Страница:
И мы дружно расхохотались. Мы так хохотали, что последняя, быть может, парочка снегирей в окрестных лесах вспорхнула с насиженной ветки. Гаврила Степанович рассказывал мне, что, после того как Хрущев к формуле коммунизма, помимо всеобщей электрификации, добавил еще и химизацию, снегири, да и многие виды птиц, промышлявшие на заснеженных полях, сильно повывелись.
Довольные и счастливые, мы вернулись в свой дом на окраине. У «Замка» Реброва-Белявского стояла карета неотложной помощи. «Над Захаром хлопочут, – подумал я мельком. – Это – ничего. Парень он твердый. Оклемается».
Дома нас ждал горячий ужин. Слепота Ольги Петровны совсем не мешала ей готовить замечательную гречневую кашу с тушенкой.
Теперь, следуя предписанию врача, Анастасия Андреевна соблюдала режим и ложилась рано. Мы же с Ольгой Петровной были «совы».
– Не желаете ли, я вам вслух почитаю? – предложил я старухе.
Еще засветло я выманил Караула из его «караулки». Труда это не составило. Тепло и мозговая кость сделали все за меня. Чемодан под дощатым дном просторной конуры помещался впритирку. Вытягивать его мне даже не пришлось. Я лишь распустил молнию и вытащил помещенную сверху стопку общих тетрадей.
– Что же? – оживилась Ольга Петровна. – Что же мы будем сегодня читать, Серж?
Обыкновенно ей вслух читала Настя, но последние месяцы это случалось крайне редко.
– Читать мы будем дневники чекиста Обрубкова. – Я полагал, что Ольга Петровна вправе знать их содержание больше моего.
– Это невозможно, – щепетильная старуха насупилась. – Чужие дневники читать дурно.
– Это возможно, – возразил я безапелляционным тоном. – Подумайте: перехваченные вражеские донесения даже преступно не читать. Это дело касается всех нас.
– Но Гаврила Степанович нам не враг, – уже не так уверенно заметила Ольга Петровна.
– Он враг. – Я был категоричен. – Он замечательный человек. Может быть, лучший из всех, кого я знаю. Но по убеждениям он – враг.
«А гражданская война и не заканчивалась, – как верно подметил мой друг Папинако. – Только линия фронта по семьям проходит».
– Вы правы, – сдалась аристократка. – Будем читать.
Я развязал грязный бинт и открыл верхнюю тетрадку. Судя по дате на первой же странице, я попал на самое начало воспоминаний чекиста Обрубкова.
Я продолжил чтение:
– Читайте! – отвечала она с жаром.
– Здесь – большой перерыв, – соврал я, пробегая глазами следующие страницы. – Может, вам все же отдохнуть?
Далее среди ученических прописей Гаврилы Степановича повсюду мелькала фамилия Белявского. Я хотел пощадить нервы старой женщины.
– Читайте все, – раскусила она мою уловку. – И спасибо за деликатность.
Вот уж не думал, что она когда-то признает во мне это качество.
– Ну, что ж. – С прежней страницы я принялся читать дальше. – «Мое знакомство с личным ветеринаром Унгерна состоялось. Мне чудовищно повезло. Бурятским конникам барона моя личность доверия не внушила, и никакого оружия я от них не получил. Но зато получил должность кузнеца, потому как старался быть полезен, и остался в обозе дивизии. Кузнечному ремеслу обучил меня папаша, мастеровой депо Чита-1, повешенный семеновцами за саботаж. Также я помогал кашевару мыть котлы и еще помогал Белявскому ухаживать за подраненными скакунами. Белявскому, как мне это было ни противно, я старался во всем угождать. Я приставал к нему с расспросами о таежных зверях и птицах. Об их повадках он рассуждал с увлечением, а слушать я – мастак. Несмотря на пропасть, мы сблизились, как могли сблизиться господин и прислуга. Скоро он почти стал доверять мне. Я заметил, что между Унгерном и Михаилом Андреевичем пробежала кошка. Жестокость в обращении с собственными офицерами, палочная дисциплина в войске и сами наполеоновские повадки барона претили доктору. «А ты обратил, Гаврила, внимание, что он все время кому-то подражает? – спросил меня однажды с усмешкой Михаил Андреевич. – У Цезаря занял бледно-голубые глаза и короткую белокурую стрижку, у Тамерлана – висячие усы и халат вместо мундира. Принцессу китайскую взял себе в жены, чтоб стать законным членом династии, да и окрестил ее в свою веру, дурак. Нынче она – Елена Павловна. А у самого-то каша в убеждениях. Не знает, кому и кланяться: ламе, пастору или нашим подрясникам. Только мусульманство для компота принять осталось». Не ведая, кто такие эти Цезарь и Тамерлан, я в дебри не полез. Решил, что какая-нибудь белая сволочь. Все одно, Белявского мое мнение и не тревожило. «Клеопатру свою отставил сразу, – продолжал умывать барона Михаил Андреевич. – Но желает великую ось образовать между Востоком и Западом. В судьбу, дурак, верит. Вообрази, я Бог знает что выдержал! Месяц в томском ЧК, бандитские налеты на железных путях, весь Ледовый поход с геройскими мальчишками Каппеля до Иркутска и дальше к Семенову. Добрался с грехом пополам к Роману в Даурию, и что в результате?» Я себе помалкивал да мотал на ус его повесть. «В результате он тут же послал меня в сопки найти и лечить какого-то филина, который по ночам ухать перестал!» Тут уже и я невольно рассмеялся. «И нашли?» – спросил я Белявского. «Возвратился на рассвете, – отвечал ехидно ветеринар. – Дал рапорт, что филин бежал к большевикам». – «И что барон?» – мне стало любопытно, как Унгерн отнесся к новости. «Приказал меня высечь, – мрачно сознался доктор. – Это у него шутки такие». Мы с Михаилом Андреевичем сидели у костра, жгли сухой навоз и грели озябшие ладони. Ночью в степи холодало почти как в осенней забайкальской тайге. Он молчал, думая о своем господском, а я прикидывал, как сговорить его на побег. Но действовать мне следовало осторожно и постепенно. В Москве хворал Владимир Ильич, и ошибись я, не приведи Господи, с вербовкой Белявского, я сам бы отправил себе пулю в лоб. Надо было ждать удобного момента.
«Кто умеет ждать – получает все, – наставлял нас в разведшколе Паскевич. – Юй цинь гу цзунь. Такова китайская военная стратагема: хочешь схватить – прежде отпусти. Стратагема завоевания сердец». Паскевич заставил нас выучить все эти стратагемы, как устав партии, на зубок. Не полагаясь на нашу сметку, он требовал во всем руководствоваться мудростью китайских военачальников. Мы их затверждали, как ученики приходской школы, и всякое утро начиналось с экзаменовки. «Стратагема Кайроса!» – сверлил меня Паскевич. «Постоянная и всесторонняя готовность использовать для обретения преимущества любые шансы», – бормотал я, спотыкаясь на словах. «Психологическая готовность, – поправлял настырный Паскевич. – Шунь шоу цянь ян. Что значит – увести овцу легкой рукой».
«А как ее увести?! – размышлял я спустя год у костра. – Белявский не овца. Он специалист по ядам». И тут же получил на этот счет подтверждение, хотя уже начал сомневаться. О змеях ветеринар не обмолвился до того ни разу. «Всегда яд в боковом кармане носит, – пробормотал себе под нос Михаил Андреевич. – Боится живым в плен попасть к бестиям краснопузым».
– И все же прервемся. – Я закрыл тетрадку. Ольга Петровна не откликнулась.
На другой день у нашего дома опять затарахтел мотоцикл. Я, разлепив глаза, приподнялся на подушке. Анастасия Андреевна повязывала голову шалью перед зеркалом.
– Доктор, что из родильной, велела нынче быть на УЗ И, – заметив мое тревожное отражение, пояснила она. – И незачем так волноваться. Здесь женские дела. Ты не заметишь, как я вернусь. Она сказала, что непременно следует пройти серию. И заранее можешь радоваться: мы скоро узнаем, что у нас будет мальчик.
– УЗИ?! – Я вскочил, натягивая джинсы.
«Если эта серия на вооружении в израильской армии, – лихорадочно прикидывал я, пытаясь воткнуть левую ногу в правую штанину, – то проходить мы ее не станем! Если это то, что я предполагаю, то мы его и вовсе не станем проходить! Мы и так прошли более чем!»
– Ты удивишься, – сообщила мне Настя. – У них там, оказывается, поставлено весьма иностранное диагностическое оборудование из столицы.
Навязчивая мысль не оставляла меня с тех пор, как я узнал подробности операции «Феникс». «Почему в экспериментах академик использовал только местных детей? ДНК и группа крови – глупости. Китайская ширма. Брать ребятишек из детдома было куда безопаснее и проще. К тому же гораздо шире диапазон для поиска нужного материала, как выразился бы «уволенный» заведующий клубом. Паскевич, с его неограниченной властью, поставил бы зоотехнику любые «образцы» в любом количестве. Главное, что и с родственниками куда меньше хлопот».
В поисках истины я еще сутки назад заглянул к продавщице Дусе, которая, как я разведал, успела от греха отослать своего трехлетнего сынишку к тетке в Саратов. «Умер, – подавленно молвила Дуся в ответ на мои расспросы о самочувствии мальчика. – Плохо умер. Рак мозга. В Саратове и схоронили голубка моего». Не сдержавшись, она разрыдалась, и я поспешил ретироваться.
Мыслям моим, однако, не хватало завершенности. И вот извольте – последний штрих: «весьма иностранное» оборудование. В заштатном-то роддоме!
По этой причине я, приветливо кивнув лесничему, залез под кожух в коляску – Настя, решительно отказавшись от путешествия в люльке, уже устроилась на заднем сиденье мотоцикла, – и мы отправились в район.
ЧЕРЕНОК
Довольные и счастливые, мы вернулись в свой дом на окраине. У «Замка» Реброва-Белявского стояла карета неотложной помощи. «Над Захаром хлопочут, – подумал я мельком. – Это – ничего. Парень он твердый. Оклемается».
Дома нас ждал горячий ужин. Слепота Ольги Петровны совсем не мешала ей готовить замечательную гречневую кашу с тушенкой.
Теперь, следуя предписанию врача, Анастасия Андреевна соблюдала режим и ложилась рано. Мы же с Ольгой Петровной были «совы».
– Не желаете ли, я вам вслух почитаю? – предложил я старухе.
Еще засветло я выманил Караула из его «караулки». Труда это не составило. Тепло и мозговая кость сделали все за меня. Чемодан под дощатым дном просторной конуры помещался впритирку. Вытягивать его мне даже не пришлось. Я лишь распустил молнию и вытащил помещенную сверху стопку общих тетрадей.
– Что же? – оживилась Ольга Петровна. – Что же мы будем сегодня читать, Серж?
Обыкновенно ей вслух читала Настя, но последние месяцы это случалось крайне редко.
– Читать мы будем дневники чекиста Обрубкова. – Я полагал, что Ольга Петровна вправе знать их содержание больше моего.
– Это невозможно, – щепетильная старуха насупилась. – Чужие дневники читать дурно.
– Это возможно, – возразил я безапелляционным тоном. – Подумайте: перехваченные вражеские донесения даже преступно не читать. Это дело касается всех нас.
– Но Гаврила Степанович нам не враг, – уже не так уверенно заметила Ольга Петровна.
– Он враг. – Я был категоричен. – Он замечательный человек. Может быть, лучший из всех, кого я знаю. Но по убеждениям он – враг.
«А гражданская война и не заканчивалась, – как верно подметил мой друг Папинако. – Только линия фронта по семьям проходит».
– Вы правы, – сдалась аристократка. – Будем читать.
Я развязал грязный бинт и открыл верхнюю тетрадку. Судя по дате на первой же странице, я попал на самое начало воспоминаний чекиста Обрубкова.
«1920 год. Мы с братом Федором проходили подготовку в разведотделе 5-й армии. Нас готовил Паскевич. Он был старше меня всего на четыре года, но за плечами его был огромный опыт борьбы с контрой. Его боялись и уважали. Он прибыл в Иркутск из ВЧК с личными полномочиями Дзержинского. Из курсантов он отобрал всего шестерых товарищей: меня с братом, Шелеста, Кострова и Гукина. „Вам известно, что около двух лет назад Владимир Ильич Ленин получил тяжкие ранения отравленными пулями, – так начал он знакомство… – Его здоровье подорвано этим ядом. От вас зависит жизнь вождя. Ваша цель – личный ветеринар Унгерна. Его фамилия Белявский. Что до барона, то им займутся другие. Барон – ничто, помарка. Он трепыхается из последних, но Белявский нам нужен живой. Это ведущий специалист в России по ядам. И он может способствовать выздоровлению нашего вождя. Вы должны пойти на все, чтобы добыть его. Все вы после обучения будете направлены в разные части и отряды на границе с Монголией. Каждый из вас должен будет перейти на сторону врага. И даже если вам придется доказывать ему верность, проливая кровь своих товарищей, вы докажете эту верность. Жизнь Ленина стоит многих тысяч жизней. Ли дай тао цзян, как говорят китайцы. Сливовое дерево засыхает вместо персикового. Это значит – жертвовать малым ради большого“.– Ужасно, – глухо отозвалась из своего кресла Ольга Петровна. – Ужасно.
Я продолжил чтение:
«После трех месяцев подготовки я был направлен в 232-й полк. Ближе всех к цели нашего задания оказались мой брат и Шелест, воевавшие в составе экспедиционного корпуса на границе России и Монголии, но повезло, как ни странно, мне. Конно-азиатская дивизия генерал-лейтенанта Унгерна лихо обошла тайными тропами все красные кордоны и прорвалась в Забайкалье. Наш полк стоял на берегу Гусиного озера. Конница барона внезапно атаковала нас из-за холмов. Полк был практически уничтожен. Но я, как последний трус, прятался за подводой, чтоб сохранить свою шкуру и сдаться в плен. После рубки из наших осталось всего триста человек. Барон предложил нам взять его сторону. Каково же было мое удивление, когда желание выразили две трети! Больше года я ел кашу из одного котла с предателями революции! Лишь сотня верных товарищей отказалась и была вместе с командирами расстреляна по приказу барона, вечная им память и земной поклон!»– Не хватит ли на сегодня? – спросил я Ольгу Петровну.
– Читайте! – отвечала она с жаром.
– Здесь – большой перерыв, – соврал я, пробегая глазами следующие страницы. – Может, вам все же отдохнуть?
Далее среди ученических прописей Гаврилы Степановича повсюду мелькала фамилия Белявского. Я хотел пощадить нервы старой женщины.
– Читайте все, – раскусила она мою уловку. – И спасибо за деликатность.
Вот уж не думал, что она когда-то признает во мне это качество.
– Ну, что ж. – С прежней страницы я принялся читать дальше. – «Мое знакомство с личным ветеринаром Унгерна состоялось. Мне чудовищно повезло. Бурятским конникам барона моя личность доверия не внушила, и никакого оружия я от них не получил. Но зато получил должность кузнеца, потому как старался быть полезен, и остался в обозе дивизии. Кузнечному ремеслу обучил меня папаша, мастеровой депо Чита-1, повешенный семеновцами за саботаж. Также я помогал кашевару мыть котлы и еще помогал Белявскому ухаживать за подраненными скакунами. Белявскому, как мне это было ни противно, я старался во всем угождать. Я приставал к нему с расспросами о таежных зверях и птицах. Об их повадках он рассуждал с увлечением, а слушать я – мастак. Несмотря на пропасть, мы сблизились, как могли сблизиться господин и прислуга. Скоро он почти стал доверять мне. Я заметил, что между Унгерном и Михаилом Андреевичем пробежала кошка. Жестокость в обращении с собственными офицерами, палочная дисциплина в войске и сами наполеоновские повадки барона претили доктору. «А ты обратил, Гаврила, внимание, что он все время кому-то подражает? – спросил меня однажды с усмешкой Михаил Андреевич. – У Цезаря занял бледно-голубые глаза и короткую белокурую стрижку, у Тамерлана – висячие усы и халат вместо мундира. Принцессу китайскую взял себе в жены, чтоб стать законным членом династии, да и окрестил ее в свою веру, дурак. Нынче она – Елена Павловна. А у самого-то каша в убеждениях. Не знает, кому и кланяться: ламе, пастору или нашим подрясникам. Только мусульманство для компота принять осталось». Не ведая, кто такие эти Цезарь и Тамерлан, я в дебри не полез. Решил, что какая-нибудь белая сволочь. Все одно, Белявского мое мнение и не тревожило. «Клеопатру свою отставил сразу, – продолжал умывать барона Михаил Андреевич. – Но желает великую ось образовать между Востоком и Западом. В судьбу, дурак, верит. Вообрази, я Бог знает что выдержал! Месяц в томском ЧК, бандитские налеты на железных путях, весь Ледовый поход с геройскими мальчишками Каппеля до Иркутска и дальше к Семенову. Добрался с грехом пополам к Роману в Даурию, и что в результате?» Я себе помалкивал да мотал на ус его повесть. «В результате он тут же послал меня в сопки найти и лечить какого-то филина, который по ночам ухать перестал!» Тут уже и я невольно рассмеялся. «И нашли?» – спросил я Белявского. «Возвратился на рассвете, – отвечал ехидно ветеринар. – Дал рапорт, что филин бежал к большевикам». – «И что барон?» – мне стало любопытно, как Унгерн отнесся к новости. «Приказал меня высечь, – мрачно сознался доктор. – Это у него шутки такие». Мы с Михаилом Андреевичем сидели у костра, жгли сухой навоз и грели озябшие ладони. Ночью в степи холодало почти как в осенней забайкальской тайге. Он молчал, думая о своем господском, а я прикидывал, как сговорить его на побег. Но действовать мне следовало осторожно и постепенно. В Москве хворал Владимир Ильич, и ошибись я, не приведи Господи, с вербовкой Белявского, я сам бы отправил себе пулю в лоб. Надо было ждать удобного момента.
«Кто умеет ждать – получает все, – наставлял нас в разведшколе Паскевич. – Юй цинь гу цзунь. Такова китайская военная стратагема: хочешь схватить – прежде отпусти. Стратагема завоевания сердец». Паскевич заставил нас выучить все эти стратагемы, как устав партии, на зубок. Не полагаясь на нашу сметку, он требовал во всем руководствоваться мудростью китайских военачальников. Мы их затверждали, как ученики приходской школы, и всякое утро начиналось с экзаменовки. «Стратагема Кайроса!» – сверлил меня Паскевич. «Постоянная и всесторонняя готовность использовать для обретения преимущества любые шансы», – бормотал я, спотыкаясь на словах. «Психологическая готовность, – поправлял настырный Паскевич. – Шунь шоу цянь ян. Что значит – увести овцу легкой рукой».
«А как ее увести?! – размышлял я спустя год у костра. – Белявский не овца. Он специалист по ядам». И тут же получил на этот счет подтверждение, хотя уже начал сомневаться. О змеях ветеринар не обмолвился до того ни разу. «Всегда яд в боковом кармане носит, – пробормотал себе под нос Михаил Андреевич. – Боится живым в плен попасть к бестиям краснопузым».
– И все же прервемся. – Я закрыл тетрадку. Ольга Петровна не откликнулась.
На другой день у нашего дома опять затарахтел мотоцикл. Я, разлепив глаза, приподнялся на подушке. Анастасия Андреевна повязывала голову шалью перед зеркалом.
– Доктор, что из родильной, велела нынче быть на УЗ И, – заметив мое тревожное отражение, пояснила она. – И незачем так волноваться. Здесь женские дела. Ты не заметишь, как я вернусь. Она сказала, что непременно следует пройти серию. И заранее можешь радоваться: мы скоро узнаем, что у нас будет мальчик.
– УЗИ?! – Я вскочил, натягивая джинсы.
«Если эта серия на вооружении в израильской армии, – лихорадочно прикидывал я, пытаясь воткнуть левую ногу в правую штанину, – то проходить мы ее не станем! Если это то, что я предполагаю, то мы его и вовсе не станем проходить! Мы и так прошли более чем!»
– Ты удивишься, – сообщила мне Настя. – У них там, оказывается, поставлено весьма иностранное диагностическое оборудование из столицы.
Навязчивая мысль не оставляла меня с тех пор, как я узнал подробности операции «Феникс». «Почему в экспериментах академик использовал только местных детей? ДНК и группа крови – глупости. Китайская ширма. Брать ребятишек из детдома было куда безопаснее и проще. К тому же гораздо шире диапазон для поиска нужного материала, как выразился бы «уволенный» заведующий клубом. Паскевич, с его неограниченной властью, поставил бы зоотехнику любые «образцы» в любом количестве. Главное, что и с родственниками куда меньше хлопот».
В поисках истины я еще сутки назад заглянул к продавщице Дусе, которая, как я разведал, успела от греха отослать своего трехлетнего сынишку к тетке в Саратов. «Умер, – подавленно молвила Дуся в ответ на мои расспросы о самочувствии мальчика. – Плохо умер. Рак мозга. В Саратове и схоронили голубка моего». Не сдержавшись, она разрыдалась, и я поспешил ретироваться.
Мыслям моим, однако, не хватало завершенности. И вот извольте – последний штрих: «весьма иностранное» оборудование. В заштатном-то роддоме!
По этой причине я, приветливо кивнув лесничему, залез под кожух в коляску – Настя, решительно отказавшись от путешествия в люльке, уже устроилась на заднем сиденье мотоцикла, – и мы отправились в район.
ЧЕРЕНОК
«Теснимый с монгольской стороны превосходящими силами 35-й дивизии Неймана и преследуемый нашей красной партизанской конницей Щетинкина, барон маневрировал, – продолжил я поздно вечером чтение, когда Анастасия Андреевна отдыхала после трудного для нас обоих дня. – Он был отчаянно отважен и хитер. Он умел воевать как никто, этот последний белый генерал, в одиночку уже сражавшийся со всей Советской Россией. И ему опять удалось пробиться на юг. У села Ново-Дмитровка он принял бой с нашей пехотой».
Ольга Петровна слушала меня внимательно, отложив даже непременное рукоделие. Она вся была там, где-то в степях и сопках, на стороне барона. Генерал-лейтенант Унгерн сейчас был ее героем.
«Все потеряв, и даже веру своих преданных бурят в его «немеркнущую звезду» с фамильного герба, вышитую на штандарте, – читал я, бросая время от времени взгляд на Ольгу Петровну, – Унгерн принял решение уходить с дивизией в Тибеты. Настал мой час. Михаил Андреевич в Тибеты не собирался. Я бинтовал съеденные язвами бабки породистого скакуна, когда разъяренный Унгерн подлетел верхом к обозу и стал орать на Белявского.
«Предатель ты, Мишка! – Барон огрел ветеринара нагайкой по спине. – Почто бурят моих путаешь?!» – «Не так. – Михаил Андреевич, натиравший заместо ваксы салом хромовые кавалерийские сапоги с позолоченными шпорами, гордо выпрямился. – Я не предатель. Я говорю, что кони такой переход не одолеют. Кони, господин генерал, ваших убеждений не придерживаются. Чем вы их кормить в горах намерены? Идеями?» – «Собака же ты!» – Унгерн дал коню шпоры и унесся догонять уходящую бригаду. Больше мы барона не видели. 11осле заката мы навьючили двух низкорослых монгольских кобылиц и ушли в сопки. «Барона скоро возьмут, – утешил я Белявского. – Я с бурятами его толковал. Повяжут они Романа Федоровича ночью, словно тот куль с белой мукой». – «Не так, – возразил мой спутник. – Роман живым не сдастся. У него яд в кармане халата». – «Денщики тоже иной раз зевают. – Я показал Михаилу Андреевичу бурый пакетик. – Теперь нам в отряд к Щетинкину прямая дорожка. А там – в Иркутск и дальше. В Москву. Тебя, товарищ Белявский, сам Ленин ждет». – «И что от меня товарищу Ульянову понадобилось, товарищ Гаврила? – насмешливо спросил меня доктор. – Я ведь авто не лечу. А товарищ Ульянов, как я наслышан, в авто разъезжает по кремлевским аллеям». – «Здесь не до шуток. – Чтобы Белявский твердо меня понял, я достал маузер, смененный у бурят на дюжину подков. – Беднота всего мира в тревоге и ожидании. Пока мы здесь травим, в теле вождя революции расползается черный яд, и вы его отсосете, доктор. Пусть даже я свяжу вас и доставлю всей силой, какая у меня еще есть». Больше мы не спорили. Через двое суток встретили свой казачий разъезд. Через две недели были в Иркутске, где нас уже дожидался товарищ Паскевич. Телеграмма обогнала наш бронепоезд. Паскевич мне объявил благодарность, представил к награде, но главное, сообщил, что Ленину уже лучше. Для Белявского же теперь у партии были другие задачи. Михаила Андреевича Паскевич сразу забрал в Реввоенсовет, а я встал на довольствие, дожидаясь своего брата Федора и дальнейших приказов Революции. Из остальной нашей команды Шелест погиб, сражаясь геройски в корпусе Неймана; Костров и Гукин пропали без вести».
На этом первый дневник Обрубкова заканчивался.
– Что же стало с Романом? – тихо спросила Ольга Петровна.
Забывшись, я показал ей газетную вырезку, подклеенную на внутренней стороне тетрадной обложки. Это был репортаж из зала суда, опубликованный в газете «Советская Сибирь». Вернее, из театра в загородном саду Новониколаевска. Романа Федоровича Унгерна фон Штернберга приговорили к смерти через расстрел. На премьере этого подлого спектакля был аншлаг. Роль белого барона, чей предок сражался вместе с Ричардом Львиное Сердце и пал под стенами Иерусалима, была сыграна раньше, на сцене театра военных действий. Унгерн исполнял эту роль, защищая мальчишкой-добровольцем Порт-Артур в русско-японской войне и получив за доблесть солдатского Георгия. Он исполнял ее и потом, сражаясь за Россию на германском фронте. Он жил как рыцарь и умер как рыцарь.
Ольга Петровна в сильном волнении ждала отпета.
– Его расстреляли, – вот все, что я сказал. Пожелав ей покойной ночи, я и сам отправился на боковую, но долго еще не мог уснуть.
Событиями прошедшего дня я был взбудоражен куда сильнее, чем воспоминаниями Гаврилы Степановича. С самого утра эти события развивались по нарастающей. В кабинет районного гинеколога Настя желала зайти одна, но я настоял, чтобы мы вошли вместе.
– Это мой жених, – смущенно представила меня Настя крупной даме в очках, заседавшей за столом и скоренько заполнявшей медицинскую карту.
– Жених может обождать за дверью, – сухо отозвалась дама.
В другом случае я так и поступил бы. Я не стал бы ее нервировать. Врачи – наше богатство. Особенно, когда мы в них остро нуждаемся.
– Не может, – заявил я от третьего лица, которого с нами не было. – Но невеста – может.
– В чем дело, молодой человек? – Даму точно подбросило. – Вы нарушаете правила.
– А вы – клятву Гиппократу. – Я подошел к столу и, наклонившись, заглянул в ее увеличительные стекла. – Чем вы намерены облучать эту мадонну с младенцем?
Под стеклами зашевелились две амебы. Амебы были встревожены.
Анастасия Андреевна, растерянно глядя на меня, тоже не понимала сути происходящего.
– Обожди, милая, в коридоре, – выдавила из себя дама-гинеколог.
Настя вышла.
– А вы для начала представьтесь. – Хозяйка кабинета откинулась на стуле.
– Да, – сказал я, не меняя низкой стойки, для чего мне пришлось широко опереться двумя руками о крышку стола. – Начнем представление.
Моя фамилия Гущин. Сергей Гущин. Студент Первого Московского медицинского института. Без пяти минут хирург. Специальность – онколог.
– Элеонора Марковна Черенок. – Она сняла очки и близоруко сощурилась. – Так в чем дело?
– Повторяю свой вопрос. – Я не двинулся с места.
– Вы не специалист. – Черенок, явно волнуясь, отважилась на объяснение. – У вашей невесты, как показал анализ мочи, наблюдается недостаток глюкозы в плаценте. Если хотите знать, энергетические потребности плаценты и плода обеспечиваются как раз главным образом за счет глюкозы.
– Продолжайте, – подбодрил я ее.
– Пороки развития – самые частые осложнения беременности. Случай вашей невесты предполагает макросомию. Как следствие – усиление секреции инсулина и других гормонов, участвующих в обмене веществ. Для проведения соответствующей терапии у нас поставлено оборудование.
– Покажите мне аппарат!
На миг амебы засомневались, но – не дольше. Ключ повернулся в сейфе, и моему вниманию предстала ничем с виду не примечательная металлическая коробка с тумблером и рукояткой настройки. В комплект входили наушники со штекером и чаша с зеркальной поверхностью, внутри которой помещался какой-то излучатель спиралевидной формы. Чаша также была снабжена штекером. На боковой стенке представленной мне коробки имелись два соответствующих гнезда.
Питание на аппарат подавалось от бытовой сети. Воткнув штепсель в розетку, я щелкнул тумблером. Зеленая лампочка индикатора и шкала настройки засветились одновременно. Я медленно повернул рукоятку настройки вправо, и стрелка плавно двинулась по размеченной цифрами дуге. Амебы гинеколога опять спрятались за увеличительными стеклами.
«Усыпить бдительный логос в самом зародыше…» – слова зоотехника явились мне в новом свете и обрели свой текстуальный смысл. Но в таком случае, предположил я, создавая аппарат, он обязан был разработать схему последовательных сигналов, способствующих ускоренной коммутации нейронных связей в мозгу новорожденного. Вряд ли в своем природном состоянии мозг только что родившегося человечка мог усвоить весь объем содержания памяти зрелого «донора».
«Многофункциональная, надо полагать, коробочка». – Я взвесил на руке академическое изобретение.
– Все ясно, коллега, – доброжелательно поставил я диагноз. – Вы хотите воздействовать облучением на нейросекции мозга, – в моей памяти вовремя всплыли эти «нейросекции», – и, таким образом, активизировать ускоренный рост клеток серого вещества у плода на ранней стадии развития. Вы желаете, чтобы он сразу родился Эйнштейном. Похвальное стремление.
Элеонора Марковна побагровела.
– И скольким будущим матерям хорошо вам известной деревни Пустыри вы оказали подобную медвежью услугу? – Не давая ей опомниться, я загонял ее в угол, в переносном, разумеется, смысле, пока она не ударилась в панику, что, собственно, и требовалось. – Сколько детей в результате вашей псевдонаучной деятельности, фактически еще до рождения на свет, заработали злокачественные опухоли?
– Мне надо позвонить! – Элеонора Марковна схватила со стола блокнот и прижала его к пудовым гирям своей груди, будто защищая сберкнижку на предъявителя, которую хотел отнять у нее злобный хулиган.
– Действуйте. – Я наконец сел на стул. – Звоните. Но кому? Кому вы, дорогая товарищ Черенок, собираетесь звонить? Паскевичу? Паскевич умер. Академику Белявскому? Примите мои глубочайшие соболезнования. В милицию? Это – пожалуйста. Там как раз головы ломают, на кого бы повесить сие дело. Кстати, для детоубийц у нас предусмотрена высшая мера социальной защиты.
– Меня вынудили! – Дама в очках разрыдалась. – Они обещали, что для науки! Они обещали перевод в Москву! Они обещали освободить моего мужа за растрату в особо крупных!
– За растрату, дражайшая Элеонора Марковна, еще никого не освобождали, – заверил я ее проникновенно. – Там все наоборот. Вас грубо перехитрили, наивная жена расхитителя.
– Но откуда вы… – Всхлипывая и сморкаясь, она хотела спросить, откуда мне все известно.
– Из Москвы, – перебил я ее, поднимаясь. – Оттуда, куда вас никак не переведут. Там и своих неучей два института штампуют, практически не переставая. А переведут вас, товарищ Черенок, в женскую колонию усиленного питания. Коробочку я с собой заберу. Не возражаете?
Дама не способна была ни возражать, ни соглашаться. Она лишь затрясла двойным подбородком.
– С кем вы еще поддерживали интимную медицинскую связь? – осведомился я, заворачивая аппаратуру в полотенце, которое снял с крючка у раковины.
– Только с ним! – пискнула она.
Я даже не стал уточнять – с Паскевичем или с Белявским. Наверняка с Паскевичем.
– Рад, что вы так постоянны, – похвалил я ее за верность делу Белявского-Паскевича. – Не забудьте сохранить тайну. Сидите тихо, как мышка. Как мышка сидит?
Она опустилась на корточки, не в силах больше удерживаться на полных своих ногах, обтянутых колготками колера глины.
– Ну, не обязательно показывать. – Глянув на нее с отвращением, я вышел из кабинета.
Настя, ожидавшая меня в коридоре, сразу поднялась с дерматиновой скамеечки.
– Что это, Сережа? – спросила она в тревоге. – Я слышала чьи-то рыдания!
– Ты действительно хочешь знать? – Обняв любимую, я заглянул ей в глаза.
«Нет! – прочитал я в них. – Я хочу знать, что с нами троими все в порядке! И я не хочу знать, о чем ты так долго беседовал перед смертью с моим… С тем человеком! И наплевать мне на рекомендации Черенок! Я тебе верю! Только тебе!»
– Все в порядке, родная. – Я взял ее под руку и повел по коридору.
Лесничий курил, прислонившись к мотоциклу. При виде свертка в моих руках на его лице отразилось смятение.
– Что это? – Он бросил окурок в лужу и шагнул нам навстречу.
– Тостер, – сообщил я. – Докторша прописала Анастасии Андреевне жареные гренки.
– Зачем? – У Фили отвисла челюсть, а Настя разразилась безудержным смехом.
– Хлеб – всему голова, – ответил я туманно. Обратный путь Настя все так же категорически отказалась проделывать в люльке.
– Мне такая коляска не по душе, – объявила она, усаживаясь за Филимоном и обхватывая его мощный торс. – Мне по душе коляска с поднимающимся верхом и ручкой для катания. Цвет желательно вишневый.
– Учту, – согласился я, опускаясь в тупорылый снаряд.
К лесничему я Настю не ревновал. Друг детства все-таки. Подпрыгивая в дребезжащей люльке на ухабах и озирая окрестности, я подвел горький итог своей медицинской практики.
Естественно, Белявскому и Паскевичу было удобнее, чтобы исследуемые объекты находились под рукой. Не концлагерь же им было устраивать из подопытных детей и не закрытую клинику с персоналом. Слухи рано или поздно просачиваются. Та или иная утечка информации неизбежна. А это не утечка из канализационной трубы. Ее потом не заделаешь и не отмоешься. Вот почему они придерживались китайской стратагемы, вычитанной мною среди прочих в дневниках Гаврилы Степановича: «Мань тянь го хай». Это значило: «Обмануть императора, дабы он переплыл море, поместив его в дом на берегу, который в действительности является замаскированной джонкой». Так называемая «стратагема публичности». На виду у всех и под крепкой легендой.
Однако решение основной головоломки, ради которой и городился весь огород, Белявскому и Паскевичу не давалось. Шли годы. Успешный эксперимент с кабаном их, конечно, окрылил. Но человек – не кабан. Подобная форма жизни для их венценосного содержания не годилась. Белявский, царь природы, упорно искал достойного принца для его последующей колонизации. Но чужая душа – потемки. Она не сдавалась сама и не сдавала «носителя», предпочитая отдать его ангелу смерти, чем выжившим из ума параноикам. Возможно, так оно все и было. В конце концов, я не врач и не священнослужитель. Я не был слушателем ни ветеринарных, ни теологических курсов. Почему после стольких попыток искусственной мутации выжил именно Захар, вряд ли мог определить и сам Белявский. Он просто шел путем исключения. Шел в буквальном смысле по трупам. Так или иначе, но теперь я надеялся, что все позади. Хотя я и прежде надеялся. Надежды мистиков питают, а те, вестимо, пролетают.
Ольга Петровна слушала меня внимательно, отложив даже непременное рукоделие. Она вся была там, где-то в степях и сопках, на стороне барона. Генерал-лейтенант Унгерн сейчас был ее героем.
«Все потеряв, и даже веру своих преданных бурят в его «немеркнущую звезду» с фамильного герба, вышитую на штандарте, – читал я, бросая время от времени взгляд на Ольгу Петровну, – Унгерн принял решение уходить с дивизией в Тибеты. Настал мой час. Михаил Андреевич в Тибеты не собирался. Я бинтовал съеденные язвами бабки породистого скакуна, когда разъяренный Унгерн подлетел верхом к обозу и стал орать на Белявского.
«Предатель ты, Мишка! – Барон огрел ветеринара нагайкой по спине. – Почто бурят моих путаешь?!» – «Не так. – Михаил Андреевич, натиравший заместо ваксы салом хромовые кавалерийские сапоги с позолоченными шпорами, гордо выпрямился. – Я не предатель. Я говорю, что кони такой переход не одолеют. Кони, господин генерал, ваших убеждений не придерживаются. Чем вы их кормить в горах намерены? Идеями?» – «Собака же ты!» – Унгерн дал коню шпоры и унесся догонять уходящую бригаду. Больше мы барона не видели. 11осле заката мы навьючили двух низкорослых монгольских кобылиц и ушли в сопки. «Барона скоро возьмут, – утешил я Белявского. – Я с бурятами его толковал. Повяжут они Романа Федоровича ночью, словно тот куль с белой мукой». – «Не так, – возразил мой спутник. – Роман живым не сдастся. У него яд в кармане халата». – «Денщики тоже иной раз зевают. – Я показал Михаилу Андреевичу бурый пакетик. – Теперь нам в отряд к Щетинкину прямая дорожка. А там – в Иркутск и дальше. В Москву. Тебя, товарищ Белявский, сам Ленин ждет». – «И что от меня товарищу Ульянову понадобилось, товарищ Гаврила? – насмешливо спросил меня доктор. – Я ведь авто не лечу. А товарищ Ульянов, как я наслышан, в авто разъезжает по кремлевским аллеям». – «Здесь не до шуток. – Чтобы Белявский твердо меня понял, я достал маузер, смененный у бурят на дюжину подков. – Беднота всего мира в тревоге и ожидании. Пока мы здесь травим, в теле вождя революции расползается черный яд, и вы его отсосете, доктор. Пусть даже я свяжу вас и доставлю всей силой, какая у меня еще есть». Больше мы не спорили. Через двое суток встретили свой казачий разъезд. Через две недели были в Иркутске, где нас уже дожидался товарищ Паскевич. Телеграмма обогнала наш бронепоезд. Паскевич мне объявил благодарность, представил к награде, но главное, сообщил, что Ленину уже лучше. Для Белявского же теперь у партии были другие задачи. Михаила Андреевича Паскевич сразу забрал в Реввоенсовет, а я встал на довольствие, дожидаясь своего брата Федора и дальнейших приказов Революции. Из остальной нашей команды Шелест погиб, сражаясь геройски в корпусе Неймана; Костров и Гукин пропали без вести».
На этом первый дневник Обрубкова заканчивался.
– Что же стало с Романом? – тихо спросила Ольга Петровна.
Забывшись, я показал ей газетную вырезку, подклеенную на внутренней стороне тетрадной обложки. Это был репортаж из зала суда, опубликованный в газете «Советская Сибирь». Вернее, из театра в загородном саду Новониколаевска. Романа Федоровича Унгерна фон Штернберга приговорили к смерти через расстрел. На премьере этого подлого спектакля был аншлаг. Роль белого барона, чей предок сражался вместе с Ричардом Львиное Сердце и пал под стенами Иерусалима, была сыграна раньше, на сцене театра военных действий. Унгерн исполнял эту роль, защищая мальчишкой-добровольцем Порт-Артур в русско-японской войне и получив за доблесть солдатского Георгия. Он исполнял ее и потом, сражаясь за Россию на германском фронте. Он жил как рыцарь и умер как рыцарь.
Ольга Петровна в сильном волнении ждала отпета.
– Его расстреляли, – вот все, что я сказал. Пожелав ей покойной ночи, я и сам отправился на боковую, но долго еще не мог уснуть.
Событиями прошедшего дня я был взбудоражен куда сильнее, чем воспоминаниями Гаврилы Степановича. С самого утра эти события развивались по нарастающей. В кабинет районного гинеколога Настя желала зайти одна, но я настоял, чтобы мы вошли вместе.
– Это мой жених, – смущенно представила меня Настя крупной даме в очках, заседавшей за столом и скоренько заполнявшей медицинскую карту.
– Жених может обождать за дверью, – сухо отозвалась дама.
В другом случае я так и поступил бы. Я не стал бы ее нервировать. Врачи – наше богатство. Особенно, когда мы в них остро нуждаемся.
– Не может, – заявил я от третьего лица, которого с нами не было. – Но невеста – может.
– В чем дело, молодой человек? – Даму точно подбросило. – Вы нарушаете правила.
– А вы – клятву Гиппократу. – Я подошел к столу и, наклонившись, заглянул в ее увеличительные стекла. – Чем вы намерены облучать эту мадонну с младенцем?
Под стеклами зашевелились две амебы. Амебы были встревожены.
Анастасия Андреевна, растерянно глядя на меня, тоже не понимала сути происходящего.
– Обожди, милая, в коридоре, – выдавила из себя дама-гинеколог.
Настя вышла.
– А вы для начала представьтесь. – Хозяйка кабинета откинулась на стуле.
– Да, – сказал я, не меняя низкой стойки, для чего мне пришлось широко опереться двумя руками о крышку стола. – Начнем представление.
Моя фамилия Гущин. Сергей Гущин. Студент Первого Московского медицинского института. Без пяти минут хирург. Специальность – онколог.
– Элеонора Марковна Черенок. – Она сняла очки и близоруко сощурилась. – Так в чем дело?
– Повторяю свой вопрос. – Я не двинулся с места.
– Вы не специалист. – Черенок, явно волнуясь, отважилась на объяснение. – У вашей невесты, как показал анализ мочи, наблюдается недостаток глюкозы в плаценте. Если хотите знать, энергетические потребности плаценты и плода обеспечиваются как раз главным образом за счет глюкозы.
– Продолжайте, – подбодрил я ее.
– Пороки развития – самые частые осложнения беременности. Случай вашей невесты предполагает макросомию. Как следствие – усиление секреции инсулина и других гормонов, участвующих в обмене веществ. Для проведения соответствующей терапии у нас поставлено оборудование.
– Покажите мне аппарат!
На миг амебы засомневались, но – не дольше. Ключ повернулся в сейфе, и моему вниманию предстала ничем с виду не примечательная металлическая коробка с тумблером и рукояткой настройки. В комплект входили наушники со штекером и чаша с зеркальной поверхностью, внутри которой помещался какой-то излучатель спиралевидной формы. Чаша также была снабжена штекером. На боковой стенке представленной мне коробки имелись два соответствующих гнезда.
Питание на аппарат подавалось от бытовой сети. Воткнув штепсель в розетку, я щелкнул тумблером. Зеленая лампочка индикатора и шкала настройки засветились одновременно. Я медленно повернул рукоятку настройки вправо, и стрелка плавно двинулась по размеченной цифрами дуге. Амебы гинеколога опять спрятались за увеличительными стеклами.
«Усыпить бдительный логос в самом зародыше…» – слова зоотехника явились мне в новом свете и обрели свой текстуальный смысл. Но в таком случае, предположил я, создавая аппарат, он обязан был разработать схему последовательных сигналов, способствующих ускоренной коммутации нейронных связей в мозгу новорожденного. Вряд ли в своем природном состоянии мозг только что родившегося человечка мог усвоить весь объем содержания памяти зрелого «донора».
«Многофункциональная, надо полагать, коробочка». – Я взвесил на руке академическое изобретение.
– Все ясно, коллега, – доброжелательно поставил я диагноз. – Вы хотите воздействовать облучением на нейросекции мозга, – в моей памяти вовремя всплыли эти «нейросекции», – и, таким образом, активизировать ускоренный рост клеток серого вещества у плода на ранней стадии развития. Вы желаете, чтобы он сразу родился Эйнштейном. Похвальное стремление.
Элеонора Марковна побагровела.
– И скольким будущим матерям хорошо вам известной деревни Пустыри вы оказали подобную медвежью услугу? – Не давая ей опомниться, я загонял ее в угол, в переносном, разумеется, смысле, пока она не ударилась в панику, что, собственно, и требовалось. – Сколько детей в результате вашей псевдонаучной деятельности, фактически еще до рождения на свет, заработали злокачественные опухоли?
– Мне надо позвонить! – Элеонора Марковна схватила со стола блокнот и прижала его к пудовым гирям своей груди, будто защищая сберкнижку на предъявителя, которую хотел отнять у нее злобный хулиган.
– Действуйте. – Я наконец сел на стул. – Звоните. Но кому? Кому вы, дорогая товарищ Черенок, собираетесь звонить? Паскевичу? Паскевич умер. Академику Белявскому? Примите мои глубочайшие соболезнования. В милицию? Это – пожалуйста. Там как раз головы ломают, на кого бы повесить сие дело. Кстати, для детоубийц у нас предусмотрена высшая мера социальной защиты.
– Меня вынудили! – Дама в очках разрыдалась. – Они обещали, что для науки! Они обещали перевод в Москву! Они обещали освободить моего мужа за растрату в особо крупных!
– За растрату, дражайшая Элеонора Марковна, еще никого не освобождали, – заверил я ее проникновенно. – Там все наоборот. Вас грубо перехитрили, наивная жена расхитителя.
– Но откуда вы… – Всхлипывая и сморкаясь, она хотела спросить, откуда мне все известно.
– Из Москвы, – перебил я ее, поднимаясь. – Оттуда, куда вас никак не переведут. Там и своих неучей два института штампуют, практически не переставая. А переведут вас, товарищ Черенок, в женскую колонию усиленного питания. Коробочку я с собой заберу. Не возражаете?
Дама не способна была ни возражать, ни соглашаться. Она лишь затрясла двойным подбородком.
– С кем вы еще поддерживали интимную медицинскую связь? – осведомился я, заворачивая аппаратуру в полотенце, которое снял с крючка у раковины.
– Только с ним! – пискнула она.
Я даже не стал уточнять – с Паскевичем или с Белявским. Наверняка с Паскевичем.
– Рад, что вы так постоянны, – похвалил я ее за верность делу Белявского-Паскевича. – Не забудьте сохранить тайну. Сидите тихо, как мышка. Как мышка сидит?
Она опустилась на корточки, не в силах больше удерживаться на полных своих ногах, обтянутых колготками колера глины.
– Ну, не обязательно показывать. – Глянув на нее с отвращением, я вышел из кабинета.
Настя, ожидавшая меня в коридоре, сразу поднялась с дерматиновой скамеечки.
– Что это, Сережа? – спросила она в тревоге. – Я слышала чьи-то рыдания!
– Ты действительно хочешь знать? – Обняв любимую, я заглянул ей в глаза.
«Нет! – прочитал я в них. – Я хочу знать, что с нами троими все в порядке! И я не хочу знать, о чем ты так долго беседовал перед смертью с моим… С тем человеком! И наплевать мне на рекомендации Черенок! Я тебе верю! Только тебе!»
– Все в порядке, родная. – Я взял ее под руку и повел по коридору.
Лесничий курил, прислонившись к мотоциклу. При виде свертка в моих руках на его лице отразилось смятение.
– Что это? – Он бросил окурок в лужу и шагнул нам навстречу.
– Тостер, – сообщил я. – Докторша прописала Анастасии Андреевне жареные гренки.
– Зачем? – У Фили отвисла челюсть, а Настя разразилась безудержным смехом.
– Хлеб – всему голова, – ответил я туманно. Обратный путь Настя все так же категорически отказалась проделывать в люльке.
– Мне такая коляска не по душе, – объявила она, усаживаясь за Филимоном и обхватывая его мощный торс. – Мне по душе коляска с поднимающимся верхом и ручкой для катания. Цвет желательно вишневый.
– Учту, – согласился я, опускаясь в тупорылый снаряд.
К лесничему я Настю не ревновал. Друг детства все-таки. Подпрыгивая в дребезжащей люльке на ухабах и озирая окрестности, я подвел горький итог своей медицинской практики.
Естественно, Белявскому и Паскевичу было удобнее, чтобы исследуемые объекты находились под рукой. Не концлагерь же им было устраивать из подопытных детей и не закрытую клинику с персоналом. Слухи рано или поздно просачиваются. Та или иная утечка информации неизбежна. А это не утечка из канализационной трубы. Ее потом не заделаешь и не отмоешься. Вот почему они придерживались китайской стратагемы, вычитанной мною среди прочих в дневниках Гаврилы Степановича: «Мань тянь го хай». Это значило: «Обмануть императора, дабы он переплыл море, поместив его в дом на берегу, который в действительности является замаскированной джонкой». Так называемая «стратагема публичности». На виду у всех и под крепкой легендой.
Однако решение основной головоломки, ради которой и городился весь огород, Белявскому и Паскевичу не давалось. Шли годы. Успешный эксперимент с кабаном их, конечно, окрылил. Но человек – не кабан. Подобная форма жизни для их венценосного содержания не годилась. Белявский, царь природы, упорно искал достойного принца для его последующей колонизации. Но чужая душа – потемки. Она не сдавалась сама и не сдавала «носителя», предпочитая отдать его ангелу смерти, чем выжившим из ума параноикам. Возможно, так оно все и было. В конце концов, я не врач и не священнослужитель. Я не был слушателем ни ветеринарных, ни теологических курсов. Почему после стольких попыток искусственной мутации выжил именно Захар, вряд ли мог определить и сам Белявский. Он просто шел путем исключения. Шел в буквальном смысле по трупам. Так или иначе, но теперь я надеялся, что все позади. Хотя я и прежде надеялся. Надежды мистиков питают, а те, вестимо, пролетают.