Страница:
– Обыщи-ка его, – попросил я Настю, не спуская с Семена глаз.
Танкист все еще пребывал в глубокой прострации, и обыск прошел без эксцессов. Настя выложила из его карманов на столешницу «Вальтер» Гаврилы Степановича и его же неиспользованную гранату. Своего оружия у Семена не было.
– Тебе брат ничего от меня не передал? – спросил я, наклонившись к нему.
– Чего? – промямлил сержант.
Почти без замаха я ударил его прикладом в ухо. Семен пошатнулся, но усидел на стуле.
– Забыл, что характерно, – пояснил я танкисту и добавил: – Я прямо сейчас могу тебе снести пол-черепа, и мне за это ничего не будет, усекаешь?
Он угрюмо кивнул.
– Филя!
Лесничий, разглядывавший на стене кирасу с вертикальной, будто на отутюженных брюках, стрелкой, вздрогнул. Видно, слух к нему постепенно возвращался.
– Лови. – Я бросил ему карабин и забрал со стола «Вальтер» с гранатой. – Где зоотехник с Паскевичем?
Сержант указал заскорузлым пальцем на боковую дверь, обитую, как и стены, бледно-зеленой материей и оттого сразу мной не замеченную.
– Останешься здесь, – взявшись за ручку, обратился я к лесничему. – Если этот поганец шевельнется, стреляй.
В ответ на мое пожелание танкист непроизвольно дернулся. Выстрел последовал незамедлительно. Пуля в щепки разнесла львиную лапу антикварного стула, и Семен оказался на полу. В «английском клубе» запахло гарью. Лесничий, клацнув затвором, выбросил стреляную гильзу, но сержант успел оценить серьезность его намерений и благоразумно застыл в позе кающегося грешника.
– Филя, – мягко сказала Анастасия Андреевна, – не стоит понимать все так буквально.
– Ты думаешь? – Я замешкался у двери, и она, словно щит наступающего воина, оттеснила меня в сторону.
– Что за бардак? – На пороге стоял высокий и прямой мужчина в белом. – Вы где находитесь?
Длиннополый медицинский халат, низко надвинутая шапочка и марлевая повязка позволяли видеть лишь его серые колючие глаза. Одним взором он окинул всю диораму и фыркнул, точно строптивый конь.
– Да, – подержал я его охотно. – Где мы находимся?
С десяток секунд ушло у нас на изучение друг друга, хотя меня больше волновала не его импозантная, как я убедился несколько позже, внешность, а следы крови на ветеринарных доспехах.
– Прежде всего с кем имею честь? – обратился он ко мне иронически.
– Да! С кем? – Дулом «Вальтера» я подтолкнул его туда, откуда он явился. – Кто вы, Михаил Андреевич Белявский?! Потерявший ли остатки этой самой чести на службе у христопродавцев алхимик? Ветеринар ли, возомнивший себя спасителем рода человеческого? Или же заурядный пожиратель детей? Где Паскевич?!
Отступая под моим напором в медицинский кабинет, он молча сверлил меня злыми глазами. Наконец-то я проник в их секретную лабораторию. Это была она, святая святых господ, ничего святого давно не имевших.
Настя больно вцепилась в мое предплечье. Смятение охватило ее, точно как и меня, в виду представшей картины. А увидели мы всего лишь кресло.
Пустое кресло.
– Он мертв, – раздраженно ответил академик на мой последний вопрос. – Я не считаю своим долгом, но – извольте. Коль скоро вы сюда попали, вы вправе требовать объяснений.
– Мы – вправе, – подтвердил я наши полномочия, покосившись на Анастасию Андреевну. – Эта девушка, сударь, приходится вам внучкой. Она ждет объяснений, как ждут их отцы и матери замученных детей. Они, конечно, рабы вашего сиятельства. Мы понимаем-с! Но все они – вправе!
Последние слова, не сдержавшись, я выкрикнул с болью и яростью.
– Хорошо же! – Сдернув с лица марлевую повязку, зоотехник человеческих душ презрительно рассмеялся. – Вы сами напрашиваетесь! А ведь вас уничтожат!
– Нас уже, дедушка. – Вглядываясь в его искаженные морщинами черты, Настя побледнела. – Ты это сделал. Ты убил своего сына и мою мать. Ты отнял жизнь у жены своей, Ольги Петровны. Теперь ты грозишь отнять у меня жениха.
Индифферентно он выслушал ее обвинения.
– Дай мне пистолет, Сережа, – обернулась ко мне Анастасия Андреевна. – Я сама. Это наше семейное дело.
Не смея перечить, я передал ей «Вальтер», и она прицелилась прямо в лицо зоотехнику. Еще мгновение, и грянул бы выстрел.
– Постой, – я опустил ее руку. – Где Захарка, доктор?
– С мальчиком все в порядке. – Сообщение Михаила Андреевича определенно отсрочило его кончину. – Операция не состоялась. Можете вернуть его домой, но сейчас он спит.
Обогнув Белявского, я раздвинул пластиковую занавеску. Мне открылась операционная. В атмосфере витал едва уловимый запах эфира. Я приблизился к пареньку, лежавшему под бестеневой лампой. Мощный осветительный прибор бездействовал, отливая в сумерках голубоватым цветом своего никелированного диска. На цинковом столе были расставлены стеклянные банки с ярлыками, надписанными по латыни, а также разложены шприцы и полный набор хирургических инструментов. На лбу у меня выступила испарина, а ладони моментально вспотели. Сам по себе инструмент меня пугал не больше, чем штык в руках Тимофея. Но для чего совершались эти приготовления?
Пощупав на запястье мальчика пульс, я убедился что он жив. Рядом с ним покоилась кислородная маска, от которой тянулся резиновый шланг к баллону с вентилем. Вся голова Захарки, обритая наголо и смазанная какой-то темной гадостью, ощетинилась вживленными под кожу тонкими, словно иглы, электродами. Подсоединенные к ним разноцветные провода уползали в какие-то осциллографы и прочие приборы, контролирующие, надо полагать, жизнедеятельность организма в ходе операции. Некоторые устройства напоминали реквизит научно-фантастических фильмов. Особенно те, что похожи были на телевизоры, укомплектованные странной клавиатурой с латинскими буквами. Если о низкочастотных генераторах, преобразователях и усилителях слабых импульсов я мельком слышал в чуждой мне компании радиоманьяков, проявить интерес к увлечению которых я мог разве что после третьей бутылки рома, то о том, как выглядит компьютер, даже не догадывался.
Заметил я и придвинутые вплотную к соседней стене четырехколесные носилки с чьим-то телом, окоченевшим под накрахмаленной простыней. Подняв ее за уголок, я обнаружил заведующего клубом. Паскевич лежал на животе, прислушиваясь к резиновой подстилке. Я перевернул его на спину. Для этого мне пришлось расстегнуть ремешки, обхватывавшие его запястья и щиколотки.
Голова генерала была по самую шею туго обмотана марлей, отчего он смахивал на Христову невесту. Лицо Паскевича исказила безобразная гримаса. Зубы его намертво впились в какой-то каучуковый брусок. На полу валялся шлем, похожий на те, в каких щеголяли первые авиаторы: металлический, но обеспеченный кожаными ушами. От шлема тянулись такие же разноцветные провода, как и от головы мальчика, и они были подсоединены к той же футуристической электродоилке. Наклонившись, я обнаружил, что вся изнанка шлема была сплошь усажена короткой стальной щетиной. Только величайший инквизитор мог сотворить похожую штуковину. Испанский сапог с ней рядом не стоял. Тот, на кого надели бы эту каскетку, мог отречься, я полагаю, даже от собственного имени. Поискав пульс на запястье Паскевича, я обратил внимание на едва заметный след внутривенного укола. Пульс я, разумеется, не нашел. И без того было ясно, что заведующий клубом давно отбросил копыта. «Ну что ж, в известном смысле они сняли грех с моей души», – подумал я тогда, помню, с облегчением.
«Нас посмертно увольняют», – сто лет назад признался мне Паскевич. Если б его не «уволил» академик, мне пришлось бы взять на себя эту гуманитарную миссию. И, ей-богу, я бы взял ее. А так мне осталось забрать мальчика, освободив предварительно его голову от электродов. С Захаркой на руках я вышел к родственникам.
В их отношениях мало что изменилось. Настя, вздрагивая от ненависти, держала собственного деда на прицеле. Ветеринар же, сидя в кресле, зачехленном рыжей клеенкой с плохо затертыми пятнами крови, смотрел прямо на нее. Эти-то пятна и привели меня с Анастасией Андреевной в состояние оторопи, когда мы только вошли.
– Всего пять часов назад бегал таким живчиком и поди ж ты! – обратился я к Михаилу Андреевичу. – Но точка на вене подозрительная.
– Укол, – равнодушно ответил Белявский. – Местный наркоз. Не те уж годы, чтоб ложиться под общий. Сердце могло не выдержать.
– А так – выдержало?
Задетый моим язвительным замечанием, ветеринар слегка нахмурился.
– Нет. И так не выдержало.
– Нешто мы не понимаем, – подвел я черту. – Местный наркоз. Пустыревский, одним словом. Коля Плахин такого же отведал?
«В конце концов, это их внутренние разборки. – Я решил больше не касаться смерти генерала. – Даже если Паскевич до смерти надоел академику своими вечными понуканиями и тот отослал заведующего вместе с его неоперабельным раком в царство теней, меня это не касается. Наоборот, меньше проблем».
– Одеяло у вас есть? – обратился я заново к Белявскому.
– Не сочтите за труд наведаться в бельевую. – Его высокомерный подбородок указал направление на фанерный двухстворчатый шкаф.
Там оказались и свернутые байковые одеяла, и простыни, и наволочки с пододеяльниками. «Любопытно, кто в этом засекреченном отряде служит прачкой? – мысленно поинтересовался я, заворачивая спящего мальчика. – Не иначе как тот же Семен. Даром что он меня в проруби вызывался прополоскать. Палач, дворецкий – все в одном лице. Возможно, и повар. Но это вряд ли. Одержимые – народ неприхотливый: дерьмо готовы жрать, лишь бы не уклоняться от намеченной цели. Кстати, о цели».
– Ты не стреляй в него пока, – попросил я Анастасию Андреевну. – И как вы намерены были использовать мальчишку? В качестве донора? Вы ведь не генералу собирались продлить его бренное существование! Вы себе желали его продлить! Ваша деятельность вам куда важнее, чем суета поднадоевшего куратора! И вы упорно выбирали того из деревенских пацанов, чья ДНК устроила бы вас по каким-то параметрам, так?!
– Не совсем, не совсем, – усмехнулся Белявский. – К тому же вы оперируете понятиями, о которых понятия не имеете, извините за каламбур.
– Это вы оперируете, – отразил я его выпад. – Полагаю, то была ваша последняя операция.
– Вы серьезно так полагаете, зять мой? – На слове «зять» Белявский сделал заметное ударение.
Настя пошатнулась. Мы с ней поняли зоотехника одинаково.
– Кажется, товарищ намекает! – вырвалось у меня.
– К черту! – Настя нажала на спусковой крючок, и «Вальтер», подпрыгнув, хлопнул в ее руке.
Пистолетом она владела хуже, чем ружьем. Пуля пробила обшивку кресла рядом с лысиной Белявского. Отшвырнув пистолет, Настя выбежала вон из хирургического отсека.
Мальчик, завернутый в бурое одеяло, даже не шелохнулся. Его наркотический сон был глубок, точно Марианская впадина.
– Но мы отвлеклись. – Не выпуская мальчика, я подобрал пистолет. – А мы по-прежнему вправе, док. Мы по-прежнему вправе.
– Сигару? – Белявский выудил из халатного кармана плоскую сигарную коробку и ножичек. Аккуратно срезав кончик смуглой «гаваны», он достал и зажигалку в перламутровом корпусе.
– Ну, как желаете, – отреагировал он на мой отрицательный жест. – Ваше поколение не смыслит.
– Наше поколение не спит с женами своих детей, – заметил я ожесточенно. – И не ставит экспериментов на младенцах.
– Ну, не стоит за всех отдуваться. – Раскурив сигару, Михаил Андреевич погладил свой голый череп. – Итак, в вашем примерно возрасте меня занял исключительно дерзкий план. Сколь вам известно, кора головного мозга является высшим продуктом человеческой эволюции. В нейронных связях вы, как я догадываюсь, разбираетесь поверхностно?
– Вовсе не разбираюсь. – Блефовать я не стал.
– Именно в коре сосредоточены все благоприобретенные составляющие наших личностей, – продолжил Белявский свою лекцию. – Именно там скрываются все наши страхи, надежды, редкие счастливые мгновения жизни, разочарования – словом, все, из чего складывается наше «я» от момента сотворения жалкого зародыша с его безусловными рефлексами до развития полноценной самодостаточной личности, способной обрабатывать и анализировать информацию. Именно в разных участках коры запечатлеваются и откладываются, словно в личной библиотеке, все наши воспоминания. Какие-то, неприятные или пустые, мы отбрасываем на самую дальнюю полку, более не читая их, какие-то перелистываем без конца, будто затрепанную книжку любимого автора, какие-то достаем лишь по мере необходимости, точно справочник, дабы не повторять прежние ошибки. Скажем, затылочная доля коры сохраняет все зрительные образы. У вас как со зрением? Что-то вы прячете глаза.
Но я всего лишь прислушался к шуму за дверью.
– Неважно, – отозвался я, что можно было истолковать двояко. – Продолжайте. На слух я пока не жалуюсь.
– Так вот. Об идее. О том, каким образом перехитрить нашего сторожа.
– Сторожа?
– Агностики называют его душой.
«Так вот на что замахнулся тщеславный академик!» – Я глянул на него с недоумением и, вместе, с интересом. Идеалисты, упрямо идущие по сломанному компасу, всегда вызывают нездоровый интерес у российских мещан. Я – не исключение.
– Колонизация чужого организма? – усмехнулся я. – Здесь адский дух. Здесь адом пахнет.
Мое замечание нимало его не тронуло.
– До известного срока ничего сверхъестественного мне добиться не удавалось. Однако соображения были. Были соображения. И вот, изучая как-то в таежных краях нравы и обычаи телеутов…
Монолог Белявского нежданно-негаданно был прерван громкой нецензурной бранью, и сразу ударила длинная автоматная очередь. Михаил Андреевич поморщился. Я – насторожился. Сначала я увидел только Анастасию Андреевну на фоне широченной спины лесничего. Филя пятился, вытесняя Настю из смежной комнаты обратно в операционную. Примерно на уровне его плеча метался затылок Семена. Вся группа ввалилась в помещение и дружно отпрянула от двери.
– Где генерал?! – разорялся в «английском клубе» невесть откуда взявшийся Тимоха. – Где этот убийца и белом халате?! Прострочу гада, как выкройку!
Ударяясь о косяки, он шагнул в многолюдное хирургическое помещение. Ствол его ППШ, будто нос ищейки, обнюхал всю комнату и остановился на Белявском.
В мутных глазах Тимофея, должно быть, встали кровавые мальчики, когда он уговорил четвертную бутыль Гаврилы Степановича. И поскольку все было выпито, мальчики, должно быть, потребовали компенсации за нанесенный ущерб.
– Я тебя понял, гнида! – заорал рядовой танкист на зоотехника, дымившего сигарой в кресле. – Я понял тебя, Паскевич! Обрати внимание!
События последних суток менялись так стремительно, что я уже чувствовал себя героем какого-то очередного советского вестерна вроде «Неуловимые мстители возвращаются».
– Я его понял, – дружелюбно обратился ко мне Тимоха.
И, прежде чем Филя отобрал у него автомат, очередь прошила белую грудь академика. Отскочившая от моего паха гильза вывела меня из оцепенения. Между братьями и лесничим вспыхнула рукопашная схватка. Рядом, уронив сигару, бился в агонии естествоиспытатель Белявский. Сунув безучастной Анастасии Андреевне сверток с мальчиком, я бросился к академику.
– Ключи… От сейфа… В кармане… – слова из него выдавливались, как рвотные позывы. – Сыворотка… Адаптации… Там!
С последним восклицанием из горла академика хлынула кровь, а подбородок, недавно еще такой заносчивый, упав на грудь, склонился перед смертью.
Была бы на мне шапка, я все равно не снял бы ее перед этим страшным человеком. Вместо этого я украдкой бросил взгляд на односельчан. В пылу схватки никто не обращал на меня внимания. Поспешно я обшарил покойного и нащупал в кармане его брюк связку ключей.
– Настя! – Спрятав ключи, я вернулся к отрешенной моей невесте. – Отнеси Захарку домой. Не к нам домой. К Алексею Петровичу. Вернусь, как все закончу.
Глядя сквозь меня, она молча кивнула. Между тем коллективная потасовка закончилась победой здравого смысла над его отклонениями.
– Двое на одного, да? – брызгал слюной Тимоха, надежно скрученный сержантскими подтяжками.
– Семен, – обратился я к сержанту, – здесь должен быть выход прямо в усадьбу.
Потеряв непосредственное командование, сметливый подручный генерала сразу и добровольно сдался в плен. Его глаза смотрели на меня подобострастно, выражая готовность исполнить любые приказы. У меня сложилось впечатление, что попроси я его утопить Тимофея в той же проруби, в которой он давеча сам так желал утопить меня, он сделал бы это не задумываясь.
– Так точно! – доложил он молодцевато. – Есть такой выход! Из соседнего расположения в будку выходит!
– В какую будку?
– Так точно! – развернул он свой рапорт, словно знамя полка. – В киномеханическую будку путем поднятия крыльев железного филина изнутри, а снаружи – путем давления на кнопку, замаскированную под чернильный прибор!
Прибор я вспомнил. Имелся такой прибор в будке. Обычный латунный прибор с двумя чернильными емкостями, припаянный к поверхности металлического углового стола. Кнопка, открывавшая люк в тамбур лаборатории Белявского была, как узнал я вскорости, затоплена красными чернилами, а контактный провод, очевидно, проходил сквозь одну из полых ножек. Чуждый анималистическим изыскам, Паскевич велел демонтировать в перестроенной усадьбе вызывающего хорька и заменил его демократичной чернильницей. Можно, допустим, в лабораторию спуститься, а можно и акт сдачи-приема очередной кинокомедии подписать.
– Где дневники Гаврилы Степановича? – продолжил я дознание.
– В аптечке.
– В аптечке?!
– Так точно! – отрапортовал сержант. – Иуда Паскевич в настенной аптечке своего вертепа их замуровал! Хотел скрыть правду на глазах у свидетеля.
Ну и тип! Я глянул на сержанта с новым интересом, вызванным диковинной многогранностью его запутанной натуры.
– Проводи Анастасию Андреевну с ребенком к Реброву-Белявскому. От него позвони в район и вызови оперативников. Доложишь по всей форме, что и как. Чистосердечное признание не забудь подготовить, – перечислил я Семену поручения.
– Уже! – почему-то обрадовался сержант.
– Что уже?
– Числом девять заготовил!
– Он как напьется, так и давай чистосердечные писать, – заплетающимся языком перевел Тимоха братское донесение. – Я его в погребе запирал до похмелья.
Тут же вспомнилось мне, как хихикал Сорокин по поводу сержанта, запираемого родным братом в собственной холодной. «Да уж! – подумал я. – Не согрешишь – не покаешься! Отчего только именно русский мужик вооружился этой иезуитской поговоркой, объясняющей причину безобразного своего поведения жаждой извиниться за что-нибудь перед Господом?!»
– Ладно. – Я посмотрел на Филины часы. – С Богом. Филимон, не сочти за труд и пригляди-ка за экипажем, чтобы он не сбился с намеченного курса.
Филя, с автоматом и карабином на одном плече, кивнул и, бережно обняв Анастасию Андреевну, покинул следом за братьями комнату мертвых.
ОЛЬГА ПЕТРОВНА
Танкист все еще пребывал в глубокой прострации, и обыск прошел без эксцессов. Настя выложила из его карманов на столешницу «Вальтер» Гаврилы Степановича и его же неиспользованную гранату. Своего оружия у Семена не было.
– Тебе брат ничего от меня не передал? – спросил я, наклонившись к нему.
– Чего? – промямлил сержант.
Почти без замаха я ударил его прикладом в ухо. Семен пошатнулся, но усидел на стуле.
– Забыл, что характерно, – пояснил я танкисту и добавил: – Я прямо сейчас могу тебе снести пол-черепа, и мне за это ничего не будет, усекаешь?
Он угрюмо кивнул.
– Филя!
Лесничий, разглядывавший на стене кирасу с вертикальной, будто на отутюженных брюках, стрелкой, вздрогнул. Видно, слух к нему постепенно возвращался.
– Лови. – Я бросил ему карабин и забрал со стола «Вальтер» с гранатой. – Где зоотехник с Паскевичем?
Сержант указал заскорузлым пальцем на боковую дверь, обитую, как и стены, бледно-зеленой материей и оттого сразу мной не замеченную.
– Останешься здесь, – взявшись за ручку, обратился я к лесничему. – Если этот поганец шевельнется, стреляй.
В ответ на мое пожелание танкист непроизвольно дернулся. Выстрел последовал незамедлительно. Пуля в щепки разнесла львиную лапу антикварного стула, и Семен оказался на полу. В «английском клубе» запахло гарью. Лесничий, клацнув затвором, выбросил стреляную гильзу, но сержант успел оценить серьезность его намерений и благоразумно застыл в позе кающегося грешника.
– Филя, – мягко сказала Анастасия Андреевна, – не стоит понимать все так буквально.
– Ты думаешь? – Я замешкался у двери, и она, словно щит наступающего воина, оттеснила меня в сторону.
– Что за бардак? – На пороге стоял высокий и прямой мужчина в белом. – Вы где находитесь?
Длиннополый медицинский халат, низко надвинутая шапочка и марлевая повязка позволяли видеть лишь его серые колючие глаза. Одним взором он окинул всю диораму и фыркнул, точно строптивый конь.
– Да, – подержал я его охотно. – Где мы находимся?
С десяток секунд ушло у нас на изучение друг друга, хотя меня больше волновала не его импозантная, как я убедился несколько позже, внешность, а следы крови на ветеринарных доспехах.
– Прежде всего с кем имею честь? – обратился он ко мне иронически.
– Да! С кем? – Дулом «Вальтера» я подтолкнул его туда, откуда он явился. – Кто вы, Михаил Андреевич Белявский?! Потерявший ли остатки этой самой чести на службе у христопродавцев алхимик? Ветеринар ли, возомнивший себя спасителем рода человеческого? Или же заурядный пожиратель детей? Где Паскевич?!
Отступая под моим напором в медицинский кабинет, он молча сверлил меня злыми глазами. Наконец-то я проник в их секретную лабораторию. Это была она, святая святых господ, ничего святого давно не имевших.
Настя больно вцепилась в мое предплечье. Смятение охватило ее, точно как и меня, в виду представшей картины. А увидели мы всего лишь кресло.
Пустое кресло.
– Он мертв, – раздраженно ответил академик на мой последний вопрос. – Я не считаю своим долгом, но – извольте. Коль скоро вы сюда попали, вы вправе требовать объяснений.
– Мы – вправе, – подтвердил я наши полномочия, покосившись на Анастасию Андреевну. – Эта девушка, сударь, приходится вам внучкой. Она ждет объяснений, как ждут их отцы и матери замученных детей. Они, конечно, рабы вашего сиятельства. Мы понимаем-с! Но все они – вправе!
Последние слова, не сдержавшись, я выкрикнул с болью и яростью.
– Хорошо же! – Сдернув с лица марлевую повязку, зоотехник человеческих душ презрительно рассмеялся. – Вы сами напрашиваетесь! А ведь вас уничтожат!
– Нас уже, дедушка. – Вглядываясь в его искаженные морщинами черты, Настя побледнела. – Ты это сделал. Ты убил своего сына и мою мать. Ты отнял жизнь у жены своей, Ольги Петровны. Теперь ты грозишь отнять у меня жениха.
Индифферентно он выслушал ее обвинения.
– Дай мне пистолет, Сережа, – обернулась ко мне Анастасия Андреевна. – Я сама. Это наше семейное дело.
Не смея перечить, я передал ей «Вальтер», и она прицелилась прямо в лицо зоотехнику. Еще мгновение, и грянул бы выстрел.
– Постой, – я опустил ее руку. – Где Захарка, доктор?
– С мальчиком все в порядке. – Сообщение Михаила Андреевича определенно отсрочило его кончину. – Операция не состоялась. Можете вернуть его домой, но сейчас он спит.
Обогнув Белявского, я раздвинул пластиковую занавеску. Мне открылась операционная. В атмосфере витал едва уловимый запах эфира. Я приблизился к пареньку, лежавшему под бестеневой лампой. Мощный осветительный прибор бездействовал, отливая в сумерках голубоватым цветом своего никелированного диска. На цинковом столе были расставлены стеклянные банки с ярлыками, надписанными по латыни, а также разложены шприцы и полный набор хирургических инструментов. На лбу у меня выступила испарина, а ладони моментально вспотели. Сам по себе инструмент меня пугал не больше, чем штык в руках Тимофея. Но для чего совершались эти приготовления?
Пощупав на запястье мальчика пульс, я убедился что он жив. Рядом с ним покоилась кислородная маска, от которой тянулся резиновый шланг к баллону с вентилем. Вся голова Захарки, обритая наголо и смазанная какой-то темной гадостью, ощетинилась вживленными под кожу тонкими, словно иглы, электродами. Подсоединенные к ним разноцветные провода уползали в какие-то осциллографы и прочие приборы, контролирующие, надо полагать, жизнедеятельность организма в ходе операции. Некоторые устройства напоминали реквизит научно-фантастических фильмов. Особенно те, что похожи были на телевизоры, укомплектованные странной клавиатурой с латинскими буквами. Если о низкочастотных генераторах, преобразователях и усилителях слабых импульсов я мельком слышал в чуждой мне компании радиоманьяков, проявить интерес к увлечению которых я мог разве что после третьей бутылки рома, то о том, как выглядит компьютер, даже не догадывался.
Заметил я и придвинутые вплотную к соседней стене четырехколесные носилки с чьим-то телом, окоченевшим под накрахмаленной простыней. Подняв ее за уголок, я обнаружил заведующего клубом. Паскевич лежал на животе, прислушиваясь к резиновой подстилке. Я перевернул его на спину. Для этого мне пришлось расстегнуть ремешки, обхватывавшие его запястья и щиколотки.
Голова генерала была по самую шею туго обмотана марлей, отчего он смахивал на Христову невесту. Лицо Паскевича исказила безобразная гримаса. Зубы его намертво впились в какой-то каучуковый брусок. На полу валялся шлем, похожий на те, в каких щеголяли первые авиаторы: металлический, но обеспеченный кожаными ушами. От шлема тянулись такие же разноцветные провода, как и от головы мальчика, и они были подсоединены к той же футуристической электродоилке. Наклонившись, я обнаружил, что вся изнанка шлема была сплошь усажена короткой стальной щетиной. Только величайший инквизитор мог сотворить похожую штуковину. Испанский сапог с ней рядом не стоял. Тот, на кого надели бы эту каскетку, мог отречься, я полагаю, даже от собственного имени. Поискав пульс на запястье Паскевича, я обратил внимание на едва заметный след внутривенного укола. Пульс я, разумеется, не нашел. И без того было ясно, что заведующий клубом давно отбросил копыта. «Ну что ж, в известном смысле они сняли грех с моей души», – подумал я тогда, помню, с облегчением.
«Нас посмертно увольняют», – сто лет назад признался мне Паскевич. Если б его не «уволил» академик, мне пришлось бы взять на себя эту гуманитарную миссию. И, ей-богу, я бы взял ее. А так мне осталось забрать мальчика, освободив предварительно его голову от электродов. С Захаркой на руках я вышел к родственникам.
В их отношениях мало что изменилось. Настя, вздрагивая от ненависти, держала собственного деда на прицеле. Ветеринар же, сидя в кресле, зачехленном рыжей клеенкой с плохо затертыми пятнами крови, смотрел прямо на нее. Эти-то пятна и привели меня с Анастасией Андреевной в состояние оторопи, когда мы только вошли.
– Всего пять часов назад бегал таким живчиком и поди ж ты! – обратился я к Михаилу Андреевичу. – Но точка на вене подозрительная.
– Укол, – равнодушно ответил Белявский. – Местный наркоз. Не те уж годы, чтоб ложиться под общий. Сердце могло не выдержать.
– А так – выдержало?
Задетый моим язвительным замечанием, ветеринар слегка нахмурился.
– Нет. И так не выдержало.
– Нешто мы не понимаем, – подвел я черту. – Местный наркоз. Пустыревский, одним словом. Коля Плахин такого же отведал?
«В конце концов, это их внутренние разборки. – Я решил больше не касаться смерти генерала. – Даже если Паскевич до смерти надоел академику своими вечными понуканиями и тот отослал заведующего вместе с его неоперабельным раком в царство теней, меня это не касается. Наоборот, меньше проблем».
– Одеяло у вас есть? – обратился я заново к Белявскому.
– Не сочтите за труд наведаться в бельевую. – Его высокомерный подбородок указал направление на фанерный двухстворчатый шкаф.
Там оказались и свернутые байковые одеяла, и простыни, и наволочки с пододеяльниками. «Любопытно, кто в этом засекреченном отряде служит прачкой? – мысленно поинтересовался я, заворачивая спящего мальчика. – Не иначе как тот же Семен. Даром что он меня в проруби вызывался прополоскать. Палач, дворецкий – все в одном лице. Возможно, и повар. Но это вряд ли. Одержимые – народ неприхотливый: дерьмо готовы жрать, лишь бы не уклоняться от намеченной цели. Кстати, о цели».
– Ты не стреляй в него пока, – попросил я Анастасию Андреевну. – И как вы намерены были использовать мальчишку? В качестве донора? Вы ведь не генералу собирались продлить его бренное существование! Вы себе желали его продлить! Ваша деятельность вам куда важнее, чем суета поднадоевшего куратора! И вы упорно выбирали того из деревенских пацанов, чья ДНК устроила бы вас по каким-то параметрам, так?!
– Не совсем, не совсем, – усмехнулся Белявский. – К тому же вы оперируете понятиями, о которых понятия не имеете, извините за каламбур.
– Это вы оперируете, – отразил я его выпад. – Полагаю, то была ваша последняя операция.
– Вы серьезно так полагаете, зять мой? – На слове «зять» Белявский сделал заметное ударение.
Настя пошатнулась. Мы с ней поняли зоотехника одинаково.
– Кажется, товарищ намекает! – вырвалось у меня.
– К черту! – Настя нажала на спусковой крючок, и «Вальтер», подпрыгнув, хлопнул в ее руке.
Пистолетом она владела хуже, чем ружьем. Пуля пробила обшивку кресла рядом с лысиной Белявского. Отшвырнув пистолет, Настя выбежала вон из хирургического отсека.
Мальчик, завернутый в бурое одеяло, даже не шелохнулся. Его наркотический сон был глубок, точно Марианская впадина.
– Но мы отвлеклись. – Не выпуская мальчика, я подобрал пистолет. – А мы по-прежнему вправе, док. Мы по-прежнему вправе.
– Сигару? – Белявский выудил из халатного кармана плоскую сигарную коробку и ножичек. Аккуратно срезав кончик смуглой «гаваны», он достал и зажигалку в перламутровом корпусе.
– Ну, как желаете, – отреагировал он на мой отрицательный жест. – Ваше поколение не смыслит.
– Наше поколение не спит с женами своих детей, – заметил я ожесточенно. – И не ставит экспериментов на младенцах.
– Ну, не стоит за всех отдуваться. – Раскурив сигару, Михаил Андреевич погладил свой голый череп. – Итак, в вашем примерно возрасте меня занял исключительно дерзкий план. Сколь вам известно, кора головного мозга является высшим продуктом человеческой эволюции. В нейронных связях вы, как я догадываюсь, разбираетесь поверхностно?
– Вовсе не разбираюсь. – Блефовать я не стал.
– Именно в коре сосредоточены все благоприобретенные составляющие наших личностей, – продолжил Белявский свою лекцию. – Именно там скрываются все наши страхи, надежды, редкие счастливые мгновения жизни, разочарования – словом, все, из чего складывается наше «я» от момента сотворения жалкого зародыша с его безусловными рефлексами до развития полноценной самодостаточной личности, способной обрабатывать и анализировать информацию. Именно в разных участках коры запечатлеваются и откладываются, словно в личной библиотеке, все наши воспоминания. Какие-то, неприятные или пустые, мы отбрасываем на самую дальнюю полку, более не читая их, какие-то перелистываем без конца, будто затрепанную книжку любимого автора, какие-то достаем лишь по мере необходимости, точно справочник, дабы не повторять прежние ошибки. Скажем, затылочная доля коры сохраняет все зрительные образы. У вас как со зрением? Что-то вы прячете глаза.
Но я всего лишь прислушался к шуму за дверью.
– Неважно, – отозвался я, что можно было истолковать двояко. – Продолжайте. На слух я пока не жалуюсь.
– Так вот. Об идее. О том, каким образом перехитрить нашего сторожа.
– Сторожа?
– Агностики называют его душой.
«Так вот на что замахнулся тщеславный академик!» – Я глянул на него с недоумением и, вместе, с интересом. Идеалисты, упрямо идущие по сломанному компасу, всегда вызывают нездоровый интерес у российских мещан. Я – не исключение.
– Колонизация чужого организма? – усмехнулся я. – Здесь адский дух. Здесь адом пахнет.
Мое замечание нимало его не тронуло.
– До известного срока ничего сверхъестественного мне добиться не удавалось. Однако соображения были. Были соображения. И вот, изучая как-то в таежных краях нравы и обычаи телеутов…
Монолог Белявского нежданно-негаданно был прерван громкой нецензурной бранью, и сразу ударила длинная автоматная очередь. Михаил Андреевич поморщился. Я – насторожился. Сначала я увидел только Анастасию Андреевну на фоне широченной спины лесничего. Филя пятился, вытесняя Настю из смежной комнаты обратно в операционную. Примерно на уровне его плеча метался затылок Семена. Вся группа ввалилась в помещение и дружно отпрянула от двери.
– Где генерал?! – разорялся в «английском клубе» невесть откуда взявшийся Тимоха. – Где этот убийца и белом халате?! Прострочу гада, как выкройку!
Ударяясь о косяки, он шагнул в многолюдное хирургическое помещение. Ствол его ППШ, будто нос ищейки, обнюхал всю комнату и остановился на Белявском.
В мутных глазах Тимофея, должно быть, встали кровавые мальчики, когда он уговорил четвертную бутыль Гаврилы Степановича. И поскольку все было выпито, мальчики, должно быть, потребовали компенсации за нанесенный ущерб.
– Я тебя понял, гнида! – заорал рядовой танкист на зоотехника, дымившего сигарой в кресле. – Я понял тебя, Паскевич! Обрати внимание!
События последних суток менялись так стремительно, что я уже чувствовал себя героем какого-то очередного советского вестерна вроде «Неуловимые мстители возвращаются».
– Я его понял, – дружелюбно обратился ко мне Тимоха.
И, прежде чем Филя отобрал у него автомат, очередь прошила белую грудь академика. Отскочившая от моего паха гильза вывела меня из оцепенения. Между братьями и лесничим вспыхнула рукопашная схватка. Рядом, уронив сигару, бился в агонии естествоиспытатель Белявский. Сунув безучастной Анастасии Андреевне сверток с мальчиком, я бросился к академику.
– Ключи… От сейфа… В кармане… – слова из него выдавливались, как рвотные позывы. – Сыворотка… Адаптации… Там!
С последним восклицанием из горла академика хлынула кровь, а подбородок, недавно еще такой заносчивый, упав на грудь, склонился перед смертью.
Была бы на мне шапка, я все равно не снял бы ее перед этим страшным человеком. Вместо этого я украдкой бросил взгляд на односельчан. В пылу схватки никто не обращал на меня внимания. Поспешно я обшарил покойного и нащупал в кармане его брюк связку ключей.
– Настя! – Спрятав ключи, я вернулся к отрешенной моей невесте. – Отнеси Захарку домой. Не к нам домой. К Алексею Петровичу. Вернусь, как все закончу.
Глядя сквозь меня, она молча кивнула. Между тем коллективная потасовка закончилась победой здравого смысла над его отклонениями.
– Двое на одного, да? – брызгал слюной Тимоха, надежно скрученный сержантскими подтяжками.
– Семен, – обратился я к сержанту, – здесь должен быть выход прямо в усадьбу.
Потеряв непосредственное командование, сметливый подручный генерала сразу и добровольно сдался в плен. Его глаза смотрели на меня подобострастно, выражая готовность исполнить любые приказы. У меня сложилось впечатление, что попроси я его утопить Тимофея в той же проруби, в которой он давеча сам так желал утопить меня, он сделал бы это не задумываясь.
– Так точно! – доложил он молодцевато. – Есть такой выход! Из соседнего расположения в будку выходит!
– В какую будку?
– Так точно! – развернул он свой рапорт, словно знамя полка. – В киномеханическую будку путем поднятия крыльев железного филина изнутри, а снаружи – путем давления на кнопку, замаскированную под чернильный прибор!
Прибор я вспомнил. Имелся такой прибор в будке. Обычный латунный прибор с двумя чернильными емкостями, припаянный к поверхности металлического углового стола. Кнопка, открывавшая люк в тамбур лаборатории Белявского была, как узнал я вскорости, затоплена красными чернилами, а контактный провод, очевидно, проходил сквозь одну из полых ножек. Чуждый анималистическим изыскам, Паскевич велел демонтировать в перестроенной усадьбе вызывающего хорька и заменил его демократичной чернильницей. Можно, допустим, в лабораторию спуститься, а можно и акт сдачи-приема очередной кинокомедии подписать.
– Где дневники Гаврилы Степановича? – продолжил я дознание.
– В аптечке.
– В аптечке?!
– Так точно! – отрапортовал сержант. – Иуда Паскевич в настенной аптечке своего вертепа их замуровал! Хотел скрыть правду на глазах у свидетеля.
Ну и тип! Я глянул на сержанта с новым интересом, вызванным диковинной многогранностью его запутанной натуры.
– Проводи Анастасию Андреевну с ребенком к Реброву-Белявскому. От него позвони в район и вызови оперативников. Доложишь по всей форме, что и как. Чистосердечное признание не забудь подготовить, – перечислил я Семену поручения.
– Уже! – почему-то обрадовался сержант.
– Что уже?
– Числом девять заготовил!
– Он как напьется, так и давай чистосердечные писать, – заплетающимся языком перевел Тимоха братское донесение. – Я его в погребе запирал до похмелья.
Тут же вспомнилось мне, как хихикал Сорокин по поводу сержанта, запираемого родным братом в собственной холодной. «Да уж! – подумал я. – Не согрешишь – не покаешься! Отчего только именно русский мужик вооружился этой иезуитской поговоркой, объясняющей причину безобразного своего поведения жаждой извиниться за что-нибудь перед Господом?!»
– Ладно. – Я посмотрел на Филины часы. – С Богом. Филимон, не сочти за труд и пригляди-ка за экипажем, чтобы он не сбился с намеченного курса.
Филя, с автоматом и карабином на одном плече, кивнул и, бережно обняв Анастасию Андреевну, покинул следом за братьями комнату мертвых.
ОЛЬГА ПЕТРОВНА
В дом на окраине я вернулся под утро, падая с ног от усталости. Мое второе дыхание давно уж иссякло, да и третье, наверное, тоже. Осмотр ветеринарной станции отнял у меня гораздо больше времени, чем я предполагал. Гостиная зоотехника, выдержанная в английском духе, имела еще тройку неприметных и симметрично расположенных дверей, помимо той, что вела в «мертвецкую». Одна запустила меня в службы: кухню, ванную комнату с газовой колонкой, туалет городского типа и даже миниатюрный спортзал с импортным тренажером и атлетическими снарядами. Кухня была оборудована двухкамерным финским холодильником, доверху начиненным всевозможными продуктами из того праздничного набора, каким обыкновенно поощряются министерские желудки, соковыжималкой, тостером, стреляющим поджаренными гренками, и прочей бытовой техникой, призванной обеспечить неприхотливому отшельнику максимальный комфорт.
– Положим! – Я обнюхал непочатый жезл финского сервелата и с сожалением вернул его на холодильную полку. – Положим, аскетизм хирурга такая же фикция, как и знаменитая скромность Вождя! Оговорил я зоотехника! Паскевич, может, и давился сухими крупами, но – не Белявский!
Лично я воспользовался кофеваркой. Смолотый до моего появления кофе источал в жестяном цилиндре загадочного «Юлиуса» чудный аромат. «Не проходите мимо!» – сказал я себе и не прошел. Не прошел я и мимо туалета со всеми удобствами. После зимы, проведенной в Пустырях, я откровенно скучал по достижениям цивилизации, пусть хотя бы и в форме унитаза. Посетив ванную комнату, я ограничился умыванием физиономии холодной водой. Все перечисленные процедуры бодрости мне не добавили, но помогли сохранить остаток сил. Особо я не суетился. По моему разумению, лихие оперативники из района сюда и носа не сунут прежде лубянских мудрецов. Московский же десант, при всей его расторопности, быстрей, чем за три часа, добраться до секретной лаборатории не мог даже на вертолете.
Следующим объектом в моей экскурсии по местам трудовой славы академика Белявского был его дортуар, как некогда звались опочивальни в закрытых учебных заведениях. Более закрытого заведения, нежели эти апартаменты, лично я не посещал. Что до того, учебное оно иль не учебное, замечу сразу: науку страсти нежной там, безусловно, когда-то преподавали. На тумбочке из карельской березы у кровати под балдахином я сразу заметил фотоснимок удивительной красавицы. Поначалу мне показалось, что это моя Настя. Но нет, женщина в золоченой рамочке при ближайшем рассмотрении оказалась старше, с чуть более грубыми чертами. Во взоре ее запечатлелась какая-то неутолимая похоть. Так она, по крайней мере, смотрела в объектив. Догадавшись, что это не кто иная как матушка Анастасии Андреевны, я хотел было забрать фотоснимок, но передумал. После вручения Насте его все равно невозможно было бы склеить.
У книжной экспозиции, достойной внимания самого прихотливого букиниста, я не задержался. Меня интересовал несгораемый ящик на низкой подставке рядом с чучелом росомахи. Когти таежного хищника, разбросанные веером вокруг лап, смахивали на черных тарантулов. Всюду мне мерещились зловещие символы. Даже безобидный фарфоровый голыш на секретере напомнил мне фигурку, слепленную из воска для исполнения магических обрядов.
Подобрав ключ с подходящей бородкой, я отомкнул ящик. С верхней полки снял формочку из пенопласта. Гнезда ее были на две трети заполнены пробирками с бледно-розовой жидкостью. Каждую пробирку закупоривала плотно прилегающая резиновая пробка.
«Будем отныне считать это сывороткой!» – сказал я себе, убедившись вначале, что никаких иных медицинских препаратов и вообще ничего иного на полке не осталось. Я выгреб из нижнего отделения все рецептурные записи на клочках бумаги, блокноты, довольно пухлую завязанную папку и довольно тонкую, с типографским заголовком «Дело» без дальнейших названий. «Дело всей жизни» подписал бы я эту папочку.
Стенной шкаф в «дортуаре» Михаила Андреевича, помимо богатой коллекции костюмов, рубашек, строгих и нестрогих женских нарядов, а также замшевых и лакированных туфель, мужских и дамских, хранил еще несколько добротных чемоданов, застегнутых на ремешки и на молнии. Я выбрал чемодан из крокодиловой кожи с молнией. Он был пустой.
«Не в охапке же мне переть все его научные труды! – Заполняя пустоту архивом зоотехника, я, конечно, шел на известный риск. – Свинья не съела, Бог не выдаст!»
Если все барахло Михаила Андреевича было у чекистов на карандаше, могли хватиться и чемодана. Но здесь вот что: Гаврила Степанович обмолвился, будто бы в курсе операции «Феникс», весьма приватной и сверхсекретной, находилось всего несколько должностных лиц из самых высоких. Вряд ли их интересовало, чем брился, что надевал по большим революционным праздникам и куда укладывал носильные вещи этот гений злодейства.
Достижения Белявского весили порядочно. Рукавом пуховика я тщательно протер отпечатки своих пальцев на несгораемом ящике и на стекле фотоснимка с тумбочки. Больше я там ничего не трогал. Оставив чемодан посреди «английского клуба», я наведался в гости к убиенному Михаилу Андреевичу. Веки я ему все-таки опустил. «Бес с ними, с отпечатками! Так даже естественнее! Почему не ушел, когда другие уходили? А веки остался опускать!» Но связку с ключами, прежде чем вернуть ее в карман академика, я опять же протер. Не прощаясь с телом, я подхватил в «английском клубе» тяжелую кладь и двинулся в стыковочный узел между лабораторией и будкой киномеханика.
Навестив кабинет Паскевича, я извлек из настенной аптечки с инвентарным номером «39» стопку общих тетрадей, по-прежнему перевязанную грязным скрученным бинтом. За каким бесом Паскевич поставил ее в пустую аптечку, для меня по сию пору остается тайной. Надо думать, чтобы место зря не пропало.
Итак, обремененный научными трудами и мемуарами, я дополз до окраины Пустырей. Стараясь никого не разбудить, я бесшумно скинул в темноте горницы свой грязный изодранный пуховик, сбросил кое-как ботинки и прокрался в носках к нашей с Анастасией Андреевной кровати у голландской печи. Добычу свою, встав на колени, я запихнул под широкое ложе.
И тут вспыхнула настольная лампа. Вздрогнув, я обернулся. Настя с покрасневшими от бессонницы глазами сидела за накрытым к ужину столом, сложив руки точно отличница.
– Положим! – Я обнюхал непочатый жезл финского сервелата и с сожалением вернул его на холодильную полку. – Положим, аскетизм хирурга такая же фикция, как и знаменитая скромность Вождя! Оговорил я зоотехника! Паскевич, может, и давился сухими крупами, но – не Белявский!
Лично я воспользовался кофеваркой. Смолотый до моего появления кофе источал в жестяном цилиндре загадочного «Юлиуса» чудный аромат. «Не проходите мимо!» – сказал я себе и не прошел. Не прошел я и мимо туалета со всеми удобствами. После зимы, проведенной в Пустырях, я откровенно скучал по достижениям цивилизации, пусть хотя бы и в форме унитаза. Посетив ванную комнату, я ограничился умыванием физиономии холодной водой. Все перечисленные процедуры бодрости мне не добавили, но помогли сохранить остаток сил. Особо я не суетился. По моему разумению, лихие оперативники из района сюда и носа не сунут прежде лубянских мудрецов. Московский же десант, при всей его расторопности, быстрей, чем за три часа, добраться до секретной лаборатории не мог даже на вертолете.
Следующим объектом в моей экскурсии по местам трудовой славы академика Белявского был его дортуар, как некогда звались опочивальни в закрытых учебных заведениях. Более закрытого заведения, нежели эти апартаменты, лично я не посещал. Что до того, учебное оно иль не учебное, замечу сразу: науку страсти нежной там, безусловно, когда-то преподавали. На тумбочке из карельской березы у кровати под балдахином я сразу заметил фотоснимок удивительной красавицы. Поначалу мне показалось, что это моя Настя. Но нет, женщина в золоченой рамочке при ближайшем рассмотрении оказалась старше, с чуть более грубыми чертами. Во взоре ее запечатлелась какая-то неутолимая похоть. Так она, по крайней мере, смотрела в объектив. Догадавшись, что это не кто иная как матушка Анастасии Андреевны, я хотел было забрать фотоснимок, но передумал. После вручения Насте его все равно невозможно было бы склеить.
У книжной экспозиции, достойной внимания самого прихотливого букиниста, я не задержался. Меня интересовал несгораемый ящик на низкой подставке рядом с чучелом росомахи. Когти таежного хищника, разбросанные веером вокруг лап, смахивали на черных тарантулов. Всюду мне мерещились зловещие символы. Даже безобидный фарфоровый голыш на секретере напомнил мне фигурку, слепленную из воска для исполнения магических обрядов.
Подобрав ключ с подходящей бородкой, я отомкнул ящик. С верхней полки снял формочку из пенопласта. Гнезда ее были на две трети заполнены пробирками с бледно-розовой жидкостью. Каждую пробирку закупоривала плотно прилегающая резиновая пробка.
«Будем отныне считать это сывороткой!» – сказал я себе, убедившись вначале, что никаких иных медицинских препаратов и вообще ничего иного на полке не осталось. Я выгреб из нижнего отделения все рецептурные записи на клочках бумаги, блокноты, довольно пухлую завязанную папку и довольно тонкую, с типографским заголовком «Дело» без дальнейших названий. «Дело всей жизни» подписал бы я эту папочку.
Стенной шкаф в «дортуаре» Михаила Андреевича, помимо богатой коллекции костюмов, рубашек, строгих и нестрогих женских нарядов, а также замшевых и лакированных туфель, мужских и дамских, хранил еще несколько добротных чемоданов, застегнутых на ремешки и на молнии. Я выбрал чемодан из крокодиловой кожи с молнией. Он был пустой.
«Не в охапке же мне переть все его научные труды! – Заполняя пустоту архивом зоотехника, я, конечно, шел на известный риск. – Свинья не съела, Бог не выдаст!»
Если все барахло Михаила Андреевича было у чекистов на карандаше, могли хватиться и чемодана. Но здесь вот что: Гаврила Степанович обмолвился, будто бы в курсе операции «Феникс», весьма приватной и сверхсекретной, находилось всего несколько должностных лиц из самых высоких. Вряд ли их интересовало, чем брился, что надевал по большим революционным праздникам и куда укладывал носильные вещи этот гений злодейства.
Достижения Белявского весили порядочно. Рукавом пуховика я тщательно протер отпечатки своих пальцев на несгораемом ящике и на стекле фотоснимка с тумбочки. Больше я там ничего не трогал. Оставив чемодан посреди «английского клуба», я наведался в гости к убиенному Михаилу Андреевичу. Веки я ему все-таки опустил. «Бес с ними, с отпечатками! Так даже естественнее! Почему не ушел, когда другие уходили? А веки остался опускать!» Но связку с ключами, прежде чем вернуть ее в карман академика, я опять же протер. Не прощаясь с телом, я подхватил в «английском клубе» тяжелую кладь и двинулся в стыковочный узел между лабораторией и будкой киномеханика.
Навестив кабинет Паскевича, я извлек из настенной аптечки с инвентарным номером «39» стопку общих тетрадей, по-прежнему перевязанную грязным скрученным бинтом. За каким бесом Паскевич поставил ее в пустую аптечку, для меня по сию пору остается тайной. Надо думать, чтобы место зря не пропало.
Итак, обремененный научными трудами и мемуарами, я дополз до окраины Пустырей. Стараясь никого не разбудить, я бесшумно скинул в темноте горницы свой грязный изодранный пуховик, сбросил кое-как ботинки и прокрался в носках к нашей с Анастасией Андреевной кровати у голландской печи. Добычу свою, встав на колени, я запихнул под широкое ложе.
И тут вспыхнула настольная лампа. Вздрогнув, я обернулся. Настя с покрасневшими от бессонницы глазами сидела за накрытым к ужину столом, сложив руки точно отличница.