К своим сыновьям от многочисленных красоток Бенедикт относился более терпимо, чем к остальным людям… Все мы росли при дворе, где получили великолепное воспитание и образование. Детство наше было наполнено духом свободы. Отец считал, что большую часть времени мы должны быть предоставлены сами себе. Сполна оценив его систему воспитания, мы постоянно шлялись по дворам и улицам Мэндома, запанибрата общались со своими менее благородными сверстниками, вместе с ними воровали вишни и яблоки у торговцев на базарной площади, ввязывались в кулачные потасовки с простолюдинами и хохотали над потешными представлениями странствующих артистов.
Многочисленные наши учителя и воспитатели были наделены таким малым кругом полномочий, что порой мне становилось их жалко: они опасались лишнее слово сказать потомственным принцам дома Вейньет. Чего доброго, разгневаешь короля Бенедикта, жестокого деспота, и тебе снимут голову с плеч. Сейчас мне кажется, что отцовская воспитательная метода была в корне неверной, потому что все дети Бенедикта, за исключением, разумеется, вашего покорного слуги, стали носителями серьезных педагогических ошибок: все они проявляли леность, скудоумие, неспособность к фехтованию и наукам, которым, кстати сказать, придавалось весьма и весьма немалое значение при дворе.
Так мы росли и мужали в древнем фамильном замке королей дома Вейньет, лишенные родительской ласки. Отец был с нами суров, а порой даже жесток, и так продолжалось бы еще очень и очень долго, но однажды случай на охоте изменил все в одночасье…
В этот день Бенедикт отправился на дальние рубежи: туда должна была вскоре прийти дичь. Загонщики дули в медные трубы, лошади храпели, собаки брали след – все было как всегда, как повторялось каждый девятый день на протяжении вот уже нескольких десятков лет. И вдруг небо неожиданно стало меркнуть, его затянуло свинцовыми тучами, поднялся сильный ветер, закруживший в дьявольском хороводе осеннюю листву. Бенедикт в недоумении поднял голову, разглядывая черноту над головой, а потом небосвод с яростным треском прорезала молния и попала в королевского коня. Бенедикт Вейньет почти бездыханный упал и сильно ударился о землю. Многие подданные, бывшие в тот день с королем, утверждали, что в небе, там, где сходились свинцовые тучи, чтобы поразить монарха стремительной молнией, можно было различить разъяренное лицо Тересы, но им, конечно, никто не поверил. Откуда в небе взяться лицу бывшей возлюбленной короля, если она много лет назад утонула в Кветри? А может, это было второй частью проклятия?
Отца принесли домой на деревянных носилках и положили в постель. Там он, мгновенно постаревший и почти неживой, лежал, а запах обгорелого тела разносился по всему замку.
– Фу, – сказал Лювер, зажимая нос рукой, – это что, папа так воняет?
– Заткнись, – побагровев от гнева, Дартруг отвесил ему сильный подзатыльник, – а то ты сам сейчас у меня завоняешь.
Лювер захныкал и убежал, а Дартруг отправился наверх, чтобы выслушать последнюю отцовскую волю. Из комнаты отца он вышел в растерянности и уставился на меня, выражая всем своим видом искреннее сочувствие.
– Не понимаю, что такого ты натворил, – сказал Дартруг, – ты вроде, как всегда, был сообразительным, ничего плохого не делал, иди, он хочет тебя видеть.
Я быстро поднялся по лестнице. Запах гари все больше усиливался, он стал совершенно невыносим, когда я вошел в королевские покои и приблизился к постели, которая стала смертным ложем сурового деспота – Бенедикта Вейньета. Отец смотрел на меня с неведомым мне раньше чувством. Глаза его светились теплотой и скорбью угасания. Он устало проговорил:
– Садись, Дарт.
Я поспешно уселся на стоявший возле его постели стул.
– Дарт, – сказал отец, – ты, без сомнения, мой самый любимый сын… Во всех дисциплинах ты преуспел более своих братьев, ты умнее, сильнее, лучше их, а потому я уверен, – тут он грустно, со скрытой скорбью, вздохнул, – что ты о себе сможешь позаботиться. Они же нет. Им я оставляю в наследство герцогства, которые после моей смерти станут королевствами… Северное королевство Дагадор – для старшего, упрямого Дартруга, продуваемый ветрами Вейгард – инициативному Виллу, трусливый Преол получит плодородный Гадсмит, глупый Алкес – грязный Стерпор, красочный Невилл достанется Люверу, а Центральное королевство, наш дом и наш оплот, я планирую отдать Фаиру; бедняжка, он самый неустроенный в жизни, да он – просто сумасшедший. Без владения обширными землями и большим количеством людей он непременно пропадет. Ты же, Дарт, получаешь от меня самое ценное – мудрый совет: не теряй времени даром – и возьмешь от жизни больше, чем они унаследуют.
Тут Бенедикт надолго закрыл глаза, мне показалось, что он умер. Я поднялся и отправился восвояси…
– Ты куда, Дарт? – услышал я вдруг его скрипучий голос.
– А-а-а. Никуда, я так, размять ноги. – Я вернулся и снова занял место на стуле возле смертного одра…
– Не знаю, понимаешь ли ты, Дарт, что я хочу тебе дать? – проговорил он, чуть помолчав. – Я хочу дать тебе настоящее счастье, счастье добиться всего самому. Ведь то, что зарабатываешь потом и кровью, обычно приносит куда больше радости.
«Да ну?!» – подумал я, но отец так кротко на меня смотрел, одержимый своей безумной «мудростью», что я стал сам себе неприятен со своей неуемной алчностью; приподняв холодную ладонь отца, я поцеловал ее и проговорил:
– Конечно, папа, огромное тебе спасибо, я так ценю этот бесценный дар, я буду стараться, чтобы оправдать твое доверие.
Отец просиял.
– Я в тебе не ошибся, – прохрипел он, глаза его закатились, и он умер.
По крайней мере, я подарил ему несколько счастливых мгновений перед смертью. Несмотря на то что внешне я сохранял спокойствие, решение короля поразило меня до глубины души. До злополучного дня его гибели мне не приходилось задумываться о своей дальнейшей судьбе.. Теперь же тень нищеты вдруг встала у меня за спиной, она потирала экзематозные ладони и радостно скалила гнилые зубы. Мои родители мертвы. С братьями у меня весьма натянутые отношения, а вскоре и вовсе испортятся, ведь они будут купаться в роскоши, а мое будущее вдруг оказалось весьма туманно…
После восшествия принцев Вейньет на престолы герцогства приобрели статус королевств, а герцоги, ранее управлявшие провинциями всецело, сделались советниками юных монархов в делах, потому что разбирались в них куда лучше любого из моих ограниченных, но, как оказалось, весьма удачливых братцев. Разумеется, кое-кто из герцогов таким поворотом в своей судьбе был недоволен – приходилось расставаться с властью. Но им пришлось смириться с присутствием на троне законных наследников.
Как сейчас помню тот день, когда Дартруг, одетый в зеленый плащ Дагадора, на лошади с салатовой попоной выезжал из ворот фамильного замка в сопровождении десятка воинов. Свиту он тоже облачил в зеленые тона. Молодые крепкие воины весело переглядывались: впереди предстояла служба при короле, на полном довольствии, с хорошим жалованьем. Они дождались своего звездного часа, будущее их было определенным и светлым. На крепком лице новоиспеченного монарха Дагадора застыло выражение бесконечной гордости. Он обернулся напоследок и немедленно наткнулся взглядом на мою одинокую фигуру. Я стоял немым укором своим высокопоставленным братьям на одном из западных балконов замка. Дартругу мгновенно стало неуютно, он поспешно отвернулся – лишенный наследства, теперь я у всех вызывал жалость и сострадание. Народ Центрального королевства даже проникся ко мне искренней симпатией: наверное, свою бедность он ассоциировал с моей несчастной долей…
Один за другим братья покидали гостеприимные своды фамильного замка, где теперь должен был обосноваться Фаир. Он был моложе меня всего на год, но выглядел намного старше своих лет. У него уже отросли черные как смоль усы и тонкая бородка, которую его личный брадобрей регулярно подстригая. К моменту смерти отца Фаиру как раз исполнилось двадцать – неплохой возраст, чтобы взойти на престол Центрального королевства. Фаир уже дал мне понять, что в пределах своей вотчины наблюдать меня ему будет крайне неприятно. Наши отношения и так были накалены до предела, теперь же он почувствовал запах власти и возможность рассчитаться со мной за все.
– Убирайся по-хорошему, Дарт – сказал он, скривив тонкие губы, – или я положу конец твоей никчемной жизни.
Я уже начал тянуть из ножен меч, но на его стороне была вся королевская стража, они вдруг поднялись плотной стеной, со звоном обнажая оружие. Тут я понял, что дело запахло жареным и мой братец собирается покончить со мной прямо сейчас.
– Стойте, стойте, – сказал я, – не будем горячиться, я уезжаю.
– Постарайся сделать это как можно скорее, пока я не убил тебя, – сухо сказал Фаир.
– Хорошо, я сделаю это немедленно, только соберу вещи в дорогу…
Взяв кое-что из провианта и одежды, я сложил все это в седельные сумки и уселся на коня, которого мне пожаловал Бенедикт. Больше у меня ничего не было – после смерти отца почти все имущество в фамильном замке и прилегающих к нему территориях, за исключением некоторых вещей, специально оговоренных королем в завещании, принадлежало Фаиру. Так я отправился в путь.
Выезжая из ворот родительского дома, в одночасье ставшего для меня чужим, я даже не представлял, куда мне направиться. Конь мой медленно брел мимо дубовой рощи, а в небе над головой вились черные вороны.
...Ваше Величество,
при всем уважении к Вашему опыту и здравомыслию, смею уверить Вас, что Вы возложили на меня совершенно невыполнимую задачу, когда потребовали, чтобы я, простой служитель Бога, привел Вашего сына к вере. Вера дается каждому с рождением или приходит с опытом. Ваш же сын, не прогневайтесь, Ваше Величество, представляется мне и вовсе человеком совершенно неспособным к любому духовному опыту. Он смотрит на меня лукавыми глазами и вместо того, чтобы читать предлагаемую ему для ознакомления церковную литературу, пытается пошатнуть мою веру, зачитывая громогласно отрывки из греховных книг. Вот уж не думал, что их так просто достать в наше время при королевском дворе, когда церковный дух весьма и весьма силен в народе Белирии…
Засим уповаю на Вашу милость и прошу освободить меня от этой в высшей степени сложной и тягостной миссии.
Письмо священника анданской церкви отца Льесьена королю Бенедикту Вейньету
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
В ней немного рассказывается о братских чувствах, а также исследуются патологические наклонности и зловещие устремления
Фаир, получивший во время правления в Центральном королевстве прозвище Бессердечный, был, вне всяких сомнений, самым неприятным из моих братьев. У него были унаследованные от матери черные волосы, маленький вздернутый нос, густые кустистые брови вразлет и дурная привычка постоянно их хмурить. Телосложения Фаир был хрупкого, но в подвижных играх, когда он еще принимал в них участие, был весьма ловок, а в фехтовании и стрельбе из лука превосходил всех остальных сыновей короля Бенедикта, исключая, разумеется, вашего покорного слугу – тягаться со мной уже тогда было пустой тратой времени. Я с рождения обладал мгновенной реакцией и настолько точно рассчитывал траекторию обманных движений и силу ударов, что оказывался победителем практически в любом поединке.
Габриэль Савиньи как-то сказал мне, что, пожалуй, мной единственным из всех принцев Вейньет он действительно может гордиться, потому что я являю собою тот редкий случай, когда ученик превзошел своего учителя. После похвалы великого фехтовальщика я стал тренироваться еще упорнее и со временем достиг небывалых высот мастерства. К тому моменту, как я приехал в Стерпор, я был уже, без преувеличения, лучшим мастером меча в Белирии. А возможно, и во всем мире. Правда, последнее время практиковаться мне приходилось в основном на бедолагах, чье искусство было совсем невелико, в лучшем случае они знали пару-тройку отработанных финтов, но я постоянно шлифовал мастерство, упражняясь в одиночку, так что силы мои, несмотря на неудачи в общественной жизни, все время прибывали.
Мне удавались также разного рода трюки. Я мог жонглировать двумя мечами и длинным кинжалом, ловил напоследок острый клинок зубами, а рукоятки мечей ложились в мои вовремя подставленные ладони. Я скакал на лошади и разрубал на ходу стоявшее на голове одного из бледных придворных яблоко на две половины. Признаться, этот трюк дался мне далеко не сразу, частенько я срубал вместе с яблоком часть головы, но тренировки, тренировки и еще раз тренировки – и через несколько месяцев упорных занятий я уже вполне ловко выполнял его, к радости короля Бенедикта. Король хлопал в ладоши и искренне радовался, глядя на то, как я стремительно мчусь, пришпорив скакуна, затем клинок в моей руке приходит в движение, со свистом рассекает воздух – и куски яблока разлетаются в разные стороны, а бедолага, чьей головой я воспользовался на этот раз, испытав мгновенное облегчение (часто в буквальном смысле), падает без чувств. Обладая отличным слухом, я мог также с завязанными глазами сражаться с двумя противниками, ориентируясь исключительно по звуку. Одним словом, в освоении фехтовальной науки равных мне не было. Как только в моей руке оказывался меч, пусть даже и деревянный на первых порах, он становился продолжением моей руки – и клинок разил, не зная устали.
Фаир завидовал по-черному. Наблюдая за моими успехами в искусстве фехтования, глядя на то, как мы с Габриэлем Савиньи грациозно танцуем в тренировочном бою, делаем быстрые выпады и взмахи, а серебристые лезвия со свистом рассекают воздух вокруг нас и делаются почти невидимыми в своей стремительности, он хмурился, в ярости жевал тонкие губы и морщил нос. Осознание того, что он так навсегда и останется вторым, что ему не удастся превзойти меня в этом великолепном искусстве, не давало ему покоя. Иногда я поддразнивал его:
– Ну что, Фаир, может, немного пофехтуем?
– Отстань, – ворчливо говорил он, и глаза его вспыхивали холодным пламенем.
– А что так? Не хочешь?
Причина его нежелания фехтовать со мной была самой банальной. Однажды я крепко заехал ему тренировочным мечом по уху. Ухо покраснело, распухло и торчало неестественным огненным полукругом. Фаир жестоко мучился от боли и унижения, он бродил в окрестностях замка, а при встрече со мной у него был такой яростный вид, что мне казалось, будто я слышу, как скрежещут его зубы. После этого случая фехтовать со мной Фаир всегда отказывался. А ведь я не просто так провел эту профилактическую работу – было за что ему врезать.
Помню, я был поражен до глубины души, когда, прогуливаясь однажды по прилегающему к лесу оврагу, увидел, что Фаир сжег на костре рыжего кота, которого я, да и все остальные нередко подкармливали. Кот был всеобщим любимцем, и даже суровый Бенедикт порой, если рыжий попадался ему на глаза, ловил его и гладил до тех пор, пока животное не начинало вырываться. Тогда Бенедикт бережно опускал кота на землю и с улыбкой смотрел, как тот улепетывает. И вот теперь он был мертв по воле жестокого Фаира. Все то время, пока животное билось в муках, живодер стоял и наблюдал. Когда я подбежал к Фаиру, в его глазах я отчетливо узрел розоватую дымку наслаждения от созерцания боли живого существа. Я принялся трясти Фаира за плечи и орать: «Зачем ты это сделал?! Зачем?!» Мои крики его мало взволновали, он облизнул сухие губы и проговорил:
– Видел бы ты, как он горел!
Я отшатнулся. Откровение брата вызвало у меня оцепенение. Со странным чувством, что поведение Фаира остается для меня за гранью всякого понимания, я пригрозил ему, что, если он еще сделает что-то подобное, я его прикончу, затем медленно побрел к замку… А он остался там, в лесу, все продолжал глядеть затуманенным взором на пепелище и кусать до крови тонкие губы…
А несколько месяцев спустя Дартруг обратил мое внимание на то, что кто-то ловит ворон, ломает их блестящие смоляные крылья и вешает на деревьях вокруг фамильного замка…
– Какой-то живодер у нас тут объявился, – с неудовольствием проговорил Дартруг, – вот попрошу своих ребят, пусть подкараулят его. Поймать – и с живого шкуру содрать…
– Хорошая идея, – откликнулся я.
Через некоторое время развлечение с воронами наскучило мучителю. Оставив птиц в покое, юный Фаир нашел себе новую забаву. Как-то раз я оказался в его комнате. Отец попросил меня срочно позвать Фаира, так и не докричавшись, я толкнул дверь, оказалось, что она не заперта. Тогда я вошел и прямо посреди комнаты брата обнаружил самодельную гильотину с отчетливыми бурыми пятнами на деревянной подставке. Лезвие было настолько остро отточено, что я едва не обрезал указательный палец, когда прикоснулся к нему.
Должно быть, Фаир ловил дворцовых мышей и развлекался, отсекая грызунам головы. Что он испытывал при этом? Мне вспомнились его подернутые дымкой наслаждения глаза, и я в ужасе затряс головой, отгоняя неприятное видение.
Он вызывал у меня даже не ярость. Врожденной жестокостью, ненавистью ко всему живому Фаир вызывал у меня омерзение и острое желание раздавить гадину. Удар деревянным мечом – первое, что я предпринял, чтобы хоть немного охладить яростное чувство, которое все больше крепло во мне. Но на его испорченное сознание удар не оказал никакого воздействия.
По мере того как мы росли, вид у Фаира делался все более и более угрюмым, он уже не участвовал в совместных играх, не занимался фехтованием и стрельбой из лука, все больше отдалялся от остальных, предпочитая одиночество. И книги. Впрочем, далеко не всякую литературу, а по большей части оккультную. Тяжелые тома в переплетах из черной кожи, тисненных золотыми буквами. Он всюду таскался с трудами Агадона Разлучника, его привлекали опусы заклинателей и нумерологов, он вникал в толкования сновидений и изучал способы гадания по звездам. Что касается наук, имевших гораздо большее отношение к реальности, чем всякий оккультный бред, то к ним странный мозг Фаира совсем не был расположен. Когда все мы изучали алхимию, физические свойства тел, математику и языковые дисциплины, Фаир брезгливо морщился в ответ на слова учителей, а затем застывал и глядел в одну точку. Он концентрировал свой разум на чем-то постороннем, а может и потустороннем, и докричаться до его сознания, находящегося где-то очень далеко, было совершенно невозможно. Учителя вскоре махнули на Фаира рукой: этому мрачному принцу вся их ученая премудрость была ни к чему – он развивал в себе другое предназначение.
Отец был безутешен, глядя, как один из его сыновей все больше уходит от реальности в мистицизм. Он перепробовал все, чтобы отвадить Фаира от занятий колдовством, даже приглашал священника анданской церкви, которого сам же потом приказал гнать прочь со двора «поганой метлой», но все попытки Бенедикта переделать сына на свой лад не увенчались успехом: Фаир все больше напоминал свою мать – Тересу, о которой в народе укоренилась дурная слава ведьмы. Отношение это теперь проецировалось и на Фаира – его считали человеком с дурным глазом и черной душой, старались не попадаться ему на глаза и не разговаривать с ним. Люди отворачивались, когда мой младший брат шел по улицам Мэндома, они начинали поспешно креститься, завидев в отдалении его худую темную фигуру…
Помнится, король в желании переделать сына даже вызвал для него девушку легкого поведения по имени Липси. Отец надеялся, что ее визит может хоть как-то исправить искаженную личность Фаира и вернуть его к простым и славным земным ценностям, таким как секс и охота. В сопровождении нескольких стражей ее, несколько нетрезвую и, может быть, от этого постоянно сквернословящую, привели во дворец. Король был суров с девушкой, он кратко ввел ее в курс дела, доверительно сообщил, что речь идет об одном из его младших сыновей, который совершенно не приспособлен к жизни и неизвестно, что с ним будет, если Липси немедленно не заинтересует его чем-нибудь более увлекательным и волнующим, нежели мистицизм. Липси поняла задачу и решила, что просветить подростка, пусть и королевской крови, ей вполне по плечу. Оказавшись в покоях Фаира, которые в тот момент были пусты, она немедленно разделась и легла в его постель. Липси не спала, ожидая прихода своего подопечного, она отнеслась к своей миссии очень ответственно и собиралась исполнить ее как можно лучше.
Фаир пришел во дворец за полночь, он тихо прикрыл за собой дверь и крался в темноте, стараясь нащупать очертания кровати, когда его ухватили жаркие девичьи руки. В следующее мгновение он ощутил, что кто-то резким движением сдергивает с него штаны и хватает за детородный орган. Протяжный крик смертельно перепуганного любителя оккультных наук прокатился по коридорам дворца. Когда королевская стража прибежала в покои Фаира, окровавленная девушка в бессознательном состоянии лежала на полу, а он яростно колотил ее бронзовым канделябром по голове. Мрак рассеялся, Фаир увидел, что имеет дело с девушкой, а не со страшным монстром, вызванным его греховными занятиями, отбросил свое оружие и отвернулся к окну. Что он переживал в эти секунды, можно только догадываться, но, когда вновь взглянул на свою жертву, по словам стражников, в глазах его не было и тени сожаления.
– Уберите ее вон, – приказал Фаир.
Узнав о случившемся, король Бенедикт сильно опечалился и стал собираться на охоту…
По мере того как мы взрослели, характеры братьев проявлялись все более отчетливо. И если их патологические черты можно было как-то перетерпеть, то нрав Фаира с возрастом становился все более и более невыносимым. Он уже не скрывал лютой ненависти ко всем и вся, яростно огрызался, если к нему обращались воспитатели и учителя, смачно сплевывал на пол, чем вызывал во мне еще большее омерзение, и поминутно бормотал проклятия. Он все реже вступал в разговоры с нами, высокомерно задирал маленький подбородок, если к нему обращались, и почти совсем прекратил мыться – от него несло несвежим духом, а если кто-нибудь пытался обратить его внимание на этот факт, Фаир выходил из себя…
Стычки между нами происходили все чаще. Меня раздражала его переходящая все границы злоба и безудержная гордыня, а он завидовал моим успехам в фехтовании и легкости, с которой я добивался всего, чего хотел. Включая расположение женского пола. Однажды он застал меня целующимся с Гретой, гостившей у нас дочкой герцогини Гадсмита, за замковой кузницей. Из всех принцев, активно ухлестывавших за ней, Грета предпочла меня, потому что я был самым привлекательным и остроумным.
Вонючий Фаир был отвергнут ею в первый же день визита. Да и ухаживания его, к слову сказать, не отличались галантностью. Застав Грету в моих объятиях, он свирепо сверкнул глазами-и, сплюнув на землю, поспешно удалился.
– Чего это он? – с удивлением спросила Грета. Я покрутил пальцем у виска, и она звонко рассмеялась…
– Он всегда такой?
– Нет, раньше он был намного хуже, но потом я стукнул его мечом по уху, мозги у него немного сместились ближе к тому месту, где им надлежит быть.
– Какой ты смешной, Дарт, – проговорила Грета и провела тонким пальчиком по моей щеке. – Скажи, когда ты вырастешь, ты возьмешь меня в жены?
– Я уже вырос, – ответил я, заходя к ней сбоку и с интересом ощупывая маленькую девичью грудь, – и легко могу это доказать…
Когда Фаиру было шестнадцать, я как-то невзначай поинтересовался, когда мы столкнулись в одном из замковых коридоров:
– Ну что, живодер, не вешаешь больше ворон, не рубишь головы мышам?
Он внимательно посмотрел на меня, взгляд был похож на тот, в детстве, когда он сжег на костре кота, и проговорил:
– Видел бы ты, как они умирают!
Я кинулся на него с кулаками. Физически он был намного слабее, но бить его я не стал, испытывая сильное отвращение от его ненормальной худобы и от запаха давно не мытого тела. Я не нашел ничего лучше, как ухватить его за уши и сильно выкрутить их.
– Ну как тебе нравится, живодерище?!
Он попытался сопротивляться, но это было бесполезно. В то время я уже превратился в высокого и ловкого юношу с крепкими мускулистыми руками. Кулаки я частенько пускал в ход, участвовал почти во всех крупных городских потасовках, так что отодрать за уши длинного, тощего Фаира не представляло для меня никакой физической, а тем более моральной, тяжести. Я был свято уверен в том, что любой негодяй рано или поздно должен быть наказан. Пусть даже таким простым способом, как выкручивание ушей. Хотя убийство, несомненно, гораздо лучше, ведь это единственная возможность избавить мир от отвратительного субъекта навсегда.
Он почти завизжал:
– Дарт! Дарт! Я же просто хотел тебя позлить!…
Когда я отпустил его пострадавшие уши, он отбежал от меня подальше, обернулся, сплюнул на пол, поднял правую руку и, скрестив пальцы, пообещал:
– Ты еще пожалеешь об этом, вот увидишь, ты сильно об этом пожалеешь…
– Поглядим, – откликнулся я, – может, пофехтуем сегодня?
Фаир резво повернулся и потрусил прочь. Спину он согнул, а голову вжал в плечи, словно ожидал, что я прыгну на него сзади и ударю кулаком в затылок. Но я не стал его преследовать, некоторое время презрительно смотрел, как он удирает, а потом отправился восвояси, размышляя о том, что, не будь он моим братом, я бы давно его прикончил.