Егоров Олег Александрович. Вепрь

   – А я думал, ты там, – брякнул я первое, что пришло в ушибленную голову, указывая под кровать.
   – А я думала, ты меня любишь. – Настя вздохнула. – Вставать пора. Утро уж на дворе.
   Испытывая чувство неловкости, я поднялся на ноги.
   – Я и люблю тебя, – сказал я, отряхивая с коленей пыль.
   – Он любит, – поддержала меня из кресла Ольга Петровна.
   – Почему он тогда дома не ночует? – поинтересовалась Настя опять же не у меня. – Где он бродит вечно до рассвета?
   – Он охотится, – отвечала слепая. – Он охраняет наш покой.
   – Это глупо, – возразила моя возлюбленная. – Как же он охраняет покой, когда я беспокоюсь? В чем же покой состоит, когда его нет?
   – Не перечь бабке! – рассердилась Ольга Петровна. – Мне виднее. Я в твои лета знала, а ты – перечишь!
   – У него женщина! – перешла сразу на тон выше и Анастасия Андреевна. – Продавщица! Мне кума сказывала, он к ней еще в прошлом месяце заходил!
   «Какая кума? – Я ошеломленно переводил взгляд с внучки на бабушку и обратно. – Чья кума? Откуда в Пустырях, к чертовой матери, кума?»
   Только семейной сцены не хватало мне после всех пережитых испытаний.
   – Послушайте, женщины, – сказал я робко, – может, мне Караула выйти покормить? Собака со вчерашнего дня не кормлена.
   – Мы шутим, Сережа, – успокоила меня Анастасия. – Человеку в тяжелых случаях помогают юмор и смех. Садись, пожалуйста, завтракать.
   – Ну, если так… – Я присел к столу и намазал хлеб маслом.
   – А Караул сыт, – добавила она. – Это ерунда с твоей стороны так подозревать.
   Я налил из самовара кипяток и разбавил его заваркой из чайничка. Иногда лучше промолчать. По себе знаю.
   – Как он умер? – спросила Ольга Петровна, взявшись за вязание.
   Я бросил быстрый взгляд на Настю. Она недоуменно пожала плечами. Сразу стало ясно, что о событиях прошедшей ночи она ничего не рассказала бабушке. Не иначе как бабуся у нас была ясновидящей, при всей ее кажущейся слепоте. Может статься, даже более ясно видящей, чем другие дозорные.
   – Он умер стоя. – Я решил не огорчать Ольгу Петровну.
   – Как собака, значит, – злорадно констатировала та.
   – Почему как собака?
   – Коли жил как собака, стало быть, как еще он мог умереть? – разрешила мое недоумение старая аристократка.
   Она не простила своему супругу не измены лично ей, нет. Она сама, сколь мне было известно, с юных лет крутила романы из принципиальных соображений, будучи сторонницей «движения освобожденных женщин Запада». Она не простила ему предательства белого движения. Она не простила ему перебежки на сторону голытьбы. Потомственная дворянка Ольга Петровна Рачкова-Белявская поддерживала вполне дружелюбные отношения с Гаврилой Степановичем, простолюдином и отставным сотрудником НКВД. Она терпела Паскевича, яростного и последовательного врага. Но супруг ее – другое дело. Он втоптал в грязь честь фамилии. И это не мои досужие рассуждения. Это я понял из долгих разговоров с ней в дни нашей следующей тревожной недели, по истечении которой наступила развязка.
   Только мы прилегли отдохнуть, как мимо нашего дома пронеслась кавалькада автомобилей.
   – Не встаем, – решительно предупредила меня Настя. – Даже если водородная бомбежка началась.
   – Но когда нас арестуют…
   – Не встаем. – Настя была тверда.
   – Хорошо же, – пробормотал я, уже засыпая. – Тебе отвечать.
   – Я отвечу. – Я почувствовал, как она гладит меня по груди. – Я знаю, что им ответить.
   Однако к полудню нас подняли. Вежливо, но беззастенчиво, если эти понятия сочетаются. Приняв во внимание гнев Анастасии Андреевны, ей дозволили остаться дома, а меня попросили прокатиться до усадьбы. Впрочем, Настю, пришедшую в ярость, тут же успокоили, что мне лично обвинений никто не предъявляет, поскольку виновные во всем сознались, и я нужен всего только для уточнения кое-каких деталей.
   Кое-каких деталей оказалось много. Уточнять их мне пришлось чуть ли не до ужина. Главная деталь состояла в том, что академик спрятал в своих катакомбах некие документы государственного значения. Какие документы, не говорилось. Некие. Бригада серьезных людей в черных пальто и шляпах ползала в моем сопровождении через подземный ход, рассматривала в склепе битый кирпич и спорила друг с другом на предмет массовой эксгумации в районе кладбища. Что занятно, в западное крыло поместья меня не допустили, хотя я доказывал, что был там не далее как сегодня. Я даже признался, что самовольно выпил две чашки казенного кофе, чем не произвел на товарищей из Москвы ровно никакого впечатления. Из этого я сделал вывод, что в лаборатории трудится другая группа ответственных сотрудников и будет еще трудиться не день и не два. Может быть, их даже командируют туда пожизненно.
   «Плохо лежит мой чемодан! – наблюдая за поведением служивых, думал я с тревогой. – Ой как плохо лежит!»
   Наконец я был отпущен восвояси и даже отвезен по месту «временной регистрации». Оказалось, за продолжительный период моего отсутствия в нашем доме уже пошустрила команда из пяти «жандармов», как охарактеризовала их Ольга Петровна, и никакого чемодана там не нашла. Надо заметить, что мы не состояли на особом подозрении. Братья Ребровы на допросе подтвердили, что личных контактов у меня до предыдущей ночи с академиком не происходило и что я даже не догадывался о его существовании. Обыски происходили во всех Пустырях, включая «Замок» Алексея Петровича. Счастливый отец чуть ли не сам помогал себя обыскивать. Все это он поведал, когда зашел вечером с приношением «великой благодарности за выручку отпрыска».
   – От чистого сердца, – произнес он торжественно, выставляя на стол две бутылки армянского коньяка «Ахтамар» и бутылку грузинского вина «Хванчкара».
   Так же от чистого сердца из вместительной корзины были выложены осетр копченый, карбонат, вяленая медвежатина, мед трех сортов, джем и блок сигарет «Мальборо».
   – Шампунь бы не помешал, – задумчиво произнесла Анастасия Андреевна, глядя на подношение. – И духи. Лучше французские.
   – Будут! – с жаром воскликнул Алексей Петрович. – Непременно будут!
   – Я шучу. – На губах у Насти заиграла улыбка, не предвещающая ничего хорошего. – Шутка скрашивает наш быт.
   – Как себя чувствуете, Ольга Петровна? – участливо обратился нынешний хозяин Пустырей к их бывшей хозяйке.
   Слепая старуха надменно молчала.
   – Она плохо слышит, – откликнулась за бабушку Настя. – Я шучу.
   На чело Алексея Петровича набежала легкая туча. Объектом для насмешек он служить не привык.
   – Присаживайтесь. – Разряжая обстановку, я открыл коньяк. – Что Захарка?
   – Спит, – поделился радостью отец. – Как младенец. Лекарь сказал, что сон после общей анестезии продолжается до суток.
   Настя, не особенно стесняясь присутствием Алексея Петровича, укуталась в шаль и прилегла на кровать.
   – Пора мне, – заторопился Ребров-Белявский, надев ондатровую шапку.
   – И не выпьете? – удивился я.
   – Не пью, – ответил он уже с порога.
   – Вот и весь секрет нажитого, – заметил я, как только за ним хлопнула дверь.
   – Секрет, мой мальчик, в ином, – усмехнулась Ольга Петровна, до того не проронившая ни слова. – Их секрет в беспардонности, круговой поруке и потворстве глупого мужичья.
   Ей было виднее.
   – А где чемодан?! – спохватился я, сам не понимая, как мог позабыть о нем.
   – Под будкой, – успокоила меня Настя. – Тебя увезли, и я сразу поняла, куда ветер дует. А доски там разбираются. Пусть хотя бы что-то стережет этот пес. Бесполезный пес Караул. Шляпникам в голову не пришло простукивать конуру. Так, заглянули для очистки.
   – Умница ты моя, – заключив ее в объятия, зашептал я ей с жаром на ухо. – Камешек ты мой из Лисьей бухты.
   – Можешь не шептать, – растаяла Настя. – Пусть все слышат.
   На другой день Филя повез Анастасию Андреевну на осмотр к районному акушеру. Показаться ей следовало, порешили мы на семейном совете, а отъезд в Москву отставили до возвращения Гаврилы Степановича. Я был уверен, что он выкрутится. Его послужной список и серьезная инвалидность перевесят незаконное хранение оружия, добытого в бою с немецко-фашистскими захватчиками.
   Мы с Ольгой Петровной остались одни. Я собрался было на двор, чтобы выманить Караула и достать записки Обрубкова, но слепая барыня, совершенно вдруг, снизошла до беседы.
   – Нам не дано предвидеть собственных перевоплощений, – начала она, глядя незрячими глазами куда-то в прошлое. – Садитесь-ка рядом, Сережа. Послушайте. Когда мы повенчались, он обращался со мной очень предупредительно. Но любил он только лошадей. Нас обвенчали для продолжения рода. Так решили наши отцы. Миша спал отдельно. Все дни он проводил на конюшне и в скачках. Однажды он сверзился с необъезженного жеребца, и у него после сильного ушиба головы начались эти ужасные припадки. Характер его портился. Он стал гневлив и злопамятен. Всякий пустяк выводил его из себя. Когда Миша положил, что ему надо быть полезным членом общества и уехал учиться в Москву на ветеринара, все мы, включая прислугу, вздохнули с облегчением. Поначалу показалось, что он вернулся другим – энергичным и бодрым. Лечил крестьянскую скотину, начал какие-то исследования и опыты. Его интересовали тайны мозга. Увлеченный прогрессивными идеями, он мечтал обнаружить подлинный движитель нашего существования. В моде была ревизия православных догм. Не обошла она и Михаила. «Душа, или, по определению антиков, логос, существует, – утверждал он. – И она есть не что иное, как частица привнесенного вселенского заряда, толкающего всю жизнедеятельность наших органов, подобно тому как энергия пара толкает по рельсам локомотивы. Но исполняет он и побочную человеческой природе задачу. Привнесенный извне, заряд сей автономен от нашего естества и выполняет совершенно чуждую нам функцию. Так он и говорил: «автономен». Он столь часто рассуждал сам с собою вслух, повторяя без конца свои навязчивые термины, что я запомнила их наизусть. Идею эту он изложил в диссертации «Основы жизни и пути ее продолжения». Миша был честолюбив, но вовсе не глуп. Гипотезами своими он ни с кем из авторитетной профессуры делиться не стал, полагая, что его отнесут к чудакам и дилетантам. Анатомической «камерой хранения», заполненной логосом, он считал какие-то нейросекции в глубинах коры головного мозга. Одна из его научных фантазий состояла в том, что человек есть зоологический носитель, собирающий в процессе жизнедеятельности эмоциональную информацию, которая в совокупности и составляет сущность каждого индивида. В подобный «сбор» входит все: воспоминания и впечатления, зрительные образы, снятые, проявленные и закрепленные в сознании через посредство глаз-фотокамер, записанные, словно бы на граммофонную пластинку, запахи, шумы – словом, все мысли и впечатления». Но, как и у всякой живности, органические детали наших тел стареют, изнашиваются или повреждаются в процессе эксплуатации. По окончании индивидуального цикла или в результате необратимых физических повреждений бионосителя, вызывающих остановку сердца, внеземной заряд, расположенный где-то между полушариями, выгребает из нейросекции весь имманентный улов и покидает оболочку, растворяясь во Вселенском Разуме. Нет, Миша не был еретиком или богоборцем. Скорее, прагматиком, со всеми его нелепыми теологическими корректурами. Он утверждал, что Бог питается нашими пережитыми впечатлениями, пожирая их, как Сатурн пожирал своих детей. Но Миша умудрился из вульгарной домашней гипотезы вырастить исключительно дьявольскую мысль. Суть ее состояла в следующем. Если усыпить бдительный логос в самом зародыше и если придумать механику перекачивания «сбора личности» в новый бионоситель, то любой продолжит свое бренное бытие. «Много званых, да мало избранных?! – кричал он бывало, носясь по коридорам. – Не льют молодое вино в старые мехи?! А старое вино в молодые мехи – как?! Мы сами будем избранных оставлять! Они нам самим надобны! Скоро война с германцем! Представляешь, а Скобелев – жив! С его-то опытом!» – «Но отчего же тогда не Пушкин? – возражала я. – Отчего ж не Горчаков?» – «Да оттого, что ты – дура, Оленька! – сердился Михаил. – Нам колонии нужны, а не дипломаты! Попов тоже ни к чему! Мощная промышленность и наука! И сильная власть! Вот цель моего предприятия!»
   Судя по рассказу Ольги Петровны, идеи эксцентричного помещика со временем изменились весьма незначительно. Он одержимо стремился победить Господа на том поле, где даже Люцифер не преуспел. Поразительно заносчивый старик. Но что-то ему удалось. Каким-то образом он нащупал слабое звено в естественном порядке вещей. Иначе хрен бы его столько лет обихаживали большевики. Когда-то он совершил скачок, заставивший сделать его открытие сверхсекретным. Но потом, как я понимаю, затоптался на месте. И вот среди чахлых сельских детей родился «артефакт». Захарка. Кто-то взглядом вилки гнет и стаканы двигает. Кто-то – читает сквозь стену. В чем же заключалось особое свойство Захарки – этого я не знал. О том было ведомо лишь покойному ныне академику.
   – Началась война с германцами, – продолжая свой рассказ, Ольга Петровна затеяла распускать какую-то шерстяную юбку оттенка дубовой коры, – Миша хотел волонтером, но медицинская комиссия его отклонила. Тем не менее он уехал в санитарном поезде братом милосердия. Это ведь после термидора милосердие закончилось, а тогда еще было. Иногда он писал. Вскоре познакомился на фронте с подъесаулом Григорием Семеновым, прямым потомком Чингисхана, как тот себя назначил. Семенов командовал сотней и вовсю уже был герой. «Отбил в разведке у прусских улан знамя полка, – сообщил Миша в письме, – а позже с одиннадцатью казаками захватил в плен еще уйму германцев, за что удостоен высочайше Георгиевского оружия». Миша был от него в восторге. А Семенову требовался дельный ветеринар. В казачьем войске конь – полбойца. Благоволил к Мише и другой сотник, Роман Федорович Унгерн фон Штернберг. Этот мнил себя потомком Аттилы. Забавно. Однако в январе следующего, пятнадцатого года Миша был ранен осколком шрапнели на позициях, а из госпиталя вернулся в Пустыри. Мобилизация тогда шла беспрерывно. Забрили лоб и одному из двух наших конюхов Сорокиных. Миша ходатайствовал, чтоб его записали в Нерчинский полк барона Врангеля, под началом которого воевали Семенов и Штернберг. Закройте рот, Сережа. Мухи-то спят еще, да и не вежливо.
   «Как она просекла? – только дался я диву. – Вот ведь невозможная старуха!»
   – Лучше подставьте руки.
   Я покорно вытянул руки. Надев на них пряжу, Ольга Петровна взялась сматывать ее в клубок. Рассказ ее между тем продолжился:
   – Тут нечему удивляться. Многие будущие вожди наши лично знали друг друга уже тогда. Это бунт их расставил: кому Крым оборонять от красной холеры, кому – Сибирь-матушку. Когда захлестнуло всю империю, Миша вдруг собрался и уехал. Не простившись, уехал. Оставил записку: «Еду к Роману. Доеду ль – Бог весть. Не желаю больше видеть, как эти канальи с лошадьми обращаются». За коней у него сердце, видите ли, кровью исходило. Не за государя нашего, не за отчизну. Разве так можно?
   Ольга Петровна замолчала, поджав губы. Я тоже предпочел держать рот взаперти. Я дожидался, когда она сама соизволит продолжить, опасаясь вызвать ее гнев нарушением церемонии. Кто знал ее правила хорошего тона?
   – Вы дурно воспитаны, Сергей, – объявила она примерно через минуту. – Я задала вам вопрос.
   – Так нельзя! – выпалил я.
   – Какие мы нежные, – язвительно заметила Ольга Петровна. – Уже и обиделись.
   – Мой ответ, – поспешил я ее успокоить. – Вы спросили: «Разве так можно?» Я ответил.
   – Ах, это, – она было смутилась, но мигом нашлась. – Не вам судить. Кони тоже заслуживали. Вы ведь не знаете, как эти скоты с лошадьми обращались. Примерно неделю спустя после его внезапного отъезда прибыла с обыском красная охранка из волости. Эти субчики перевернули весь дом и утащили все Мишины бумаги. Диссертацию тоже. Но Миша вернулся только в двадцать четвертом. И не один. Его сопровождали молодые люди в кожаных картузах, братья Обрубковы. Миша стал совсем чужой. Он желал непременно совершить революцию в медицине. Мало ему было революций. Сына я родила полгода спустя, как он в сибирский вояж пустился. К Мишиному возвращению Андрею уж пятый год шел, но мы нашего супруга впредь не интересовали. С мандатом от какого-то важного якобинца и двумя маузерами братьев Обрубковых он вернул пол-усадьбы, загнав комбед своего конюха Сорокина в левое крыло. Какие там революционные опыты ставил мой муженек, в Пустырях было неведомо. Братья Обрубковы иной раз пригоняли со станции подводу с опечатанными коробками и ящиками. Нас с Андреем оставили в покое, слава Богу. Даже освободили от вступления в сатанинский колхоз. Мы жили огородом и коровой. Гаврила Обрубков, младший из братьев, снабжал нас зерном и деньгами. «Это – от советской власти, – пояснил он мне, когда я по первости отказалась. – Ваш муж особо ценный работник науки. Сам товарищ Сталин его санкционировал». Ну что ж, голод – не тетка, глаголет мужицкая пословица. Андрей, подрастая, отдалялся от меня. Сначала – пионер. Потом – комсомолец. В академию сельскохозяйственную поехал учиться. А там и взяли его как чуждого элемента. Взяли бы и раньше, и меня бы взяли – аресты начались уже в конце двадцатых, – но, видно, имя профессора Белявского охраняло нас до поры. В тридцать восьмом все изменилось. Арестовали даже Федора, старшего из Обрубковых. Со своими они разделывались еще беспощаднее. Андрюша-то вернулся из лагерей по реабилитации, а Федора расстреляли. Репрессии захлестнули весь их мир свободы и равенства. Но эксперименты Михаила тогда же дали результат. Во-первых, в Пустырях объявился известный вам Паскевич. При Ежове он был важной шишкой и догадался, бестия, когда себе выхлопотать командировку по научной статье. Якобы Михаил, знакомый с ним еще с гражданской смуты, рекомендовал его как руководителя научного проекта. Во-вторых, в окрестностях села объявился этот черный дьявол. Он убивал людей, как тварь, наделенная разумом. Я и сообразила, что Миша покопался в его мозгах. Так этот вепрь, Серж, извольте, потом держал в страхе весь колхоз. Он бы и Андрея моего растерзал, если бы не ваше участие. Сейчас Андрей в отъезде, но вы непременно подружитесь с ним, когда он вернется. Я уверена. Между вами есть сходство. Да и Настю он любит самозабвенно. Ведь Анастасия у него поздний ребенок. Ему было сорок два, когда Анастасия-то родилась.
   Мне стало неловко ее слушать. Я понял, что в смерть своего сына Ольга Петровна не верит до сих пор. Но я не представлял, как уйти от опасной темы. Ольга Петровна, души не чаявшая в Андрее, казалось, готова была говорить о нем бесконечно. Ее суровые черты словно канули. На лице ее появилось то нежное выражение, какое свойственно матерям, не имеющим иной в жизни радости помимо детей.
   – Вы не читали «Созидателя»? – почти оборвал я излияния Ольги Петровны.
   – «Созидателя»? – она сбилась и нахмурилась. – Может быть… Это не Мережковского сочинение?
   – Нет, не Мережковского.
   – Пожалуй, запамятовала, – она печально улыбнулась. – Неловко напоминать вам об этом, но я давно уже не читаю.
   – И Настя о нем ничего вам не сказывала? Старуха покачала головой.
   Полагаю, что генерал Паскевич свой труд, подписанный псевдонимом Димитрий Вацлавич Белявский, сунул в семейных архив задолго до рождения Насти, а уж она сама, став библиотекарем, потрудилась найти «монографию» этого Лжедмитрия. Сказка о вепре как-то примиряла Анастасию с гибелью отца, делая ее не такой бессмысленной. Если Андрея Михайловича погубил на охоте не просто лабораторный секач, а фамильное проклятие, то здесь – рок, и ничего не попишешь.
   Тарахтение мотоцикла на улице возвестило о прибытии моей невесты из района.

ОБРУБКОВ

   Гаврила Степанович не ехал, и мне пришлось вернуться к обязанностям. Через два-три дня после ареста серийных убийц Ребровых сельская жизнь вошла в свою разбитую колею: ограниченный контингент лубянских эмиссаров копошился на приусадебном участке, Дуся торговала портвейном, бабы хлопотали по хозяйству, уцелевшее мужское население бурно критиковало у магазина все что ни есть, и так далее. Оборотистый Чехов окучивал тюльпаны в низкорослых парниках, издали похожих на палаточный лагерь суворовцев. Не за горами была выездная торговая сессия по случаю Восьмого марта, происходившая на каком-то столичном рынке и, по сути, обеспечивающая Чехову беззаботное существование до новогодних торжеств. Я поил молоком Банзая и кормил Хасана похлебкой, сваренной из коровьего вымени. Корм для моих питомцев доставлял мне Филя из Березовой. Прочее время я проводил с Настей и Ольгой Петровной, обсуждая планы будущего.
   Вежливый молодой человек, назвавшийся Вадимом, принес из усадьбы трудовую книжку Анастасии Андреевны. Там была проставлена дата увольнения по сокращению штатов, узаконенная чьей-то подписью и печатью.
   – Многих сократили? – поинтересовался я иронически.
   – Закурить есть? – ответил Вадим вопросом на вопрос.
   Нарочито предупредительно я вытряхнул из пачки сигарету.
   – Кури. – Вадим развернулся и, насвистывая мотив песенки «Про зайцев», оставил меня в совершенном восхищении.
   Я наконец решился совершить путешествие к вышкам. Уже в первых числах марта потеплело, и удовольствие шлепать на лыжах по тающему снегу через лес представлялось мне сомнительным. Но сажать кабанов на строгую диету я тоже был не вправе. Оно, конечно, Великий пост еще не закончился, но скоромное даже Ольга Петровна себе позволяла. А кабаны и вовсе были неверующими.
   – Долг превыше всего! – сказал я Насте, собираясь в дорогу.
   – О таком я всегда и мечтала, – обрадовалась она. – Ты – рыцарь. Это очевидно.
   – Рыцари строились «свиньей», – возразил я, польщенный тем не менее. – Но и я построюсь. А ты маши мне с крыльца надушенным полотенцем и шли воздушные поцелуи.
   – Дудки. – Натягивая свитер, Настя замешкалась.
   Ее великолепная рыжая коса никак не хотела проходить сквозь узкую горловину.
   – Обрекаешь себя на лишения, – предупредил я се.
   Но она была готова к лишениям. Она даже к невзгодам была готова, лишь бы увидеть место моего поединка с вепрем-убийцей. В этом я отказать ей не мог.
   Лыжня расползалась под нами, снег, перемешанный с дождем, хлестал в наши лица, но мы шли вперед, счастливые оттого, что – вместе.
   Добравшись до срединной вышки, мы обнаружили, что не мы пришли к финишу первыми. Нас опередил более тренированный и зрелый бегун. Победителю, как известно, достается все. Лыжник яростно шуровал совковой лопатой в закромах, выбрасывая зерно на талый снег. Развалины самой вышки его не прельстили, как не прельстил обезглавленный скелет бывшего секача-великана. Настя, не отрываясь, смотрела на обглоданные кости своего кровного врага, тогда как мое скорбное внимание было приковано к ударной работе лыжника в спортивном костюме с капюшоном. Поиски наследства академика Белявского не ограничились территорией поселка.
   – Штернберга на вас нет! – произнес я в сердцах, горстями ссыпая разбросанное зерно в мятое ведерко, оставшееся лежать там, где я его бросил.
   – Закрой хлебало! – резко обернувшись, окрысился разгоряченный спортсмен. – Он меня еще будет пятой поправкой пугать!
   Препираться с ним было бесполезно. Наполненное ведро я высыпал в ясли и стал набирать следующее. Я слышал, как лопата ударилась о доски и заскребла по днищу короба. Я слышал, как спортсмен подкрадывается ко мне сзади. Его выдавал скрип снега.
   – Где портфель?! – крикнул яростно топтун у обвислого уха моей шапки, когда я заканчивал добирать третье ведро.
   Так, наверное, деятели продразверстки пытались застать врасплох подчистую ограбленного мещанина неожиданным вопросом, который он слышал по сто раз на дню: «А где хлеб?!»
   – Не орите, не в лесу – Это уже к нам подошла Анастасия Андреевна.
   – Кто такая? – расстроился лыжник. – Ваши документы!
   Расстроился он, разумеется, не из-за нас. Расстроился он из-за того, что, как я уже отметил, победителю достается все, а стало быть, достается и от начальства за бесцельно прожитый день.
   – А ваши документы? – фыркнула Настя.
   – При чем тут мои? – Он стал охлопывать свой спортивный костюм, и лицо его обрело цвет маскировочного халата, в котором еще недавно щеголял Семен Ребров. – А где мои документы? Вот черт! Документы где, мать их?
   Бормоча под нос невнятные проклятия и порой отчетливо сквернословя, он заметался по загаженной поляне.
   Ясли были наполнены до краев, и мы собрались в обратный путь.
   – Не замерзла? – спросил я Настю, но она только светло улыбнулась.
   Я бросил прощальный взгляд на убитого горем Спортсмена, и, взяв Настю за варежку, поехал к просеке.
   – Ребята! – жалобно окликнул он нас, когда мы проследовали мимо. – Может, по дороге найдете?
   – Мы по разным дорогам ходим, – жестоко ответила Анастасия Андреевна.
   – Его документы, – сказала она минут через пять, когда мы порядочно отдалились.
   Настя величественно взмахнула рукой, будто лесная фея, и в сугроб из варежки выпало бордовое удостоверение.
   – Ну, ты даешь! – откликнулся я на ее широкий жест.
   – Когда он так темпераментно лез на крышу короба, из кармана высыпалось, – объяснила она поспешно, чтобы я не заподозрил ее в краже.