Страница:
– Это правда? – Настя, напряженная, как струна, теребила клеенку своими худыми нервными пальцами.
А настройщиком, разумеется, выступил я. Я рассказал ей все или почти все, утаив лишь собственные промахи. Мои промахи были совершены по невежеству и молодости лет, но Гаврила Степанович, «наблюдатель пожара с другого берега», в моих глазах не заслуживал снисхождения. Его бездействие погубило участкового Колю Плахина, а возможно, и Настиного отца. Оно же стало причиной многих смертей, обративших деревню в законченные Пустыри.
Бурное объяснение, состоявшееся накануне между мной и Обрубковым, имело односторонний характер. Роль бури досталась мне, тогда как егерь был спокоен и тверд, словно дамба. Все мои наскоки разбивались о его уверенность в собственной правоте.
– Ты не можешь судить меня, Сергей, – отвечал он терпеливо, пока вообще отвечал. – Я дал подписку о неразглашении. Я бывший сотрудник органов, а речь идет о государственной тайне. Я коммунист, в конце концов. Я предателей Родины сам карал.
– Вас что – пытали, полковник? Вы могли предупредить! – Оттого что я метался по кухне, Банзаю то и дело приходилось менять позицию. – Вы и сейчас лукавите! Вепрь – несчастная жертва опытов и не более того! Блядских опытов этого коновала с негодяем Паскевичем на пару! Вы ведь знаете это! Знаете?
– Допустим. – Обрубков открыл печь и прикурил от головни папиросу.
– Конечно, вы допустите! – продолжал я бушевать. – Вы уже допустили! Еще бы нет! А дети?! Тоже крысы подопытные?! Почему это вообще происходит здесь, а не в какой-нибудь паскудной лаборатории за колючей проволокой? В чем суть его экспериментов? Где он сам?
Гаврила Степанович, покачивая ногой, выдохнул кольцо. Оно таяло куда медленнее моего терпения. – «Ты хоть знаешь, что здесь происходит?! – передразнил я Обрубкова, пиная пустой валенок. – И никто этого не знает! Понял ты, шкет московский?!»
Я припомнил Гавриле Степановичу слова, брошенные им в момент нашего знакомства.
Банзай догнал валенок и добавил ему пару горячих.
– Послушай, Сергей. – Егерь провел рукой по глазам. – Я действительно не знаю и малой доли. Паскевич – генерал. Генерал-лейтенант, вернее. Он вообще никого не допускал к операции «Феникс». О ней и в Москве-то не больше трех человек в курсе. А я до инвалидности был рядовым исполнителем. Не рядовым, но – не важно.
– Генерал-лейтенант?! – Я чуть не задохнулся. – А Белявский кто? Маршал Советского Союза?
– Всего лишь академик. – Обрубков прикурил следующую папиросу. – Хотя ему на это срать. Он – одержимый.
– Да сколько ж ему лет-то?!
– Ну, хватит. – Егерь поднял крышку погреба. – Я и так сказал больше, чем право имею.
Через мгновение он скрылся в недрах подземелья. Еще через мгновение внизу застучал двигатель. Я никогда не интересовался у Обрубкова о причине этих странных запусков. Я был уверен, что у него там работает сверхмощный самогонный аппарат с каким-то механическим ускорителем.
– Романтики революции! – крикнул я, встав на колени и дергая кольцо. – Сволочи!
Крышка была заперта изнутри.
– Вот сволочи! – Я прошел в гостиную, с размаху кинулся на диван и разрыдался от обиды и бессилия.
Я плакал, как ребенок, лишенный прогулки. Затем сбегал за подстаканником Сорокина. Подстаканник я метнул с порога, высадил в комнате стекло и опять упал на диван. Так я пролежал вниз лицом до прихода Анастасии, которая ходила навещать свою бабку.
– Дует, Сережа. – Она погладила меня по голове, присев рядом. – Заткнуть бы следовало. Простынешь.
Я обнял ее колени и рассказал ей все. Или почти все. Она, не перебивая, слушала меня. Потом мы сидели молча, пока в кухне не хлопнула крышка погреба. Мы вышли к Обрубкову. Он был пьян.
– Давай, брат. – Наполнив две жестяные кружки самогоном, он пригласил меня широким жестом. – За победу. Путь-дорога самурая. А для тебя, родная, есть почта полевая.
Это он уже Настю поставил в известность.
«Тоже поэт». Я смахнул со стола полную кружку. Самогон зашипел на чугунных дисках в устье печи, куда попали брызги.
– Это правда? – Присев к столу, Настя начала теребить клеенку своими худыми пальцами.
Она была натянута как тетива самострела, изготовленного к бою.
– За Халхин-Гол. – Гаврила Степанович залпом опустошил свою жестянку. – Ли дай тао цзян.
– Пойдем, Сережа. – Отвернувшись от егеря, Настя встала из-за стола и скрылась в гостиной.
Я еще продолжал смотреть на пьяного чекиста, когда она поставила рядом со мной пишущую машинку. Рюкзак мой с вещами также был собран.
На Гаврилу Степановича Настя больше не обращала внимания. Он перестал для нее существовать. Хотя нет. С порога она задала ему последний вопрос, очень тихо, но Обрубков его расслышал.
– А мама где?
– Сначала с доктором. – Обрубков уронил голову на клеенку. – Потом в клинике. Тебя к ней не пустят. Буйная она. Свихнулась мамаша твоя, сука.
Мы с Настей медленно шли по единственной, как рука егеря, улице Пустырей.
– Завтра в Москву, – сказала Настя, когда мы миновали «замок» Реброва-Белявского. – Филя отвезет на станцию. За бабушкой попрошу его присмотреть. Он не откажет. Заберем, когда устроимся.
На следующий день рано утром нас разбудил настойчивый громкий стук. В Пустырях так не стучали. В Пустырях вообще без стука входили, если не заперто. Если же было заперто, чаще лягали наружную дверь ногой или дурными голосами орали под окнами что-нибудь вроде: «Дусь, вынеси красного три!», или: «Семеныч, одолжай треху до завтра!», или же: «Чехов, падла! Опять Гусеница уздечку порвала! Дай велосипедную цепь, что ли?!» Короче, разное орали. Здесь же имел место стук официальный и без шумового сопровождения. Пока я натягивал джинсы, Настя уже открыла. Зазвучали приглушенные голоса.
– Гражданин Гущин? – Двое незнакомцев средних лет в одинаковых пальто с поднятыми воротниками зашли в комнату. Род их деятельности не вызывал ни малейших сомнений. «Вчера надо было ехать!» – прочитал я по Настиным глазам.
– Стая! – крикнула из кресла Ольга Петровна. – Слетелись вороны падали искать!
Незнакомцы переглянулись. Один предъявил мне свое удостоверение.
– Мы вас в машине подождем.
Да, уезжать надо было сразу, как только Настя приняла решение. Пока я обувался, она тихо стояла рядом. В подобных ситуациях настоящим мужчинам полагается успокаивать своих женщин. Ключ от московской квартиры я бросил на скатерть.
– Скажешь, что невеста. – Карандаш прыгал и моих пальцах, но с адресом я все же справился. – Водки сразу Ирине купи. Она там главная. И обиду не даст.
«Николаевна, с меня причитается. Серега», – добавил я на блокнотном листе персонально для Бутырки.
– Я еще расчет не взяла, – глухо сказала Настя.
– Не бери. – Я сообразил, что Паскевичу головы не сносить. – Он сам трудовую вышлет. Ему резона нет с академиком ссориться. Просто поезжай.
Я далеко не был уверен, что ветеринар Белявский вообще помнит о существовании внучки, но иных доводов в тот момент не нашел.
Мы обнялись, и я обернулся к старухе.
– Прощайте, Ольга Петровна.
– Прощай, мальчик. – Ее подбородок слегка лишь кивнул.
В кабине «уазика», помимо водителя, сзади, нахохлившись, точно боевой петух, маячил Пугашкин. Его я заметил издали. Пугашкину пришлось потесниться, чтобы я сел.
К моему вящему изумлению, машина покатила в нижние Пустыри. Из тщеславия я не задавал вопросов. Не пристало узнику совести унижать себя излишней суетой. Я уже мнил себя в одном оглавлении с Буковским и Солженицыным, удрученный только тем, что литературный багаж мой оставляет желать лучшего. «Впрочем, это субъективно», – рассудил я, наблюдая, как братья Ребровы гоняют по двору жену Тимофея Наталью.
Был тот редкий раз, когда Наталья проигрывала сражение. По всей видимости, коварные танкисты застигли ее врасплох. Босая, в одной комбинации, она металась между баней и хлевом, ускользая от колющих и рубящих ударов. Крышкой от бадьи она оборонялась весьма успешно. Тяжело вооруженные жердями братья, ломая ожесточенное сопротивление врага, старались взять его в клещи. Пугашкин демонстративно отвернулся: мол, не по чину ему, районному важняку, реагировать на бытовуху. Приезжим вообще все было до потолка, кроме их непосредственного задания. Непосредственное же задание, в то время как я готовился к ночным допросам в застенках, им еще только предстояло.
«Уазик», осторожно перевалив через ветхий мост, подкатил к дому Гаврилы Степановича.
– Гущин, – обернулся ко мне сидевший впереди оперативник, – вы знакомы с планировкой помещения?
– Разумеется. – Я старался отвечать высокомерно.
– Тогда – за нами.
Он выпрыгнул в сугроб и достал из кармана пистолет.
– Я тоже знаком! – заерзал Пугашкин. – У меня более шести особо опасных задержаний!
Поколебавшись, второй приезжий кивнул и ему. Так что мы все четверо отправились к дому. В сарае глухо залаял Хасан.
– Собака безвредная, – поспешил успокоить обоих коллег Пугашкин.
Оперативник жестами приказал ему захлопнуть варежку и держаться сзади.
Второй взял меня за локоть и на ухо зашептал:
– Отзоветесь, когда спросит, кто. Под пули не лезть. Мы за вас отвечаем.
Осторожно приоткрыв первую дверь, он поманил меня следом. Вторая дверь в сенях, утепленная, была обтянута дерматином, так что ему пришлось долбить по ней рукояткой пистолета.
– Не заперто! – раздался изнутри голос егеря. Оперативник толкнул дверь ногой и прыгнул
Внутрь, но тут же вылетел, как ошпаренный, обратно. Прижавшись спиной к косяку, он оттеснил меня в сторону.
– Обрубков! – Лицо его окаменело. – Прекратить, сопротивление!
Сейчас, – ехидно отозвался Гаврила Степанович. – Только штаны подтяну.
– Издевается, враг! – зашипел от порога Пугашкин.
Оттолкнув не ожидавшего подобной наглости сотрудника органов, я прошел в кухню. Обрубков сидел за столом и чистил свою винтовку «Зауэр». Детали были разложены перед ним на газете.
– Собрались – и правильно. – Он вытянул из зажатого меж коленями ствола витой шомпол с промасленным ершиком. – Учиться ей надо, хоть заочно, хоть как. Москва опять же. Что она видела?
– Вас арестовывать пришли, полковник. – Я поймал Банзая и взял его на руки.
– Пришли, так пришли. – Он положил ствол рядом с остальными фрагментами винтовки. – Чай будешь?
Сотрудники безопасности, стоя в сенях, наверное, воспринимали нашу беседу как бред законченных шизофреников. Но у них был приказ, и они начали его выполнять в соответствии с понятными и привычными правилами задержания. Ворвавшись на кухню, они решительно вмешались в ход событий.
– Гражданин Обрубков, сдайте оружие. – Направив на егеря пистолеты, оперативники оттолкнули меня к печке. – Вот ордер на обыск.
Один из них, не снимая Гаврилу Степановича с прицела, показал ему казенную бумагу, отмеченную лиловой печатью.
– Наручники на него! – подал голос Пугашкин из-за спин столичных товарищей.
Оперативники ухмыльнулись. Надеть на егеря наручники, учитывая его физический изъян, было делом затруднительным. Гаврила Степанович тоже невольно рассмеялся.
– Вы проходите, товарищи. – Он отщелкнул крышку портсигара и достал из-под резинки папиросу. – Располагайтесь. Какое против меня обвинение?
– А нож?! – Растолкав особистов, на первый план вырвался Пугашкин. – Где твой нож, гражданин? С каповой ручкой! Запираться начнем?
Вид у него был торжествующий. Пугашкин явно почувствовал, что настал его звездный час, и жаждал крови.
– Запираться? – Егерь дунул в папироску и сплющил бумажный мундштук зубами. – Ну что ж, это мысль. В Пустырях давно пора запираться. Ходят здесь всякие из районной прокуратуры, а потом вещи пропадают.
– Глумится, враг! – Следователь обернулся к двум приезжим и скороговоркой выпалил: – Я его сразу расколол! Еще когда он маньяка стал покрывать – дескать, смотрите, какой я добрый! Алиби себе выгораживал! Потом сам же его зарезал и нож подбросил у часовни! К высшей мере!
Получив мощный удар кулаком в солнечное сплетение, Пугашкин сложился и захрипел.
– Извините, Гаврила Степанович, – обратился к егерю оперативник, прервавший таким образом обвинительную речь неугомонного следователя. – Улика-то фуфловая, но проверить мы обязаны. Вы сами заслуженный чекист. Не вам объяснять.
Он выразительно посмотрел на потолок. Сей взгляд мог обозначать лишь одно: «приказ нам спущен сверху».
– Ясно. – Обрубков стал рассеянно обшаривать карманы своего полинявшего, без знаков отличия, кителя. – Одолжить нож убить человека.
Оперативник предупредительно щелкнул перед ним зажигалкой.
Я догадался, что это очередная стратагема. Стратагема генерала Паскевича. Очевидно, он заготовил ее на всякий пожарный. Вспомнилось мне тут же, что ножа я давно в доме не видел, а Гаврила Степанович, надо думать, заметил пропажу еще раньше и, связав концы, был готов к подобному обороту. Чем-то егерь стал вдруг мешать Паскевичу, и тот решил вывести его из строя. Не просто информатор, но активный пособник действовал у Паскевича в Пустырях. «Кто? – прикинул я. – Тимоха слишком треплив и беспечен, чтоб доверить ему такое задание. Брат его Обрубкова не посещает. На Чехова и Филю грешно даже и думать. Остается все тот же Тимоха, любитель ножей и штыков».
– Товарищ следователь, – официально обратился опер к Пугашкину, напоминавшему своей стойкой угольник без катета, – сходите за понятыми.
Понятые – Чехов и продавщица Дуся – вскоре прибыли. Оперативники лениво взялись за обыск, не мешая нам с Гаврилой Степановичем вести разговоры. Следователь остался в машине, так что и он нам препятствий не чинил.
– Вернусь дней через пять, – молвил егерь, покуривая. – Раньше вряд ли. Паскевичу время надо выиграть. Сообразил-таки, прохвост.
– Зачем вы мне говорите это? – Я пристально глянул на Гаврилу Степановича, стараясь понять, куда он клонит. – Ведь и я на чемоданах.
– Двое вас: ты и Настя. – Он говорил совсем тихо. – Больше мне доверить некому. В погребе тайник.
С виду бетонная стена – сплошной монолит, – но как моторчик запустишь, он тебе и откроется. Там натуральный бункер со всеми удобствами. Тепло, светло и мухи не кусают. Даже фрицы допереть не могли, откуда передатчик работает. Пеленгатор их клинило на избе, а как обыск – ничего. Битнер только зубами щелкал.
– Ведь мы не в Хиросиме, полковник! – заметил и раздраженно. – На кой черт нам это бомбоубежище?!
– Паскевич тоже не владеет предметом. – Мое замечание Гаврила Степанович равнодушно пропустил. – Отсюда и сплавить меня стремится любыми средствами. Пацана-то кормить надо. Авось да потянется ниточка.
– О чем вы, полковник?
Между тем Гаврила Степанович обратил все внимание на гостя, заглянувшего в погреб:
– Картофель, грибы маринованные. Гнать – гоню. Ваша взяла. Из чего гоню, спросите? Да из водки же и гоню, так что урона от меня государственной монополии нет, и перед законом я чистый, как тот мой самогон, которого с двух «Пшеничной» всего поллитра выходит. Экономике даже прибыль в этом смысле.
«О чем он толкует?» Я досадовал на Обрубкова, как опоздавший – на водителя троллейбуса, закрывшего двери прямо у него перед носом. «Догнать-и в морду!» – самая трезвая реакция в подобных обстоятельствах.
Да не волнуйтесь вы, Гаврила Степанович! Аппарат нам не нужен! Пользуйтесь на здоровье! – Сыщик исчез под землей.
– Захарка там, – шепнул мне Обрубков.
– Что?! – Я даже не сразу сообразил, о ком речь.
– Захарка. На двенадцать атмосфер.
Минут пять я сидел, словно пришибленный. Ровно столько понадобилось сыщику, чтобы испачкаться в глине и подняться обратно.
– Серьезный агрегат! – похвалил он двигатель. Это все, что заинтересовало его в подземелье Обрубкова.
– Домашняя электростанция. – Егерь и глазом не моргнул. – Когда свет в поселке гаснет, у меня своя лампочка Ильича, как вечный огонь. Советская власть есть что? Правильно.
– На всю руку, смотрю, вы мастер, – сострил сыщик.
– Мы такие, – кивнул Обрубков. – Как выражается наш клубный заведующий: «Пить многое на свете, друг Горацио».
Я сразу припомнил «тень принца Гамлета» в пресловутом «Созидателе». Цитата почти прямо указывала на автора местной легенды. Паскевичу явно был не безразличен английский драматург. Не однажды, видно, его извращенный ум обращался к вольному толкованию классика. Я очнулся от праздных мыслей, лишь когда егерь пнул меня шерстяным носком в колено. Все, о чем распространялся Гаврила Степанович до этого, я бездарно прослушал, хотя момент был не из тех. Любое сказанное им слово могло иметь скрытый смысл.
– И не только Сервантес, – продолжал зачем-то егерь блистать эрудицией перед сыщиком. – Вице-адмирал Нельсон без конечности флотилии топил. Между прочим, его тоже Горацио звали.
– Да ну?! – вежливо удивился опер.
– Вот тебе и ну. – Тут Гаврила Степанович обратился уже непосредственно ко мне. – В тысяча восемьсот пятом году пал на мостике. Запомни, юноша. Век не продержался до русско-японской кампании.
Я запомнил. Оставалось догадаться, зачем. Ясно было, что Обрубков упустил нечто важное и спохватился только уже при посторонних. И желал донести это важное до моего сведения.
– Так мы закончили, товарищ майор, – обратился к Обрубкову второй уполномоченный, выходя из кабинета. – Ничего компрометирующего. Понятые свободны.
Теперь и мне стало известно подлинное звание Гаврилы Степановича.
Чехов с Дусей поспешно убрались из дома от греха.
– Присядем на дорожку? – Вопреки предложению Гаврила Степанович встал.
– Нам три часа до Москвы сидеть, – отряхивая глину с коленей, отмахнулся исследователь погреба. – И там еще сидеть.
– Хозяйствуй, – молвил мне егерь с порога. – Хасана не мори. По-хорошему пса зимой надо шестиразовым питанием обеспечивать. Будешь морить, так он сам себя на довольствие свободно определит. Умнет косулю без лицензии, на кого повесят? На тебя повесят. И на меня повесят.
А говорили – пес безобидный, – хмыкнул они и из сыщиков, надевая шапку.
– У нас в Пустырях только Пугашкин безобидный, – отозвался егерь. – Да и то когда при исполнении.
День уже клонился к закату. Комитетчики, обыскивая дом, потрудились на совесть. Иначе бы их начальство и не поняло.
Дождавшись отъезда «уазика», я взялся за стальное кольцо.
ПОГРЕБ
А настройщиком, разумеется, выступил я. Я рассказал ей все или почти все, утаив лишь собственные промахи. Мои промахи были совершены по невежеству и молодости лет, но Гаврила Степанович, «наблюдатель пожара с другого берега», в моих глазах не заслуживал снисхождения. Его бездействие погубило участкового Колю Плахина, а возможно, и Настиного отца. Оно же стало причиной многих смертей, обративших деревню в законченные Пустыри.
Бурное объяснение, состоявшееся накануне между мной и Обрубковым, имело односторонний характер. Роль бури досталась мне, тогда как егерь был спокоен и тверд, словно дамба. Все мои наскоки разбивались о его уверенность в собственной правоте.
– Ты не можешь судить меня, Сергей, – отвечал он терпеливо, пока вообще отвечал. – Я дал подписку о неразглашении. Я бывший сотрудник органов, а речь идет о государственной тайне. Я коммунист, в конце концов. Я предателей Родины сам карал.
– Вас что – пытали, полковник? Вы могли предупредить! – Оттого что я метался по кухне, Банзаю то и дело приходилось менять позицию. – Вы и сейчас лукавите! Вепрь – несчастная жертва опытов и не более того! Блядских опытов этого коновала с негодяем Паскевичем на пару! Вы ведь знаете это! Знаете?
– Допустим. – Обрубков открыл печь и прикурил от головни папиросу.
– Конечно, вы допустите! – продолжал я бушевать. – Вы уже допустили! Еще бы нет! А дети?! Тоже крысы подопытные?! Почему это вообще происходит здесь, а не в какой-нибудь паскудной лаборатории за колючей проволокой? В чем суть его экспериментов? Где он сам?
Гаврила Степанович, покачивая ногой, выдохнул кольцо. Оно таяло куда медленнее моего терпения. – «Ты хоть знаешь, что здесь происходит?! – передразнил я Обрубкова, пиная пустой валенок. – И никто этого не знает! Понял ты, шкет московский?!»
Я припомнил Гавриле Степановичу слова, брошенные им в момент нашего знакомства.
Банзай догнал валенок и добавил ему пару горячих.
– Послушай, Сергей. – Егерь провел рукой по глазам. – Я действительно не знаю и малой доли. Паскевич – генерал. Генерал-лейтенант, вернее. Он вообще никого не допускал к операции «Феникс». О ней и в Москве-то не больше трех человек в курсе. А я до инвалидности был рядовым исполнителем. Не рядовым, но – не важно.
– Генерал-лейтенант?! – Я чуть не задохнулся. – А Белявский кто? Маршал Советского Союза?
– Всего лишь академик. – Обрубков прикурил следующую папиросу. – Хотя ему на это срать. Он – одержимый.
– Да сколько ж ему лет-то?!
– Ну, хватит. – Егерь поднял крышку погреба. – Я и так сказал больше, чем право имею.
Через мгновение он скрылся в недрах подземелья. Еще через мгновение внизу застучал двигатель. Я никогда не интересовался у Обрубкова о причине этих странных запусков. Я был уверен, что у него там работает сверхмощный самогонный аппарат с каким-то механическим ускорителем.
– Романтики революции! – крикнул я, встав на колени и дергая кольцо. – Сволочи!
Крышка была заперта изнутри.
– Вот сволочи! – Я прошел в гостиную, с размаху кинулся на диван и разрыдался от обиды и бессилия.
Я плакал, как ребенок, лишенный прогулки. Затем сбегал за подстаканником Сорокина. Подстаканник я метнул с порога, высадил в комнате стекло и опять упал на диван. Так я пролежал вниз лицом до прихода Анастасии, которая ходила навещать свою бабку.
– Дует, Сережа. – Она погладила меня по голове, присев рядом. – Заткнуть бы следовало. Простынешь.
Я обнял ее колени и рассказал ей все. Или почти все. Она, не перебивая, слушала меня. Потом мы сидели молча, пока в кухне не хлопнула крышка погреба. Мы вышли к Обрубкову. Он был пьян.
– Давай, брат. – Наполнив две жестяные кружки самогоном, он пригласил меня широким жестом. – За победу. Путь-дорога самурая. А для тебя, родная, есть почта полевая.
Это он уже Настю поставил в известность.
«Тоже поэт». Я смахнул со стола полную кружку. Самогон зашипел на чугунных дисках в устье печи, куда попали брызги.
– Это правда? – Присев к столу, Настя начала теребить клеенку своими худыми пальцами.
Она была натянута как тетива самострела, изготовленного к бою.
– За Халхин-Гол. – Гаврила Степанович залпом опустошил свою жестянку. – Ли дай тао цзян.
– Пойдем, Сережа. – Отвернувшись от егеря, Настя встала из-за стола и скрылась в гостиной.
Я еще продолжал смотреть на пьяного чекиста, когда она поставила рядом со мной пишущую машинку. Рюкзак мой с вещами также был собран.
На Гаврилу Степановича Настя больше не обращала внимания. Он перестал для нее существовать. Хотя нет. С порога она задала ему последний вопрос, очень тихо, но Обрубков его расслышал.
– А мама где?
– Сначала с доктором. – Обрубков уронил голову на клеенку. – Потом в клинике. Тебя к ней не пустят. Буйная она. Свихнулась мамаша твоя, сука.
Мы с Настей медленно шли по единственной, как рука егеря, улице Пустырей.
– Завтра в Москву, – сказала Настя, когда мы миновали «замок» Реброва-Белявского. – Филя отвезет на станцию. За бабушкой попрошу его присмотреть. Он не откажет. Заберем, когда устроимся.
На следующий день рано утром нас разбудил настойчивый громкий стук. В Пустырях так не стучали. В Пустырях вообще без стука входили, если не заперто. Если же было заперто, чаще лягали наружную дверь ногой или дурными голосами орали под окнами что-нибудь вроде: «Дусь, вынеси красного три!», или: «Семеныч, одолжай треху до завтра!», или же: «Чехов, падла! Опять Гусеница уздечку порвала! Дай велосипедную цепь, что ли?!» Короче, разное орали. Здесь же имел место стук официальный и без шумового сопровождения. Пока я натягивал джинсы, Настя уже открыла. Зазвучали приглушенные голоса.
– Гражданин Гущин? – Двое незнакомцев средних лет в одинаковых пальто с поднятыми воротниками зашли в комнату. Род их деятельности не вызывал ни малейших сомнений. «Вчера надо было ехать!» – прочитал я по Настиным глазам.
– Стая! – крикнула из кресла Ольга Петровна. – Слетелись вороны падали искать!
Незнакомцы переглянулись. Один предъявил мне свое удостоверение.
– Мы вас в машине подождем.
Да, уезжать надо было сразу, как только Настя приняла решение. Пока я обувался, она тихо стояла рядом. В подобных ситуациях настоящим мужчинам полагается успокаивать своих женщин. Ключ от московской квартиры я бросил на скатерть.
– Скажешь, что невеста. – Карандаш прыгал и моих пальцах, но с адресом я все же справился. – Водки сразу Ирине купи. Она там главная. И обиду не даст.
«Николаевна, с меня причитается. Серега», – добавил я на блокнотном листе персонально для Бутырки.
– Я еще расчет не взяла, – глухо сказала Настя.
– Не бери. – Я сообразил, что Паскевичу головы не сносить. – Он сам трудовую вышлет. Ему резона нет с академиком ссориться. Просто поезжай.
Я далеко не был уверен, что ветеринар Белявский вообще помнит о существовании внучки, но иных доводов в тот момент не нашел.
Мы обнялись, и я обернулся к старухе.
– Прощайте, Ольга Петровна.
– Прощай, мальчик. – Ее подбородок слегка лишь кивнул.
В кабине «уазика», помимо водителя, сзади, нахохлившись, точно боевой петух, маячил Пугашкин. Его я заметил издали. Пугашкину пришлось потесниться, чтобы я сел.
К моему вящему изумлению, машина покатила в нижние Пустыри. Из тщеславия я не задавал вопросов. Не пристало узнику совести унижать себя излишней суетой. Я уже мнил себя в одном оглавлении с Буковским и Солженицыным, удрученный только тем, что литературный багаж мой оставляет желать лучшего. «Впрочем, это субъективно», – рассудил я, наблюдая, как братья Ребровы гоняют по двору жену Тимофея Наталью.
Был тот редкий раз, когда Наталья проигрывала сражение. По всей видимости, коварные танкисты застигли ее врасплох. Босая, в одной комбинации, она металась между баней и хлевом, ускользая от колющих и рубящих ударов. Крышкой от бадьи она оборонялась весьма успешно. Тяжело вооруженные жердями братья, ломая ожесточенное сопротивление врага, старались взять его в клещи. Пугашкин демонстративно отвернулся: мол, не по чину ему, районному важняку, реагировать на бытовуху. Приезжим вообще все было до потолка, кроме их непосредственного задания. Непосредственное же задание, в то время как я готовился к ночным допросам в застенках, им еще только предстояло.
«Уазик», осторожно перевалив через ветхий мост, подкатил к дому Гаврилы Степановича.
– Гущин, – обернулся ко мне сидевший впереди оперативник, – вы знакомы с планировкой помещения?
– Разумеется. – Я старался отвечать высокомерно.
– Тогда – за нами.
Он выпрыгнул в сугроб и достал из кармана пистолет.
– Я тоже знаком! – заерзал Пугашкин. – У меня более шести особо опасных задержаний!
Поколебавшись, второй приезжий кивнул и ему. Так что мы все четверо отправились к дому. В сарае глухо залаял Хасан.
– Собака безвредная, – поспешил успокоить обоих коллег Пугашкин.
Оперативник жестами приказал ему захлопнуть варежку и держаться сзади.
Второй взял меня за локоть и на ухо зашептал:
– Отзоветесь, когда спросит, кто. Под пули не лезть. Мы за вас отвечаем.
Осторожно приоткрыв первую дверь, он поманил меня следом. Вторая дверь в сенях, утепленная, была обтянута дерматином, так что ему пришлось долбить по ней рукояткой пистолета.
– Не заперто! – раздался изнутри голос егеря. Оперативник толкнул дверь ногой и прыгнул
Внутрь, но тут же вылетел, как ошпаренный, обратно. Прижавшись спиной к косяку, он оттеснил меня в сторону.
– Обрубков! – Лицо его окаменело. – Прекратить, сопротивление!
Сейчас, – ехидно отозвался Гаврила Степанович. – Только штаны подтяну.
– Издевается, враг! – зашипел от порога Пугашкин.
Оттолкнув не ожидавшего подобной наглости сотрудника органов, я прошел в кухню. Обрубков сидел за столом и чистил свою винтовку «Зауэр». Детали были разложены перед ним на газете.
– Собрались – и правильно. – Он вытянул из зажатого меж коленями ствола витой шомпол с промасленным ершиком. – Учиться ей надо, хоть заочно, хоть как. Москва опять же. Что она видела?
– Вас арестовывать пришли, полковник. – Я поймал Банзая и взял его на руки.
– Пришли, так пришли. – Он положил ствол рядом с остальными фрагментами винтовки. – Чай будешь?
Сотрудники безопасности, стоя в сенях, наверное, воспринимали нашу беседу как бред законченных шизофреников. Но у них был приказ, и они начали его выполнять в соответствии с понятными и привычными правилами задержания. Ворвавшись на кухню, они решительно вмешались в ход событий.
– Гражданин Обрубков, сдайте оружие. – Направив на егеря пистолеты, оперативники оттолкнули меня к печке. – Вот ордер на обыск.
Один из них, не снимая Гаврилу Степановича с прицела, показал ему казенную бумагу, отмеченную лиловой печатью.
– Наручники на него! – подал голос Пугашкин из-за спин столичных товарищей.
Оперативники ухмыльнулись. Надеть на егеря наручники, учитывая его физический изъян, было делом затруднительным. Гаврила Степанович тоже невольно рассмеялся.
– Вы проходите, товарищи. – Он отщелкнул крышку портсигара и достал из-под резинки папиросу. – Располагайтесь. Какое против меня обвинение?
– А нож?! – Растолкав особистов, на первый план вырвался Пугашкин. – Где твой нож, гражданин? С каповой ручкой! Запираться начнем?
Вид у него был торжествующий. Пугашкин явно почувствовал, что настал его звездный час, и жаждал крови.
– Запираться? – Егерь дунул в папироску и сплющил бумажный мундштук зубами. – Ну что ж, это мысль. В Пустырях давно пора запираться. Ходят здесь всякие из районной прокуратуры, а потом вещи пропадают.
– Глумится, враг! – Следователь обернулся к двум приезжим и скороговоркой выпалил: – Я его сразу расколол! Еще когда он маньяка стал покрывать – дескать, смотрите, какой я добрый! Алиби себе выгораживал! Потом сам же его зарезал и нож подбросил у часовни! К высшей мере!
Получив мощный удар кулаком в солнечное сплетение, Пугашкин сложился и захрипел.
– Извините, Гаврила Степанович, – обратился к егерю оперативник, прервавший таким образом обвинительную речь неугомонного следователя. – Улика-то фуфловая, но проверить мы обязаны. Вы сами заслуженный чекист. Не вам объяснять.
Он выразительно посмотрел на потолок. Сей взгляд мог обозначать лишь одно: «приказ нам спущен сверху».
– Ясно. – Обрубков стал рассеянно обшаривать карманы своего полинявшего, без знаков отличия, кителя. – Одолжить нож убить человека.
Оперативник предупредительно щелкнул перед ним зажигалкой.
Я догадался, что это очередная стратагема. Стратагема генерала Паскевича. Очевидно, он заготовил ее на всякий пожарный. Вспомнилось мне тут же, что ножа я давно в доме не видел, а Гаврила Степанович, надо думать, заметил пропажу еще раньше и, связав концы, был готов к подобному обороту. Чем-то егерь стал вдруг мешать Паскевичу, и тот решил вывести его из строя. Не просто информатор, но активный пособник действовал у Паскевича в Пустырях. «Кто? – прикинул я. – Тимоха слишком треплив и беспечен, чтоб доверить ему такое задание. Брат его Обрубкова не посещает. На Чехова и Филю грешно даже и думать. Остается все тот же Тимоха, любитель ножей и штыков».
– Товарищ следователь, – официально обратился опер к Пугашкину, напоминавшему своей стойкой угольник без катета, – сходите за понятыми.
Понятые – Чехов и продавщица Дуся – вскоре прибыли. Оперативники лениво взялись за обыск, не мешая нам с Гаврилой Степановичем вести разговоры. Следователь остался в машине, так что и он нам препятствий не чинил.
– Вернусь дней через пять, – молвил егерь, покуривая. – Раньше вряд ли. Паскевичу время надо выиграть. Сообразил-таки, прохвост.
– Зачем вы мне говорите это? – Я пристально глянул на Гаврилу Степановича, стараясь понять, куда он клонит. – Ведь и я на чемоданах.
– Двое вас: ты и Настя. – Он говорил совсем тихо. – Больше мне доверить некому. В погребе тайник.
С виду бетонная стена – сплошной монолит, – но как моторчик запустишь, он тебе и откроется. Там натуральный бункер со всеми удобствами. Тепло, светло и мухи не кусают. Даже фрицы допереть не могли, откуда передатчик работает. Пеленгатор их клинило на избе, а как обыск – ничего. Битнер только зубами щелкал.
– Ведь мы не в Хиросиме, полковник! – заметил и раздраженно. – На кой черт нам это бомбоубежище?!
– Паскевич тоже не владеет предметом. – Мое замечание Гаврила Степанович равнодушно пропустил. – Отсюда и сплавить меня стремится любыми средствами. Пацана-то кормить надо. Авось да потянется ниточка.
– О чем вы, полковник?
Между тем Гаврила Степанович обратил все внимание на гостя, заглянувшего в погреб:
– Картофель, грибы маринованные. Гнать – гоню. Ваша взяла. Из чего гоню, спросите? Да из водки же и гоню, так что урона от меня государственной монополии нет, и перед законом я чистый, как тот мой самогон, которого с двух «Пшеничной» всего поллитра выходит. Экономике даже прибыль в этом смысле.
«О чем он толкует?» Я досадовал на Обрубкова, как опоздавший – на водителя троллейбуса, закрывшего двери прямо у него перед носом. «Догнать-и в морду!» – самая трезвая реакция в подобных обстоятельствах.
Да не волнуйтесь вы, Гаврила Степанович! Аппарат нам не нужен! Пользуйтесь на здоровье! – Сыщик исчез под землей.
– Захарка там, – шепнул мне Обрубков.
– Что?! – Я даже не сразу сообразил, о ком речь.
– Захарка. На двенадцать атмосфер.
Минут пять я сидел, словно пришибленный. Ровно столько понадобилось сыщику, чтобы испачкаться в глине и подняться обратно.
– Серьезный агрегат! – похвалил он двигатель. Это все, что заинтересовало его в подземелье Обрубкова.
– Домашняя электростанция. – Егерь и глазом не моргнул. – Когда свет в поселке гаснет, у меня своя лампочка Ильича, как вечный огонь. Советская власть есть что? Правильно.
– На всю руку, смотрю, вы мастер, – сострил сыщик.
– Мы такие, – кивнул Обрубков. – Как выражается наш клубный заведующий: «Пить многое на свете, друг Горацио».
Я сразу припомнил «тень принца Гамлета» в пресловутом «Созидателе». Цитата почти прямо указывала на автора местной легенды. Паскевичу явно был не безразличен английский драматург. Не однажды, видно, его извращенный ум обращался к вольному толкованию классика. Я очнулся от праздных мыслей, лишь когда егерь пнул меня шерстяным носком в колено. Все, о чем распространялся Гаврила Степанович до этого, я бездарно прослушал, хотя момент был не из тех. Любое сказанное им слово могло иметь скрытый смысл.
– И не только Сервантес, – продолжал зачем-то егерь блистать эрудицией перед сыщиком. – Вице-адмирал Нельсон без конечности флотилии топил. Между прочим, его тоже Горацио звали.
– Да ну?! – вежливо удивился опер.
– Вот тебе и ну. – Тут Гаврила Степанович обратился уже непосредственно ко мне. – В тысяча восемьсот пятом году пал на мостике. Запомни, юноша. Век не продержался до русско-японской кампании.
Я запомнил. Оставалось догадаться, зачем. Ясно было, что Обрубков упустил нечто важное и спохватился только уже при посторонних. И желал донести это важное до моего сведения.
– Так мы закончили, товарищ майор, – обратился к Обрубкову второй уполномоченный, выходя из кабинета. – Ничего компрометирующего. Понятые свободны.
Теперь и мне стало известно подлинное звание Гаврилы Степановича.
Чехов с Дусей поспешно убрались из дома от греха.
– Присядем на дорожку? – Вопреки предложению Гаврила Степанович встал.
– Нам три часа до Москвы сидеть, – отряхивая глину с коленей, отмахнулся исследователь погреба. – И там еще сидеть.
– Хозяйствуй, – молвил мне егерь с порога. – Хасана не мори. По-хорошему пса зимой надо шестиразовым питанием обеспечивать. Будешь морить, так он сам себя на довольствие свободно определит. Умнет косулю без лицензии, на кого повесят? На тебя повесят. И на меня повесят.
А говорили – пес безобидный, – хмыкнул они и из сыщиков, надевая шапку.
– У нас в Пустырях только Пугашкин безобидный, – отозвался егерь. – Да и то когда при исполнении.
День уже клонился к закату. Комитетчики, обыскивая дом, потрудились на совесть. Иначе бы их начальство и не поняло.
Дождавшись отъезда «уазика», я взялся за стальное кольцо.
ПОГРЕБ
За весь изнурительный раунд битвы с изобретением Гаврилы Степановича я не расслышал ни звука за толстыми бетонными стенами погреба. Как ни тщился, я даже не сумел определить, за которой из них тайник. Рассредоточенные вдоль трех стен пыльные мешки с овощами, плетеные бутыли, в каких настаивают брагу, банки с вареньями различных сортов будто лет сто не покидали своих мест. Четвертая стена была частично занята стеллажами со слесарным инструментом, какими-то шестеренками, шатунами и подшипниками, а равно масленками, бидонами с машинным, скорее всего, маслом, воронками, раструбами, ключами гаечными и разводными и всякой прочей гаражной атрибутикой. Здесь же стоял тяжелый металлический верстак с тисками, на котором громоздился никелированный самогонный бак ведра на три. Рядом лежали два змеевика и пластиковый шланг. В тисках был зажат обрезок швеллера. Рядом валялся напильник.
Что-то там егерь усовершенствовал, надо понимать, незадолго до моего появления. Хотя его паровая машина и без того подвигала к размышлениям о братьях по разуму. Странных все-таки людей время от времени порождает наша глубинка со всеми ее углублениями. Один Циолковский чего стоил, обеспечивший фронтом работ целую армию соотечественников. «Это же яблоку негде будет упасть, – переживал, вполне возможно, калужский самоучитель, разбирая Святое писание, – когда еще и мертвые восстанут из могил согласно Апокалипсису! Живых-то невпроворот! А квартиры для покойников?! А харчи?! Тут срочно ракету надо строить для расселения по звездам!»
Безвестным же выдумщикам, страдающим за родное человечество и гораздым на любые новации от создания механической тяпки до клонирования гениев, имя – легион. К нему со своим диким устройством поневоле примкнул и Гаврила Степанович. Лишь засекреченный зоотехник Белявский – статья особая. Чудны дела твои, Господи, когда твои образы и подобия таковы.
Запуск паровой машины системы Обрубкова, наглухо привинченной к доскам пола ржавыми болтами, должно было, по идее, обеспечить углеметание в топку чугунного котла. Ящик с углем и совковая лопата вроде бы свидетельствовали о том же. Подтверждала данную версию и труба, выведенная во двор. Хотя я и не помнил, чтоб она чадила, когда егерь запускал свое детище. Уровень воды в котле присутствовал. Паровозный какой-то датчик со шкалой на тридцать атмосфер тоже, судя по всему, говорил о рабочем состоянии агрегата. Мне даже посчастливилось развести в топке огонь, и я метнул туда с десяток лопат отливавшего синевой угля, прежде чем бесшумно и медленно заскользили хорошо смазанные цилиндрические клапаны, утопленные в крышке подземной «теплостанции».
Двигатель зачихал, доски под моими ногами стали вибрировать. Стрелка на датчике давления поползла. В погребе стало жарко. Я скинул пуховик и снова взялся за лопату. Но трубач-невидимка сыграл мне отбой, когда стрелка достигла указанной Гаврилой Степановичем отметки. Сезам не открылся. Стрелка миновала черту с цифрой «12» и поехала дальше. На подвижном коротком рычажке, плотно подогнанном к отверстию в чугунной сфере, болталась цепочка с треугольником из толстой проволоки, напоминавшая деталь сливного бачка в общественных туалетах. Законно предположив, что это – рычаг, понижающий давление, я потянул треугольник вниз, и стрелка на датчике вновь опустилась до отметки «12». Результат был тот же: ни одна из стен даже не дрогнула. Плюнув на дальнейшие попытки, я оседлал мешок с картофелем и призадумался. Действующая модель паровой машины, скорее, смахивала на мастерски изготовленный муляж. Однорукий машинист Гаврила Степанович запускал эту хреновину с полоборота, а я потратил на ту же операцию час.
«Электростанция!» – хмыкнул я, обнаружив за верстаком, после упорных поисков, розетку со штепселем. Шнур уходил под плинтус. Вскоре обнаружился и электрический моторчик. Поначалу я не обратил внимания на жестяную коробку, присобаченную к подставке двигателя, а следовало бы. Моторчик запускался простым нажатием кнопки. Затарахтел он громче, нежели паровая установка, и стрелка датчика давления сразу улетела на тридцатую отметку шкалы. Ручкой реостата я снизил «давление» до все тех же «двенадцати атмосфер». Ничего. Но я уже понял: нужно думать. Просто нужно думать.
Обрубков до отъезда успел провести со мной полный инструктаж. Таков он был, Гаврила Степанович. Оставалось отделить зерна от шелухи. Итак, я запомнил дату, на которую Обрубков силился обратить мое внимание: год падения в бою адмирала Нельсона. Что в нашем случае следовало понимать мод названными цифрами? Только время. 1805 год мог обозначать время, когда открывался тайник: 18.05. Я сверился с наручными часами. Время открытая вышло около получаса назад. Обозвав себя кретином, я пустился анализировать все прочие напутствия Обрубкова. Не раз же в сутки он заходил в тайник. Пацана нужно было кормить, и вообще, ему требовалось уделять хоть какое-то внимание. Кормить! – Я хлопнул себя ладонью по лбу. – Конечно!» Шестиразовое питание Хасана, может, и нормальное для постороннего слуха, было абсурдом. Никогда мы его не кормили чаще, чем трижды в день. Значит, 18.05 плюс каждые шесть часов.
Дожидаться полуночи, когда Настя изводится в тревоге, казалось мне глупым и подлым. Я накинул пуховик и поднялся на кухню. А поднявшись, заглянул в нашу покинутую обитель. Настя забыла под кроватью брошюру гинеколога Смирнова.
Мои физические упражнения с лопатой, помноженные на высокий накал пережитых страстей, измотали меня совершенно. Глаза слипались, я засыпал буквально стоя. Сунув брошюру в карман, я бросил рассеянный взгляд на старые вырезки из «Нивы», и тут в моем утомленном до крайности мозгу что-то щелкнуло. «Век до русско-японской кампании не продержался» – такое сожаление выразил Гаврила Степанович в адрес калеки-адмирала, точно флотоводец непременно принял бы в ней участие и помог бы нашим одолеть в Цусимской баталии нахальных островитян.
«А что если старый и опытный разведчик зашифровал еще круче? Плюс век – это уже 19.05! Но прямо перескочить с хромой цитаты Паскевича на указующую цифру он поостерегся и вместе с тем понадеялся на мою смекалку!» Я посмотрел на массивный, в металлическом корпусе, будильник у нашей кровати. Согласно такой интерпретации до момента, когда замок-таймер придет в состояние готовности, оставалось еще двадцать минут.
Прихватив будильник, я снова спустился в погреб. Теперь я уже загодя включил электромотор, подогнал стрелку фальшивого датчика на двенадцатую условную атмосферу и решил, пользуясь возможностью, немного вздремнуть. В случае правильности моих расчетов тайник открылся бы, даже если бы я проспал. Но я еще и будильник поставил на те же 19.05, дабы вид незнакомого гражданина не испугал мальчишку до икоты.
Что-то там егерь усовершенствовал, надо понимать, незадолго до моего появления. Хотя его паровая машина и без того подвигала к размышлениям о братьях по разуму. Странных все-таки людей время от времени порождает наша глубинка со всеми ее углублениями. Один Циолковский чего стоил, обеспечивший фронтом работ целую армию соотечественников. «Это же яблоку негде будет упасть, – переживал, вполне возможно, калужский самоучитель, разбирая Святое писание, – когда еще и мертвые восстанут из могил согласно Апокалипсису! Живых-то невпроворот! А квартиры для покойников?! А харчи?! Тут срочно ракету надо строить для расселения по звездам!»
Безвестным же выдумщикам, страдающим за родное человечество и гораздым на любые новации от создания механической тяпки до клонирования гениев, имя – легион. К нему со своим диким устройством поневоле примкнул и Гаврила Степанович. Лишь засекреченный зоотехник Белявский – статья особая. Чудны дела твои, Господи, когда твои образы и подобия таковы.
Запуск паровой машины системы Обрубкова, наглухо привинченной к доскам пола ржавыми болтами, должно было, по идее, обеспечить углеметание в топку чугунного котла. Ящик с углем и совковая лопата вроде бы свидетельствовали о том же. Подтверждала данную версию и труба, выведенная во двор. Хотя я и не помнил, чтоб она чадила, когда егерь запускал свое детище. Уровень воды в котле присутствовал. Паровозный какой-то датчик со шкалой на тридцать атмосфер тоже, судя по всему, говорил о рабочем состоянии агрегата. Мне даже посчастливилось развести в топке огонь, и я метнул туда с десяток лопат отливавшего синевой угля, прежде чем бесшумно и медленно заскользили хорошо смазанные цилиндрические клапаны, утопленные в крышке подземной «теплостанции».
Двигатель зачихал, доски под моими ногами стали вибрировать. Стрелка на датчике давления поползла. В погребе стало жарко. Я скинул пуховик и снова взялся за лопату. Но трубач-невидимка сыграл мне отбой, когда стрелка достигла указанной Гаврилой Степановичем отметки. Сезам не открылся. Стрелка миновала черту с цифрой «12» и поехала дальше. На подвижном коротком рычажке, плотно подогнанном к отверстию в чугунной сфере, болталась цепочка с треугольником из толстой проволоки, напоминавшая деталь сливного бачка в общественных туалетах. Законно предположив, что это – рычаг, понижающий давление, я потянул треугольник вниз, и стрелка на датчике вновь опустилась до отметки «12». Результат был тот же: ни одна из стен даже не дрогнула. Плюнув на дальнейшие попытки, я оседлал мешок с картофелем и призадумался. Действующая модель паровой машины, скорее, смахивала на мастерски изготовленный муляж. Однорукий машинист Гаврила Степанович запускал эту хреновину с полоборота, а я потратил на ту же операцию час.
«Электростанция!» – хмыкнул я, обнаружив за верстаком, после упорных поисков, розетку со штепселем. Шнур уходил под плинтус. Вскоре обнаружился и электрический моторчик. Поначалу я не обратил внимания на жестяную коробку, присобаченную к подставке двигателя, а следовало бы. Моторчик запускался простым нажатием кнопки. Затарахтел он громче, нежели паровая установка, и стрелка датчика давления сразу улетела на тридцатую отметку шкалы. Ручкой реостата я снизил «давление» до все тех же «двенадцати атмосфер». Ничего. Но я уже понял: нужно думать. Просто нужно думать.
Обрубков до отъезда успел провести со мной полный инструктаж. Таков он был, Гаврила Степанович. Оставалось отделить зерна от шелухи. Итак, я запомнил дату, на которую Обрубков силился обратить мое внимание: год падения в бою адмирала Нельсона. Что в нашем случае следовало понимать мод названными цифрами? Только время. 1805 год мог обозначать время, когда открывался тайник: 18.05. Я сверился с наручными часами. Время открытая вышло около получаса назад. Обозвав себя кретином, я пустился анализировать все прочие напутствия Обрубкова. Не раз же в сутки он заходил в тайник. Пацана нужно было кормить, и вообще, ему требовалось уделять хоть какое-то внимание. Кормить! – Я хлопнул себя ладонью по лбу. – Конечно!» Шестиразовое питание Хасана, может, и нормальное для постороннего слуха, было абсурдом. Никогда мы его не кормили чаще, чем трижды в день. Значит, 18.05 плюс каждые шесть часов.
Дожидаться полуночи, когда Настя изводится в тревоге, казалось мне глупым и подлым. Я накинул пуховик и поднялся на кухню. А поднявшись, заглянул в нашу покинутую обитель. Настя забыла под кроватью брошюру гинеколога Смирнова.
Мои физические упражнения с лопатой, помноженные на высокий накал пережитых страстей, измотали меня совершенно. Глаза слипались, я засыпал буквально стоя. Сунув брошюру в карман, я бросил рассеянный взгляд на старые вырезки из «Нивы», и тут в моем утомленном до крайности мозгу что-то щелкнуло. «Век до русско-японской кампании не продержался» – такое сожаление выразил Гаврила Степанович в адрес калеки-адмирала, точно флотоводец непременно принял бы в ней участие и помог бы нашим одолеть в Цусимской баталии нахальных островитян.
«А что если старый и опытный разведчик зашифровал еще круче? Плюс век – это уже 19.05! Но прямо перескочить с хромой цитаты Паскевича на указующую цифру он поостерегся и вместе с тем понадеялся на мою смекалку!» Я посмотрел на массивный, в металлическом корпусе, будильник у нашей кровати. Согласно такой интерпретации до момента, когда замок-таймер придет в состояние готовности, оставалось еще двадцать минут.
Прихватив будильник, я снова спустился в погреб. Теперь я уже загодя включил электромотор, подогнал стрелку фальшивого датчика на двенадцатую условную атмосферу и решил, пользуясь возможностью, немного вздремнуть. В случае правильности моих расчетов тайник открылся бы, даже если бы я проспал. Но я еще и будильник поставил на те же 19.05, дабы вид незнакомого гражданина не испугал мальчишку до икоты.