлем, подумал и вовсе его снял.
   – Видели, колдун-то совсем не шевелится. Может, помер? – вдруг встрял в разговор третий, и они одновременно повернулись к клетке, тут же заприметив мою фигуру, окрашенную потусторонним сиянием ночного светила, а потому казавшуюся почти ненастоящей, призрачной.
   – Стой! – заорал один из мальчишек дурным голосом, кидаясь ко мне и хватаясь за миниатюрный арбалет на поясе. Оружие, естественно, им выдавали незаряженное, для острастки особо ретивых зрителей, поэтому все время приходилось усмирять последних точными ударами между глаз или, на худой конец, в челюсть.
   В следующее мгновение я метнула ему под ноги призму с заклятием. Хрупкий куб, звякнув в гулкой тишине площади, разлетелся мелкой крошкой, исторгнув из своего нутра столб зеленоватого дыма. Вокруг запахло сладковато и дурманяще, так пахнет лаундаум, а может быть, дурман-трава. Головы у всех моментально пошли кругом, а туман перед глазами задрожал…
   …Тит Потемкин, чистокровный бейджанец, всегда носил на поясе кинжал, хотя это строго-настрого запрещал главный отряда. Нож этот был ему очень дорог, он утащил его у отца, когда из родной деревни сбежал в Николаевск. От сладкого бьющего в ноздри запаха мальчишку повело. Он схватился за рукоять и попытался вытащить любимое оружие, дабы поцеловать блестящее острое лезвие, но отчего-то руки показались мягким, как разогретый воск. А потом вдруг захотелось танцевать. Тут из дыма появилась полная женская фигура, укутанная в длиннющую красную мантию.
   – Мадам, – улыбнулся Тит, протягивая руки, – не откажи в польке!
   – Чокнулся? – вскричала девица и отскочила на аршин.
   – Стой! – заорал Тит. – Приказываю выйти из тумана! Танцевать бум! – И кинулся вприпрыжку за соблазнительной девицей.
   Его напарник Архип тоже вдохнул полной грудью сладковатый запах. Эх, ни с чем не спутаешь знакомый дымок папироски с особой травкой. Голова от удовольствия закружилась, и в груди стало жарко. Так бы и дышал, так бы и дышал. Вдруг – чу! Из тумана вышел Тит. Скуластое лицо, черное от вечерней щетины, казалось до странности перекошенным. Глаза лихорадочно блестели, а руки тянулись к его, Архипову горлу.
   – Мадам, – оскалился Тит и стал похож на бандюгу с портрета «Разыскивается», – не откажи в польке!
   – Чокнулся? – обомлел Архип, отшатываясь.
   Сладкий дым надежно скрыл его от соратника, парень перевел дух и вытер выступившую на лоб испарину.
   – Стой! – раздалось всего в сажени от него. – Приказываю выйти из тумана! Танцевать бум!
   Особо не раздумывая, Архип припустил подальше от свихнувшегося приятеля.
   Третий караульный, Осип, бродил по зеленоватому туману. От странного тошнотворного запаха болела голова, першило горло и слезились глаза. В ушах стоял равномерный гул, а в висках стучала кровь. Слабость и неприятная вялость затянули тело в свои сети. Очень захотелось улечься прямо на холодную брусчатку и поскорее заснуть. Рот сам собой раскрывался в широких зевках, и сладковатый туман еще глубже проникал во внутренности, опускаясь на самое дно живота.
   Вдруг увидел Осип такое, отчего захотелось дико хохотать, и смешок сам собой вырвался из горла. Тит, вытаращив глаза, гонялся за улепетывающим Архипом и тряс над головой остро наточенным кинжалом, который в казарме по ночам, дабы сотоварищи не утащили, прятал под подушку. Полный Архип, тяжело хватая ртом дымку, вихлял и махал незаряженным арбалетом, тоненько визжа:
   – Пошел прочь, ненормальный! Мамочка! Па-ма-ги-те!!!
   Осип рассмеялся бы, но вдруг стало ужасно лень даже почесать голову. А потом накатило чувство, что кто-то чужой и очень опасный прячется в тумане. Отчего волосы на затылке зашевелились, как в предчувствии нависшей беды. Мальчишка резко крутанулся на каблуках и заметил прошмыгнувшую серую тень. Бросился было за ней, споткнулся, растянулся на брусчатке, а вставать совсем уже не хотелось. Усталость накрыла, будто одеяло, и стала утягивать все глубже и глубже в сумрачные глубины сна…
   Я старалась дышать в рукав, чтобы не нахвататься одурявшего запаха заклинания, но все равно телом завладела странная легкость, так бывает, когда вина нахлещешься, а потом головокружительную кадриль спляшешь. Туман рассеивался быстро, слишком быстро. Поднимаясь по ступеням, я уже могла видеть фигуры дозорных. Их галлюцинации обернулись в странные формы: двое с огоньком, пошатываясь и спотыкаясь, танцевали польку. Третий улегся на камни и, подложив под щеку ладошки, будто малый ребенок, преспокойно дрых, забыв обо всем на свете.
   Минут через десять действие заклятия закончится, мальчишки тут же придут в себя и почувствуют редкостную неловкость друг перед другом. Тогда в ход пойдет вторая призма, надеюсь, она окажется не такой приторной, резкой и плохо отлаженной, как первая. Сразу видно – кустарная работа, их не создавали, над ними не творили магию, а просто какой-нибудь затрапезный колдун плюнул, дунул, и вот – надул в стеклянную ловушку подобной гадости и мерзости. Помнится, Арсений, гори в аду его гадкая душонка, ворожил не призмы, а произведения искусства. Можно разбивать – и улетать… А тут разобьешь – и тотчас же отравишься!
   К счастью или же к ужасу, Николай, закованный в диметрил, магии совсем не ощущал. Во всяком случае за все время он даже не пошевелился. На дверце клетки висел замок, не опечатанный магией. Видно, никому не могло прийти в голову, что кто-то решится организовать побег ЭТОГО заключенного. Ровно за десяток секунд механизм поддался. Умение работать отмычкой не забывается – пальцы сами проворачивают шпильки до заветного щелчка. И вот я уже открываю тяжелую дверь клетки, поддавшуюся с видимым трудом и протяжным скрипом.
   Николай только дернулся от резкого звука, чуть приподнял голову и оглядел меня мутным взором, явно не узнавая. Его осунувшееся лицо с черной бородой, так отличавшейся от неестественных серебристых волос, казалось совсем потерянным. Ни одно чувство уже не отражалось на нем, только единственно бесконечная апатия ко всему происходящему рядом. Он уже и на человека не походил, а скорее на мертвеца.
   Я резко оглянулась: до переулка далековато – не дотащу. Встав рядом с ним на колени, я, прикусив до боли губу, дотронулась до безвольных израненных рук. Диметрил заставлял ежиться, обжигал холодом, но, пересилив в себе чувство страха, непроизвольно вызванного магическим камнем, я сунула в крохотную лунку замка наручников тонкую шпильку. В конце концов, один раз я уже проделывала этот фокус, отчего бы не попробовать второй?
   На площади раздавались тревожные сипы, было слышно, как похрапывает один из стражей. Время стремительно убывало, умаляя шанс на удачное бегство.
   Наручники, будто заколдованные, отказывались подчиняться, дразнили крохотным замочком.
   – Кто ты? – Николай не сводил с меня бессмысленного взгляда, бесчувственный к моим потугам.
   – Ангел, твою мать! – прошептала я, едва не впав в отчаяние, и в этот момент кандалы открылись сначала на одном запястье, а потом с легкостью на втором, – и вот они упали на дощатый пол клетки.
   Савков сидел в прежней позе, только внутри темных, глубоко посаженных глаз появилась едва заметная искра разума. А может быть, мне это просто показалось?
   От колдуна пахло крепким потом и тем особым едким запахом крепостных казематов, от которого выворачивало наизнанку и хотелось брезгливо отстраняться.
   – Пойдем, – зашептала я, поднимаясь на ноги и протягивая руку.
   Колдун не шевелился и, похоже, не думал покидать место экзекуции, только смотрел на меня хмуро и задумчиво.
   – Пойдем, – повторила я.
   Отведенные на операцию полчаса уже истекали. "Бегущие как сумасшедшие минуты сыпались мелким речным песком.
   – Куда?
   – Да наплевать куда, – прошипела я, теряя терпение, и принялась поднимать его, – главное – подальше отсюда!
   И он встал, держась за толстые прутья, тяжело дыша и покрываясь испариной. Непослушные, закостеневшие от долгого сидения ноги отказывались сделать даже крохотный шажок, но на мое заботливо подставленное плечо он не оперся, пошатываясь, сам выбрался на ступени, с которых с грохотом скатился, глухо застонав внизу на камнях.
   – Дурак! – зло гаркнула я, в секунду оказавшись рядом с ним. – Истинный дурак! Неужели нельзя хотя бы на мгновение довериться мне?! Хочешь ноги переломать?! Не дотащу ведь на хребтине!
   Он снова встал, с непонятным внутренним ожесточением и необъяснимой твердостью попытался добрести до спасительной темноты подворотни самостоятельно, только процедил сквозь зубы:
   – Знаешь, Москвина, от тебя врага, я по крайней мере знал чего ждать. Друг меня пугает больше.
   – Ты бойся, только не останавливайся, – съерничала я, почувствовав себя последней стервой.
   К мальчишкам, бродящим в магическом дыму, кажется, начал возвращаться рассудок, и они уже поглядывали друг на друга с немым ужасом и непонятным конфузом, заставившим их залиться румянцем и начать обтирать ладони о грубые плотные плащи. Тот, который спал, чуть приподнял башку, недоуменно оглядываясь вокруг и не соображая, что случилось. Недолго думая я метнула в их сторону вторую призму, чтобы в следующее мгновение едкий туман их снова окутал, утянув обратно в мир наркотических грез.
   – Не дыши! – приказала я, уткнувшись носом в рукав, а другой рукой обнимая Савкова за пояс.
   Мы едва успели выехать из Южных ворот старого города, когда его перекрыли и подняли тревогу. Старый верный Филимон сдержал свое обещание – он подарил нам заветную половину часа. Даже больше, он отмерил нам бесконечные минуты, чтобы мы успели затеряться в темной грязной паутине переулков николаевских трущоб.
 
   – Только она способна это сделать.
   Граф Лопатов-Пяткин задумчиво рассматривал раскинувшийся у подножия замка город. Тонкая полоска Оки поблескивала в ослепительном солнце, вдали зеленел лес, казавшийся лишь изумрудной линией, а серые крыши домов светились непонятной, будто незаметной до существующего мгновения красотой.
   Он это точно знал. Она перехитрила их всех! Но какая дерзость – вытащить любовника из-под самого носа властей! Какая изобретательность!
   Тонкие губы графа дернулись в легкой усмешке, а глаза чуть сощурились от пришедшей в голову мысли.
   Значит, у него еще есть шанс возродить Источник силы! Осталось лишь поймать девку и попытаться наладить дружбу с Авдеем. И неизвестно, что окажется сложнее – первое или второе. Главное, что Наталья появилась наконец, а где затаился колдун – и так прекрасно известно.
   И все же, если хочешь что-то сделать хорошо, сделай это сам. Глупец, право слово, столько истратить сил, чтобы вырвать ее из жадных лап короля Ивана! Сколько было попыток ее выкрасть, пока отряд колдуна возвращался в Николаевск? Три? Четыре? Король думал, что будет трясти Натальей, как красной тряпкой, и шантажировать его, Лопатова-Пяткина.
   Ха-ха-ха!
   И ведь она тогда прилетела к своему колдуну, как ночной мотылек к огоньку свечи, и сейчас прилетела. Опять. Она все-таки верна своему чувству ненависти. Только как же так вышло проворонить-то ее? Как так получилось? Ну ничего. По крайней мере теперь он знает: Берегиня жива, не сгинула, а воскресла, – значит, все равно вернется к нему, Василию Лопатову-Пяткину, проклятому до четвертого колена Хранителю, и выполнит свое истинное предназначение. Но только для него лично.
   Николай все пил и никак не мог утолить жажды. Холодная ключевая вода, сладковатая, с едва заметным привкусом земли, стекала по его бороде тонкими ручейками на грудь и порты. Я была не в силах оторвать взгляда от седой шевелюры, мокрой после купания. Кое-где в серебристой массе резко выделялись иссиня-черные прядки. На голой широкой спине – свежие следы от плетки. С видимым трудом оторвавшись от кринки, он обтер бороду, крякнул, потом натянул протянутую мной чистую рубаху. С размером я не угадала – на исхудавшем Николае наряд болтался, как на деревянной вешалке, рукава пришлось подогнуть.
   Ночь только-только отступила, оставив после себя серый след, а день все никак не хотел просыпаться. Солнце запаздывало, позволяя бледнеющей луне висеть на чуть заголубевшем небосводе. У заросшего изумрудным мхом заброшенного источника все еще пряталась темнота. Тяжелые ветви ракиты низко опускались к земле, окунались в журчащую и перекатывающуюся по гладким камням прозрачную водицу. Здесь было прохладно, а в листве прятался речной гнус. Подземный ключ выбивался из земных недр, а потом по зеленому склону сбегал тонкой чистой дорожкой к широкому буйному ручью на самом дне оврага.
   Савков старался не смотреть на меня. Он то отворачивался, то прятал взор. Его измученное лицо со скупо поджатыми губами, казалось совсем чужим и будто бы незнакомым. У меня же каждое его движение, каждый жест вызывали странное ноющее чувство в груди, неведомое ранее, а оттого особенно пугающее.
   Но гораздо более страшным и мучительным для меня было другое – его молчание. Не знаю, возможно, где-то в глубине души я, как глупая влюбленная девчонка, надеялась если не на проявление бурной радости от нашей встречи, то по крайней мере на слова благодарности, но так ни одного, ни другого не дождалась. Кажется, мое присутствие вызывало в нем единственно жгучую досаду, а оттого он хмурил брови и кривился.
   Дотронувшись до израненного запястья, покрытого чуть подсохшими кровавыми рубцами, он болезненно поморщился. Я отошла от него, честно говоря, плохо представляя, как поступить, да и что сказать, а потому выбрала самый привычный, а главное, безопасный способ – спастись бегством от навалившейся на сердце тяжести. Я долго копалась в седельной сумке, пытаясь вытащить бархатный мешочек с золотыми. Вытащила, взвесила на ладони и повернулась к Николаю.
   – Вот! – И, ощущая себя распоследней дурищей, протянула кошель колдуну.
   – Твоя щедрость не знает границ, – хмыкнул тот хриплым голосом, даже не подавшись ко мне. – Ты все предусмотрела.
   В его темных, глубоко посаженных глазах плескались недоверие и насмешка, неприятно резанувшие и покоробившие меня.
   – Ну на нет и суда нет, – передернула я плечами. – Деньги мне и самой понадобятся. – И засунула кошель в глубокий карман, спрятанный в складках широкой пыльной рясы, отчего мое одеяние перекосило, а отстроченная грубой тесьмой горловина натянулась, удушая. – Мой тебе совет, заметь, совершенно бесплатный: подайся в Рось. Там есть глухие места, затеряешься.
   Отчего в душе назревала обида? Злые непрошеные слезы подступали к горлу, и я побыстрее закрыла рот, боясь, что голос сорвется и выдаст обуревавшие меня мучительные чувства.
   Я только коротко кивнула и направилась к истомившемуся лошаку. От безделья тот аккуратно сдирал с молоденькой березки, к какой был привязан, тонкие ровные полоски бересты и тщательно их пережевывал. Оставалось надеяться, что подобное кушанье не вызовет у всеядного чудовища несварения.
   – Зачем ты это сделала? – вдруг глухо бросил Николай мне в спину.
   Я замерла на мгновение, а потом, смешавшись, с самым деловым видом стала распутывать повод, отчего-то медля и оттягивая время своего отъезда.
   – Предложила тебе деньги?
   – Перестань паясничать! – рявкнул он. – Зачем ты вытащила меня из клетки?
   – По старой доброй памяти, – хмыкнула я, развязав узел. – Ну мне пора.
   – Да куда ты собралась, черт тебя дери?! – заорал Николай. Неожиданно он подскочил ко мне и, схватив за руку, резко развернул к себе, так что мои спутанные волосы стеганули его по лицу.
   – Я собралась подальше от тебя, неблагодарного лошака! – в ответ прошипела я, словно выплевывая накопившую горечь. – Я рассчитывала хотя бы на благодарность, но сама чувствую себя обязанной тебе чем-то! Может, стоило тебя оставить подыхать?! Может, дотянул бы до смертной казни?!
   Его глаза сужались, превращаясь в темные щелки. Щека стала нервно подергиваться, и заходили желваки. Весь его вид показывал, что Николай едва сдерживается, чтобы не влепить мне звонкую оплеуху за провинность, известную лишь ему одному.
   – Что ты от меня хочешь? – вдруг тихо произнес он напряженным голосом. – Ты меня, Москвина, то ненавидишь, то вдруг любишь! То под монастырь подводишь, то из петли вытаскиваешь! Тебя не разгадаешь!
   – А меня не надо разгадывать, я тебе не шарада! – произнесла я срывающимся голосом, чувствуя, что от обиды взор застят слезы.
   – Что же ты хочешь от меня?! – взвился Николай, схватил меня за плечи и так встряхнул, что позвонки хрустнули. – Еще вчера поутру, сидя в треклятой клетке, я оплакивал твою гибель! Я молился черту, чтобы в аду попасть на одну сковородку с тобой и хотя бы жариться рядом, и вдруг ты стоишь живая и здоровая посреди Судной площади и бровью не ведешь! Что ты прикажешь мне предположить?!
   – Что я не умерла! – сердито буркнула я, понимая, что самым позорным образом через мгновение начну вилять, оправдываться и буду выглядеть совершенной лгуньей. Каковой, собственно, и являюсь большую часть сознательной жизни.
   – Я видел. – Он устало отпустил меня и кашлянул. – Я все видел. Тебя. Разбившуюся. В пропасти. Ты была мертвее самого мертвого. Я умирал вместе с тобой. Господи, да я сдался властям, наговорив глупостей о каком-то там искуплении грехов, о мщении самому себе! Я старше тебя почти вдвое, а повел себя как дурак, ей-богу!
   Он замолчал, запнувшись, а я пыталась совладать с раздирающим сердце чувством, чужим, приносящим нестерпимую боль, но отчего-то сладким-сладким.
   – Действительно? А я вернулась за тобой, потому… – тихо прошептала я, – потому что такими врагами, как ты, не разбрасываются. Кого я буду ненавидеть, если тебя вдруг убьют?
   Он неожиданно хмыкнул, заглянул в мои очи, холодные и бездушные, пытаясь отыскать в них несуществующую глубину, и тихо прошептал:
   – У тебя невыносимые глаза!
   В следующее мгновение мы бросились друг к другу, уверенные, что ждали этой минуты уже не одну сотню лет…
   …Солнце выкатилось из-за горизонта, но горящим огненным шаром все еще висело над разделом земли и неба. Как будто оно стеснялось нас или боялось нам помешать. Казалось, даже лесные громкоголосые и суетливые пичуги приутихли и деревья шелестели деликатнее, словно бы прося округу: «Тише, тише. Не спугните, не троньте!»
   Мы лежали обнаженные на мягкой траве, тая и расплавляясь. Мое тело налилось блаженной истомой, голова покоилась на плече у Николая. Он гладил меня по волосам, а я прижималась к нему, ощущая его запах и тепло, неожиданно ставшие родными. И оба мы чутко различали шелест: легкой поступью, не сожалея, не сокрушаясь, уверенное, что его еще позовут обратно, от нас уходило наше проклятое одиночество, оставляя вместо себя нагую, бесстыдную любовь.
 
   Авдей, прожженный хитрец, знал укромные уголки в Объединенном королевстве. Единственным местом, где его не смогли достать стражи, оказалась одна из закрытых обителей белорубашечников. Здесь, в Окии, сектанты расплодились, окрепли и чувствовали себя весьма вольготно, взлелеянные королем Иваном, так часто примерявшим на себя белые балахоны и молившимся в предрассветные часы на восточный берег Оки. В Солнечном приюте, а именно там прятался колдун, угнездилась, вероятно, одна из крупнейших общин, но путь туда был открыт лишь посвященным да всерьез надевшим белые одежды.